3-я РЕДАКЦИЯ

* № 48 (рук. № 14).

Опять она свиделась с писателем, и теперь он показался ей менее противным, в особенности тем, что он очень хвалил ее и, очевидно, по своему полюбил. Он дал ей денег 25 рублей и предложил ей переехать в отдельную квартиру. Она долго колебалась; в особенности ей жалко было 5 -летнего золотушного Митьку, теткина сына, который особенно привязался к ней и с которым она спала, но соблазн был слишком велик: то подвал, сырость, вонь, грязь, кричащия дети, пьяный дядя и соседи, драки, или чистые три комнаты с прислугой, спокойствие, сытость, угощения, увеселения. Все это было хорошо, но писатель ей стал противен, и она не согласилась и пошла опять к Анне Кузьминичне, желая сойтись с кем нибудь другим, молодым человеком. Ее мучало любопытство, как это еще бывает. Анна Кузьминична свела ее с новым хорошим, как она говорила, господином. Потом она сама сошлась с студентом, у которого ничего не было. Она ушла от тетки, поселилась сама на квартире. Студент уехал летом. На квартире, где она жила, она сошлась с другой девушкой, которая свела ее с содержательницей дома терпимости. В это время, в особенности во время связи с студентом, она приучилась пить и в нетрезвом виде согласилась поступить в дом.

* № 49 (рук. № 14).

Он прочел тогда в первый раз Confessions Руссо, знаменитую первую его речь, Эмиля и Profession de foi d’un vicaire Savoyard. И в первый раз он понял христианство и решил, что он будет жить так, как проповедывал Pierre и как говорило ему его сердце. Он тогда составил себе правила жизни, которые должны были совершенствовать его тело и душу, и старался следовать им. Надо было быть внимательным и добрым ко всем людям, быть воздержным и деятельным. В числе этих правил для совершенствования было раннее вставанье, и это раннее вставанье в деревне, в новых местах, доставляло ему особенное наслаждение. Он вставал иногда в 3 часа, шел купаться, когда еще роса лежала матовая, а солнце еще не выходило из за аллеи. Потом садился за умственную работу: он читал;206 философов, потом делал гимнастику, потом207 занимался с учителем, обедал, спал, потом ездил верхом и писал свой дневник. Он был юноша способный к умственному труду, но только тогда, когда он сам избирал его, но учиться по заданной программе, как надо было для экзамена, он мог только с большим трудом. Он учился и зимой и теперь только потому, что знал, что прохождение им университета есть задуманное желание его матери.208 Учитель был тупой добродушный педагог, и Нехлюдов с большим усилием каждый день три часа занимался с ним.

* № 50 (рук. № 19).

Катюша влюбилась в него и хотя знала, что ей нельзя и мечтать о том, чтобы выдти замуж за богатого, знатного князя, все таки любила его и готова была всячески отдаться ему, чувствовала, что и он любит ее, хотя и не смела признаться себе в этом; но Нехлюдов был невинный мальчик, и в это лето он только один раз, и то нечаянно, поцеловал ее.

* № 51 (рук. № 19).

Но он был не один. У него была мать, больная, слабая, любившая его. Нехлюдов знал, что женитьба его на горничной была бы несчастьем, величайшим несчастьем для его матери, а может быть, и смертным ударом, и потому209 мечтая жениться на Катюше, он и не позволял себе ни думать, ни говорить об этом.210 Зач.: Катюше до тех пор, пока этого не разрешит ему его мать. Узнав о том, что случилось с сыном, Софья Ивановна написала ей. Княгиня Елена Ивановна выписала своего сына за границу и ничего прямо не сказала ему, но он видел, что она взволнована и боится его. Узнав об его намерении отдать отцовскую землю крестьянам, она дала на это свое согласие, несмотря на то, что считала это безумием. Она все была готова сделать для него, только бы он не исполнил своего намерения жениться на Катюше.

** № 52 (рук. № 14).

За эти два года Нехлюдов очень много пережил и сделал два coup de tête,211 *** безрассудных поступка, как называла Елена Ивановна его решительные, изменявшие всю его жизнь поступки. И с ним происходила теперь уже третья метаморфоза, как, грустно шутя, говорила про него его мать.

Первый его coup de tête и метаморфоза состояли в том, что212 прочтя Henry George еще на первом курсе университета, вступя в социалистический кружок, он решил, что земельная собственность есть преступление, и отказался от небольшого имения своего отца. Другой coup de tête — это было очень смелое сочинение по уголовному праву, в котором он доказывал незаконность не только смертной казни, но и всякого уголовного возмездия, и вследствии этого сочинения — выход из университета и переезд в Петербург, где он увлекся блестящей светской жизнью. он, вступив в университет, из аристократа213 и патриота сделался214 социалистом, последователем Генри Джорджа и, получив небольшое наследство своего отца,215 продал его и отдал деньги на социалистическия издания. отдал его крестьянам, а дядя, его попечитель, не утвердил эту его передачу земли до совершеннолетия.

Второй coup de tête состоял в том, что, окончив курс кандидатом математических наук, он, вместо того чтобы поступить, как хотела его мать, в дипломатический корпус, где ему обещали блестящее положение, поступил во 2-е отделение собственной канцелярии Государя, т. е. в отделение законов. Поступил он в это учреждение таким образом. В то время как он кончил курс, он находился в том положении внутреннего душевного пересмотра, душевной стирки, la grande lessive,216 *** большая стирка, как он называл это, которое он испытал тогда у тетушек и теперь испытывал второй раз. Окончив курс, он подвел счеты сам с собой, увидал, что он очень опустился за эти 2 года — мало работал над собой, был не добр с матерью, с сестрами, увлекался тщеславием, мало работал, проводил праздно время, забросил свои правила и перестал писать дневник. Теперь он решил начать новую жизнь, такую, которая бы вся была направлена на нравственную и умственную пользу себе и на пользу людям. Намерение свое отдать землю отцовского имения крестьянам он исполнил, как скоро достиг совершеннолетия, несмотря на недовольство дяди и матери. Исполняя желание матери, он поехал служить в Петербург. Но службу он выбрал не в виду личного успеха и выгоды, а в виду той пользы, которую он мог приносить. Когда решено было, что он поедет служить в Петербург он взял адрес календарь и внимательно перечел все гражданския учреждения. Изо всех их он счел самым важным то, в котором составлялись законы. Решив, что он будет служить в этом учреждении, он пошел на прием к Статс Секретарю и объявил ему о своем желании служить у него.

Статс Секретарь заинтересовался им и определил его в свою канцелярию.

В Петербурге Нехлюдов естественно вступил в высшее общество, где были связи его отца и матери и где он интересовал петербуржцев своей непохожей на них оригинальностью и наивностью.

Как после первого духовного подъема, происшедшего в деревне у тетушек, так и теперь, после большой стирки при выходе из Университета, радостное и твердое душевное состояние понемногу тускнело, ослабевало, и через год Нехлюдов опять забыл свои правила, перестал писать дневник и стал курить, пить, много расходовать денег.

Это была вторая метаморфоза, как говорила его мать. Не прошло и года после его переезда в Петербург, как с ним произошла еще третья метаморфоза, и он сделал 3 -ий coup de tête. Метаморфоза состояла в том, что он сделался патриотом. Coup de tête же состоял в том, что при объявлении войны Турции он, решив, что его обязанность в том, чтобы жертвовать собой для защиты угнетенных, вышел из штатской службы и поступил в военную. Он говорил, что он поступает в военную службу потому, что он не мог бы оставаться спокойным, вне опасности, зная, что люди, наши русские, идут на смерть за братьев; в глубине же души ему только хотелось узнать, что такое война, получить новые впечатления, не пропустить чего нибудь, что могло случиться с ним, и, главное, выказаться перед своими высокопоставленными знакомыми, которые одобряли такие поступки.

