Она вышла. Степан Аркадьич остановился, опустив голову, и, глядя в землю, тяжело вздохнул,272 «Ах, это ужасно. — Потом он обтер лицо и виски. — А может быть и обойдется». — Карета стояла у подъезда. перебирая концами палъцев окружения бакенбардов. «И тривиально и гадко, точно Акимова в Русской пьесе. Кажется, не слыхали. Как это не иметь чувства собственного достоинства».

«Вѣдь любитъ же она ребенка, — подумалъ Степанъ Аркадьичъ, замѣтивъ смягченіе ея лица при крикѣ ребенка. — Вѣдь любитъ же она ребенка, моего ребенка, какъ же она можетъ ненавидѣть меня? Неужели образуется? Да, образуется. Но не понимаю, не понимаю какъ», сказалъ себѣ Степанъ Аркадьичъ и вышелъ изъ гостиной, отирая слезы.273 Матвей ожидал с пальто. — Кушать дома не изволите? — Нет. Швейцар вынес гармонию с казенными бумагами и захлопнул дверцу. По привычке Степан Аркадьич закурил папироску и опустил окно. «Даже наверно обойдется», сказал он себе, когда карета покатилась визжа по улицам, и он по привычке, подъезжая к Присутствию, делал программу дня. «Обедать с ней нельзя, но надо заехать завтракать в Зоологический сад и сказать ей; поеду обедать в клуб, а вечером посмотрю, что дома. Не может же это так остаться». Вдруг ему пришла счастливая мысль: «Анна. Да, сестра Анна устроить это. Анна — это такой такт, терпимость. Жена любит ее». Анна была любимая сестра Степана Аркадьича, замужем за Директором Департамента в Петербурге. Анна для Степана Аркадьича была идеал всего умного, красивого, грациозного, прекрасного, доброго «Анна все устроит, я напишу ей, и она устроит». В присутствии еще, в своем кабинете, Степан Аркадьич написал письмо сестре, умоляя ее приехать и помирить его с женою. Потом он весело, как бы покончив это дело, надел мундир и пошел в присутствие. В присутствии были интересные дела, и Степан Аркадьич, как всегда, был добр, прост, мягок с подчиненными и просителями и толков, ясен, нетороплив в исполнении дела. Когда ему в 4-м часу сказали, что карета приехала, он уже чувствовал апетит и решил, что можно не обедать с Лидией, а поговорить с ней и хоть позавтракать в Зоологическом саду. Может быть, там не очень уже гадко едят в ресторане. «Одно ужасно — это что она беременная. Какъ она мучается и страдаетъ! Чтобы я далъ, чтобы избавить ее отъ этихъ страданій, но кончено, не воротишь. Да вотъ несчастье, вотъ кирпичъ, — говорилъ онъ, — свалился на голову. — Онъ пошелъ тихими шагами къ передней. — Матвѣй говоритъ: образуется. Но какъ? Я не вижу даже возможности. Ахъ, ахъ! Какой ужасъ и какъ тривіально она кричала, какъ неблагородно, — говорилъ онъ себѣ, вспоминая ея крикъ и слово: любовница. — Можетъ быть, дѣвушки слышали. Ужасно, тривіально, подло».

Матвей встретил в проходной с требованием денег на расходы для повара и доложил о просителе. Как только Степан Аркадьич увидал посторонних людей, голова его поднялась, и он опять пришел в себя. Он быстро, весело выдал деньги, объяснился с просителем и, вскочив в карету, весело закричал, высовывая из окна свою красивую голову в мягкой шляпе:

—274 — В присутствие. На Николаевскую дорогу.275 На обороте листа написано: В Присутствии вызывают. Враждебность. Один — Степан Аркадьич — не вникает в смысл жизни и спит. Другой — Ордынцев — ищет добра, устройства. Ордынцев был во всем разгаре объяснения. Купцы, когда явилась сияющая фигура Степана Аркадьича.

АННА КАРЕНИНА.

РОМАН.

«Отмщение Мое».

