— Солдатов, — сказал мальчик.
— В кобедне, и дедушка в кобедне, — щеголяя своим мастерством говорить, сказал мальчик.
— Аль ты меня не признал? — Он достал из кармана один бублик и дал ему.
— Вон она, кобедня! — сказал мальчик на распев, указывая вдоль по улице и бессознательно вцепляясь в бублик.
— А кто я? — спросил Тихон.
— Ты?... дядя.
— Чей дядя?
— Тетки Маланьки.
— А тетку Маланьку знаешь?
— Семка, — закричала старуха из избы, заслышавшая голос парнишки, — где пропадал? Иди, чортов парнишка, иди, обмою, рубаху чистую надену.
Парнишка полез через порог к бабке, а Тихон встал, хлопнул раза два навитым кнутом, чтоб увидать, хорошо ли.32 Зачеркнуто в ркп. II: и как будто что-то вспомнил, пошел в избу он посмотрел еще в улицу, взял свой кафтан, женину синюю поддевку и вышел на двор. Кнут хлопал славно. —
Парнишку раздели голого и обливали водой. Он кричал на всю избу.33
Зачеркнуто в ркп. II: Тихон вышел на двор, достал сенца от лошадей, посмотрел было в сани, но ему не понравилось, и влез на амбар. На амбаре он постелил свой кафтан на сено и, чему то посмеиваясь, слез опять и вышел за ворота.
Тихон стоял на крыльце и смотрел на улицу. День был красный, жаворонки вились над ржами. Ржи лоснились. В роще сохла роса с солнечной стороны и пели птицы. Народ шел из церкви. Шли старики большими, широкими шагами (шагами рабочего человека), в белых, за ново вымытых онучах и новых лаптях, которые с палочками, которые так, по одному и по парно; шли мужики молодые, в сапогах; староста Михеич шел в черном, из фабричного сукна кафтане; шел длинный, худой и слабый, как плетень, Ризун, Фоканыч хромой, Осип Наумыч бородастый. Всех этих мужиков и баб мне нужно будет описать в этой истории. Шли дворовые, мастеровые в свитках, лакеи в немецких платьях, дворовския бабы и девки в платьях с подзонтиками, как говорили мужики. На них только лаяли крестьянския собаки. Шли девочки табунками, в желтых и красных сарафанах, ребята в подпоясанных армячках, согнутые старушки в белых чистых платках, с палочками и без палочек. Ребятницы с белыми пеленками и холостые пёстрые бабы в красных платках, синих поддёвках, с золотыми галунами на юбках. Шли весело, говорили, догоняли друг друга, здоровкались, осматривали новые платки, бусы,
А Маланька шла точно также, как и другие бабы, ни наряднее, ни чуднее, ни веселее других. На ней была панёва клетчатая, обшитая золотым галуном, белая, шитая красным рубаха, гарусная занавеска, красный платок шелковый на голове и новые коты на шерстяных чулках. Другие были в сарафанах, и в поддёвках, и в цветных рубахах, и в вышивных котах. Также, как и другие, она шла, плавно и крепко ступая с ноги на ногу, помахивая руками, подрагивая грудью и поглядывая по сторонам своими бойкими глазами. Да что то не то было в ней, отчего её издалека видно было, а вблизи с нее глаз спустить не хотелось. Она шла, смеялась с солдатом и про мужа вовсе не думала.
— Ей Богу, наймусь в выборные, — говорил солдат, — потому, значит, в эвтом деле оченно исправно могу командовать над бабами. Меня Андрей Ильич знает. Я тебя, Маланья, замучаю тогда.