И он поступил в полк, оделся в мундир.

Вступая в военную службу в Петербурге, он, естественно, по своим связям был вовлечен поступить в один из самых модных, дорогих и развратных гвардейских полков.

Под предлогом того, что поступление его во время войны в военную службу есть самоотверженный поступок, он прощал себе и другим многое из того, что он не простил бы себе прежде, — и потому падение его или удаление от тех целей жизни, которые он ставил себе, особенно в военной богатой среде, в которую он вступил, шло очень быстро.

В это время с ним случилось то, что случается со всеми молодыми людьми этого круга: частью для здоровья, частью из любопытства, частью из за желания удовольствия он познал нерожающую женщину самым пошлым, грубым образом.

Он потерял в это время совершенно сознание того, что хорошо и что дурно. Все дурное делалось так роскошно, красиво, делалось так всеми, что дурное переставало представляться дурным. Чувствовалось какое *** то радостное, веселое освобождение от всех прежде чувствуемых нравственных препятствий. Все делали все дурное с такой уверенностью, с таким блеском, делали это такие уважаемые всеми люди, что, очевидно, нравственные требования, прежде стеснявшия его, были одно недоразумение. Как разрешалось это недоразумение, он не знал, но твердо верил, что оно разрешается как то. Если бы оно не разрешалось, не могли же бы все эти уважаемые всеми люди жить так.

Вот в этом то душевном состоянии он по дороге заехал к тетушкам. И тут то с ним случилось то ужасное дело, про которое он старался забыть все эти девять лет и которое теперь вдруг в таком ужасном виде напомнило ему себя.

* № 53 (рук. № 19).

Нехлюдов нетолько считался людьми, знавшими его, порядочным и благородным человеком, но он в действительности, несмотря на многия и многия совершенные им дурные дела, был точно хороший и нравственный человек, стоявший именно в нравственном отношении неизмеримо выше людей своего круга. Правда, что в это время, именно вскоре после смерти своей матери, он находился в таком состоянии нравственного упадка, до которого он редко доходил, но в глубине души его не переставая жил тот нетолько порядочный человек, которым его считали люди, но высоконравственный человек, ставящий выше всего служение Богу или нравственное совершенство. Человек этот в этот период его жизни был заглушен больше, чем когда нибудь, всеми маленькими неправдами и ошибками, которыми он незаметно унижал себя. Но нравственный, требовательный к себе человек был жив.

* № 54 (рук. № 14).

С этого времени в нем началось то недовольство людьми, высокомерное презрение к ним, в котором он жил теперь. Ему нужно было иметь высоту, с которой бы он мог презирать людей и считать себя выше их. И такую высоту давала ему сначала война, военные подвиги — он, как говорили, отличился на войне и получил солдатского Георгия и был произведен скоро в Офицеры. Потом, после войны, такую высоту давало ему петербургское высшее общество, в котором он имел успех. Потом, когда в этом свете он перестал играть роль, когда все, что льстило ему, стало привычным, он сделал свой последний coup de tête, как говорила мать, вышел в отставку и поехал в Италию заниматься живописью, которой занимался как дилетант и к которой ему говорили, что он имеет способности. Но после 2 -х лет занятий живописью217 и выставленной и не имевшей успеха картины он почувствовал, что живопись не может заполнить его жизнь, он вернулся в Россию и жил с матерью, ничем не занимаясь, участвуя в земстве и дворянских выборах. Несколько раз он примеревался жениться, но всякий раз чувствовал недостаток того неудержимого влечения, которое превозмогает все препятствия, и оставался всем недовольным, почти все и всех осуждающим, умным, образованным 32 -летним холостяком. Он и сам думал, что он презирает людей. В сущности же, в глубине души, он презирал себя. И недовольство людьми, которое он высказывал, было затаенное недовольство собой, которого он не умел и не хотел себе высказать.

* № 55 (рук. № 20).

Глава 29.

Неожиданно строгий приговор не особенно поразил Маслову — во-первых, потому, что после семи месяцев острога и общения с подследственными и каторжными сама каторга уже не представлялась столь ужасной, как прежде; во-вторых, потому, что Маслова давно уже жила только ближайшим будущим, не вспоминая того, что было прежде и не думая о том, что будет впереди, в третьих же, и главное, приговор мало поразил ее потому, что она в то время, как он был ей объявлен, была очень голодна.

Теперь, как говорят, устроено в некоторых судах так, что подсудимых и конвойных кормят в суде, но в то время и в том суде этого не было, и Маслова, напившись чаю в остроге в 6 часов утра, почувствовала голод уже вскоре после привода в суд; когда же во время перерыва заседания конвойные, сидя около неё, закусывали хлебом и крутыми яйцами, у неё рот наполнился слюной, так ей захотелось есть, но попросить у них было совестно. Когда же к ней пришел её защитник, спрашивая ее, где именно купец подарил ей перстень, ей так хотелось есть, что она, не отвечая на вопрос, робко попросила дать ей 20 копеек, чтобы купить булку. Защитник поискал в кармане, но у него не было меньше трех рублей, а это было много. Он обещал разменять и принести ей и, распросив о том, что считал нужным, и занявшись делом, забыл о ней. Тогда она обратилась с просьбой к прохаживавшему мимо неё с гусиной шеей и головой на бочек раболепному в суде судебному приставу; но пристав вдруг почему-то рассвирепел и, не глядя на нее, с налившимися кровью глазами закричал:

— Как же, сейчас все брошу, буду тебе служить!

Судебный пристав так измучался унижениями, что ему захотелось поважничать, и он набросился на Маслову. Но, взглянув на нее, ему стало жалко.

— Смотритель то ваш что думает.

— Виновата, я думала что.. — робко сказала Маслова.

— Смотритель ваш должен вас накормить, — проговорил судебный пристав и ушел.

— еш, когда голоден, — сказал тогда чувашин рябой, подавая ей полломтя хлеба с половинкой яйца.

Она поблагодарила чувашина и только что откусила два раза, как их позвали опять в суд, и она должна была оставить хлеб на подоконнике. И так она просидела не евши до конца заседания. И после заседания не могла бы поесть (защитник, обещавший ей 20 копеек, забыл про нее), если бы не прислала ей денег, совершенно неожиданно для неё, Каролина Альбертовна Розанова, её бывшая хозяйка.

** № 56 (рук. № 15).

12.

По тем же переулкам, по которым вели Маслову в суд утром, провели ее и вечером.

Вечер был прекрасный. Мостовые уже были все сухи и кое где пылили. Конвойных с арестанткой беспрестанно обгоняли коляски и пролетки едущих за город. Извощик лихач, бритый, с черными усами на сером жеребце и в низкой пролетке на шинах, на которой сидел молодой человек, обняв рукой нарядную женщину, совсем было налетел на конвойных.

— Легче! Аль не видишь! — крикнул на извощика городовой. Но извощик не отвечал, только оглянулся улыбаясь на седоков, и седоки что то крикнули и громко засмеялись.218 Маслова взглянула на пролетку. «В каторгу» — и вздохнула. Теперь это кончено было для Масловой. «Каторга! Снимут свое платье, оденут в халат и косынку. Сахалин. Теперь Костиненко еще пуще пристанет», подумала она об ухаживании в остроге каторжанина из дворян Костиненко, который пересылал ей на нитке из окна записки и с которым сводила ее Матрена.

Вид этого лихача, такого, на котором она езжала когда то, и этой женщины, на месте которой она могла бы быть, не вызвал в Масловой никакого чувства, ни воспоминаний, ни зависти: она только испугалась, как бы не задавили ее.

