** № 1 (рук. № 9).

Воскресенье.

Было 28 апреля. В воздухе была весна. И как не старались люди изуродовать ту землю, на которой они жались несколько сот тысяч, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и не выгоняли животных, птиц, — весна была весною даже и в Москве. Солнце грело, воздух ласкал, трава курчавилась и зеленела везде, где только не соскребали ее, березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья, липа надувала лопавшиеся почки. Кроме галок, воробьев и домашних голубей, по весеннему радостно готовящих уж гнезда, в сады уже прилетела отлетная птица, скворцы занимали свои домики. Веселы были и животные, и люди, и в особенности дети.

Было ясное, яркое весеннее утро, когда в Таганской тюрьме, в коридор женского подследственного отделения, гремя ружьями, вошел конвой, и вахтер, растворив дверь одной из камер, потребовал Маслову.

— Готова, что ль, франтиха? Собирайся! — крикнул он.

Из двери камеры, где их было более 10 женщин, вошла невысокая молодая женщина в сером халате, надетом на белую кофту и белую юбку. На ногах женщины были полотняные чулки, голова была повязана белой косынкой, но так, что из под неё виднелись очень черные волосы, красиво обрамлявшие белый, гладкий, невысокий лоб. Лицо у женщины было измученное и болезненное; немного подпухшие черные глаза косили; но,168 видно было, что она была очень красива и теперь еще, несмотря на это, женщина была не лишена привлекательности, если бы не болезненная бледность и тупое,169 почти безсмы бессмысленное унылое выражение лица.

— Ну с Богом! Час добрый, — сказала ей, провожая ее, высокая старуха арестантка.

— Спасибо, не давай же им сундучка трогать.

— Не дам.

— Ну, ну, марш! — крикнул вахтер.

Женщина вышла. Из соседней камеры выведена была другая женщина. В мужском отделении, внизу, вывели еще мущину, и их всех троих свели в контору и повели по улицам в Кремль, в Окружный Суд.

Дело их слушалось в нынешнее утро.

Женщина эта, Маслова, была проститутка и обвинялась в отравлении купца. Другая женщина и мущина — её сообщники.170 Катерина Маслова была воспитанница двух старых дев помещиц — Катерины Ивановны и Софьи Ивановны Юшенцовых. Она получила некоторое образование, хорошо читала и писала и одно время готовилась в гимназию.

И их повели по Москве, по середине улицы. Извощики, лавочники, редкие прохожие с любопытством смотрели на них и невольно больше останавливали внимание на красивой, миловидной Масловой.

Она шла опустив голову, стараясь ступать легче по камням, отвыкшими от ходьбы ногами. Утро было красивое, весеннее, веселое.

История Масловой была старая, самая обыкновенная история.

Дед Масловой был дворовый портной, пьяница; жена его, бабка, была прачка господ Юханцевых Рязанской губернии.

Портной был пьяница,171 Одну из дочерей портного мать выдала за дворового же человека, шорника. Шорник тоже был пьяница. и семья его пропала бы, потому что он все пропивал с себя, если бы Пелагея, жена172 шорника. Она была такая же хорошая его, которую господа оставили у себя в прачках, не работала до старости. Одну из дочерей своих, самую плохую, Пелагея оставила при себе прачешничать. Вот эта то плохая, болезненная девушка родила. Мать била ее и хотела отослать ребенка, девочку, в воспитательный дом, но случилось, что барышни узнали про это и взяли девочку к себе. Скоро после этого Пелагея умерла, и её *** дочь отошла от Юханцевых и ушла в Москву и там скоро тоже умерла от простуды. У девочки никого не осталось.

Девочка росла у старых барышень, и девочка вышла прелестная, так что привязались к ребенку. Барышни считали себя благодетельницами за то, что они спасли девочку от смерти и развратной матери, и потом, воспитав ее так, что девочка Катюша стала ловкой, грамотной горничной, они считали, что сделали для нее больше, чем требовалось.

Когда девочке минуло 18 лет и она стала красивой женщиной, случилось, что к старым барышням приехал их племянник и наследник. Племянник этот ехал на войну в полк.