276 Степан Аркадьевич Алабин, несмотря на <41 год жизни, на седеющия нити в длинных курчавых бакенбардах, на одевающееся уже откормленным жиром расширевшее тело, спал сном ребенка, и спокойствие его сна не нарушилось никакими нравственными причинами> 37 лет от роду, не потерял еще способности ребяческого спокойного сна, несмотря ни на какие нравственные невзгоды. Несмотря на то, что он спал уже 3-ю ночь вследствии ссоры с женой277 в первый раз после 9 лет не в спальне жены,278 куда его не пустили вчера вечером вследствии открывшейся его неверности а на сафьяновом диване в своем кабинете, сон Степана Аркадьевича Алабина был также279 хорош тих и сладок, как и обыкновенно,280 и он проснулся в привычный час, 8 часов, время, когда ему надо было ехать в одно из Московских присутствий, где он был председателем, проснулся, потягиваясь, растягивая и вздымая свою геркулесовскую широкую грудь и сладко чмокая румяными улыбающимися губами. Зимний яркий свет уже проходил в щели между тяжелыми гардинами, и сафьян холодил тело под сбившейся простыней. и в обычный час, 8 утра, он стал ворочать с боку на бок свое281 тяжелое, одетое жиром, откормленное тело на пружинах дивана и тереться лицом о подушку, крепко обнимая ее, потом открыл глаза,282 кругло зевнул и улыбаясь сел на диване и, сладко улыбаясь, растянул, выставив локти, свою широкую грудь, и улыбающиеся румяные губы перешли в зевающия. «Да что бишь? — думал он, вспоминая сон. — Миша Кортнев давал обед в Нью Іорке на стеклянных столах, да и какие то маленькия женщины, а хорошо. Много еще что то там было отличного, да не вспомнишь. А надо вставать»,284 расставив Зач. Инесмотряна жиром одетое, откормленное тело, он скинул сказал он себе, заметив кружки света в проеденных молью дырках суконных стор и ощущая285 непривычный холод на теле от сбившейся простыни с сафьянного дивана. «Вставать, так вставать». Он быстро скинул ноги с дивана,286 маленькими ступнями отыскал ими шитые женой — подарок к прошлому рожденью — золотисто сафьянные туфли и по старой, 9-летней привычке потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него всегда висел халат, и тут вдруг вспомнил, как и почему он спит не в спальне, а в кабинете, и улыбка исчезла с его красивого287 свежего лица. Он288 привычнымъ ему жестомъ въ минуты задумчивости сталъ <быстро перебирать и ощупывать кончиками тонкихъ бѣлыхъ и пухлыхъ пальцевъ съ овальными розовыми ногтями лѣвой руки верхнія волоски бакенбардъ, какъ бы повѣряя правильность ихъ формы,> потирать красивой пухлой рукой лобъ и вьющіеся волосы на маковкѣ. Онъ вдругъ вспомнилъ все, что было вчера вечеромъ, когда онъ, веселый и ласковый, съ коробкой конфетъ вернулся изъ театра и вмѣсто милой <старой>, всегда тихой, ласковой подруги, жены и матери своихъ дѣтей, увидѣлъ блѣдную женщину съ окоченѣвшими, какъ будто дрожащими членами и смотрѣвшими прямо на него и остановившимися глазами, горѣвшими непримиримой злобой, даже ненавистью. Онъ, <такъ любившій любить всѣхъ и быть любимымъ, такъ любившій свою жену не какъ женщину, но какъ стараго друга и мать дѣтей, всегда ласковый, пріятный, добрый со всѣми) всегда гордившійся — если онъ чѣмъ нибудь гордился — тихой прелестью своей семьи, долго не могъ понять, что случилось. Хотя онъ зналъ себя въ отношеніи вѣрности давнымъ давно и сто разъ виноватымъ передъ женой, онъ такъ самъ привыкъ къ этому, что иногда думалъ, что и она знаетъ и привыкла; и ему въ голову не могло придти, чтобы послѣ 9 лѣтъ вдругъ такая счастливая жизнь сдѣлалась адомъ только потому, что она узнала одну изъ его послѣднихъ невѣрностей. Когда она показала ему его любовное письмо <къ бывшей у нихъ гувернанткѣ> <къ Лидіи Ивановнѣ), попавшее самымъ страннымъ, несчастнымъ случаемъ ей въ руки, и когда она сказала ему, что теперь все кончено между ними и что она завтра уѣдетъ отъ него, онъ былъ такъ ошеломленъ, что ничего не отвѣтилъ и даже не измѣнилъ веселаго выраженія своего лица, какъ это часто бываетъ съ людьми, слишкомъ неожиданно пораженными. Самъ не зная зачѣмъ, онъ даже улыбнулся. Только уже послѣ понявъ весь ужасъ своего и ея положенія, понявъ, что она до этой минуты ничего не знала, что она считала его чистымъ, понявъ, какъ ужасно ей было вдругъ разочароваться, онъ попытался виниться, просить прощенія, обѣщать исправленія; но она не хотѣла его слышать и, еще разъ подтвердивъ свое намѣреніе разойтись, вышла изъ комнаты и не хотѣла его больше видѣть. Какъ ни невозможно ему казалось исполненіе ея угрозы — послѣ 10 лѣтъ <внѣшне> хорошей дружной жизни съ 5 человѣками дѣтьми и съ однимъ въ брюхѣ бросить мужа, онъ боялся жены; онъ зналъ ея кротость, характеръ тихій, холодный, честный и твердый. Какъ ни невозможна казалась ея угроза, онъ тоже не могъ себѣ представить того, чтобы, сказавъ что нибудь такъ рѣшительно, какъ она объявила свое рѣшенье вчера вечеромъ, чтобы она измѣнила ему. Если онъ и хотѣлъ надѣяться, что она все таки проститъ его, онъ не могъ себѣ представить, какъ она этосдѣлаетъ. Онъ помнилъ ея лицо и не могъ вѣрить, чтобы она измѣнила своему рѣшенію; такъ не похоже было на нее, всегда благоразумную, спокойную и твердую, сказать и не сдѣлать. сморщился. Лицо его приняло на мгновение выражение289 испуганной и виноватой собаки. испуганное и виноватое.

