— Мое пристрастие — порок мой? — повторил Pierre. — У меня их было так много, — сказал он. Ему казалось теперь, что пороки его прежде были в нем, а теперь их нет более, — так радостна ему была мысль обновления и исправления.

— То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, — сказал ритор. Pierre помолчал, отыскивая: «Вино? Объяденье? Женщины? Праздность? Леность?3104 Мстительность? Горячность? Злоба?»

— Женщины, — сказал он тихим, чуть слышным голосом, с той же детской улыбкой.

Ритор не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Pierr’y, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.

— Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас...

И Pierre в эту минуту уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства.

Скоро после этого в темную храмину пришел за Риеrr’ом уже не белокурый, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. Вилларский застал нового масона с кроткой, детской улыбкой на лице, с завязанными глазами, с открытой, широкой и выпуклой грудью и одной обутой и разутой ногой. На новые вопросы о твердости его намерения Pierre отвечал — да, да, согласен, — и с тою же сияющей улыбкой пошел вперед, с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой, из комнаты по коридорам, где его водили взад и вперед, и до дверей ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков и Pierre был введен и ему сделал чей то басистый знакомый голос (глаза его всё были завязаны) вопросы о том, кто он, где, когда родился и т. п. Потом его опять стали водить с завязанными глазами и при том говорить ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном строителе мира, о мужестве, с которым он перенес труды и опасности, и называли его при этом то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали молотками и шпагами, и изредка шептали, очевидно поправляя неправильности в приеме. Потом взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Pierre, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку и он увидел в слабом свете спиртового огня, что пять или шесть человек в таких же фартуках, как и те, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Pierr’y не было страшно, он знал, что вреда ему не сделают, но ему было совестно. Он заметил одного старичка беззубого и с выдавшейся челюстью, которого рука тряслась, держа шпагу.3105 и который в это самое время удерживал зевание Ему тотчас же стали надевать опять повязку. Но он заметил еще одного человека в белой рубашке с красными пятнами. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi.3106 [так проходит мирская слава.] И тут только он увидал комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать людей всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Многих из них Pierre знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел его торжковский знакомый с своими большими бровями и в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Pierre видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова Нарымова, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой стороны было что то вроде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было семь больших, вроде церковных, подсвечников. Потом его подводили двое из братьев к алтарю, ставили ему ноги в известное положение, потом приказывали ему ложиться, говоря, что он повергается к вратам храма, и потом, наконец, стали одевать его. На него надели такой же кожаный фартук, и великий мастер Нарымов с большими бровями обратился к нему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего силу и непорочность, потом ему дали лопату невыясненную и сказали, чтоб он3107 трудом старался выяснить ее. трудился ею очищать сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом ему дали одни перчатки, мужские, которых значения он не мог еще знать, но которые должен был хранить, потом другие перчатки мужские, которые он должен был надевать в собраниях масонов, и, наконец, третьи, женские перчатки.

— Любезный брат, — сказал ему Нарымов, с своей властью и кротостью в голосе, — и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменщицу. — Нарымов, с сожалением помолчав, поглядел на Pierr'a. — Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук не чистых.

После этого обряда белокурый ритор подвел Pierr'a к ковру и стал читать ему объяснение всех на нем фигур, как то: солнца, луны, молотка, отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д., потом указали ему его место, знаки ложи, сказали входное слово, и сам великий мастер, своим прекрасным, внушительным голосом, прочел устав, весь основанный на стремлении к совершенствованию и на чувстве любви и самоотвержения для ближнего.

Слушая этот устав, читаемый Нарымовым, который, казалось, не читал его, а импровизировал по мере того, как ему приходили мысли, и у которого в некоторых местах чтения слезы навертывались на старческие глаза, вся усталость Pierr’a от сложных обрядов и все сомнения в законности их опять исчезли, и он чувствовал себя вполне обновленным и счастливым.3108 «Всякий каменщик, какого бы исповедания и какой бы страны он ни был», читал великий мастер, преобразившимися, влажными глазами глядя вперед себя, «есть твой брат и имеет право в твоей помощи. В наших храмах мы не знаем никаких степеней» «В наших храмах мы не знаем других степеней», читал великий мастер, блестящими глазами глядя вперед себя, «кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое-нибудь различие, могущее нарушить равенство.3109 Не стыдись в свете человека, которого ты лобызал между нами Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающего, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Единое только согласие может довершить работы наши.

Буди ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастие с ближним твоим и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой, величества».

После чтения великий мастер3110 поцеловал Pierr’a предложил братьям обсудить дела ложи. Итальянец заявил необходимость представить шотландские акты и по этому случаю произошло прение, котор которое не слушал и не понял Pierre. После этого великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и старичок, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Pierre3111 положил все деньги, которые хотел записать в лист милостыни все деньги, которые у него были,3112 в Петербурге: пять тысяч но он боялся этим выказать гордость и записал только столько, сколько записывали другие.3113 сто рублей

Ложа была закрыта и, вернувшись домой, Pierr'y казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет и совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.

<отталкивали ноги больных, которые были на дороге посетителя (очевидно принятого ими за начальника, ревизора) и вытягивались перед ним с видимым удовольствием, что они так хорошо помнят службу.

— Да дай же ему воды, — сказал Ростов одному из них, который глупыми глазами старательно провожал его в то время, как сзади его3114 положил все деньги, которые больной, высунув одну кость руки, обтянутую желтой кожей, тщетно тянулся к железному ведру с водою, стоявшему у его ног.