Пользуясь свободным временем, я была на двух выставках: на передвижной и на академической 59 XIX выставка картин Товарищества передвижных художественных выставок и ежегодная выставка Академии художеств. . Дурно ли я была настроена или устала очень, но выставки на меня произвели мало впечатления. Потом ездила с Таней по покупкам, шила себе платья и сидела много с своими и их гостями. Видела радостно три раза гр. Александру Андреевну Толстую, много с ней беседовала о религии, о Левочке, о детях и моем положении в семье. Она очень ласково и сочувственно относилась все время ко мне. Обедала раз у Стаховичей, раз у Менгден, раз у Трохимовских, раз у Ауэрбах и раз у гр. Александры Андреевны. А то все дома. Соблазняли меня ехать смотреть итальянскую знаменитую актрису — Дузе, но я была слишком разбита нервами и денег пожалела. Спала я все время не больше 5 часов.

Наконец в пятницу 12 апреля я потеряла терпение ждать приема государя. Тоска по дому и предстоящая страстная неделя, мое нервное состояние — все это привело меня к решению ехать в воскресенье домой. Я оделась и поехала благодарить Шереметеву за ее хлопоты и сказать, что я ждать больше не могу. Шереметева, у которой была в то время принцесса Мекленбургская и которая думала, что это гр. Софья Андреевна Толстая, девушка, сестра Александры Андреевны, меня не приняла. Тогда я заехала к Зосе Стахович и сказала ей, что уезжаю в воскресенье и прошу это передать Шереметевой, чтоб она сказала государю. Оттуда проехала я к Александре Андреевне проститься с ней.

В 11 часов вечера, только что я легла, приносят записку Зоси, что государь, через Шереметеву же, просит меня на другой день, в 11 1/ ₂ часов утра, в Аничков дворец.

Главная моя радость была в первую минуту, что я могу завтра же уехать. Сейчас же я начала все укладывать, написала записки разные, послала попросить у m-me Ауэрбах карету и лакея и легла в 3-м часу ночи, взволнованная. Но спать я не могла и все придумывала и твердила то, что я имею сказать государю.

Утром наскоро я распорядилась, кому что заплатить, попросила Таню уложить остальное, оделась и села дожидаться срока, когда ехать. Платье сшила траурное, черное, вуаль и черную кружевную шляпу. В 15 минут 12-го я поехала. Сердце немного билось, когда мы въехали на двор Аничкова дворца. Все отдавали мне честь у ворот и крыльца, а я кланялась. Когда я вошла в переднюю, я спросила швейцара, приказано ли государем принять графиню Толстую? Говорит: «Нет». Спросили еще кого-то, — тот же ответ. У меня так сердце и упало. Тогда позвали скорохода государя. Явился молодой, благообразный человек в ярком, красное с золотом, одеянии, в огромной треугольной шляпе. Спрашиваю его: «Есть ли распоряжение от государя принять графиню Толстую?» Он говорит: «Как же, пожалуйте, ваше сиятельство, государь, вернувшись из церкви, уже спрашивал о вас». А в этот день государь был на крестинах вел. кн. Елизаветы Феодоровны, перешедшей в православие. Скороход побежал по крутой лестнице, обитой ярко-зеленым очень некрасивым ковром, наверх. Я за ним. Не соразмерив своих сил, я бежала слишком скоро, и когда скороход, поклонившись, ушел, оставив меня в гостиной, я почувствовала такой прилив крови к сердцу, что думала, что сейчас умру. Состояние было ужасное. Первое, что мне пришло в голову, было то, что дело мое все-таки не стоило моей жизни: что сейчас скороход придет звать меня к государю и найдет мой труп или что я все-таки ни слова не могу выговорить. Сердце билось так, что дышать, говорить или крикнуть было буквально невозможно. Посидев немного, я хотела спросить воды у кого-нибудь и не могла. Тогда я вспомнила, что лошадей, когда их загоняют, начинают тихо водить. Я встала с дивана и начала тихо ходить. Но лучше долго не было. Я развязала осторожно и незаметно под лифом корсет и опять села, растирая грудь рукою и думая о своих детях, о том, как они примут известие о моей смерти. К счастью, государь, узнав, что меня еще нет, принял кого-то еще, и у меня было достаточно времени, чтоб опомниться и отдохнуть. Я оправилась, вздохнула, и в это время пришел опять скороход и провозгласил: «Его величество просит ее сиятельство, графиню Толстую к себе». Я пошла за ним. У кабинета государя он поклонился и ушел. Государь встретил меня у самой двери, подал руку, я ему поклонилась, слегка присев, и он начал словами:

— Извините меня, графиня, что я так долго заставил вас ждать, но обстоятельства так сложились, что я раньше не мог.

На это я ему отвечала:

— Я и так глубоко благодарна, что ваше величество оказали мне милость, приняв меня.

Тут государь начал говорить, не помню какими словами, о моем муже, о том, что я, собственно, желаю от него. Я начала говорить уже совершенно твердо и спокойно:

— Ваше величество, последнее время я стала замечать в муже моем расположение писать в прежнем художественном роде, он недавно говорил: «Я настолько отодвинулся от своих религиозно-философских работ, что могу писать художественно, и в моей голове складывается нечто в форме и объеме «Войны и мира». А между тем предубеждение против него все возрастает. Вот, например, XIII часть арестовали, теперь нашли возможным пропустить, «Плоды просвещения» запретили, теперь велели играть на имп. театр. «Крейцерова соната» арестована...

На это государь мне сказал:

— Да ведь она написана так, что вы, вероятно, детям вашим не дали бы ее читать.

Я говорю:

— К сожалению, форма этого рассказа слишком крайняя, но мысль основная такова: идеал всегда недостижим; если идеалом поставлено крайнее целомудрие, то люди будут только чисты в брачной жизни.

Еще я помню, что когда я сказала государю, что Лев Николаевич как-будто расположен к художественной деятельности, государь сказал: «Ах, как это было бы хорошо! как он пишет, как он пишет!»