— AAAA!, — промычал он, вспоминая все, что было.

Было то, что любовная записка его к Лидии Ивановне Шер, бывшей у них в доме гувернанткой, попалась в руки жене одним из тех необыкновенных случаев, которые как нарочно придуманы для того, чтобы делать людей несчастными, и началось то, чего никак и ожидать нельзя было. Оказалось то, чего еще меньше ожидал Степан Аркадьич, — что жена его теперь только, после 9 лет, открыла, что он никогда не был ей верен. Он хотя и никогда не думал хорошенько об этом, но предполагал, что она подозревает и не хочет доходить до подробностей. Оказалось, что вследствии этой попавшейся записки290 Дарья Александровна жена пришла в неистовство и с пятью человеками детей и с 6-м в брюхе объявила ему, что она жить с ним не будет и разойдется. Если бы это сказала другая женщина, Степан Аркадьич, может быть, и не обратил бы на эту угрозу внимания, но жена его была (он признавал ее такою) твердая, решительная, прекрасная женщина, которая не любила говорить фраз, а что говорила, то и делала. И вот прошло 3 дня. Она не291 хотела его видеть и пускала его себе на глаза, и он знал, она что то делала, готовила с своей матерью.

— Ие! Ие! — покряхтывалъ онъ съ гадливымъ выраженіемъ лица, какъ будто онъ испачкался въ вонючую грязь, вспоминая самыя тяжелыя для себя впечатлѣнія изъ этой первой сцены, и легъ опять на диванъ. «Ахъ, если бы заснуть опять. Какъ тамъ все это въ Америкѣ безтолково, но хорошо было». Но заснуть уже нельзя было, и ему живо представилась эта первая минута, когда онъ, вернувшись изъ театра веселымъ и довольнымъ, увидалъ ее съ несчастнымъ письмомъ въ рукѣ и съ столь преобразовавшимъ ея всегда доброе, милое, хорошее лицо выраженіемъ отчаянія и ненависти во взглядѣ. И при этой встрѣчѣ, какъ это часто бываетъ, мучало его больше всего не самая неблаговидность своего поступка (онъ признавалъ ее), не та боль, которую онъ ей сдѣлалъ (онъ жалѣлъ ее всей душой), но его мучало болѣе всего та глупая роль, которую онъ съигралъ въ эту первую минуту.

