Но мало этого: человек убивает себя. Люди, непризнающие жизнь разумного сознания, а в животной личности, как нечто вполне понятное, говорят: человек убил себя. Если бы они действительно признавали разумное сознание человека иллюзией, они бы никогда не решились сказать такие бессмысленные, по их взгляду на человека слова. Сказать, человек, животная личность убил себя, все равно, что сказать: стакан сам разбил себя. Животное не может убить себя, как стакан не может себя разбить. Те животные, которые убивают себя в борьбе с другими, только погибают в борьбе, при чем смерть происходить бессознательно, от неправильного действия их органа, против самих себя. И убивают себя не они сами, a те очевидные, материальные условия, в которые они поставлены.

Но человек без всякой борьбы с внешним миром, без всяких видимых материальных причин убивает себя только вследствии внутренней, известной каждому человеку неудовлетворенности разумного я. Я — животное, хочет жить, но разумное я не удовлетворено, и разумное я велит животному я, полному жизни и требований личности, убить самого себя. И животное я покоряется и со страхом, и с ужасом берет нож, пистолет, петлю, и делает то, что прямо противоречить его закону жизни животной личности — убивает себя.

Самоубийство и сознание возможности самоубийства самым грубым, но очевидным образом, исключающим всякое сомнение, показывает человеку, в каком из двух я животного или разумного — истинная жизнь человека. Тогда как разумное я может велеть животной личности убить себя, животная личность, как бы сильно она ни заявляла в человеке свои правá, ничего не может против разумного я. Она не может не только заставить разумное я уничтожить себя, как заставляет это делать разумное я с животным; но не может ни на мгновение изменить, остановить деятельность разумного я. Разумное я может все сделать над животным: может заставить его не есть, не спать, не дышать даже, и делает это.

Животное я не может над разумным ничего. Все усилия животного я против разумного обращаются только на себя, на животное я, и не затрогивают даже разумного я. Животное я хочеть заставить разумное я забыть, не думать. И все, что оно делает для этой цели: и вино, и суета и опиум, все губит только животное я, а разумное я все помнит, все думает. В чем же жизнь человека? В животном или разумном сознании?

Ведь рассуждения эти импозируют людям только потому, что много людей сошлись в них и выработали целый научный жаргон для отстаиванья их, но рассуждения эти так же жалки, нелепы и понятны, как и то, что мы беспрестанно слышим, от одного человека, находящагося в процессе борьбы животного и разумного сознания: несомненно одно то, что передо мной яблоко, а во рту слюни от желания его съесть, остальное все мое знание о том, отчего произошло это яблоко и что мое отношение к нему, это все иллюзия.

Но что бы не говорили люди, возведшие в теорию борьбу разумного сознания, как бы ни старались они своими софизмами остановить рост этого разумного сознания и доказать людям, что его не существует, а существует одно животное, человек с проснувшимся разумным сознанием не понимал и не может понимать жизнь иначе как подчинение животной личности разумному сознанию: нет этого подчинения и человекь ничего не знает о жизни: как только начинается жизнь, так человек ее понимает и не может понимать иначе, как подчинение животной личности разумному сознанию.

Но если даже одни из людей, не имеющих истинного понимания жизни, тем или другим способом уверили себя, что их ожидает личное бессмертие, или другие, которых очень много, успокоили себя, часто бессознательно, рассуждением Эпикура о том, что смерти я не увижу, так как меня не будет, те и другие люди, удалив от себя представление о неизбежности смерти, никогда не в состоянии, если они не имеют истинного понимания жизни, помириться с представлением об ожидающих их, угрожающих им со всех сторон неизбежных страданий.

Смерть еще ничего, мы научились жить без страха смерти, но страдания? Страдания вот что ужасно! — говорят они обыкновенно, под этим общим словом страданий смешивая три разные понятия о страданиях: страдания свои телесные личные, которые собственно и составляют для них главный ужас, потом вид страданий других людей, потом свои нравственные страдания.

