— В каких грустных условиях мы свиделись с вами, — сказала она грустно. — Как здоровье вашего отца нынче? Есть ли улучшение? Я бы давно уже была у вас, но я вчера только сама из Петербурга.
— Вы желаете видеть его? Я пошлю спросить.
— Да, мне бы хотелось. Что он исполнил обязанности христианина?
— Да, кажется, впрочем не знаю... я только приехал...
Княгиня пошла к больному. Аркадий задрал опять ноги на стол.
— Ах, как692 я рад вас видеть так скучно, как скучно, как скучно здесь, скучно...
— Я думаю, — отвечал Борис холодно, ему оскорбительно казалось положение матери, видимо бывшей в тягость. Тем более, что женщина, приходившая к молодому князю, о чем то шопотом говорила с ним, прежде чем допустили княгиню.
— Не все же едут для денег, богатства, — вдруг вспыхнув, почти закричал, для самого себя неожиданно, Борис. — Уж верно не моя мать... Это нечестно говорить...
Аркадий вскочил с дивана, покраснел больше Бориса и ухватил его за руку снизу с свойственной ему грубой, решительной, но добродушной манерой.
— Что вы, Борис? Вы с ума сошли. Мог ли я думать о вас?.. Тут столько народа я видел в эти два часа. Вы другое дело, вы родня.
— Родня или нет, мне всё равно, и я пользуюсь случаем сказать вам, что мы бедны, но никогда ни одного рубля я не возьму от вас и от вашего отца. Прощайте. Ежели maman зайдет, скажите, что я уехал. — Надобно было видеть жалость, нежность и любовь, выступившие мгновенно в глазах и на всех чертах испуганного, растерянного Аркадия, чтобы понять, как не мог не успокоиться Борис, не устыдиться своей выходки и не пожалеть в свою очередь.
— Ах, милый мой, бедный... ради бога... простите, не думайте. Ах, как мне жалко... послушайте... — говорил толстый человек с слезами на глазах.
Вспышка молодости прошла так же неожиданно, как и пришла. Ему стало совестно и он полюбил Аркадия.
— Послушайте, — продолжал Аркадий. — Я вас знал мальчиком и любил вас, я старше много, мне двадцать три, вам, должно быть, шестнадцать, но я не знаю отчего — оттого ли, что вот это случилось, я знаю, что мы будем друзьями. Для меня слишком тяжелое время, на меня нельзя сердиться. Хотите, и тогда вы увидите, что я не мог хотеть оскорбить кого-нибудь, тем более вас, хотите? Хотите? — повторил он, — вы меня узнаете.