— Да, хорошо было, очень хорошо. Много там было еще отличного, да не вспомнишь... А, —317 надо вставать что же нехорошо? сказал он и, заметив полосу света, пробивавшуюся сбоку одной из318 За ч.: тяжелых суконных стор, и, ощущая холод в теле от сбившейся простыни с сафьянного дивана,319 — Неужели? — вдруг вскрикнул он, вскакивая. — Ах, да. Да. Вставать, так вставать. он весело скинул320 стройные белые ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок к прошлому рожденью) обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, 9-ти летней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него всегда висел халат, но тут он вдруг вспомнил, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете, улыбка исчезла с его321 сияющего добротой красивого лица, он322 сморщился и махнул рукой сморщил гладкий лоб.

— Ах! Ах, Ах! Ааа...323 промычал — заговорил он, вспоминая все, что было.324 И надо же было, чтобы эта записка к Лидии Лидиньке попала прямо в руки жены, и именно тогда, когда я уже хотел прекратить с ней связь. Надо же было случиться этому несчастью. — Как нехорошо...

И325 он стал в сотый раз припоминать все, что было. «Да, да, она сказала, что разойдется, да, да, она сказала, и она сделает, сделает... Она сделает, она такая женщина. Если бы это сказала другая, я бы знал, что это пугает, но она! Если она сказала, она сделает! И вот уже три дня она не только не смягчается, но видеть меня не хочет, И что то она делает, готовит с своей матерью? его воображению представились опять все подробности326 произошедшей от этого открытия ссоры с женою,327 ссоры, продолжавшейся уже 3 дня, во время которых жена не хотела видеть его и что то такое замышляла с своей матерью. вся безвыходность его положения.

«Да, она328 сделает эскландр, что нибудь ужасное, и вся эта история будет предметом разговора толков и хохота всего города. не простит, да, она такая женщина», — думал он про жену.

— Ах! Ах, Ах! — приговаривал он с329 гадливым выражением лица, как будто он испачкался в вонючую грязь во что нибудь. отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из всей этой ссоры.

«Ах, еслиб заснуть опять! Как там все в Америке бестолково, но хорошо было».

Но заснуть уже нельзя было; надо было вставать330 и жить, т. е. вспомнить все, что было, и исполнять все те условия, в которые он был поставлен. Надо было бриться, одеваться, делать домашния распоряжения, т. е. отказывать в деньгах, которых не было, делать попытки примирения с женой, из которых едва ли что выйдет, потом ехать в Присутствие,331 где он был начальником, главное, надо было вспоминать все, что было. Из всего, что он вспоминал, неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из театра веселым и довольным, с огромной грушей для жены в руке, увидал жену с332 несчастным письмом несчастной запиской в руке и с333 столь преобразовавшимъ ея всегда милое лицо выражением334 отчаяния и ненависти во взгляде. И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучало335 Князя Мишуту Мишиньку больше всего не самая неблаговидность его поступка, хотя он и признавал ее, не та боль, которую он сделал жене, хотя он жалел ее всей душой, но его мучала более всего та глупая роль, которую он сам сыграл в эту первую минуту. Степана Аркадьича не самое событие, но побочное обстоятельство, то, как он принял эту первую минуту гнева жены.

336 Зач: Степан Аркадьич, благодаря протекции своего [зятя] Алексея Александровича Каренина, одного из ближайших лиц в Министерстве, мужа столь любимой им сестры Анны, занимал почетное и с хорошим жалованьем место в одном из Московских присутствий. Занимая 2-й год место начальника в Москве, он пользовался общим уважением сослуживцев, подчиненныхе, начальников и всех, кто имел до него дело. Главный дар337 Степана Аркадьича князя Мишуты, заслуживший ему это общее уважение, состоял, кроме мягкости и веселого дружелюбия, с которым он относился ко всем людям, преимущественно в полной бесстрастности и совершенной либеральности, состоящей не в том, чтобы строже судить сильных и богатых, чем слабых и бедных, но в том, чтобы совершенно ровно и одинаково относиться к обоим.

338 Кроме того, Степан Аркадьич Князь Мишута, не считавший себя совершенством, был исполнен снисходительности ко всем. И этим он нравился людям, имевшим до него дело. Кроме того, он умел ясно, легко и кратко выражать свои мысли письменно и изустно, и этим он был дорог для сослуживцев.

Войдя в Присутствие, Князь Мишута кивнул, проходя, головой почтительному швейцару, поздоровался с Секретарем и товарищами339 сон жизни, опьяняя, охватил его и взялся за дело. «Если бы они знали только, — думал он, когда Секретарь, почтительно наклоняясь, поднес ему бумаги, — каким мальчиком виноватым был нынче утром перед женой их340 Юпитер Начальник».

Просидев заседание и отделав первую часть дел, Степан Аркадьич, доставая папиросницу, шел в кабинет, весело разговаривая с товарищем по службе об сделанной их другим товарищем и исправленной ими ошибке, когда швейцар, заслоняя своим телом вход в дверь и на носу входившего затворяя ее, обратился к Степану Аркадьичу:

— Господин спрашивают ваше превосходительство.

Степан Аркадьич был еще Надворный Советник, но занимал место действительного Статского Советника, и потому его звали Ваше Превосходительство.

— Кто такой?

Швейцар подал карточку.