— Я знаю, что вы были истинным другом....

Как там надо было креститься, здесь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: «поверьте».... Я так и сделал и почувствовал, что я тронут и она тронута.

— Пойдемте, дайте мне руку, — сказала она. — Мне нужно поговорить с вами.

Я подал руку, и мы направились во внутренния комнаты мимо109 бакенбардиста Шебека, который печально подмигнул мне.110 выражая потерю всякой надежды на винт нынче вечером. «Вот те и винт! Уж не взыщите, другого партнера возьмем. Нечто впятером, когда отделаетесь». Я вздохнул еще глубже и печальнее, и Прасковья Федоровна благодарно пожала мне руку.

Мы сели в обитую розовым кретоном её комнату. (Я помню как он устроивал эту комнату и советовался со мной о кретоне). — Она начала плакать. И может быть долго не перестала бы если бы не пришел Соколов, их буфетчик, с докладом111 вопросом о том, что место112 в ограде то, которое назначила Прасковья Федоровна, будет стоить 200 р. — Она перестала плакать с видом жертвы взглянула на меня, сказала по французски, что это ей очень тяжело, но занялась с Соколовым и даже я слышал, что очень внимательно распорядилась о певчих. — Я все сама делаю сказала она мне. Я нахожу притворством уверения, что не могу. Всегда можно. И меня сколько может развлекать — делать для него же. — Она опять достала платок. И вдруг как бы встрехнулась. — Однако у меня дело есть к вам: В последние дни, он ужасно страдал.113 Но зa три дня

— Страдал?

— Ах, ужасно. Последния не минуты, а часы. Он не переставая кричал 18 часов.114 и смотреть и слышать За тремя дверьми слышно было.

— Ах, что я вынесла.

— Неужели?

— 18 часов корчился и кричал не переставая. — Я вздохнул, и тяжело. Мне пришло в голову: что как и я также буду 18 часов, но тотчас же я понял, что это глупо. Иван Ильич умер и кричал 18 часов, это так, но я это другое дело. Таково было мое рассужденье, если вспомнить хорошенько; и я успокоился и с интересом стал распрашивать подробности о кончине Ивана Ильича, как будто смерть115 это было такое приключение, которое совсем не свойственно мне.

Я особенно подробно описываю мое отношение к смерти тогда116 именно потому, что именно тут в этом кабинете с розовым кретоном, я получил то, что изменило совсем мой взгляд на смерть и на жизнь.

Я получил именно от Прасковьи Федоровны записки её мужа, веденные им во время последних 2 -х месяцов его смертной болезни. После разных разговоров о подробностях действительно ужасных физических страданий, перенесенных Иваном Ильичем (подробности эти я узнавал только по тому как мучения Ивана Ильича действовали на нервы Прасковьи Федоровны) после разных разговоров Прасковья Федоровна передала сущность её дела ко мне. Оказывается, что за 5 дней до смерти, когда у Ивана Ильича еще были промежутки без страшных болей по часу, по получаса, в один из этих промежутков Прасковья Федоровна застала его за писаньем. И открылось, что он два месяца пишет свой дневник. Один только Герасим, буфетный мужик, знал про это. На вопрос: что? зачем? На упреки, что он вредит себе, Иван Ильич отвечал, что это одно его утешенье — самим с собой говорить правду.117 и передать ее после себя тем кто может понять ее. Сначала он сказал ей: «сожги их после меня»; но потом задумался и сказал! «А впрочем, отдай Творогову (т. е. мне). Он все таки более человек чем другие, он поймет».

И вот Прасковья Федоровна передала мне записную графленую книжечку счетную в осьмушку, в которой он писал.

— Что ж это? — спросил я. — Вы читали?

— Да, я пробежала. Ужасно грустно. Ни по чем не видно так, как по этому, как страдания его имели влияние на душу. Вот это ужасно, и нельзя не признать правду за матерьялистами. Он уже был не он. Так это слабо, болезненно. Нет, связи, ясности, силы выраженья. А вы118 Зачеркнуто.: помните знаете его стиль. Его отчеты это были шедевры. Мне сам П. М. Он был у меня (это был главный наш начальник) и очень был добр. Истинно как родной. Он мне сказал, что это было первое, лучшее перо в министерстве. A здесь, — сказала она, перелистывая пухлыми, в перстнях пальцами книжечку, — так слабо, противоречиво. Нет логики, той самой, в которой он был так силен. Мне все таки это дорого, вы возвратите мне, как дорого все, что он. Ах! Мих. Сем. как тяжело, как ужасно тяжело — и она опять заплакала. Я вздыхал119 Зач.: с казал: «поверьте», когда и ждал когда она высморкается. Когда она высморкалась, я сказал: поверьте... и опять она разговорилась и высказала мне то, что было, очевидно, её главным интересом120 Зач.: денежное — имущественное свое положение. Она сделала вид, что спрашивает у меня совета о пенсионе, но я видел, что она уже знает до малейших подробностей то, чего я не знал, все то, что можно вытянуть от казны для себя и для детей. — Когда она все рассказала, я пожал руку, поцеловал121 Зач.: руку даже и с книжечкой пошел в переднюю. В столовой с часами, которые он так рад был, что купил в брикабраке, я встретил в черном его красивую, грудастую, с тонкой талией дочь. Она имела мрачный и гневный, решительный вид. Она поклонилась мне, как будто я был виноват. В передней никого не было. Герасим, буфетный мужик, выскочил из комнаты покойника, перешвырял своими сильными руками все шубы, чтобы найти мою, и подал мне.