её 6 -месячное пребывание в тюрьме, после 4 -летнего пребывания в доме терпимости, где была такая же тюрьма с вставаньем в 1 -м часу и сиденьем с гостями до 3-го, 4-го часа, вывели ее совершенно из жизни вольного мира. Прежде все интересы её ограничивались отношениями с товарками, с гостями, с хозяином, приобретением новых нарядов и заботами о своей наружности. Теперь, эти последние 6 месяцов в остроге, все интересы сводились к интересам еды, питья, куренья, любопытства, сплетен о делах острога же: начальства, товарок и мущин, подследственных и каторжан, которые ухаживали за содержимыми женщинами, передавая им из окна записки по ниткам и устраивая свиданья во время развешивания белья.219 как ухаживал за Масловой один подследственный дворянин Костиненко, судившийся за большое мошенничество и пользовавшийся большим почетом в остроге.

Теперь, шагая по камням мостовой непривычными к ходьбе ногами, Маслова думала только об одном: как бы поскорее придти, раздеться и напиться чая, поесть и, главное, закурить.

То, что она приговорена к каторге за преступление, которого она не хотела совершить, мало занимало ее теперь и вовсе не возмущало ее. Она уж так привыкла к тому, что все делается не по справедливости, а по какой то случайной прихоти, привыкла уж к тому, что она не властна в своей жизни, и что ею играет какая то невидимая сила. Она знала, что со времени еще родов её, ее захватила какая то неумолимая машина, втянула и продолжает неумолимо мять и терзать ее. То, что ее приговорили к каторге, чего не ожидала она и её защитник и те её товарки, которые знали её дело, что ее теперешний приговор уж совсем не занимал.220 Эта явно неправильная по конструкции фраза получилась в результате вставки и исправлений, сделанных в предшествующих фразах и не согласованных с последующим текстом. Занимало ее одно: желание поскорее добраться до острога, в котором она поест, покурит и отдохнет и вздохнет свободно, без этих прокуроров, сторожей, солдат, которые с утра швыряли ею, как вещью, ни разу никто не позаботившись узнать, что она испытывает.

Если бы нужно было доказывать незаконность лишения свободы, то ничто лучше не доказывало бы это, как то, что, для того чтобы не подвергать лишенных свободы людей самым ужасным, нам незаметным, но очень существенным страданиям, люди, взявшие на себя устройство жизни лишенных свободы людей, должны бы были всю жизнь свою употребить на удовлетворение потребностей заключенных.

Но вот люди лишат человека свободы, посадят его в тюрьму, иногда закуют его и решают, что такие-то и такие-то потребности человека должны быть удовлетворяемы, но в определении этих потребностей ограничивают самым малым числом их и приурочивают удовлетворение этих потребностей к одному определенному времени и месту.«Человеку нужно есть, пить, спать, — говорят себе люди, считающие себя в праве насиловать людей, — и вот мы даем ему место для сна, даем ему еду, питье и на это определяем известное время, даем одежду, кров, тепло и поэтому, хотя и лишаем людей свободы, не отступаем от человеколюбия». Но в этом ужасная ошибка:221 Человек нормально удовлетворяет всем своим потребностям только когда он свободен. Сделать для человека все, что ему необходимо и что он сам на свободе делает для себя, невозможно. А то, что делает человек для себя на свободе, не есть прихоть, а есть необходимое условие жизни человека. Кроме того, удовлетворять потребностям заключенных поручается людям большей частью корыстным, огрубелым и жестоким. Так что эти люди еще часто не исполняют даже и тех требоваиий заключенных, которые признаются необходимыми. Так, пища полагается один раз в день: хлеб, щи, и тут большей частью хлеб печется сырой, так что на человека не приходится и 2 фунта. человек не может жить, как птица в клетке или корова в стойле на припасенном корму, не страдая ужасно.

И птица бьется, и корова мычит, но всетаки они не могут так жестоко страдать, как страдает человек, лишенный свободы и потому возможности удовлетворять законным потребностям своей сложной человеческой природы.

Человеку на свободе хочется поесть, он поест, не хочется — он подождет, зная, что он найдет пищу. Когда ему захочется работать — он работает, хочется лежать — он лежит, хочется спать — он спит, хочется встать — он встает, хочется петь — поет, хочется быть одному — остается один, хочется покурить, выпить, поговорить — он все это может сделать. Здесь он лишен всего этого. есть, спать и не спать он должен в одно определенное время. Если он не хочет спать — он должен лежать, если он хочет спать — он должен вставать.222 Если он не хочет есть сейчас, он должен есть, потому что раньше суток не получит ничего. Если ему нездоровится, он должен есть все то же. Громко говорить, петь, играть он не должен. Большей частью не должен и работать, исключая того, что ему велят. Жизнь эта так ужасна, что если бы исполнялись требования тех, которые считают себя в праве лишать людей свободы и при этом думают, что в этом нет ничего жестокого, то заключенные еще гораздо быстрее, чем теперь, умирали бы от тоски и нужды.

Начальство, высшее начальство, от министров и прокуроров до смотрителей острогов, професируя человеколюбие, делает все для того, чтобы сделать положение несчастных заключенных хуже. Оно в высших сферах придумывает правила порядка самого ужасного быта для заключенных, а в низших сферах просто крадет муку, дрова, сукно, работу арестантов. В большинстве тюрьм на человека приходится не более 1 фунта муки в виде нездорового сырого хлеба, краденной же мукой выкармливают свиней. Топят так мало, что редко бывает больше 8°; халаты из сукна такого редкого, что оно не греет. Работать заставляют мастеров на себя. Крадут деньги заключенных, бьют их. Высшее же начальство, министры, прокуроры, крадут жалованье, которое они получают за наблюдение над тюрьмами, и не наблюдают ничего, предоставляя все ближайшим начальникам, которые смотрят на острож острожных как на своих крепостных, дающих хороший доход.

Но несмотря на доброту сторожей, исправляющих зло начальников, заключенные переносят тяжелые мучения, особенно тогда, когда они по какому нибудь случаю выступают из обычной колеи жизни. Так, например, когда их отправляют в суд или на поезда железных дорог.

Я знаю, например, случай, когда в один день в партии, которую посылали на Нижегородскую станцию для отправки, умерло в один день два человека. После 6223 8 -месячного сиденья без воздуха в сырых стенах их провели впродолжении 4 -х часов в жаркий день по раскаленной мостовой, и двое умерло, остальные пришли еле живые. Тоже бывает зимою, когда их ведут в суд. Их ведут иногда в 30° морозы без теплой одежды, держут в холодных сенях и т. п.

