«Ты наш народ не верь, наш народ плут, надувать будет. Мой кунак будешь. Кошкильды-аул, Мшербай, офицер спроси. Кажный баранчук покажет...... водка есть?»

Водки у меня не было, и новый приятель отъехал от меня.

Вдруг в темноте, немного впереди нас, зажглось несколько огоньков... В тоже мгновение с визгом прожужжали пули, среди окружающей тишины далеко раздались короткие сухие выстрелы и громкий крик, пронзительный, как крик отчаяния, но выражающий не страх, а такой зверской порыв удали и злости, что нельзя не содрогнуться, слушая его. Это был неприятельский передовой пикет. Татары, составлявшие его, выстрелили на удачу и с криком разбежались.

«Ну что-ж, полковник», сказал Генерал. «Пускай грабют. Я вижу, им ужасно хочется», — прибавил он, улыбаясь, указывая на козаков. Нельзя себе представить, как поразителен контраст небрежности, с которой сказал Генерал эти слова, с их значением и воинственной обстановкой.

Был позван горнист, у которого находилась водка и закуска. Спокойствие и равнодушие Капитана невольно отразилось и на мне. Мы ели жареного фазана и разговаривали, нисколько не помышляя о том, что люди, которым принадлежала сакля, не только не желали видеть нас тут, но едва ли могли предполагать возможность нашего существования.

Приехавший доктор, сколько я мог заметить по нетвердости в ногах и потным глазам, находился не в приличном положении для делания перевязки. Однако он принял от фершала бинты, зонд109 В подлиннике: зонт и другие принадлежности и, засучивая рукава, смело подошел к раненному.

«Что, батюшка, видно и вам сделали дирочку на целом месте... покажите-ка».

Хорошенький Прапорщик повиновался ему, но в выражении, с которым он взглянул на него, было удивление и упрек, которых, разумеется, не заметил нетрезвый доктор.

Доктор так неловко щупал рану и без всякой надобности давил ее трясущимися пальцами, что выведенный из терпения раненый с тяжелым стоном отодвинул его руку.

«Оставьте меня», сказал он чуть слышным голосом... «все равно я умру». — Потом, обращаясь к капитану, он насилу выговорил: «Пожалуйста.... капитан.... я вчера.... проиграл Дронову.... двенадцать.... монет. Когда будут.... продавать мои вещи.... отдайте ему».

С этими словами он упал на спину, и через пять минут, когда я, подходя к группе, образовавшейся около него, спросил у солдата: «Что Прапорщик?» мне отвечали: «Отходит».

Солнце бросало багровые лучи на продолговатые и волнистые облака запада, молодой месяц, казавшийся прозрачным облаком на высокой лазури, белел и начинал собственным неярким светом освещать штыки пехоты, когда войска широкой колонной с песнями подходили к крепости. Генерал ехал впереди, и по его веселому лицу можно было заключить, что набег был удачен. (Действительно, мы с небольшой потерей были в тот день в Макай-ауле, месте, в котором с незапамятных времен не была нога Русских). Саксонец Каспар Лаврентьичь рассказывал другому офицеру, что он сам видел, как три Черкеса целились ему прямо в грудь. В уме Поручика Розенкранца слагался пышный рассказ о деле нынешнего дня. Капитан Хлапов с задумчивым лицом шел перед ротой и тянул за повод белую хромавшую лошадку. В обозе везли мертвое тело хорошенького Прапорщика.

«Храбрость есть наука того: чего должно и чего не должно бояться», говорит Платон. — (Ясно, что под словом наука он разумеет истинное знание.) —

Большей же частью храбростью называют такое состояние души человека, в котором какое нибудь чувство подавляет в нем чувство страха к опасности. —