Во всё это первое время особенно живо чувствовалась натянутость, как бы подергиванье в ту и другую сторону той цепи, которою они были связаны. Вообще тот медовый месяц, то есть месяц после свадьбы, от которого, по преданию, ждал Левин столь многого, был не только не медовым, но остался в воспоминании их обоих самым тяжелым и унизительным временем их жизни. Они оба одинаково старались в последующей жизни вычеркнуть из своей памяти все уродливые, постыдные обстоятельства этого нездорового времени, когда оба они редко бывали в нормальном настроении духа, редко бывали сами собою.

Только на третий месяц супружества, после возвращения их из Москвы, куда они ездили на месяц, жизнь их стала ровнее.

Они только что приехали из Москвы и рады были своему уединению. Он сидел в кабинете у письменного стола и писал. Она, в том темно-лиловом платье, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надела и которое было особенно памятно и дорого ему, сидела на диване, на том самом кожаном старинном диване, который стоял всегда в кабинете у деда и отца Левина, и шила broderie anglaise.3 [английскую вышивку.] Он думал и писал, не переставая радостно чувствовать ее присутствие. Занятия его ихозяйством и книгой, в которой должны были быть изложены основания нового хозяйства, не былиоставлены им; но как прежде эти занятия и мысли показались ему малы и ничтожны в сравнении смраком, покрывшим всю жизнь, так точно неважны и малы они казались теперь в сравнении с тоюоблитою ярким светом счастья предстоящею жизнью. Он продолжал свои занятия, но чувствовалтеперь, что центр тяжести его внимания перешел на другое и что вследствие этого он совсеминаче и яснее смотрит на дело. Прежде дело это было для него спасением от жизни. Прежде ончувствовал, что без этого дела жизнь его будет слишком мрачна. Теперь же занятия эти ему былинеобходимы, чтобы жизнь не была слишком однообразно светла. Взявшись опять за свои бумаги, перечтя то, что было написано, он с удовольствием нашел, что дело стоило того, чтобы имзаниматься. Дело было новое и полезное. Многие из прежних мыслей показались ему излишними икрайними, но многие пробелы стали ему ясны, когда он освежил в своей памяти всё дело. Он писалтеперь новую главу о причинах невыгодного положения земледелия в России. Он доказывал, чтобедность России происходит не только от неправильного распределения поземельной собственностии ложного направления, но что этому содействовали в последнее время ненормально привитаяРоссии внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения, железные дороги, повлекшие за собоюцентрализацию в городах, развитие роскоши и вследствие того, в ущерб земледелию, развитиефабричной промышленности, кредита и его спутника — биржевой игры. Ему казалось, что принормальном развитии богатства в государстве все эти явления наступают, только когда наземледелие положен уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере, вопределенные условия; что богатство страны должно расти равномерно и в особенности так, чтобыдругие отрасли богатства не опережали земледелия; что сообразно с известным состояниемземледелия должны быть соответствующие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильномпользовании землей железные дороги, вызванные не экономическою, но политическоюнеобходимостью, были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его, и что потому, так же как одностороннее и преждевременное развитие органа в животном помешало бы его общемуразвитию, так для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения, усилениефабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе, где они своевременны, у нас толькосделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройства земледелия.

Между тем как он писал свое, она думала о том, как ненатурально внимателен был ее муж с молодым князем Чарским, который очень бестактно любезничал с нею накануне отъезда. «Ведь он ревнует, — думала она. — Боже мой! как он мил и глуп. Он ревнует меня! Если б он знал, что они все для меня как Петр повар, — думала она, глядя с странным для себя чувством собственности на его затылок и красную шею. — Хоть и жалко отрывать его от занятий (но он успеет!), надо посмотреть его лицо; почувствует ли он, что я смотрю на него? Хочу, чтоб он оборотился... Хочу, ну!» — и она шире открыла глаза, желая этим усилить действие взгляда.

— Да, они отвлекают к себе все соки и дают ложный блеск, — пробормотал он, остановившись писать, и чувствуя, что она глядит на него и улыбается, оглянулся.

— Что? — спросил он, улыбаясь и вставая.

«Оглянулся», подумала она.

— Ничего, я хотела, чтобы ты оглянулся, — сказала она, глядя на него и желая догадаться, досадно ли ему или нет то, что она оторвала его.

— Ну, ведь как хорошо нам вдвоем! Мне, то есть, — сказал он, подходя к ней и сияя улыбкой счастья.

— Мне так хорошо! Никуда не поеду, особенно в Москву.

— А о чем ты думала?

— Я? я думала... Нет, нет, иди, пиши, не развлекайся, — сказала она, морща губы, — и мне надо теперь вырезать вот эти дырочки, видишь?

Она взяла ножницы и стала прорезывать.

— Нет, скажи же, что? — сказал он, подсаживаясь к ней и следя за кругообразным движением маленьких ножниц.

— Ах, я что думала? Я думала о Москве, о твоем затылке.