Он и прежде, за год перед этим, жил 2 месяца у тетушек, но тогда ничего не случилось. Ему было 18, Катюше было 16 лет, и, хотя им и случилось раз, играя в горелки, поцеловаться, между ними ничего не было, и племянник краснел, как красная девушка, всякий раз, как встречал ее. Но тут, когда он ехал в армию, случилось то, что она отдалась ему и потеряла невинность. Она и прежде, когда он приезжал год тому назад, полюбила его. Теперь же она не могла устоять против него. Он был молод, красив, он ехал в армию. Она никаких не знала радостей и полюбила его. И она потеряла себя.

На другой же день после той ночи, когда она отдалась ему, он уехал в армию, а она осталась подметать комнаты, варить кофе, делать постирушечки. Тяжело, мучительно ей было; но она продолжала жить по прежнему: плакала по ночам и работала днем. Но через 5 месяцев стало уже несомненно, что она беременна. Она надеялась выкинуть, прыгала с комода, пила уксус, но ничего не помогло.

В это самое время она узнала, что соблазнитель её едет из армии и должен проехать мимо них. Сначала старые барышни говорили, что он заедет, но потом узнали, что он ранен и не заедет;173 Зачеркнуто: Тогда барышни выслали лакея своего с письмом на большую станцию. Катюша одна ночью побежала на станцию, с тем чтобы увидать его. Но сколько она не смотрела в окна, она не увидела его, и только перед самым отходом она увидала его наискоски в окне. Поезд и она решила убить себя и пошла ночью на железную дорогу, чтобы лечь под тот поезд, в котором он проедет. Но тут, как раз тут, в эту ночь, она почувствовала движение ребенка. И вся душа её переменилась. С тех пор она стала готовиться к отходу от господ и к родам. Но еще прежде чем она стала проситься уйти, ее прогнали. Заметили, что она дурно работает, и узнали, что она дурно вела себя.

Идти ей было некуда. Родных у ней были две тетки и два дяди, но они все были бедны, и она мало знала их, и она пошла к крестной. Крестная была бедная вдова сапожника, деревенская бабка. Одного сына её отдали в солдаты. Крествая держала шинок, приняла к себе Катюшу и, рассчитывая на те 127 рублей, которые Катюша принесла с собой, приняла её ребенка — тоже девочку — и держала у себя все время её болезни.

Катюша заболела после родов и лежала в сильном жару, когда крестная призвала старуху, занимавшуюся доставлением детей в воспитательный дом, и отдала ей ребенка. Обе старухи выпили, спрыснули Катюшу.

Старуха-ребятница взяла ребенка к себе и, кормя его соской, продержала 8 дней у себя, пока собрался у неё «камплет», как она называла ребят, для поездки в Москву. А то для каждого брать отдельный билет было дорого; с 4-мя же ребятами на каждого ложилось не больше рубля.

Приладив большую корзину с гнутой ручкой, с двумя отделениями, старуха-ребятница положила запеленутых ребят по два на каждую сторону, приладила сосочку, и, усевшись в 3 -ем классе так, чтобы можно было вынимать корзину из под сиденья и затыкать сосочкой рты тем, которые пищали, она повезла вместе с другими и Катюшиного ребенка в воспитательный, где, хотя и без этой корзины, точно также умирало 80 детей из ста.

Несмотря на дурной воздух, холод из двери, нечистоту, в которой лежала Катюша в гнилой избушке крестной, несмотря даже на лекарства, которые давала ей бабка, она выздоровела и через 7 недель шатаясь встала с грязной, полной насекомых постели. Крестная взяла у Катюши денег за прожитье, за корм, за чай — 20 рублей за два месяца, 30 рублей пошли на отправку ребенка, и теперь крестная просила дать ей еще в займы 40 рублей на корову. Для самой же Катюши крестная приискала место к лесничему в горничные. Катюша согласилась.