Я никого не хочу ни обвинять, ни обличать, я хочу только сказать, что нельзя так поступать с людьми, как поступают с так называемыми преступниками, лишая их свободы и отделяя от всех людей. Ведь если бы свободный человек шел по улице шатаясь от слабости, прохожие остановили бы его, спросили бы его, ел ли он, пил ли, дали бы ему то, что ему нужно, да он и сам бы спросил. Но когда его ведут два конвойные, никто не может подойти к нему, и он не может подойти ни к кому. Конвойным же только одно приказано: стрелять в него или колоть его, если он побежит. Разговаривать же с ними им запрещено. Тоже самое происходит и в остроге. Его, заключенного, никуда не пускают и к нему никого не пускают, все же нужды его взялись удовлетворять те, которые посадили его. Но разве они могут удовлетворить одной сотой его законных нужд сырым хлебом, температурой 8° и побоями всех начальников? Если бы начальство хотело точно удовлетворить хоть малой доле самых законных его нужд, им бы надо, сотням тысячам чиновников, безотлучно жить в остроге. А они заглядывают туда, как начальство, раз в месяц. И потому заключенные всегда страшно страдают.224 И помочь их страданиям нельзя иначе, как отпустив их на волю. И одно хоть сколько нибудь смягчает эти страдания, что делает возможной ту ужасную жизнь, которая предписана и ведется в тюрьмах, — это простая доброта самых низших служащих: смотрителей, сторожей, которые всегда с заключенными и которые по доброте отступают от тех правил, которые пишут те, которые никогда не бывают в остроге и воображают, что можно, лишая людей свободы и не заботясь о них, быть человеколюбивым. Эти то благодетели острожных одни делают жизнь в тюрьмах возможною, отступая от предписаний начальства и допуская и в тюрьме ту свободу, без которой не может жить человек, допуская общение заключенных между собой, свою пищу, свою одежду, постель, игры, песни, табак, вино даже, всякие работы для себя и свет по ночам и общение с внешним миром.

Таким благодетелем для Масловой оказался в этот день даже конвойный чувашин. Он разрешил ей идти тише и взял ей булку, которую она съела дорогой. После 6 -месячного сиденья она так устала от этого двойного путешествия из замка в суд и из суда в замок, что она, когда ее привели к воротам, и конвойный позвонил, она привалилась к стенке и вошла только тогда, когда надзиратель крикнул на нее:

— Барышня наша замаялась. Ну, иди, иди. Развились завитки то, — прибавил он, указывая на её мокрые от пота и прилипшие ко лбу волоса.

Она посидела в сенях, пока ходили в контору. Прошли арестанты со двора с лопатами. Один был тот самый Костиненко, который посылал ей записки, в которых изъяснялся в любви.

— Ну что, оправдали?

— Проходи, проходи, не твое дело, — сказал смотритель.

Маслова сидела, сняв платок и оправляя волосы.

— Нет.

— Что ж, куда?

— Каторга.

— Вона! Касацию надо.

— Проходи, говорят.

Через 5 минут вернулись из конторы, и Маслова наконец очутилась дома, в своем коридоре, в своей камере.225 И первое, что она сделала, было то, что она переоделась, надев ситцевую кофту, и разулась. Пока она раздевалась, ее распрашивали, и она рассказывала. Было самое время чая. Все сидели группами по 3, по 4 человека. Старуха, провожавшая утром Маслову, тоже сидела за чаем с Авдотьей Степановной и слушала, не переставая пить с блюдечка.

Было самое время чая. В коридоре, к кубу с горячей водой, подходили и отходили с чайниками арестантки. Шел неумолкаемый, в много голосов, женский говор и крик. В камере всех подследственных было человек 30. Все они сами собой разделились на группы человека по 4, по три и так, этими группами, и пили чай те, у кого был чай. Были и такие, у которых не было чая, — это те, которых только что приводили. Вообще в камере постоянно шло движенье. Одни выбывали, другие прибывали.226 За время отсутствия Масловой привели двух женщин: жидовку и русскую.

— Что долго так? — еще в коридоре, отходя от куба с медным чайником, окликнула входящую Маслову её товарка, Авдотья Степановна, невысокая, полная женщина лет 50, всегда говорившая громко, точно она кричала.

Она судилась за корчемство. Ее посещали её дети и носили ей чай сахар и всякие гостинцы. У неё были и деньги. Но ее уважали все в камере не только за её деньги и достаток, но за решительный, правдивый характер. В том, что она не была преступница, но достойная уважения женщина, была убеждена не только она и все её товарки, но и надзирательница и смотритель. Одета она была в ситцевое старое платье, расстегнутое сзади. На седеющей голове не было платка.

— Что долго? как раз к чаю привалилась. Иди, — сказала она, проходя быстрыми шагами мимо Масловой и поддерживая другой рукой раскачавшийся и плескавший кипятком чайник. — Что же, оправдали? — крикнула она, устанавливая чайник на полотенце на нарах.

— Нет, — только проговорила Маслова, садясь подле неё на нары, и тотчас же закуривая папироску. её туфли сбились на сторону и намяли ей пятку.227 В камере стоял такой же гул и визг женских голосов, как и в коридоре. Стены были голые, нары грязные; на них сидели, лежали женщины в грязных одеждах. Но в окно падали косые лучи заходящего солнца, освещая все уже знакомое, и Маслова испытывала чувство успокоения.

— Не тужи, касатка, — сказала старуха, утром провожавшая ее. — Везде люди живут.

Старуха эта была в их чайной компании. Старуха эта, мещанка, судилась за228 убийство детей, которых она принимала. прием краденных вещей. Она развязывала полотняный узелок, в котором у неё был чай и сахар.

— Отбила ноги, я чай?229 — Измучалась совсем, — отвечала Маслова.

Маслова между тем разувалась и раздевалась. Эта камера, с кричащим в ней народом, с тяжелым запахом людского пота и дыхания, с своими голыми нарами казалась ей радостным пристанищем после суда с прокурором и чуждого города, по которому она два часа по середине улиц шагала между конвойными. Она облегчительно вздохнула, как добралась до своего места с правой стороны от двери и, раздевшись, тотчас же легла на нары, заложив обнаженные, еще красивые полные руки под голову. Она закрыла глаза и, несмотря на страшный шум и говор кругом в камере, — особенно кричала цыганка, бранившаяся с соседками в левом углу камеры, — забылась и на минуту заснула. Но визг цыганки и крик многих голосов разбудил ее.

— Что ж, Любаша, будешь пить? — обратилась к Масловой, как только она открыла глаза, четвертая компаньонка их чая, Маша, девушка, дочь дьячка, обвинявшаяся в убийстве своего ребенка, самый близкий человек Масловой. Это была среднего роста, белокурая, с самым обыкновенным русским лицом девушка, в полосатом ситцевом платье, с большой косой. Всегда тихая, кроткая, робкая Маша пробыла две недели в этой камере и с самого первого прихода своего полюбила Маслову и старалась всячески служить ей и облегчить ей жизнь.

— Чай хороший. Налить?

— Ну, налей, чтоль, — сказала Маслова, подбирая ноги.

Чайник с двумя кружками и чаш чашкой стоял на полотенце, на краю нар. С одной стороны сидела Степановна, закусывая калачем, с другой старуха, пившая с блюдечка. Маша сидела напротив на узле и разливала.

— Чтож это они? — спросила Маслова про крик в левом углу.

— А кто их разберет. За надзирателем пошли. Не поделили чего то. Да пьяна опять. Хоть бы вино на время в другую камеру посадили. А то все с ней вместе. Скучно ей одной будет?

— Кому, вину то?

— Оно найдет товарищей. Вишь, распевает.

И обе старухи засмеялись; засмеялась и Маша. Степановна неодобрительно покачала головой.

Пришел надзиратель, что то рассудил, кому то пригрозил и увел с собой растрепанную и отчаянно кричащую цыганку. В камере относительно затихло.

Маслова выпила кружку чая, поела калача, оживилась и стала рассказывать своим певучим голосом, как ее судили, как говорил прокурор и судьи и как приговорили ее к каторге. И как только выговорила слово каторга, опять заплакала.

— То то слепые, — сказала Степановна — кого надо осудить, оправдают, кого надо оправдать, осудят. Видно, застилает глаза мзда. Будешь230 В подлиннике: Будет еще пить? Я засыплю.

