слабеют... Что с ним, единственный доктор, который при нем, не понимает.
Выписали тульского Дрейера и из Москвы Щуровского, ждем сегодня. Телеграфировали сыновьям, но никого еще нет.
Пока еще есть надежда и я не потеряла силы, опишу все, как было.
4 декабря с утра было 19 градусов мороза и был северный ветер, потом стало 13 градусов. Лев Николаевич встал как обычно, занимался, пил кофе. Я хотела послать телеграмму имениннице Варваре Ивановне Масловой и взошла спросить Л. Н., не нужно ли ему что в Козловке. Он сказал: «Я сам пойду». «Нет, это невозможно, сегодня страшно холодно, надо считаться с тем, что у тебя было воспаление в легких», — уговаривала я его. «Нет, я пойду», — настаивал он. «А я все-таки пошлю с кучером телеграмму, чтоб ты не счел нужным ради телеграммы дойти, если ты устанешь», — сказала я ему и вышла. Он мне вслед еще закричал, что пойдет на Козловку, но я кучера услала.
К завтраку Льва Николаевича я пришла с ним посидеть. Подали овсянку и манную молочную кашку, а он спросил сырники от нашего завтрака и ел их вместо манной каши. Я заметила, что при питье Карлсбада, который он пьет уже недели четыре, сырники тяжело, но он не послушался.
И после завтрака он ушел один гулять, прося выехать на шоссе. Я и думала, что он сделает свою обычную прогулку на шоссе. Но он молча пошел на Козловку, оттуда своротил в Засеку — всего верст 6 — и вышел на шоссе, надел ледяную шубу сверх своего полушубка и поехал, разгоряченный и усталый, домой, при северном ветре и 15 градусах мороза.
К вечеру он имел вид усталый. Приезжал Миролюбов, редактор «Журнала для всех», просил своей подписью участвовать в Комитете в память двухсотлетия печати. Лев Николаевич отказал, но много с ним беседовал. Ночь он спал.
На другое утро, 5 декабря, часов в 12 и раньше, его стало знобить, он укутался в халат, но все сидел за своими бумагами и ничего с утра не ел. К вечеру он слег, температура дошла уже до 38 и 8. К ночи появились сильные боли под ложечкой; я всю ночь была при нем, клала горячее на живот. К вечеру температура была
39 и 4. Но вдруг Маша прибежала вне себя, говорит: «Температура 40 и 9». Мы все посмотрели градусник, так и было. Но я до сих пор не уверена, что с ртутью что-нибудь было, мы все растерялись. Сделали обтирание спиртом с водой, померили градусник, через час опять 39 и 3.
Но сегодня всю ночь он горел, метался, стонал, не спал. При нем был доктор Никитин и я. Клали на живот компресс с камфарным спиртом из воды — ничто не облегчало. К утру опять температура 39, мучительная тоска, слабые, жалкие глаза, эти милые, любимые, умные глаза, которые смотрят на меня страдальчески, а я ничем не могу помочь, хотя жизнь отдала бы свою с радостью, чтобы ему опять было хорошо и чтоб он жил!
Мучительно преследует меня мысль, что бог не захотел продлить его жизнь за ту легенду о дьяволах, которую он написал. Что-то будет! Боже мой! Я третий день не сплю и не ем, что-то распухло, окоченело в груди моей; креплюсь, чтоб ходить за ним, — а там и мне хочется за ним и с ним... Сорок лет прожили вместе, и чем бы и как бы я ни жила, смело могу сказать, что Левочка был всегда, во всем на первом плане и самый любимый... Разве только Ванечка... но это другое чувство... Ребенок!..
Опять иду к Левочке, опять эти стоны, страданья за него... Милый, прости меня и помилуй тебя бог!