Со времени ночи, проведенной Катюшей на откосе железной дороги, душа её вся изменилась. С 14, 15 лет она сблизилась с Матреной Павловной, с Софьей Ивановной она читала книги, читала Достоевского, Тургенева, верила в то, что есть добродетель и порок, что можно и должно быть хорошей. Эти верования еще усилились, когда племянник тетушек Дмитрий Иванович гостил в первый раз и давал ей читать книги. Но с того времени, как он соблазнил ее и уехал, в особенности с той ночи, когда она хотела убить себя, она поняла, что все было вздор и господския игрушки. И все то, что она увидала у крестной, вся эта нужда, вся жестокая борьба из за денег, все эти бедные радости, состоящия только в одурманении себя, и её собственная нужда, в которой никто не принимал участия, подтвердили ей это, и она раз навсегда поняла, и несомненно поняла, что всякий только до себя и что все эти слова: добродетель и порок, все вздор, обман. Жить надо, и что слаще и богаче, то лучше.

Катюша поступила к лесничему за 5 рублей в месяц и чай.

Лесничий был женатый черный толстый человек. С первого же дня она увидала, что он смотрит на её груди, и в первое время это смущало ее, но потом, когда он стал приставать к ней, она подумала воспользоваться этим. Но он был опытнее и хитрее её и, выждав минуту, овладел ею. Ей было гадко и стыдно, и она стала пить. Тут же началась ревность жены. Жена догадывалась и злилась и раз прибила Катюшу и выгнала ее. Денег было 17 рублей. Объездчик, с которым Катюша была знакома, посоветовал ехать в Москву. В Москве была одна из теток за переплетчиком. Тетка оказалась в бедности. Муж пил. Они все таки приняли Катюшу, но кончилось тем, что Катюша отдала ей все деньги, чтоб кормить детей.

Дорогой с ней ехала барыня в перстнях и браслетах. Барыня эта дала свой адрес и обещала место. Катюша прошла к ней. Она подпоила ее и предложила поступить в её заведение. Она дала ей денег, взяла обязательство, и Катюша поступила. В заведеньи она называлась Любашей, и пошла жизнь ночью, освидетельствования еженедельные и гости: прикащики, студенты, офицеры, старики, молодые, гимназисты.

Так прошло 3 года. Всех лет со времени Дмитрия Ивановича прошло 7 лет. И вот случилось, что прислал за ней купец в номера, она поехала, потом купец к ним приехал, посылал ее в номера за деньгами, потом опять она к нему поехала; пил много купец, бушевал, коридорный посоветывал ей всыпать купцу порошков сонных в вино. Она всыпала, купец умер. И вот ее посадили в острог и хотят засудить в каторгу за то, что она отравила купца. Сидит она уже 7 месяцев, в тюрьме кормит вшей, платье её все 1 неразобр *** . , пища плохая, чая нет, только вахтер подарил раз за ласку. И вот ведут теперь на суд вместе с горничной из номеров и тем коридорным, который порошки дал. Они и говорить с ней не хотят, а она знает, что это их дело, а они на нее все свалить хотят. «Ну, да хоть бы один конец», думает она.

В суд привели рано, еще 9 часов не было, а суд начался только в 12. Намучалась пока и наголодалась, да и скучно было. Но вот позвали в суд и посадили.

* № 2 (рук. № 6).

Неловко и совестно ему было вот от чего. Еще на 3 -м курсе университета он прочел «Прогресс и бедность» Генри Джорджа и был так поражен истинностью и практичностью этого учения, что сделался страстным поклонником этого учения, врагом земельной собственности и пропагандистом Single Tax system.174 *** системы единой подати Сочувствия своему увлечению он не встретил тогда ни среди своих родных и знакомых, что было очень понятно, потому что они все почти были землевладельцы, но, что было менее понятно, не встретил сочувствия этому учению и среди профессоров университета. Профессора самые либеральные, социалистически настроенные, проповедывавшие 8-часовый рабочий день, обезпечение рабочих, союзы их и стачки, презрительно относились об учении Генри Джорджа, очень неосновательно доказывая его несостоятельность. Это так рассердило Нехлюдова, что он тогда же объявил матери, что выйдет из университета. И действительно вышел из университета с намерением посвятить все свои силы на распространение этого учения. Само собой разумеется, что он тогда же решил, что устроит свою жизнь так, чтобы она не противоречила его проповеди, и потому никогда не будет владеть землею. И действительно, он при жизни матери получал от неё деньги, не владея землей. Хотя с тех пор прошло 14 лет, во время которых Нехлюдов пережил многое, он никогда не отказывался от своих мыслей, и вот теперь в первый раз ему пришлось проверить искренность своих убеждений. Мать теперь уже не мешала ему устроить свою жизнь сообразно с своими убеждениями, но он не только не радовался теперь этой возможности, но напротив, стеснялся ею. И от этого ему было неловко и совестно.

