— Наташа, о чем ты? — говорила она. Чтò тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
— Нет, ежели бы ты знала, как это обидно... точно я...
— Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так чтò тебе за дело? Поцелуй меня, —сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
— Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, — говорила Наташа, — я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!...
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.
В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут, тогда бы я не так как прежде, с какою-то глупою робостью перед чем-то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила
Наташа чувствовала себя в эту минуту такою размягченною и разнеженною, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из-за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
— Nathalie, vos cheveux,141 — Наташа, твои волосы, — прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворилдверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженнымиплечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседнийбенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и игралиувертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные рядыпротивуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ееобнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый ройсоответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
— Посмотри, вот Аленина, — говорила Соня, — с матерью кажется!
— Батюшки! Михаил Кирилыч-то еще потолстел, — говорил старый граф.