Позировала для Левы долго. Лев Ник. ездил верхом с Сухотиным и Гольденвейзером. Я искала дневник последний Льва Ник—а и не нашла. Он понял, что я нашла способ его читать, и спрятал еще куда-то. Но я найду, если он не у Черткова, не у Саши или у доктора, куда спрятал от меня.
Мы как два молчаливых врага хитрим, шпионим, подозреваем друг друга! Скрываем, т. е. Лев Ник. скрывает вместе с этим злым фарисеем, как его прозвал один близкий человек — Н. Н. Ге-сын, — все, что можно скрывать, может быть, и последний дневник он вчера вечером уже передал Черткову.
Господи, помилуй меня, люди все злы, меня не спасут... Помилуй и спаси от греха!..
и в рот не брала). Всем скучно, мой измученный вид, как назойливая муха, мешает всем.
Как быть, чтоб все были опять радостны, чтоб уничтожить мои всякие страданья?
Взять у Черткова дневники, эти несколько черных клеенчатых тетрадочек, и положить их обратно в стол, давая ему по одной для выписок. Ведь только!
Если трусость моя пройдет и я наконец решусь на самоубийство, то, как покажется всем в прошлом, моя просьба легко исполнима, и все поймут, что не стоило настаивать, жестоко упрямиться и замучить меня до смерти отказом исполнить мое желание.
Будут объяснять мою смерть всем на свете, только не настоящей причиной: и истерией, и нервностью, и дурным характером, — и никто не посмеет, глядя на мой, убитый моим мужем труп, сказать, что я могла бы быть спасена только таким простым способом — возвращением в письменный стол моего мужа четырех или пяти клеенчатых тетрадок. (Их было семь.)* Приписано позднее.
И где христианство? Где любовь? Где их непротивление? Ложь, обман, злоба и жестокость.
Эти два упорных человека — мой муж и Чертков взялись крепко за руки и давят, умерщвляют меня. И я их боюсь; уж их железные руки сдавили мое сердце, и я сейчас хотела бы вырваться из их тисков и бежать куда-нибудь. Но я чего-то еще боюсь...
Говорят о каком-то праве каждого человека. Разумеется, Лев Ник. прав, мучая меня своим отказом взять его дневники у Черткова. Но причем право с женой, с которой прожил полвека? И причем право, когда дело идет о жизни, об общем умиротворении, о хороших со всеми отношениях, о любви и радости, о здоровье и спокойствии всех — и наконец об излюбленном Л. Н. непротивлении. Где оно?
Завтра Л. Н., вероятно, поедет к Черткову. Таня с мужем уедет в Тулу, а я — я буду свободна, и если не бог, то еще какая-нибудь сила поможет мне уйти не только из дома, но из жизни...
Я даю способ спасти меня — вернуть дневники. Не хотят — пусть променяются: дневники останутся по праву у Черткова, а право жизни и смерти останется за мной.