* № 3 (рук. № 8).

Хотя жизнь его пошла не так, как он мечтал: за границей он не нашел того сочувствия своим убеждениям, которого ожидал, перевод его Генри Джорджа был запрещен цензурой, как и сочинение его остановилось на второй главе, и он, вместо скромной жизни, которою он реешил жить, жил часто совсем другою, роскошной светской жизнью, в которую невольно втягивали его родные и, главное, мать, он никогда вполне не отказывался от идеи своей юности и по прежнему считал земельную собственность таким же преступлением, как рабовладельчество, хотя если бы он строго разобрал свое положение, он бы увидал, что, получая деньги от матери, получаемые с имений, с земли, и проживая их, жизнь его противоречит его принципам, он все таки прямо не нарушал своих убеждений, не признавал своего права на земельную собственность. Теперь же приходилось это сделать. И этот первый экзамен, первое испытание прочности и искренности его убеждений, которое представилось ему в письме арендатора, заставило его испытать чувство стыда. Чувство стыда он испытывал потому, что в глубине души уже знал, как он решит этот вопрос. Он знал вперед, что он решит этот вопрос положительно, т. е. отдаст землю если не арендатору, то крестьянам, получит с них деньги за право, которое он нетолько не признавал, но признавал безбожным. Признает же он это право и возьмет деньги потому, что, во 1 -х, нетолько вся жизнь его теперь сложилась так, что по его привычкам ему нужны деньги, если и не все те, на которые он по наследству матери имеет право, то хотя малая часть их. А признать право на пользование малой частью незаконного или всем — разве не все равно; во 2 -х, потому, что нетолько его жизнь, но все те учреждения в имениях матери, как то: школы, больница, лавка, товарищество, которые устроены им, должны рушиться, если он отдаст им землю, и, в 3 -х, главное, то, что теперь, когда он думает жениться на девушке, привыкшей к роскоши, он не может именно теперь отказаться от своих прав, рассчитывая на её именье. Служить же правительству при теперешнем реакционном его направлении он никак не может, найти же деятельность, которая бы давала средства для жизни, к которой и она и он привыкли, он теперь, в 32 года, не служив нигде и не выработав в себе никакой специальности, никак не может. Все это он не обдумал так, как это написано здесь, но общий вывод из всех этих доводов был ему уже ясен в его душе.

И потому он, оставив письмо арендатора без ответа, имея в виду то, что до срока аренды еще два месяца, во время которых должны же выясниться его отношения к Алине, он поспешно написал Кармалиной, что благодарит за напоминание и постарается придти вечфром. И взяв с собой в мешечек папирос и книгу, поехал в суд.

* № 4 (рук. № 6).

В эту минуту танцор председатель был занят вовсе не танцами и еще меньше сессией суда, в которой ему предстояло председательствовать. Занят он был очень неприятной историей, происшедшей у него вчера вечером в клубе с партнером. Он, рассердившись, сказал партнеру: «так не играют даже сапожники», на что партнер сказал: «вы сами глупо назначили, а теперь меня обвиняете». — «Так не говорят в порядочном обществе», сказал на это председатель. И тут партнер вдруг взбеленился — должен быть пьян — и стал говорить грубости и бросил карты.

* № 5 (рук. № 7).

Председатель был высокий, статный мущина с прекрасными бакенбардами. Нехлюдов узнал его. Он встречал его в обществе и знал за большого любителя танцев. Еще в нынешнем году зимой Нехлюдов видел, как он на одном маленьком вечере старательно и одушевленно танцевал мазурку и, обливаясь потом и выкрикивая: «les dames en avant175 *** «дамы, вперед» » и т. д., дирижировал котильоном.

В эту минуту танцор председатель был занят вовсе не танцами и еще меньше сессией суда, в которой ему предстояло председательствовать. Занят он был очень важным делом, могущим изменить всю его жизнь.176 Знаменитый банкир и богач Еврей Полтавин предлагал ему место в открывавшемся им банке, такое, при котором, кроме особенных наградных, доходящих до Ему предлагали место по администрации за границу международным Жена его была родственница милионера Полтавина, и в самое последнее время Полтавин переехал в Москву, поссорился с своим наследником племянником, даже прогнал и сблизился с его женою, так что были все вероятия того, что если не все, то большая доля его наследства перейдет к ним. Вчера еще только он подарил жене председателя прекрасный беккеровский концертный рояль и просил председателя привезти к нему нотариуса.

Председатель танцор был полон мыслями об этом ожидающем его богатстве, и потому предстоящее ведение сессии мало интересовало его. 177 Он надеялся быть в состоянии скоро взять годовой отпуск и поехать за границу.

* № 6 (рук. № 8).

Подсудимые, как всегда, вследствии того положения, в которое они были поставлены: тех солдат, которые с обнаженными саблями находились с ними, и того места, которое они занимали в зале за решеткой, представлялись ему людьми из другого, таинственного, чуждого ему и страшного мира. Особенно страшна ему казалась женщина в арестантском халате, и наглая и стыдливая, и привлекательная и отталкивающая; страшна именно этой какой то своей бесовской привлекательностью. И Нехлюдов принял решение быть как можно внимательнее и беспристрастнее особенно к ней. Она, судя по её професии и по её привлекательности и по её арестантскому халату, должна была быть, по его предположениям, главной пружиной преступления.

* № 7 (рук. № 7).

Третья подсудимая была черноволосая, чернобровая,178 красивая широколицая женщина с очень белым пухлым лицом179 и с сильно развитою грудью, подтянутой корсетом. и черными глазами. Женщина эта была одета180 в свое зеленое, бархатом отделанное платье, на белой полной шее была бархатка, и короткие волосы выпущены на лоб. также в арестантский халат, только волосы её были не покрыты. Женщина эта была бы красива — особенно черные глаза, которые она то опускала, то поднимала, были очень красивы — если бы не печать разврата на всей её фигуре и лице. Глаза как то невольно притягивались к ней, и вместе с тем совестно было смотреть на нее. Даже жандарм, мимо которого она проходила, улыбнулся, посмотрев на нее, и потом тотчас же отвернулся и стал смотреть прямо.

Женщина взошла, опустив голову и глаза, и подняла их только тогда, когда ей надо было обходить скамью и садиться. Глаза у неё были узкие, подпухшие и очень черные. То, что видно было из лица этой женщины, было желтовато бело, как бывают белы ростки картофеля, проросшего в погребе, и руки и лица людей, живущих в тюрьмах без солнца.

* № 8 (рук. № 8).

Волосы её были зачесаны наверх с большими, торчавшими в них полумесяцами шпильками, на лбу и висках были завитки. Черные, заплывшие агатовые глаза,181 под очевидно наведенными бровями блестели из полного, неестественного белого лица. ярко блестевшие из под182 красивых тонких бровей. Нос был не правильный, но все неестественно белое лицо с небольшим приятным ртом было привлекательно. Полная, особенно открытая шея была особенно бела, как бывают белы руки и лица людей, живущих без солнца и труда в больницах и тюрьмах.

* № 9 (рук. № 11).

Женщина эта была бы красива: красивы были и невысокий, но прекрасно обрамленный черными волосами лоб, и прямые тонкия брови, и тонкий небольшой нос, и изогнутые губы с детски выдающейся верхней губой, и, в особенности, агатовые большиие добрые, немного косившие глаза. Она была бы красива, если бы не вялое, унылое выражение одутловатого лица.

* № 10 (рук. № 6).

Несмотря на впечатление неловкости и стыда, оставленное присягой, усиленное еще речью председателя, в которой он внушал присяжным, что если они нарушать присягу, они подвергнутся уголовному суду, точно как будто само собой разумелось, что присяге никто не верит и что удержать от клятвопреступлений может только страх уголовной кары, несмотря на это неприятное впечатление, Нехлюдов находился в самом серьезном и строгом к себе настроении, собираясь с величайшим вниманием исполнить свою обязанность общественной совести.

* № 11 (рук. № 11).

Ему немножко совестно было, держа в странном положении руку, обещаться не лгать, как будто предполагалось, что он готовится к этому, и неприятно обещаться и клясться крестом и евангелием, когда он не приписывал никакого значения ни кресту ни евангелию.183 как внешнему символу. Просто было совестно взрослому человеку, держа в странном положении руку, повторять глупые слова присяги. «Но чтож, ведь это пустая формальность», повторял он себе обычное рассуждение людей в таких случаях. Делать ему помогало то, что делал не он один, a все делали. Кроме того, в этом случае помогала Нехлюдову его способность видеть комическую сторону вещей. Он наблюдал, как некоторые повторяли иногда половинки слов, некоторые же совсем шептали или отставали от священника и потом не во время догоняли его, как одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят, держали свою щепотку, a некоторые распускали ее и опять собирали. «Неужели — думал он — старику священнику этому самому не смешно и не совестно!» Сначала, когда священник, ожидая подхода к нему присяжных, перебирал левой рукой цепочку своего креста и ощупывал самый крест, Нехлюдову показалось, что ему совестно. Но когда он подошел ближе и рассмотрел опухшее лицо и в особенности почему то пухлую руку священника с ямочками над костяшкой каждого пальца, он убедился, что старичку этому нетолько не совестно, но что он не может усомниться в том, что делает очень полезное и важное дело.

* № 12 (рук. № 8).

Она теперь была совсем не та, какою она вошла в залу. Она не потупляла более голову, не медлила говорить и не шептала, как прежде, а, напротив, смотрела прямо, вызывающе и говорила резко, громко и быстро.

— Признаю, что налила в вино купцу капли, но не знала и не думала, что от них можно умереть. А то бы ни за что не дала, а и то согласилась дать только потому, что была очень пьяна, — сказала она и улыбнулась, и улыбка эта, открыв недостаток одного переднего зуба, произвела на Нехлюдова впечатление, как будто он шел, шел и вдруг оборвался куда то.

* № 13 (рук. № 8).

Но с тех пор, как они так нечаянно поцеловались, играя в горелки, они уже больше никогда не целовались и как будто оба боялись этого.

В числе тех мечтаний, в которых жиль в это время Нехлюдов, было и то — одно из самых главных мечтаний — то, что он встретит ту женщину, которая предназначена ему, и, не зная и не любя никакой другой женщины, не растратив себя, он отдастся всей душой этой любви, и она полюбить его, и он будет божественно счастлив. Женщина эта будет иметь все совершенства. Она будет и хороша, и чиста, и умна, и добра и не будет похожа ни на одну из тех женщин, которых он видал. Катюша немного была похожа на эту женщину, но та будет совсем не то. Несмотря на такое представление о будущей жене своей, иногда все таки Нехлюдов думал и о Катюше, как о будущей жене своей. Почему же не она, если я люблю ее и она любить меня? Но эти мысли только изредка нечаянно приходили ему, и потому он ничего никогда не говорил об этом Катюше, а говорил с ней только о не касающихся его и её предметах.

* № 14 (рук. № 11).

Заграничное пребывание не дало ему того, что он ожидал. Он не встретил и там, в Германии, сочувствия своим идеям. Генри Джорджа там почти не знали, а если знали, то очень решительно опровергали, считая его учете неосновательным. Мысли его никого не удивляли и не привлекали, и все намекали ему на недостаточность его знаний. Чтобы пополнить эти знания, он сталь слушать лекции политической экономии и потом философии в немецких университетах, но государственный социализм, который преподавался с кафедр политической экономии, отталкивал его. Философия же не интересовала его в том виде, в котором она преподавалась. Ему с первых же лекций хотелось возражать професору. Так что слушание лекций скоро кончилось, и он поехал в Италию, где увлекся живописью, к которой у него были способности. Он нанял студию, сошелся с художниками и стал усердно работать, мечтая о том, чтобы сделаться знаменитым художником. Но и это увлечение продолжалось не долго. Мать ехала в Петербург и звала его ехать с собой. Он поехал с ней, намереваясь вернуться, но тут в первый раз он вступил в Петербургское высшее светское общество, в котором были связи его отца и матери. Он был принят как свой и как желательный жених. По просьбе матери он согласился поступить в дипломатический корпус и под влиянием тщеславия, удовлетворяемого его успехом в свете, так как он был красив и оригинален, прожил зиму в Петербурге так, как живут обыкновенно светские молодые люди: ухаживал за замужней кузиной самым платоническим образом и также одновременно за приезжей актрисой. Он не отказался от своих мыслей о несправедливости земельной собственности и даже проповедывал эти свои мысли в свете и тем казался очень оригинальным, но сам жил, проживая большия деньги, получаемые с земли, и обходил это противоречие тем, что землей владел не он, а его мать, и она давала ему деньги. В эту зиму он начал пить и курить, и в эту же зиму с ним случилось то, что один раз после ужина, на который они съехались с приятелями, из театра они поехали к женщинам, и он пал самым пошлым и обыкновенным образом. Ему это было больно, но точно также как в вопросе о собственности, и в вопросе о целомудрии и браке он не отказался от мысли о том, что он встретит ту совершенную и непорочно чистую женщину, которая полюбит его первого и которой он отдаст всю свою жизнь, но он только допускал теперь то, что полная физическая чистота будет только с её стороны.

* № 15 (рук. № 11).

Он и в Петербурге немного писал и рисовал, намереваясь весной вернуться в Рим к своим занятиям живописью, но случилось то, что в это время была объявлена война, и опять желание выказаться, заставить говорить о себе, побудило его к тому, чтобы поступить солдатом в гвардейский полк.

Он говорил, что он теперь поступил на военную службу потому, что он не мог бы оставаться спокойным вне опасности, рисуя картинки тогда, когда знал бы, что люди наши русские идут на смерть за братьев. Но в глубине души ему только хотелось отличиться, хотелось узнать, что такое война, получить новые впечатления, не пропустить чего нибудь, что могло случиться с ним там. И он поступил в полк, оделся в мундир, простился с друзьями, с кузиной и поехал на Дунай. По дороге он заехал к тетушкам.

* № 16 (рук. № 11).

«Что же это: большое счастье или большое несчастье случилось со мной? — спрашивал он себя и не находил ответа. — Всегда так, все так», сказал он себе и, как будто успокоившись, пошел спать.

На другой день после этой памятной ночи Шёнбок заехал зa Нехлюдовым к тетушкам, и они вместе уехали, так как был уже последний срок для явки в полк; Нехлюдову не пришлось больше видеться с Катюшей и наедине говорить с ней. Ему, впрочем, и нечего было говорить с ней и не хотелось этого. Быть с нею ночью, как вчера, он бы хотел еще раз, но днем быть с ней, говорить с ней ему даже не хотелось: было совестно.

В душе его в этот день и в последующие, когда свеже было воспоминание этой ночи, поднимались и боролись между собой два чувства: одно мрачное — отчаяние за то, что затоптано, осквернено, на веки погублено чувство любви, совершено ужасное кощунство над этим чувством, и оно безвозвратно потеряно; другое — самодовольство достигнутой цели и жгучия чувственные воспоминания.

Любви, той любви, которая переносит человека в душу любимого существа, совсем не было.

