Вышел Лев Николаевич, услыхав, что я шевелюсь, и начал с места на меня кричать, что я ему мешаю спать, что я уходила бы. Я и ушла в сад и два часа лежала на сырой земле в тонком платье. Я очень озябла, но очень желала и желаю умереть.

Поднялась тревога, пришел Душан Петрович, Н. Н. Ге, Лева, стали на меня кричать, поднимать меня с земли. Я вся тряслась от холода и нервности.

Если б кто из иностранцев видел, в какое состояние привели жену Льва Толстого, лежащую в два и три часа ночи на сырой земле, окоченевшую, доведенную до последней степени отчаяния, — как бы удивились добрые люди! Я это думала, и мне не хотелось расставаться с этой сырой землей, травой, росой, небом, на котором беспрестанно появлялась луна и снова пряталась. Не хотелось

и уходить, пока мой муж не придет и не возьмет меня домой, потому что он же меня выгнал. И он пришел только потому, что Лева-сын кричал на него, требуя, чтоб Л. Н. пришел ко мне, и они меня с Левой привели домой. Три часа ночи, ни он, ни я, мы не спим. Ни до чего мы не договорились, ни капли любви и жалости я в нем не вызвала.

Ну и что ж! Что делать! Что делать! Жить без любви и нежности Льва Николаевича я не могу. А дать мне ее он не может. 4-й час ночи...

Я рассказывала Давыдову, Саломону и Николаевой о злых и грубых выходках Черткова против меня; и все искренно удивлялись и ужасались. Удивлялись, как мой муж мог терпеть такие оскорбления, сделанные жене. И все единогласно выразили свою нелюбовь вообще к злому гордому дураку Черткову. Особенно негодовал Давыдов за то, что Чертков похитил все дневники Льва Ник—а с 1900 года.

— Ведь это должно принадлежать вам, вашей семье, — горячась, говорил Давыдов. — И письмо Черткова в газеты 32 18 июня, вскоре после приезда Толстого в Отрадное, во многих центральных газетах было опубликовано следующее письмо Черткова от 13 июня: «Ввиду того, что в печати уже появились сообщения о приезде Льва Н—ча Толстого ко мне погостить, считаю необходимым предупредить лиц, могущих пожелать повидаться с ним здесь, что когда Л. Н. временно уезжает из Ясной Поляны, то он нуждается в отдыхе и ищет возможно большего уединения. А потому со стороны тех, кто дорожит его покоем и здоровьем, наилучшее средство проявить свое доброе к нему отношение, это — воздерживаться в этих случаях от посещения его... Делаю это заявление с ведома Л. Н—ча и в уверенности, что те, кто относятся к нему доброжелательно, поймут побуждения, вызвавшие эту мою просьбу, и поступят согласно с нею». , когда Лев Ник. жил у него, — ведь это верх глупости и бестактности, — горячился милый Давыдов.

Всем все видно, все ясно; а мой бедный муж?..

Когда совсем рассвело, мы еще сидели у меня в спальне друг против друга и не знали, что сказать. Когда же это было раньше?! Я все хотела опять уйти, опять лечь под дуб в саду; это было бы легче, чем в моей комнате. Наконец я взяла Льва Ник—а за руку и просила его лечь, и мы пошли в его спальню. Я вернулась к себе, но меня опять потянуло к нему, и я пошла в его комнату.

Завернувшись в одеяло, связанное мною ему, с греческим узором, старенький, грустный, он лежал лицом к стене, и безумная жалость и нежность проснулись в моей душе, и я просила его простить меня, целовала знакомую и милую ладонь его руки, — и лед растаял. Опять мы оба плакали, и я наконец увидала и почувствовала его любовь.

Я молила бога, чтоб он помог нам дожить мирно и по-прежнему счастливо последние годы нашей жизни.

11 июля . Спала только от 4 до 7½ часов. Лев Ник. тоже мало спал. Чувствую себя больной и разбитой, но счастливой в душе. С Льв. Ник. дружно, просто — по-старому.

Как сильно и глупо я люблю его! И как неумело! Ему нужны уступки, подвиги, лишения с моей стороны, — а я этого не в силах исполнять, особенно теперь, на старости лет.