В середине чая послышался звонок внизу и свисток. Это значило — поверка. Все вышли в коридор. Вошел дежурный офицер с надзирателями. Все арестантки стали парами, в два ряда. Второй ряд клал руки на плечи первого ряда. Степановна стала позади Ивановны (старухи, судящейся за прием краденого), Маша — позади Масловой, и обе положили руки на плечи стоявших впереди. Надзиратель перекликнул всех, сосчитал и вышел. Двери заперли, внесли вонючую парашку. Теперь надо б было ложиться.

Лежали пары тоже вместе: Степановна с Ивановной, Маша с Масловой. Все разделись и лампу завернули. Прежде чем ложиться, все стали молиться. Ивановна молилась особенно долго. Маслова помолилась своей привычной молитвой: Богородица и Отче наш, которым она не приписывала никакого значения, но повторяла по привычке. Маша молилась длиннее. Когда Ивановна легла тоже, скрипя на своих досках, между ними начался тихий разговор, как всегда по ночам, прежде чем засыпать. Такие же разговоры велись и в других концах камеры. Все лежали. Не лежала только одна девушка, взятая недавно в городе за воровство. Она зажгла огарок в бутылке и старательно шила. Она готовила себе новое платье на завтрешнюю обедню. Сидела еще женщина, снявшая рубаху и давившая насекомых.

Спали только женщины две, три: дурочка и231 проститутка, толстая жидовка, которые всегда спали. Остальные же все кучками говорили негромко; изредка слышался смех. Пензенская, как ее звали, обвиняемая232 В подлиннике: обвиняемую в участии в воровстве шайкой, как всегда, чахоточно кашляла в своем углу.

В кружке, в котором была Маслова, шел разговор о новостях дня. Все нынче мыли полы до вечера. Матрена прошлась в больницу, притворяясь, что родить хочет, но ее освидетельствовали, — не приняли. Она сказала смотрителю:

— Рожу здесь, вы ответите.

— Хоть троих.

Потом рассказывали про записку от Костиненки. Еще говорили про то, что завтра ждут к обедне какого то начальника. Понемногу стали затихать. Маслова долго не спала. Оно говорила с Машей про то, что она думает о том, где будет её каторга. Маша утешала ее. У неё ныли ноги и все слышался голос прокурора. Наконец и она заснула.

Во сне она видела, чего давно не видала: себя в Панове, будто она стирает белье и положила на берег, а собаки все утащили, и она бегает за ними и не может собрать. К утру она крепко заснула. В 5 часов разбудил звонок и свисток. Уже многие поднялись и шли в коридор мыться. Воздух быль вонючий, густой. Маслова поспешно оделась и вышла на поверку. После поверки, не успели покурить и напиться чая, как позвали к обедни. За обедней опять виделась с Костиненко. Священник читал проповедь. Певчие пели хорошо. Слышно было, что принесено было много подаяний. Посетителей Маслова не ждала. Ее посещала Настя, девушка от Розанова, любившая ее и приносившая ей денег и платье. Но Настя уехала теперь в Калугу. И Маслова не ждала никого. Так что, когда надзирательница в числе вызванных лиц на свиданье назвала и ее, она очень удивилась. Удивилась и обрадовалась. Свиданья, с кем бы ни было, были одно из самых радостных событий в острожной жизни. Она надела кофточку и пошла с другими в приемную комнату. Вызывал ее на свидание Нехлюдов.

* № 57 (рук. № 19).

И началась служба. Стояли тысячи измученных и мучимых мущин и женщин, лишенных человеческого образа и охраняемых людьми в мундирах с тесаками, саблями и штыками, и для утешения совершалась христианская молитва — церковная служба, в которой им, хотя и с некоторыми ограничениями, позволялось принять участие. 233 Взятое в ломаные скобки обведено сбоку чертой с пометкой п пропустить .

Служба началась с того, что дьячек, приготовив жаровню с ладаном и горячую воду и достав из шкапа ризу, приготовил ее для священника. Потом он стал на клирос и начал по старой, затасканной книге234 старательно, как можно скорее, выговаривать непонятные славянския слова. так скоро читать что то, что никак нельзя было понять, что он читает. В известных местах он махал рукою и кланялся, и все арестанты делали тоже. В середине этого чтения,235 человек в странном одеянии, молодой, здоровый, в церковь вошел легкими быстрыми шагами священник с длинными расчесанными волосами и236 прошел мимо арестантов, кланяясь им и махая крестообразно рукой над теми, которые подходили к нему, прошел237 Зач.: за перегородку. Человек этот, священник, которому предполагается получать прямо от Христа волшебный дар прощать людям грехи и делать из хлеба и вина кровь и мясо, в дверь, на которой, на голубом фоне, был изображен юноша с длинными волосами и крыльями, за золоченую перегородку и там сверх своего платья, шерстяного кафтана с широкими рукавами, надел еще парчевый фартук и тотчас же стал, махая рукой и кланяясь, бормотать какие-то непонятные, как и дьячок, слова.238 все это для того, чтобы произвести то удивительное действие, которое называется проскомидией и состоит в том, что из воды и хлеба делается воображаемая кровь и тело. Несколько раз священник Потом он подошел к столу, покрытому обшитым галуном чахлом и, засучив рукава, влил прежде в золоченую чашку воды и вина и потом, взяв пять маленьких хлебцев, которые стояли на столе, и ножичком начал вырезать из них кусочки и старательно раскладывать их в известном порядке на особенное блюдцо. Из первого хлебца кусочек он положил в середину. Кусочек этот означал агнца, из 2-го хлебца вынутый кусочек означал Божью матерь. Из третьего239 длинноволосый человек хлебца священник вынул 9 кусочков: один в честь Іоанна Предтечи, другой в честь пророков, 3 -ий в честь Апостолов, 4-ый — Святителей, 5-ый — мучеников, 6-ой — Преподобных, 7-ой — бессребренников, 8-ой — Богоотца Іоакима и Анны и 9-ый — святого дня.240 и Василия Великого Из четвертого хлеба священник вырезал еще больше кусочков для того, чтобы были здоровы православные христиане вообще и особенно те, кто за это заплатил.241 Многие арестанты платили за это. Из пятого хлебца священник вынул тоже несколько кусочков, для того что бы на том свете спаслись те, за кого заплатили деньги. Уложив все кусочки вокруг первого, священник закрыл все их тремя разными расшитыми салфетками.

Потом, когда все это было устроено, священник надел парчевый мешок с дырой для головы и прокричал242 «Благословенно царство отца и сына и св. духа, ныне и присно». что то непонятное; и тогда дьячек, вместо того чтобы читать скороговоркой, как прежде, начал, напротив, петь, так растягивая слова, что никак нельзя было понять, чего он собственно хочет. Кроме дьячка, также на распев растягивали слова выбранные для того арестанты.243 И это пение доставляло всем удовольствие. Иногда певцы замолкали, и тогда священник кричал из за перегородки непонятные слова и244 ему отвечали пением еще более непонятных слов. Иногда пение останавливалось, и священник кричал что то тонким голосом из за перегородки. Все в некоторых местах, как священник так и присутствующие, начинали особенно часто креститься и кланяться, и все серое море арестантских халатов усиленно колебалось, некоторые даже становились на колени, гремя цепями. опять начиналось пение. Потом, после того как было прочтено из Апостолов и из Евангелия одно из самых ненужных и неимеющих никакого отдельного значения мест таким голосом, что ничего нельзя было понять, задернулась занавеска, и священник что-то усиленно хлопотал за перегородкой, точно он натуживался. Хор же и дьячек запели самую непонятную, а если растолковать ее, то глупую песню, и тут все стали падать на колени и вздыхать. Вообще, как священник, так и начальство и все присутствующие, особенно усиленно начинали класть поклоны и махать рукой всякий раз, как только священник показывал чашку с вином и кусочками. Подразумевалось, что в этих кусочках была особенная сила, и что от того, что были произнесены известные слова и произведены известные действия, кусочки превратились в тело, а вино в кровь.