Замечательное явление: утверждение о том, что утверждали стоики, что страданий нет, что страдания это суеверие, произведете нашего воображения, утверждение это из себя выводить людей, боящихся страданий и утверждающих то, что это есть главное бедствие жизни. Люди защищают действительность страданий как какую-то драгоценность, как опору моего миросозерцания, которую они *** ни за что не хотят и не могут уступить. И защищая свое представление о страданиях, всегда нарочно смешивают все три рода страданий: личные животные, страдания других и нравственные страдания, умышленно подменяя одно другим. Человек был богат, знатен и обеднел и попал в такое положение, что 30 лет кормился в проголодь, мерз, был унижаем и заболел и помер под кучей камня.

Человека посадили в тюрьму, и он пробыл там 30 лет. Вагон в 6 тысяч пудов, упав, навалился на человека и придавил ему половину тела. Он лежит под 6 т. пудами и молит о том, чтобы его убили скорее. Другой кондуктор в столкновении поездов прижат к паровику и пар выжигает ему внутренности. На пытке выворачивают ногти и сдирают кожу. Вот первый вид страданий. И все это может быть со мною. Разве это не ужасно?

Ужасно, и не может быть не ужасно для человека, понимающего свою жизнь как плотское существование. Вся жизнь такого человека проходила только в том, чтобы увеличить свои наслаждения. Наслаждения же ничто иное, как противоположная сторона страданий.453 Розовая постель Сибарита была его наслаждение. Завернувшийся листок в постели Сибарита было его страдание, постель, какой ему хотелось, было его наслаждение. Голод страдание, обжорство наслаждение. Середины нет для человека, полагающего съою жизнь в плотском существовании. Все его состояния — наслаждения или страдания. И для такого человека и нищета, и тюрьма, и вагон, и пар, и пытка — страдания. Но какже это может быть страданием для человека, понимающего свою жизнь в подчинении личности разуму? Ни в одном из этих примеров страдания не случилось ничего такого, что препятствовало бы течению жизни, как ее понимает человек. Ни в одномь из этих случаев нет ничего даже такого, чтобы нарушало течение свободной разумной жизни, как ее понимает такой человек. То, что он прежде богатый, лишен возможности есть много и греться, когда хочется телу, и состарелся, и заболел, все это для него только условия, облегчающия для него дело его жизни — подчинение личности закону разума. Тоже и с заключенным. Страдания его вытекают из представления о том, что ему надобно бы и можно бы быть свободными Но разве не тоже самое будет с его телом при параличе, старости? 6000 пудов лежит на животе. Как это ужасно! Но что же тут более ужасного, чем то, чему мы, как говорят, подлежим и подвергаемся каждую секунду — залетит одна из билионов летающих бактерий, и я без 6000 пудов буду точно также лежать и также умру. Тоже с кранами пара, прожигающими мне живот. Довольно защелкнуться кишке, и будет хуже и больнее пара. Ужасно, как говорит Эпиктет, погибнуть в этом бушующем бездонном океане. Новедь довольно ведра воды, чтобы захлебнуться, вся вода океана, за исключением ведра, лишняя. — Страдание тут кажется только ужасным. Тут ясно, что ужас не в деле, а в воображении. A воображение может сделать и то, что укус блохи для одного будет мучительнее кранов для другого. Но нет, больно, просто больно, ужасно больно, не может быть не мучительно, ужасно больно, когда отдирают ногти или с живого сдирают кожу. Разумеется больно, никто и не спорит против этого; но если бы тот, кто сделал боль, отвечал бы нам, он ответил бы, наверно, так, как к великой досаде моей всегда отвечал мне мой забияка товарищ детства. Бывало, ударить меня. Я рассержусь и скажу: «да ведь это больно». «Я затем и ударил, чтоб было больно», отвечает он мне. Также бы и нам ответили: боль затем и сделана, чтоб было больно. А больно затем, что это нам нетолько нужно, но что нам нельзя бы жить без того, чтобы нам не бывало больно. Но тот, кто сделал это больно, сделал так мало больно, как только было можно, а благо от этого больно сделал так велико, как только было можно. Ведь кто знает, что самое первое ощущение нашей боли есть первое и главное средство сохранения нашего тела, что если бы этого не было, то мы все детьми давно бы на свечке и в печках сожгли для забавы все свое тело. Боль сохраняет существование человека, пока растет эта личность, и тоже самое боль разрушает эту личность, когда личность по закону жизни должна быть уничтожаема. Боль телесная оберегает личность, пока в ней зреет разумное сознание и сопутствует уничтожению личности, помогает разумному сознанию в подчинении себе личности. Пока боль служить обереганием личности, как это происходит в ребенке, боль эта не может быть тою ужасающею мукой, какой мы знаем боль в те времена, когда мы страдаем от ней, находясь в полной силе разумного сознания. Пусть каждый постарается вспомнить свои детския болезни, страдания, и он видит, что об них нет и воспоминания. Впечатление же наше о страданиях детей есть больше наше, чем их страдание и относится к другому ряду страданий, происходящих от вида страданий других. Внешнее выражение страданий неразумных существ неизмеримо больше самого страдания и потому, в неизмеримо большей степени вызывает наше сострадание, как это можно заметить при болезнях мозга, горячках, тифах и всяких агониях.