С ним случилось то, что случается с людьми, когда они неожиданно уличатся в чем нибудь слишком неожиданно постыдном. Он не съумел приготовить свою физиономию к тому положению, в которое он становился перед женой после открытия его связи. Вместо того чтобы оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощенья, остаться даже равнодушным, его лицо, совершенно помимо его воли (видно, нервы не успели передать смысла впечатленья), лицо его вдруг очень мило и приятно, хотя и несколько насмешливо улыбнулось.

Этаго онъ не могъ забыть и не могъ простить себѣ и чувствовалъ, что этимъ онъ погубилъ себя совершенно. Да, и тонъ ея и взглядъ, когда она сказала: «теперь мы чужіе, ни я, ни дѣти не могутъ оставаться съ вами»,292 «это решено и кончено», подтверждал что кончено, когда она сказала это. был такой, что она не может изменить своему решению. «И после такой моей глупой улыбки чтож она могла сказать и сделать».

Степан Аркадьич несколько раз крякнул и ахнул, одеваясь и живо вспоминая вчерашнее. Он не видел выхода, а между тем в глубине души его голос говорил ему, что пройдет и обойдется: «Несчастье — думал он, — вины тут моей нет почти никакой, невозможно же жить иначе, и никто (при этом он вспоминал своих сверстников знакомых) и не может подумать, чтобы можно жить иначе. И она страдает, ее жалко, ужасно жалко, — говорил себе Степан Аркадьич, вспоминая лицо жены, исполненное выражением ненависти, но, несмотря на желание выразить ненависть, выражающее страшное страдание. — Да, ее жалко, ужасно жалко».«Да, несчастье, — думал он, — ужасное несчастье. Бывает же, что идет человек по улице, и кирпич упадет ему на голову. Вот кирпич и упал мне на голову. Но чтож делать, чтож делать. И как хорошо было все до этого, как мы счастливо жили. И кому какой вред я сделал этим? Никому.293 А главное то поражало его. Это было и давно, и мы жили прекрасно, и она была счастлива. Ведь ничто же не изменилось. Правда, нехорошо, могут сказать что она была гувернанткой у нас в доме. Это правда, что нехорошо, — сказал он себе. — Что-то тривиальное, пошлое есть в этом, но ведь пока она была у нас в доме, я не позволял себе ничего. Но все сделала эта улыбка. Одно нехорошо — бедняжка страдает. И она беременная». И он опять видел перед собой глаза, дышащие ненавистью, и содрагающийся рот и выражение напрасно скрываемого страдания и чувствовал свою глупую улыбку. «Что мне делать чтож мне делать?»,294 И что будет? Не простит, нет, не простит. А может быть, и обойдется. говорил он себе, и ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностью дня, а там видно будет. И как сладкий, крепкий сон295 настоящий ночной никогда не оставлял Степана Аркадьича, несмотря ни на какие нравственные потрясения, так и сон жизни дневной, увлечение привычным житейским движением, независимым от душевного состояния, и это увлечение сном жизни никогда не оставляло его.И он поспешил отдаться296 ему этой потребности дня. «Там видно будет», сказал он себе, надел халат, привычным молодецким шагом подошел к окну, поднял стору и громко позвонил.

И как только яркий свет зимнего утра осветил косыми лучами темные узоры ковра, изогнутое кресло и огромный письменный стол, заставленный безделушками и на краю которого лежали пакеты и письма,297 и телеграммы. И с входом камердинера Матвея с новыми письмами и телеграммой сон жизни охватил Степана Аркадьича. Степан Аркадьич стал, как кошка лапами засыпает298 землею и пеплом то, что ей не нравится, стал заваливать то, что мучало его.299 и заботы дня одна за другою живо представлялись ему. Вошедший старый друг камердинер Матвей внес платье и сапоги и подал новые письма и одну телеграму. Степан Аркадьич схватил жадно письма и, разорвав их, сел к зеркалу и велел позвать цирюльника.