— А! — вскрикнул князь, увидав московского полковника, стоявшего около, и, поклонившись госпоже Шталь, отошел с дочерью и с присоединившимся к ним московским полковником.
— Это наша аристократия, князь! — с желанием быть насмешливым сказал московский полковник, который был в претензии на госпожу Шталь за то, что она не была с ним знакома.
— Всё такая же, — отвечал князь.
— А вы еще до болезни знали ее, князь, то есть прежде, чем она слегла?
— Да. Она при мне слегла, — сказал князь.
— Говорят, она десять лет не встает...
— Не встает, потому что коротконожка. Она очень дурно сложена...
— Папа, не может быть! — вскрикнула Кити.
— Дурные языки так говорят, мой дружок. А твоей Вареньке таки достается,— прибавил он. — Ох, эти больные барыни!
— О, нет, папа! — горячо возразила Кити. — Варенька обожает ее. И потом она делает столько добра! У кого хочешь спроси! Ее и Aline Шталь все знают.
— Может быть, — сказал он, пожимая локтем её руку. — Но лучше, когда делают так, что, у кого ни спроси, никто не знает.
Кити замолчала, не потому, что ей нечего было говорить;
Князь передал свое веселое расположение духа и домашним своим, и знакомым, и даже Немцу-хозяину, у которою стояли Щербацкие.
Вернувшись с Кити с вод и пригласив к себе к кофе и полковника, и Марью Евгеньевну, и Вареньку, князь велел вынести стол и кресла в садик, под каштан, и там накрыть завтрак. И хозяин и прислуга оживились под влиянием его веселости. Они знали его щедрость, и чрез полчаса больной гамбургский доктор, живший наверху, с завистью смотрел в окно на эту веселую русскую компанию здоровых людей, собравшуюся под каштаном. Под дрожащею кругами тенью листьев, у покрытого белою скатертью и уставленного кофейниками, хлебом, маслом, сыром, холодною дичью стола, сидела княгиня в наколке с лиловыми лентами, раздавая чашки и тартинки. На другом конце сидел князь, плотно кушая и громко и весело разговаривая. Князь разложил подле себя свои покупки, резные сундучки, бирюльки, разрезные ножики всех сортов, которых он накупил кучу на всех водах, и раздаривал их всем, в том числе Лисхен, служанке и хозяину, с которым он шутил на своем комическом дурном немецком языке, уверяя его, что не воды вылечили Кити, но его отличные кушанья, в особенности суп с черносливом. Княгиня подсмеивалась над мужем за его русские привычки, но была так оживлена и весела, как не была во всё время жизни на водах. Полковник, как всегда, улыбался шуткам князя; но насчет Европы, которую он внимательно
Всё это веселило Кити, но она не могла не быть озабоченною. Она не могла разрешить задачи, которую ей невольно задал отец своим веселым взглядом на ее друзей и на ту жизнь, которую она так полюбила. К задаче этой присоединилась ещё перемена ее отношений к Петровым, которая нынче так очевидно и неприятно высказалась. Всем было весело, но Кити не могла быть веселою, и это еще более мучало ее. Она испытывала чувство в роде того, какое испытывала в детстве, когда под наказанием была заперта в своей комнате и слушала весёлый смех сестёр.