Потом, после многих245 безумных непонятных криков священника о том, что Бог не один, а три, а все таки один, он закричал что-то про двери и объявил, что хлеб и вино стали кровью и телом. И хотя все видели, особенно те, которые глотали эти кусочки, и главное, священник, который всегда съедал их и выпивал вино, что кусочки оставались кусочками и вино вином, предполагалось, что было чудо и что из хлеба и вина стали тело и кровь. Потом священник объявил, что очень хорошо прославлять родившую Христа девушку Марию, которая удостоена большей чести, чем какие то херувимы, и большей славы, чем какие то серафимы, именно за то, что она,246 как-то не нарушив девственности, родила Бога. Потом, после многих еще такого же рода слов, священник вышел с прикрытой салфеткой золоченой чашкой, в которой были положены все кусочки, и все упали на колени. Некоторые же из арестантов, и в том числе Дуничка, вышли вперед, подошли к священнику, и он стал им давать из ложечки в рот по кусочку, тем, которые считались, по словам священника, святыми: святая — святым.247 В числе таких святых была нынче и Дуничка всегда говела, когда только могла, так как это доставляло ей случай повидаться с мущинами и передавать им записки.248 к мурцовке же, как она называла причастие, она относилась самым скептическим образом. Потом еще покричали, попели, помянули Царя, его родных, потом архиерея именно этого города и всякое начальство, и священник, выпив все вино, в веселом расположении духа вынес золоченое изображение того креста, на котором вместо виселицы казнили Іисуса Христа, и все, сначала начальство и их семьи, а потом арестанты, подходили и целовали это золотое изображение казни, a затем руку священника, который держал его.

В этом состояло христианское богослужение, к которому, для их утешения были допущены арестанты. И как ни нелепо, как ни кощунственно было это249 Зач.: торжественное приготовление мурцовки, как называла это Дуничка, которым подменено было учение Христа, пришедшего спасти людей от зла и научить их братству, дать всем свободу; как ни нелепо само по себе было языческое идолопоклонство, это богослужение, оно, особенно здесь, в остроге, поражало своей цѣлесообразностью нецелесообразностью . Ведь нельзя же было здесь тем людям, которые сейчас находились възаперти, в кандалах, под страхом плетей, открыть то, в чем состоит учение Христа; нетолько нельзя было открыть, но надо было сделать так, чтобы люди эти никогда этого не узнали. Ведь слишком больно бы было этим людям знать, что всем им, людям, дано учение любви и братства, и есть такие злодеи, которые, противно этому учению, мучат их. Одно средство было не допустить до людей знания смысла этого спасающего род человеческий учения. И вот этим людям и предлагается это веками выработанное, грубое языческое поклонение отчасти идолам, отчасти волхованиям жрецов, которое называется христианским богослужением, вместо того учения братства, любви, непротивления, за которое умер Христос.250 И несчастные эти, обманутые люди вполне уверены, что это единственный высший закон, данный людям Богом, и стараются и в глубине души не верять в него. Еще раньше после слов: обманутые люди зачеркнуто: в своих позорных одеждах с бритыми половинами голов, в кандалах, махали руками и кланялись, и некоторые испытывали при этом даже некоторое умиление. Большинство арестантов прямо не верило в то, что это закон Бога, и только притворялись, что верят. Малая же часть не то что верили, а подчинялись производимому на них гипнозу и даже умилялись, слушая, созерцая все эти грубые обманы.

Маслова принадлежала к первым. Она не верила ни во что и крестилась и кланялась только потому, что все так делали, но оставалась совершенно холодной.

При выходе вахтер в числе других вызвал и ее, объявив ей, что к ней посетитель и чтобы она шла в приемную.

* № 58 (рук. № 19).

Пришел начальник тюрьмы — толстый, румяный капитан с орденами и нафабренными большими усами, и его жена в шляпке, и подросток девочка, и маленький мальчик в матроской курточке; пришли и еще два офицера и стали немного позади его, несколько посторонних женщин, фельдшер и его жена, жены сторожей, потом дети и тех женщин, которые шли за мужьями. Были и мущины, пришедшие к женам. Тут был муж Федосьи в лаптях, приехавший проститься с ней из деревни. Сзади, направо за решеткой, стояло море арестантов в одинаких халатах, с бритыми головами и в кандалах. Налево были женщины в таких же халатах и повязанных на голове косынках.

Церковь была выстроена в остроге для удовлетворения религиозных требований арестантов. Религия, которую исповедывали и арестанты и те, которые содержали их, была религия Христа, та религия, которая, по словам Христа, состоит в том, чтобы не делать другому чего не хочешь, чтобы тебе делали, в прощении всех, в том, чтобы, не только не убивать, но не делать насилия, не бранить никого, в том, чтобы считать всех братьями, любить всех, даже врагов.

И вот в этой церкви для тех людей, которые были опозорены, измучены и не переставая унижаемы, оскорбляемы, мучимы, было устроено теми людьми, которые их унижали, оскорбляли, мучали, следующее христианское богослужение.

Приходили в эту церковь особенно для этого воспитанные и получающие за это жалованье, особенно одетые люди и перед всеми зрителями производили воображаемое чудо, состоящее в том, что несколько кусочков белого хлеба и полубутылка вина будто бы превращались в кровь и тело давно уже умершего человека и этим превращением содействовали как телесному, так и душевному здоровью всех, не только тех, которые глотали эти кусочки, но и присутствующих при этом, и преимущественно тех, имена которых при этом произносились, и вместе с тем и спасению всех умерших, особенно тех, имена которых при этом произносились. Несмотря на то, что те, которые глотали эти кусочки, очень хорошо знали, что превращения никакого не совершается, предполагалось, что оно совершается невидимо и тем более удивительно и доказывает справедливость, важность совершаемого чуда.

Богослужение это происходило так. Прежде всего пришел дьячек и приготовил горячую воду, жаровню с ладаном, хлебы, вино, достал из шкапа ризу и стихарь для священника и дьякона. Потом стал на клирос и начал по старой, затасканной книге так скоро читать славянския молитвы, но так, что никак нельзя было понять, что он читал. В известных местах он, не останавливаясь, махал рукою и кланялся, и все присутствующие делали тоже. В середине этого чтения в церковь вошел легким, быстрым шагом священник с длинными расчесанными волосами,251 и, проходя мимо арестантов, кланялся им и махал крестообразно рукой над теми, которые подходили к нему, зашел через дверь (на которой на голубом фоне был изображен юноша с длинными волосами и крыльями) за золоченую перегородку. Там он надел сверх своего платья — шерстяного кафтана с широкими рукавами — еще парчевый фартук и тотчас же,252 махая рукой и кланяясь, стал бормотать какие то непонятные, также как дъячек, слова, потом он подошел став к столу, покрытому обшитым галуном чехлом, и, засучив рукава, начал вырезать из белого хлеба кусочки и раскладывать их в известном порядке. Всех хлебцов было пять. Из первого хлебца он вырезал один кусочек и старательно положил его в самую середину... Этот кусочек должен был означать агнца, приносимого в жертву Евреями, и вместе с тем самого Христа. Подразумевалось, что из второго хлебца вырезанный кусочек был вырезан в честь Богородицы. Из третьего хлебца было вырезано девять кусочков: один — в честь Іоанна Предтечи, другой — в честь пророков, третий — в честь Апостолов, четвертый — в честь святителей, пятый — в честь мучеников, шестой — в честь преподобных, седьмой — в честь бессребренников, восьмой — в честь Іоакима и Анны, девятый — в честь святого дня. Все эти кусочки были положены кругом первого. Из четвертого хлебца вынуто еще больше кусочков в знак здоровья православных христиан вообще и особенно тех, имена которых при этом произносятся.253 Подразумевалось, что все эти кусочки, после того как они положатся в золоченую чашку с вином, разбавленным водою, превратятся в тело Христа и что тот, кто съест эти кусочки, получит от этого большую пользу. И вот приготовление этих кусочков, вкладывание их в чашу и произнесение при этом различных непонятных слов и совершение различных странных телодвижений и составляло то, что выдавалось всем этим несчастным, забитым, униженным, закованным в кандалы братьям людям за христианское богослужение. Из пятого вынуто тоже много кусочков в знак спасения на том свете тех, имена которых тоже произносятся.

