— Пора, пора, — сказал он. — Кузьма, закладывать линейку! — и побежал вниз.

Степан Аркадьич, сойдя вниз, сам аккуратно снял парусинный чехол с лакированного ящика и, отворив его, стал собирать свое дорогое, нового фасона ружье. Кузьма, уже чуявший большую дачу на водку, не отходил от Степана Аркадьича и надевал ему и чулки и сапоги, что Степан Аркадьич охотно предоставлял ему делать.

— Прикажи, Костя, если приедет Рябинин купец — я ему велел нынче приехать, — принять и подождать...

— А ты разве Рябинину продаешь лес?

— Да. Ты разве знаешь его?

— Как же, знаю. Я с ним имел дела «положительно и окончательно».

Степан Аркадьич засмеялся. «Окончательно и положительно» были любимые слова купца.

— Да, он удивительно смешно говорит. Поняла, куда хозяин идет! —прибавил он, потрепав рукой Ласку, которая, подвизгивая, вилась около Левина и лизала то его руку, то его сапоги и ружье.

Долгуша стояла уже у крыльца, когда они вышли.

— Я велел заложить, хотя недалеко; а то пешком пройдем?

— Нет, лучше поедем, — сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше. Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. — Как это ты не куришь! Сигара — это такое не то что удовольствие, а венец и признак удовольствия. Вот это жизнь! Как хорошо! Вот бы как я желал жить!

— Да кто же тебе мешает? — улыбаясь сказал Левин.

— Нет, ты счастливый человек. Всё, что ты любишь, у тебя есть. Лошадей любишь — есть, собаки — есть, охота — есть, хозяйство — есть.

— Может быть, оттого, что я радуюсь тому, что у меня есть, и не тужу о том, чего нету, — сказал Левин, вспомнив о Кити.

Степан Аркадьич понял, поглядел на него, но ничего не сказал.