С этим-то помещиком Шольцом была у нас тяжба, по которой я составил себе о нем и его семействе такое странное мнение.
Авдотья Васильевна, которая была меньшая сестра, ездила к матушке, когда еще
Анна Ивановна Епифанова с молоду и даже лет до 40, говорили, была женщина очень легкого характера — любила повеселиться и не любила стесняться ни в своих поездках в столичные и губернские города, ни в домашней деревенской жизни, где именьем её управлял то Непременный Член Земского суда, то Уездные Доктора, Учитель из Семинаристов, то крепостной, управляющий Митюша. Но лет 10 тому назад с Анной Ивановной случилось несчастие, которое очень поразило ее и изменило характер. её управляющий из крепостных Митюша, который был всячески обласкан и фаворитом своей барыни, хотел, как говорят, застрелить ее и был за то отдан в солдаты. С тех пор Анна Ивановна бросила пустяки, как она сама говорила, выписала из службы своего почтительного и серьезного сына Петрушу, передала ему хозяйство, а сама, удержав вполне свой веселый и приятный характер, навсегда поселилась в деревне и занялась устройством домика и садика. — Действительно, лучше дома и сада и цветов Анны Ивановны редко можно было найти по помещикам. И дом и сад были небольшие, и убранство их было небогато, но все это было так акуратно, так опрятно, с таким вкусом и носило все такой общий характер той веселости, которую выражает хорошенькой вальс или полька, что слово игрушечка, которое часто употребляли гости, хваля домик Анны Ивановны, чрезвычайно шло к нему. — И сама Анна Ивановна была игрушечка, — маленькая, худенькая, всегда к лицу одетая, в новеньком чепчике, с крошечными ручками, на которых впрочем немного слишком выпукло обозначаются лиловатые жилки, и хорошенькими пальцами которых она шевелит беспрестанно, сидя или с книгой в своей хмелевой беседочке, или за хорошенькими, под орех сделанными своим столяром
Авдотья Васильевна мало имела сходства с матерью и физически и морально. Она была велика, полна, чрезвычайно
Петр Васильевич был мрачен, и, как я после решил, мрачность эта происходила от убеждения, что он пожертвовал своей карьерой матери. Он на всех сердился за то, что он был почтительный сын матери и пожертвовал ей собою. Он драл с мужиков, но сам Бог не разуверил бы его, он, сердился бы и на Бога. — Он
В то короткое время, когда я видел вместе эти три лица: папа, Дуничку, как ее звала мать, и Петра Васильевича, вот что я успел заметить.
Папа был постоянно в том же расположении духа, которое меня поразило в нем, когда мы приехали. Он был так весел, молод, полон жизни, что лучи этого счастия распространялись на всех окружающих. — Он со всеми стал еще добрее, ласковее, особенно с Любочкой, к которой, я заметил, в нем в это время, кроме всегдашней любви, присоединилось чувство какого-то уважения, почти боязни. Раз он, разговаривая о чем-то очень веселом на балконе с Дуничкой, вдруг взглянул на Любочку, покраснел и тотчас, покряхтывая и подергивая плечом, отошел от Дунечки. —
С Мими же, я заметил, он в это время сделался особенно сух и обходил ее, как неприятное воспоминание. Вся его веселость вдруг пропадала, как только он обращался к ней.
Авдотья Васильевна, бывшая большей частью весела, необыкновенно мила и естественна, или вдруг на нее находила такая застенчивость, что жалко было смотреть на нее: она боялась каждого взгляда, каждого движенья, видимо с целью преодолеть свою застенчивость начинала беспрестанно говорить и говорила глупости, сама чувствуя и краснея еще больше. Кроме того, я заметил в её обращеньи две вещи, мне тогда показавшиеся странными — она в разговоре употребляла беспрестанно все обыкновенные выражения папа, разумеется, большей частью некстати и часто продолжала с другими разговор, начатый с папа, и говорила про то, чего мы вовсе не знали, как про вещь, которая всем должна быть известна.
Петр Васильевич в своей венгерки, которая была ему и узка и коротка, был чрезвычайно забавен. — Он говорил мало, даже боялся и не любил, когда его впутывали в разговор, ел очень много и с папа и со всеми нами держал себя так, как будто был уверен, что мы все только и ждем случая, чтоб он забылся для того, чтобы пустить ему волчка в волосы или гусара в нос, но что он не позволит никому манкировать. Он похож был на паяца, который, обедая в трактире, хочет быть просто посетителем. С нашими дамами он был весьма почтителен, со мной учтив, с папа и с Володей особенно величествен и строг, несмотря на что папа и даже Володя иногда, едва удерживаясь от смеха, все таки называли его Полковником.
После Петрова дня, имянин папа, Шольц ни разу не были у нас, и я не видал их больше, но папа до Августа месяца, почти каждый день, ездил к ним. — В Августе, должно быть, что нибудь случилось неприятное, потому что он, получив какое-то письмо от Петра Васильевича перестал ездить к ним, был долго очень расстроен и уезжал в Тамбовскую деревню и к Вахтину, своему приятелю.
Однако верно Оперов был очень хороший малый. Перед экзаменом, когда мне понадобились тетрадки, потому что я не записывал, он предложил мне их через другого товарища сказав, что он уж отдал их, но возьмет назад и даст мне, и сдержал слово. — Но и тетрадки Оперова были мне не в пользу: я не записывал и не слушал ничего впродолжении всего курса, и голова у меня была так занята другим, что за неделю перед экзаменами я знал из математики меньше того, что я знал на вступительном экзамене. — Чем же я был так занят эту зиму? Не кутежной веселой жизнью, как это часто бывает с молодежью на первом курсе; я только раз был в эту зиму на таком кутеже у одного товарища и очень остался недоволен этой забавой, не светской жизнью, потому что я, кроме визитов, только
Не уединенными размышлениями, потому что я во всю эту зиму, кажется, полчаса не пробыл один, ежели же это случалось, то я инстинктивно скорей брался за книгу какого-нибудь романа с тем, чтобы не думать. Даже раз, приведя в порядок свою комнату и найдя в бумагах тетрадь с надписью: Правила жизни, я только на секунду задумался, и как будто мне жалко стало чего-то, но я тотчас же опомнился и с усмешкой спрятал тетрадь в ящик комода. «Интересно будет вспомнить об этой глупости через несколько лет, когда я буду уже женатый, высокий мущина в чине Колежского Советника или что-нибудь такое», подумал я. Музыкой тоже упражнялся я мало, потому что по приезде мачихи внизу всегда бывали гости, а у меня фортепьян не было. Но зато я вздумал было сочинить сонаты и купил себе для этой цели Генерал-бас Фукса. Довольно долго я читал