В те времена, когда не проснулось разумное сознание, боль служить ограждением личности, она не мучительна, в те времена, когда в человеке есть возможность разумного сознания, она, боль есть помогающее средство отречения от личности, и по мере пробуждения этого сознания становится все менее и менее мучительной.

В сущности только находясь в этом состоянии, мы можем и говорить о боли, п потому ч что только с этого состояния и начинается жизнь. И в этом состоянии разумного сознания — пределы боли, представляющиеся столь неизмеримо растянутыми для людей, полагающих жизнь в животном существовали, в состоянии истинной жизни; пределы боли съуживаются до без конечно малого, до того только необходимого остатка, который облегчает, помогает движению жизни подчинения личности разуму. В самом деле, кто не знает без изучения физиологии того, что чувствительность боли имеет пределы, что при усилении боли до известного предела или прекращается чувствительность — обморок, отупение, или смерть. Увеличение боли, стало быть, беспредельная величина. Ощущение же боли, мы тоже все знаем, может увеличиваться от нашего воображения до бесконечности. Можно довести себя до положения Сибарита, до того чтобы чувствовать ужас боли от укола булавкой; может увеличиваться без пределов, но также и может уменьшаться. Мы все тоже знаем, как может человек, покоряясь боли, вперед предполагая ее больше, чем она есть, покоряясь ей, свести ее до нечувствительности, до испытания некоторого самоудовлетворения в мужественном перенесении её. Не говоря уже о людях, как Гус, мученики, даже политические мученики, которые под влиянием духовного подъема не ощущали боли, простые солдаты только из мужества переносили без крика и дергания считающиеся мучительными операции. Пределы боли есть и очень недалеки, предел подчинения личности разуму есть полное отречение от личности, т. е. полное отсутствие ощущения боли. Мучения боли действительно ужасны для людей, положивших свою жизнь в плотском существовании. Да какже им и не быть ужасными, когда та сила разума, данная человеку для уничтожения сознания страданий, направлена только на то, чтобы увеличивать их. Боль ощущается человеком и в предшествующем его жизни существовании и в жизни его только для его блага. Как у Платона есть миф о том, что Бог определил сперва людям срок жизни 70 лет, но потом, увидав, что людям хуже от этого, переменил на то, что есть, и сделал то, что теперь, что люди не знают часа своей смерти, так таким же можно представить миф о боли, показывающий смысл её. Да если бы люди сотворили людей без ощущения боли, очень скоро, если бы сами люди не догадались дать им эту боль, люди бы стали просить о ней, п потому ч что немыслима бы была без неё счастливая радостная и свободная жизнь людей. Для человека, понимающего жизнь как подчинение своей личности закону разума, страдания личной боли454 в подлиннике: боль. не только не есть зло и пугало, но есть такая же пособница, охранительница его жизни истинной, какою она представляется по отношению личности. Не будь боли, ребята сожгли бы себе пальцы, не будь боли болезни, старости, страданий для тела, с которым связано разумное сознание, оно бы не могло так легко и свободно подчинять личность закону разума. Для человека, имеющего разумение жизни, страдание тела, боль не зло, но благо.

