Встреча с бродячим музыкантом, характеристика его пения, сцена перед Швейцергофом, разговор с ним на улице, а затем в ресторане, столкновение с ресторанной прислугой, — все это изложено в первоначальной редакции почти в том же виде, как и в окончательной. Изменения касаются большей частью стиля и направлены в сторону развертывания того, что в черновой только намечено двумя-тремя штрихами. Но встречаются и некоторые изменения, затрагивающие самое содержание рассказа; в некоторых случаях опущены те или другие подробности, которые почему-либо показались автору излишними, но которые, однако, могут представлять для нас известный интерес. Приводим некоторые из этих вариантов первоначальной редакции:
В журнальном тексте автор оттеняет во французских фразах бродячего музыканта особенности его произношения, указывающие на его происхождение из немецкой части Швейцарии (из кантона Ааргау, по французски — Argovie): «bauvre tiaple», «quelque chosse»;307
Зал, в который первоначально ввели рассказчика вместе с бродячим певцом, в окончательной редакции назван «распивочной для простого народа»; в черновой же рукописи сказано: «это была, как я видел, людская»; последнее определение представляется более точным, в виду неоднократного упоминания о «горбатой судомойке», занятой мытьем посуды; характерно также, что в рассказе нет никаких указаний на присутствие в зале посторонних посетителей.
В черновой рукописи на вопрос лакея: «Простого вина прикажете?» — рассказчик отвечает: «Шампанского Moëte»; первоначально было написано: «Шампанского и самого лучшего», затем Толстой зачеркнул последние слова и вписал сверху, между строк, наименование марки вина; в окончательной же редакции эта деталь была снова опущена, и вся фраза восстановлена в первоначальном виде.
В рассказе бродячего музыканта относительно причины, побудившей его заняться своим ремеслом, в черновой рукописи говорится: «28 лет тому назад у него сделался панори в пальце»; в печатном тексте: «Двадцать два года тому назад у него сделался костоед в руке, лишивший его
возможности работать». Интересно отметить, что панори (panoris) значит по-французски ногтоеда, а не костоеда (la сагие). Так как разговор велся по-французски, то, очевидно, музыкант употребил в нем приведенное в черновой рукописи французское выражение, которое автор счел нужным при окончательной обработке своего рассказа перевести на русский язык, но употребил для этого не соответствующее выражение.
На вопрос рассказчика относительно автора «песни Риги» в печатном тексте говорится: «Был один немец в Базеле, умнейший был человек, это он сочинил ее»; в черновой же рукописи названа и фамилия этого лица — Фрейганг. Трудно сказать, почему Толстой счел нужным опустить эту фамилию в окончательной редакции. Может быть, он сам сомневался, правильно ли он ее расслышал и хорошо ли запомнил.308
Заключительная часть рассказа, посвященная размышлениям и лирическим излияниям автора по поводу поразившего его случая в Швейцергофе, подверглась в окончательной редакции значительной переработке, в виду этого приводим ее по первоначальному тексту черновой рукописи:
«Да вот она, цивилизация. Не смешной вздор говорил Руссо в своей речи о вреде цивилизации на нравы. Всякая мысль человека и ложна и справедлива — ложна односторонностью по невозможности человека обнять всей истины, и справедлива по выражению одной стороны человеческих стремлений. Возможен ли таковой факт в деревне Русской, Французской, Итальянской? Нет. A ведь все эти люди христиане и гуманные люди. Провести в общем гуманную идею разумом, — позаботиться о безбрачии китайцев в Индии, о состоянии Крымских татар в Турции, распространять христианство, составлять общество исправления, — это их дело. Но при этих поступках, чтò руководит члена палаты или духовное лицо, подающее большой проэкт, — тщеславие, корысть, честолюбие, — кажется, спорить нечего. A где же первобытное, primesautier, чувство человека? — Его нет и оно исчезает по мере распространения цивилизации, т. е. корыстной, разумной, себялюбивой ассоциации людей, которую называют цивилизацией, и которая диаметрально противоположна ассоциации инстинктивной, любовной.
Вот оно и равенство республиканское. Тиролец ниже лакея, лакей показывает ему это безобидно, но смеясь над ним. Потому что у Тирольца 60 сантимов и его оскорбляют. У меня 1000 франков, я выше лакея и безобидно оскорбляю его. Когда я соединился с Тирольцем вместе, мы стали на уровне
лакея и он сел с нами и спорил. Я стал нагл и стал выше. Лакей был нагл с Тирольцем, Тиролец стал ниже.
Вот она и свобода. Человек изуродован, слаб, стар, находит лучшее по своим способностям средство зарабатывать хлеб пеньем. Те, которым он продает свое искусство охотно покупают его, он никому не навязывается, не вредит своим товарищам, не обманывает. Ничего нет безнравственного в его пении. Его сажают в тюрьму за его промысел. Злостный банкрут, игрок на бирже, кричат в совете о бродяжничестве.
Ежели бы только люди выучились не думать и не говорить положительно, сознавая свое бессилие понять законы своей души и потому законы общие, человеческие. Ежели бы только не говорили общия решения. Там, где республика, там свобода и равенство. Бродяжничество зло, свобода благо, деспотизм зло, цивилизация благо, варварство зло. У кого в душе так испокон была эта мера добра и зла, чтобы он мог разделить одно от другого. У кого так велик ум, чтобы обнять все факты и свесить их? И где такое состояние, чтобы не было добра и зла? И почему я знаю, что я вижу больше зла или больше добра не от того, что я стою не на настоящем месте? Кто в состоянии оторваться от жизни и взглянуть на нее сверху? И кто определит мне, чтò цивилизация, чтò свобода, где граница свободы и деспотизма, где граница цивилизации и варварства? Одно есть — всемирный дух, проникающий каждого из нас, как отдельную единицу, влагающий каждому бессознательное стремление к добру и отвращение к злу, тот самый дух, который в дереве велит ему расти к солнцу и растению сбросить лист к осени, вот только слушай этот голос чувства, совести, инстинкта, ума, назовите его как хотите, только этот голос не ошибается. И этот голос говорит мне, что Тиролец прав, а что вы виноваты, и доказывать этого нельзя и не нужно. Тот не человек, кому это нужно доказывать. Этот голос слышится яснее в положении того, что вы называете варварством, чем в положении того, что вы называете цивилизацией».
На этом прерывается черновая редакция «Люцерна»; остальная часть рукописи, содержавшая самое окончание рассказа, повидимому, утрачена.
Считаем необходимым присоединить несколько примечаний, для пояснения некоторых отдельных мест рассказа.
Стр. 6, строка 15 св.
В воспоминаниях автора о парижском пансионе, несомненно, имеется в виду тот пансион, в котором жил Толстой во время своего пребывания в Париже в феврале — апреле 1857 года, так как некоторые из перечисленных здесь лиц упоминаются и в его дневнике того времени (испанская графиня, музыкантша); впрочем, он нигде не называет их имен и не сообщает о них никаких других сведений.
