— Чьи, говорю?
— А-а-а-ские! — изо всех сил закричал один из мужиков, но все-таки нельзя было расслышать, какие.
— Вали! Не сдавай! — кричал другой, не переставая молотить хворостиной по лошаденке.
— От праздника, видно?
— Пошел, пошел! Вали, Семка! Объезжай! Вали!
Сани стукнулись друг о друга отводами, чуть не зацепились, расцепились, и мужицкие сани стали отставать.
Косматая, вся засыпанная снегом, брюхастая лошаденка, тяжело дыша под низкой дугой, очевидно из последних сил тщетно стараясь убежать от ударявшей ее хворостины, ковыляла своими коротенькими ногами по глубокому снегу, подкидывая их под себя. Морда, очевидно молодая, с подтянутой, как у рыбы, нижней губой, с расширенными ноздрями и прижатыми от страха ушами, подержалась несколько секунд подле плеча Никиты, потом стала отставать.
— Вино-то что делает, — сказал Никита. — На отделку замучили лошаденку. Азиаты как есть!
Несколько минут слышны были сопенье ноздрей замученной лошаденки и пьяные крики мужиков, потом затихло сопенье, потом замолкли и крики. И кругом опять ничего не стало слышно, кроме свистящего около ушей ветра и изредка слабого скрипа полозьев по сдутым местам дороги.
Встреча эта развеселила и ободрила Василия Андреича, и он смелее, не разбирая вешек, погнал лошадь, надеясь на нее. Никите делать было нечего, и как всегда, когда он находился в таком положении, он дремал, наверстывая много недоспанного времени.
Вдруг лошадь остановилась, и Никита чуть не упал, клюнув вперед носом.
— А ведь мы опять неладно едем, — сказал Василий Андреич.
— А что?
— Да вешек не видать. Должно, опять сбились с дороги.