* № 59 (рук. № 18).

Перед отъездом своим из города он выхлопотал у тюремного начальства перевод Масловой в отдельную камеру. Он думал, что ей там будет лучше. Прислал ей туда белья, чаю и книги. Книги были: Тургенев, «Отверженные» В. Гюго и Достоевский.

Когда он, вернувшись из деревни, приехал в острог, Катюша встретила его, как в прежние раза: сдержанно, холодно и застенчиво. Застенчивость эта еще увеличилась от того, что они были одни.

Когда он вошел, она лежала на постели и спала.

— Ах, вы? — сказала она. — Что же, съездили?

— Да, съездил, был в Панове и вот привез вам. Помните?

Он подал ей фотографическую карточку.

Она взглянула, нахмурилась и отложила в сторону.

— Я не помню этого ничего. — А вот что напрасно вы меня перевели сюда.

— Я думал, что лучше: можно заниматься, читать.254 — Нет я не читала. Скучно.

Она молчала.

— Что же, вы читали?

— Нет.

— Отчего же?

— Так, скучно.

Она не смотрела на него и отвечала отрывисто.

— Вы нездоровы, может быть?

— Нет, здорова.

— Скоро теперь пойдет партия. Я бы желал, чтобы брак наш здесь совершился.

Она молчала.

— Что ж вы думаете?

— Я ничего не думаю.

— Может быть, я вам помешал?

— Нет, ничего.

— Ну, так прощайте. Я вижу, вы нынче не в духе. — сказал Нехлюдов улыбаясь.

Она не ответила на его улыбку улыбкой, и не успел он выйти в дверь, как она, подложив руку под щеку, опять легла на кровать.

* № 60 (рук. № 18).

— Зачем думать о прежнем, Катюша. Помнишь, мы с тобой говорили о Боге. Веришь ли ты в Бога?255 что Бог милосерд.

— Какой Бог? Нет никакого Бога, — с злобой вскрикнула она. — И все вы притворяетесь. Вот когда вам нужна была я, тогда приставали; погубили — бросили. Ненавижу я вас. Уйдите вы от меня. Не могу я с вами быть. Я каторжная. Мне хорошо. А я вам мука. Перестаньте вы меня мучить.256 Нехлюдов молчал.

Бога? Какого Бога? Вот вы бы пожили так, как я жила у крестной, когда рожала, а вы в мундире щеголяли, за другими женщинами бегали, развращали. А я, больная, без хлеба была. Ты мной хочешь спастись. Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись. Противен ты мне, и очки твои, и плешь твоя, и жирная, поганая вся рожа твоя! Уйди, уйди ты! — Она вскочила, потрясая руками, с искаженным лицом. — Ха, ха, ха, ха! — захохотала она истерическим хохотом и упала на постель.

Нехлюдов ничего не говорил и ждал, чем это кончится. Он подошел к ней близко и после колебания, дотронуться до неё или нет, робко положил ей руку на голову. Она отстранилась от него:

— Оставьте, оставьте, пожалуйста! Пожалуйста, уйдите. Нехлюдов молча вышел.

** № 61 (рук. №№ 18, 23).

До отъезда партии Катерина прожила в лазарете и оказалась очень хорошей сиделкой. Перед самым отъездом Нехлюдов опять повторил ей свое предложение, но она еще решительнее отказалась.

Рано утром начались приготовления и прощания, и в 8 часов всю партию повели на вокзал и посадили в вагоны с решетками.257 Нехлюдов поехал с этим же поездом.

Нехлюдов проводил их и через неделю, окончив дело Натальи, поехал за ними.

Переезд по железной дороге, на пароходе и потом шествие по этапам, в особенности это шествие по этапам, и притом на каторге, представляли новые и все новые и такие ужасные подробности, которых он никогда не мог бы себе представить. Ужасно было то, что были собраны люди не более безнравственные, чем все остальные (в этом, чем дальше он вращался между ними, тем больше убеждался), не безнравственные, но более впечатлительные, страстные, чем большинство. Были собраны эти люди, наложено на них клеймо позора, т. е. отнято от них самое сильное, сдерживающее людей свойство — стыд (каторжнику уже нечего стыдиться), потом все поставлены в самые трудные для человека условия полной праздности и отданы в полную бесконтрольную власть самых грубых людей, начальников, которые, отчасти в виду ограждения себя от ответственности, отчасти по нравственному невежеству, грубости природы и упоению властью, выработали среди себя ужасающие по жестокости приемы обращения. И этим своим обращением еще более внушают несчастным подвластным им людям полное отрицание какого бы то ни было сдерживающего начала, полную распущенность нравов.

Под тем страшным давлением нужды, страданий, угроз, под которым находились все эти люди, они всегда были в том положении, в котором находится человек, который горит или тонет. Человек, самый нравственный, когда горит или тонет, наступит на другого человека, схватит его за волосы. Точно также и все эти несчастные. Они так измучены, что они без зазрения совести делают то, что на воле считали бы немыслимым.

Начальники обирали деньги, принадлежавшие преступникам, отнимали пожертвованное, заставляли на себя работать, крали на одежде, на пище, на дровах, на лекарствах, моря ссылаемых холодом, дурной пищей, черессильной работой. Били, насиловали, распоряжались всеми подведомственными, как своими рабами. И действительно, это были полные рабы тех, кому они поручались. Как только люди делались острожными, каторжными, так они отрезались от всего мира и делались добычей своего ближайшего начальника.

Интересы заключенных и пересылаемых все сводились только к тому, чтобы обманом, лестью, хитростью избавляться от давления начальства, по крайней мере смягчать это давление и развлекать свою праздность и наслаждаться.

Странно сказать: главная, если не единственная цель несчастных — это наслаждение, но это так: они стараются наслаждаться вином, табаком, игрою, песнями, тщеславием, молодечеством и, главное, развратом. На это направлены все их усилия.

В Тюмени, где партия стояла полтора месяца и где смотритель острога был особенно ласков с Нехлюдовым и опять устроил Маслову сиделкой в больницу и где Нехлюдов свободно ходил в камеры и в коридоры острога, он видел ужасающия сцены. Острог был весь пропитан тифозной заразой. Больница была полна, и больные лежали по камерам. Тут же шла игра в карты, пьянство и ужасный противоестественный разврат.

Нехлюдов никогда не мог забыть то, что он видел в первый день своего посещения Тюменьской тюрьмы. Первое время его принимали за какого нибудь присланного от высшей власти чиновника, и смотритель величал его «ваше сиятельство», надевал шашку и сам водил его по камерам. Потом уже узнали на каторге про него, что он частное лицо, и перестали оказывать ему уважение.

