Разума же не было потому, что не было никакой разумной цели всего того, что делалось. Возмездия не было потому, что за смерть возмещалось не смертью, a содержанием в тюрьме и ссылкой, пресечения возможности преступления не было потому, что приговоренные могли продолжать совершать преступления в тюрьме, на каторге, в Сибири, об исправлении не могло быть и речи потому, что содержание людей на готовой пище и большей частью в праздности и сообществе таких же заблудших людей могло только ухудшить, но никак не исправить. И не смотря на то, все это проделывалось с величайшей серьезностью и под видом самого важного служения обществу. Ведь все знали, что тут не было никакого служения обществу, а была одна пустая комедия, и все притворялись, что они верят в важность этого дела. В этом было ужасное лицемерие, лицемерие, откинувшее заботу о приличии. Тот самый адвокат, который нынче распинался за оправдание, переходил завтра в прокуроры и распинался за осуждение. Юноша прокурор, озабоченный только жалованьем и карьерой, смело говорил, что он озабочен состоянием общества, основы которого подрывает проституция, та самая, без которой он, товарищ прокурора, не мог бы жить, и осуждает воров за то, что они польстились на деньги богатого купца, тогда как он польстился деньгами, собираемыми с народа и платимыми ему за то, что он мучает его.

«Что же это такое, — думал Нехлюдов, выходя из суда и направляясь пешком домой по знакомым улицам. — Ведь я мерзавец, самый последний негодяй и мерзавец. Любить, быть любимым и потом зверски соблазнить и бросить, откупившись чужими крадеными деньгами, воображая, что сделал все, что должно, и забыть думать о ней. А она одна, молодая, нежная, без друга, без сочувствия, беременная, выгоняется на улицу. Ведь я знал, что у ней был ребенок, но я решил, что не мой, и успокоился и не позаботился разыскать ее, а рад был поверить тетушке Катерине Ивановне, что она «испортилась», и жил и радовался, а она погибала и вот дошла до того положения, в котором я ее видел. Мерзавец, подлец. Но ведь этого мало, ведь это не может так оставаться. Ведь хорошо было, как всем подлецам, прятаться от своего греха, когда я не видал ее. А вот она тут, в остроге теперь. А я поеду обедать к Кармалиным и делать предложение невесте и буду петь ей сочиненный мною романс».

Нехлюдов снял пальто, вынув платок отер пот и опять по привычке посмотрел в зеркало, и опять его лицо, как что то неожиданно противное, поразило его. «Как мог я думать, что она (он думал про Алину) может полюбить меня. Разве не видно на этом подлом лице все его мерзкое нечистое прошедшее?» Он поспешно отвернулся и пошел по знакомым лестнице и прихожей в столовую.

«А кто знает, — подумал он, входя в знакомую переднюю и снимая пальто, — может быть, совсем не то мне надо делать. Может быть, лучше бы было, если бы я прошедшее оставил прошедшим, а женился бы на этой прелестной девушке». Нехлюдов остановился внизу у зеркала, глядя на свое лицо, пока швейцар пошел докладывать. «Как? Опять назад, — сказал он себе, глядя на себя в зеркало. — Экая мерзкая рожа, — подумал он, глядя на себя, — главное слабая, слабая и гордая». Швейцар отвлек его от рассматривания своего лица.

И этого Ивана Ивановича Колосова Нехлюдов видал и встречал много раз и знал его самоуверенную манеру человека, бесповоротно и давно уже решившего уже все вопросы мира и теперь не имеющего другого занятия, как осуждения и отрицания всего того, что не сходилось с его теориями. Теории же его о жизни были самые простые — это был конституционный либерализм 50 -х годов, дававший ему удобную возможность ругать все то, что не доходило до этого либерализма, чего так много в России, и все то, что переросло этот либерализм. Нехлюдов давно знал его, но теперь он показался ему особенно неприятен.

Мисси рассказывала ему, как они были в Третьяковской галлерее и как она с всегда новым восторгом любовалась Христом Крамского.

— Это не Христос, а полотер, — сказал решительно Колосов. — Хорошо там только Васнецовския вещи. Нет, не сойдемся мы с вами, Мисси, — обратился он к дочери своего друга.

Он изучил в 60 -х годах Куглера, смотрел в Риме все достопримечательности и потому считал себя великим знатоком в искусстве, хотя был совершенно лишен всякого личного вкуса и судил об искусстве только по доверию к авторитетам.

Миша был двоюродный брат Сони, один из самых характерных молодых людей новой формации. Он был коректен до последней степени, целовал руки у всех дам высшего круга, имеющих детей, прижимал подбородок к груди при встречах со всеми девицами, перед обедом и после обеда крестился во весь размах руки, имена лиц царской фамилии всегда произносил почтительно, любил искусства, также любил выпить и избегал сериозных разговоров, отлично говорил по французски, по немецки, по английски и на всех языках умел вести шуточные разговоры, держался всегда самого высшего общества и ухаживал зa всеми хорошенькими барышнями и дамами. Ему было 33 года. Он был товарищ Нехлюдова по университету, хотя другого факультета. Они все таки были на ты.

Между ними с начала зимы, с тех пор как Нехлюдов сблизился с Мисси, установились странные отношения. Миша, как и за всеми хорошенькими девушками, ухаживал и за Мисси и по близости родства часто бывал у них, иногда чувствовал себя влюбленным в нее и, увидав чувство, возникавшее между Нехлюдовым и ею, ревновал ее, но, разумеется, скрывал это и вследствии этого был всегда особенно ласково шутлив с Нехлюдовым. Сейчас он заметил тот серьезный и задушевный взгляд, которым обменялись Мисси с Нехлюдовым, и сделал вид, что он в самом веселом расположении духа.

— Ну, когда я другой раз буду присяжным, я непременно заявлю суду требование устройства какого нибудь питательного заведения. Я помню, главное чувство, испытанное мною, был голод и потому досада. Это нужно в видах поощрения милосердия. Ты завтракал где нибудь?

— Нет, — отвечал Нехлюдов.

— Ну, от этого и обвинение. Нет, непременно надо, для того чтобы суд был скорый и милостивый, чтобы он был сытый.

Нехлюдов слушал его и ел.

Алина была высокая, красивая девушка с золотистыми вьющимися волосами, с особенно нежным, правдивым выражением лица и глаз. Проходя через гостиную, в комнате никого не было. Он хотел начать говорить и не решался. Она предупредила его. Она решительно остановилась посередине гостиной и, взявшись за спинку золоченого стульчика, подняла к нему свои правдивые голубые глаза и тихо сказала: