Петрицкий встал нахмурившись.
— Я понимаю, понимаю, — торопился говорить801 Удашев Вронской, чувствуя, что смех поднимается ему к горлу, и опять пытаясь успокоить титулярного советника, но титулярный советник уже не мог успокоиться.
— Во всяком случае я прошу вас признать, что сделано с нашей стороны что возможно. Чего вы желаете? Погубить молодых людей?
— Я ничего не желаю.
— Но вы извиняете?
— Для вас и для Полкового Командира, да, но этих мерз...
— Мое почтение, очень благодарен, — сказал802 Удашев Вронской и, толкая Петрицкого, вышел из комнаты.>
«Ну, так и есть, — подумала хозяйка, также как и все в гостиной, с тех пор как она вошла, невольно следившие за ней, — так и есть, — думала она, как бы по книге читая то, что делалось в душе Карениной, — она кинулась ко мне. Я холодна, она мне говорит: мне все равно, обращается к Д., тот же отпор. Она говорит с двумя-тремя мущинами, а теперь с ним. Теперь она взяла в рот жемчуг — жест очень дурного вкуса, он встанет и подойдет к ней».
И такъ точно сдѣлалось, какъ предполагала хозяйка. Гагинъ всталъ. Рѣшительное, спокойное лицо выражало еще большую рѣшительность; онъ шелъ, но еще не дошелъ до нея, какъ она, какъ будто не замѣчая его, встала и перешла къ угловому столу съ лампой и альбомомъ. И не прошло
— Вы мне сказали вчера, что я ничем не жертвую. Я жертвую всем — честью. Разве я не знаю, что я дурно поступил с Щербацкой? Вы сами говорили мне это.
— Ах, не напоминайте мне про это. Это доказывает только то, что у вас нет сердца.
Она сказала это, но взглядъ ея говорилъ, что она знаетъ, что у него есть сердце, и вѣритъ въ него.
— То была ошибка, жестокая, ужасная. То не была любовь.
— Любовь, не говорите это слово, это гадкое слово.
Она подняла голову, глаза ея блестѣли изъ разгоряченнаго лица. Она отвѣчала, и очевидно было, что она не видѣла и не слышала ничего, что дѣлалось въ гостиной. Какъ будто электрическій свѣтъ горѣлъ на этомъ столикѣ, какъ будто въ барабаны били около этаго столика, такъ тревожило, раздражало все общество то, что происходило у этаго столика и, очевидно, не должно было происходить. Всѣ невольно прислушивались къ ихъ рѣчамъ, но ничего нельзя было слышать, и, когда хозяйка подошла, они не могли ничего найти сказать и просто замолчали. Всѣ, сколько могли, взглядывали на нихъ и видѣли въ его лицѣ выраженіе страсти, а въ ея глазахъ что то странное и новое. Одинъ только Алексѣй Александровичъ, не прекращавшій разговора съ Генераломъ о классическомъ образованіи, глядя на свѣтлое выраженіе лица своей жены, зналъ значеніе этаго выраженія.804 Последний год (он был женат шесть лет) Со времени пріѣзда ея изъ Москвы онъ встрѣчалъ чаще и чаще это страшное выраженіе — свѣта, яркости и мелкоты, которое находило на лицо и отражалось въ духѣ жены. Какъ только находило это выраженіе, Алексѣй Александровичъ старался найти ту искреннюю, умную, кроткую805 Нана Анну, которую он знал, и ничто в мире не могло возвратить ее в себя, она становилась упорно, нарочно мелочна, поверхностна, насмешлива, логична,806 страстна к веселью, холодна, весела и ужасна для Алексѣя Александровича. Алексѣй Александровичъ, религіозный человѣкъ, съ ужасомъ ясно опредѣлилъ и назвалъ это настроеніе; это былъ дьяволъ, который овладѣвалъ ея душою. И никакія средства не могли разбить этаго настроенія. Оно проходило само собою и большею частью слезами. Но прежде это настроеніе приходило ей одной, теперь же онъ видѣлъ, что оно было въ связи съ присутствіемъ этаго807 энергическаго, молодцоватаго, красиваго, умнаго и хорошаго юноши.