Как ни восставай против этого вывода, как ни ахай, как ни утверждай, что это только слова и сумашествие, как ни старайся люди, не понимающие жизни, откинуть это рассуждение и утверждать неизбежность и подчиненность всех людей страданиям и боли, им нельзя этого сделать. Если все предшествующее рассуждение справедливо, если справедливо, что жизнь есть подчинение закону разума, если даже это несправедливо, но если есть возможность для некоторых людей — назовем их сумашедшими, и люди такие были, и есть учение такого сумашествия, — то нельзя отрицать того, что для таких людей то, что мирские люди называют страданием, злом, болью будет благом. И таким людям — сумашедшим, положим, — будет легче, радостнее жить на свете, и мало того: с такими сумашедшими всем нам будет легче и радостнее жить, чем с несумашедшими. Так значит хорошо такое учение.

«Но вы говорите, скажут на это, про страдания свои личные, но какже отрицать страдания других? Вид этих страданий вот что самое ужасное», не совсем искренно скажут люди. Страдания других? Да страдания других, то, что вы называете страданиями, не прекращались и не прекращается. Весь мир стонет от этих страданий. Неужели мы только сегодня узнали про них? Роды, раны, увечья, голод, холод, болезни, старость — ведь это условия существования. Ведь это то самое, уменьшение чего, помощь чему и составляет содержание моей разумной жизни. То самое, во имя чего я отрекаюсь от личности. То самое, для чего дано мне мое личное существование, и потому сочувствие и понимание лишений страданий личности. Я был ребенком и помню это, и потому мне больны страдания ребенка, и я неудержимо влеком к тому, чтобы свои разумные силы употребить на служение ему. Он, ребенок, своими страданиями взывает ко мне как к тому, что был я, и я бессознательно жалею его, хочу помочь, и разумное сознание мое говорит мне, что это самое я и должен делать; это и есть мое дело жизни: поддержать, сохранить тоже существование, в котором может быть жизнь. Тоже с стариком, с больным, со всеми страданиями плотской жизни. Страдания эти суть та работа единственная, которая мне предстоит. Какже я матерьял своей работы могу понимать, как страдание? Все равно как пахарь бы сказал, что непаханная земля его страдание. Непаханная земля может быть страданием только для того, кто хотел бы видеть пашню, но не хочет или не может пахать. Страдания других могут быть страданиями для тех, которые понимают жизнь в чем нибудь ином, чем в служении людям, и потому желали бы видеть людей счастливыми, а не желают служить им. «Но нравственные страдания», говорят еще. Нравственные страдания самые ужасные, и какже отрицать их. И под нравственными страданиями очень часто, говоря это, разумеют самые разнообразные вещи. Я люблю человека, ребенка, и он умирает. Это нравственное страдание. «Бог дал, Бог и взял», сказал Іов. «Не говори: у меня взяли, а говори: я отдал и что мне дали на время», говорит Эпиктет. Но слова эти нам кажутся словами, и люди, непонимающие жизнь, говорят, что то, что они не имеют того, чего хотят, или лишены того, что их радовало, что это нравственное страдание. Человек никогда не был и не может быть лишен того, что дано ему для его блага, возможности подчинения своей личности разуму для служения миру. Лишенным он себя считает только тогда, когда он не себя считает слугой мира, a мир и выбранные из него вещи или лица считает назначенными для того, чтобы служить его счастью. Для человека, имеющего разумение жизни, не может быть так называемых нравственных страданий ни в смертях некоторых людей, ни в их отдалении от нас, ни в дурной жизни их, ни в чем том, что не зависит от разумения самого человека. Не может быть, п потому ч что большее или меньшее благо жизни человека, имеющего разумение, состоит только в большем или меньшем служении людям, a мера этого служения не может зависеть от существования и поступков других людей, а только от большего или меньшего напряжения служения. Нравственное страдание есть только одно — заблуждение, уклонение от пути жизни. И страдание это еще более благодетельно чем телесная боль. Страдание это указывает всякий раз уклонение от единого пути. И избавление от него тут же, рядом с страданиями, и такое, что, каково455 в подлиннике: какого бы ни было уклонение, возвращение на путь вознаграждает все и дает полное удовлетворение.