Но в Тюмени он еще считался важным лицом. В особенности в Тюмени считали Нехлюдова важным лицом потому, что губернатор был ему знакомый человек, очень добрый и любитель спектаклей, острот, анекдотов и игры в винт. Нехлюдов обедал у него. Несмотря на дальний Сибирский город, все у Губернатора было очень элегантно; жена его, милая хозяйка, хорошенькая женщина, sur le retour,258 *** в летах весело шутила с Нехлюдовым и хотела засадить его на другой дам дамский стол в винт. Был уж готов стол с четырьмя свечами и новой колодой атласных карт. Но Нехлюдов отказался, желая воспользоваться разрешением посетить острог.

— Ну, все равно, приезжайте ужинать, — проводил его Губернатор, не вставая из за стола. Губернаторша же дала ему виноград и грушу, чтобы он знал, что у них в Сибири живут как люди.

Под влиянием этого впечатления изящества и избытка, главное — света Нехлюдов приехал в острог. Смотритель тотчас же повел его наверх.

Как только отворили дверь, так Нехлюдова охватил удушающий запах человеческих испражнений, полутьма, — горела одна259 В подлиннике, перед словом: одна слово: она, очевидно по описке написанное вместо слова: одна и по рассеянности не зачеркнутое. коптящая лампа, — и послышались пение и крик, ругательства. Он вошел прежде всего260 В подлиннике, после слова: всего повторено слово: вош вошел . в мужскую пересыльную. Когда отворили дверь, едкий запах еще усилился, и лампа, казалось, горела еще тусклее. В самом коридоре, прямо на пол, мочились два человека в рубахах и портках, с бритыми головами, в кандалах. Смотритель крикнул на них, и они, как виноватые, вернулись и легли на свои места. Нехлюдов был в середине, арестанты лежали или должны были лежать голова с головами. И в небольшой камере их было человек 40. Все места были заняты. Вонь была ужасная. Все вскочили, как только вошел смотритель. В числе этих был Алексей. Нехлюдов передал ему полученное от жены известие и деньги, которые взял смотритель. Потом пошли в верхний этаж. В одной из камер пели песни, так что не слыхали грохота двери. Смотритель постучал в дверь.

— Я те запою. Смирно.

Пошли дальше. Нехлюдов попросил не шуметь и позволить ему посмотреть в оконце. Смотритель позволил.

И тут то он увидал ту ужасную сцену, которая навсегда осталась у него в памяти. В номере было человек 20. Двое ходили в своих халатах, босиком, не глядя друг на друга, быстро-быстро взад и вперед, как звери в клетке; один был черный, похожий на цыгана, другой — маленький человечек, рыжий, уже не молодой и бритый.

Вправо стоял против угла с иконой старикь с белой бородой и истово молился, кланялся в землю, крестился и шептал что то. Потом рядом с ним двое у нар с криком играли в карты. Несколько человек окружали их. Играющие хлопали руками и произносили какие то отрывочные слова.

— А чорт тебя задави. Обдул, — сказал один из играющих, в рыжих усах, с злым лицом. — Ну, жена, марш спать! — крикнул он, ложась на нары, на бледного малого, который стоял в числе смотревших на игру.

Все захохотали. Мальчик снял халать и направился к нарам. Нехлюдов постучал и попросил отпереть камеру, чтобы переговорить с этим мальчиком. Он был приговорен к поселению за воровство.

Пользуясь своим влиянием, Нехлюдов попросил смотрителя перевести мальчика в другую камеру.

— К ребятам, — посоветовал помощник.

Они вошли к ребятам. Это были одутловатые, белые, с бессмысленными глазами мальчики, от 15 до 18 лет. Их было 4.

Такие же сцены и лица видел Нехлюдов во все время своего путешествия и все больше и больше ужасался и укреплялся в своем решении открыть это людям, выяснить ту безумную жестокость, которая совершалась этими воображаемыми возмездиями, устрашениями, обезвреживаниями, переправлениями.

Чем больше он углублялся в этот мир, тем больше он центр тяжести его интереса переносил из Масловой к общему вопросу и ко всем этим страдающим и развращающим людям. Тем более, что Маслова все более и более успокаивалась в работе ухода за больными и отвыкала от прежних привычек. Вино она совсем оставила, не наряжалась более, но продолжала курить. Мысль о браке с нею совершенно оставлена была Нехлюдовым, но он всетаки твердо решил не оставлять ее до конца, какого конца, он сам не знал. Жизнь его была так полна, что он не думал о конце.

Конец же настал очень скоро и совершенно неожиданный для Нехлюдова. В числе каторжных в N был политический каторжный Аносов, один из тех политических, вступивших в заговор по молодости, по энергичности, по желанию отличиться, с которых вся эта напущенная на них революционность сходит, не оставляя ни малейшего следа. Теперь, после каторги и ссылки, он совершенно освободился от напущенного на себя революционерства и не мог даже подумать, зачем оно ему. Он был полон жизни, энергии и добродушной веселости. Он не отрекался от своего революционерства, но не нуждался в нем.

Он заболел нарывом на ноге и, поступив в больницу, познакомился с Катюшей, влюбился в нее и, ничего не желая знать об её прошедшем, решил жениться на ней.

— Что же, любишь ты его? — спросил Нехлюдов.

— Не то что люблю, a мне жалко его.

По окончании срока каторги Катюша с мужем поселились в уездном городе. Он кормится землемерством. У ней ребенок. Нехлюдов простился с ними и живет в Москве, весь поглощенный составлением записки, которую он хочет подать Государю, о необходимости уничтожить всякое уголовное преследование и заменить его нравственным образованием масс. Статья, которую он напечатал в журнале об этом, — о том, что уголовное право есть только пережиток варварства, была вся запрещена и вырезана из журнала. Книга его о том же была сожжена. Будущее покажет, какая будет судьба его записки.

27 Августа 1898.261 В подлиннике явно по рассеянности написано: 1899. Л. Т.

** № 62 (рук. № 19).

Результаты последнего нравственного подъема, пережитого Нехлюдовым вследствии встречи с Катюшей Масловой, уже начинали проходить. Опять по немногу, по немногу жизнь затягивала его своей паутиной и своим сором. Но, как всегда было, несмотря на как будто обратное движение, на ослабление нравственного сознания, всякий такой подъем поднимал его и оставлял навсегда выше, чем он был прежде. Так было и теперь, и в особенности теперь, после последнего подъема, который был самым сильным в его жизни. Почти все взгляды его на жизнь, на людей и, главное, на себя совершенно изменились, и он уже не мог возвратиться к прежним. Изменилось, главное, его отношение к себе, к своему положению. Он потерял уважение к себе как человеку известного воспитания и сословия.

Но не успел он оглянуться, как возникло уже новое чувство самоуважения, основанного теперь уже не на своем положении, а на важности понятой им и проводимой в жизнь идеи. И опять он стал доволен собой, и насколько доволен собой, настолько стал хуже и менее спокоен. Хуже он стал тем, что, посвятив себя своей книге, он оставил простую деятельность помощи живым людям и общения с ними. Опять невольно началась изнеженность и лень человека, свободно занятого умственной деятельностью. Можно было начать позже работу, вовсе отложить, считая себя нерасположенным. Опять поднялись в нем ослабшие было совсем любовные инстинкты. Корчагина вышла замуж, и на ней он не мог бы жениться. Но у знаменитого адвоката, с которым он сблизился еще по делу Масловой, была дочь курсистка, выказывавшая большое расположение к Нехлюдову, и поднялось старое прежнее чувство любви, которое он еще не сознавал. Он думал, что он только занят своей запиской. Что выйдет из его записки и из его отношений к голубоглазой Вере, дочери адвоката, и какой, в какой форме, будет следующий нравственный толчек и подъем Нехлюдова, покажет будущее.

28 Ав. 98.
Я. П.

Лев Толстой.

Мы собираем cookies для улучшения работы сайта.