* № 17 (рук. № 7).

«Как я мог быть так близорук, так просто глуп, главное так ужасно жесток, — думал он теперь, вспоминая свое тогдашнее состояние. — Ведь я же жил в этом же тетушкином доме 2 года тому назад. Где же был я, тот хороший, чистый юноша, который тогда поцеловался с Катюшей за кустом сирени и потом так испугался этого поцелуя, что собирался уже жениться на ней?! Как это сделалось, что вдруг забылось все это, и на место этого чистого юноши появился тот веселый и жестокий зверь, чистящий ногти, употребляющий фиксатуар и одеколон, в обтянутых синих рейтузах?»

Одно объяснение этого было то, что в этом юноше тогда эгоизм его, благодаря той среде, в которой он жил, был развит до состояния душевной болезни. Он видел и помнил только себя и свои удовольствия. Кроме того, он в это время постоянно был занят и всегда торопился; всегда ему надо было поспевать куда-то. Если это не была служба, то это были другие дела. Потому, что он торопился, он не мог помнить о других. Для того же чтобы не помнить о других, он всегда торопился.184 Взятое в ломаные скобки обведено сбоку чертой с пометкой: пр пропустить . Для того же чтобы не видеть значение своего поступка, ему надо было только не думать самому о нем, a оценивать его так, как его оценивали люди его среды. Он знал, что у отца его был незаконный сын Мишенька, почтальон, происшедший от такой же случайной интриги.

* № 18 (рук. № 7).

Допрос свидетелей продолжался. Розанова вывели и ввели сначала прикащика, потом185 ювелира, потом проститутку, произведшую большую сенсацию. горничную из номеров, стали спрашивать эксперта врача о признаках отравления. Из показаний подсудимых и свидетелей, не смотря на всю путаницу, внесенную в дело речами прокурора и председателя, перекрестными допросами свидетелей, присягой и всей мертвой закоснелой обстановкой суда, дело было совершенно ясно: Маслова, посланная купцом за деньгами, взяла только то, что ей велено было, Симон же и Бочкова, очевидно воспользовались этим случаем, взяли деньги, надеясь свалить вину на Маслову. Возвращение же Масловой с купцом спутало их планы, и они решили отравить купца и для этого подговорили Маслову. Сколько бы не путали адвокаты и суды, дело было ясно, и присяжные, следившие за делом, уже составили себе мнение и скучали, слушая ненужные допросы и речи.

* № 19 (рук. № 8).

«Ведь в самом деле, что же тут делается, о чем идет речь? По описанию протокола возник этот ужасный труп этого заплывшего жиром великана купца, погибшего почти юношей. Как он жил, что сделалось с его душой? Неужели только это и было? И только осталась эта гниющая вонючая масса. И тут же сидело оскверненное, изуродованное, когда то прелестное, полное жизни существо. Погибло ли оно? Есть ли для него спасение или тоже, что для купца? Только гниющая пища для червей и больше ничего». Все это невольно думал Нехлюдов, а тут перед ним, над этим самым трупом, над этими двумя трупами шла такая же бессмысленная игра, гримасничали и ломались все эти разряженные в мундиры паясы, думая, что та обстановка: портрета человека в странной одежде с орденами, называемого государем, и пирамидки с орлом, стоящей перед ними, и высоких спинок кресел и участия священника со своими доспехами и возгласов: суд идет — внушит к ним уважение.>

* № 20 (рук. № 11).

И вот теперь дошло дело до того, что, увидав ту женщину, которую он любил, которая его любила и которую он безжалостно погубил и бросил, он не сразу понял свое преступление перед ней.

Первое и главное чувство, овладевшее им теперь, было страх позора, если бы она узнала и указала его, и страх того, что это дойдет до Кармалиных, и его предполагаемая женитьба расстроится.

Теперь, когда встретилась эта возможность препятствия его женитьбе, его сомнения о том, сделать или не сделать предложение, прекратились, и он только боялся того, что его поступок с Катюшей узнается всеми и в особенности чистой, благородной Мисси. Теперь его занимала больше всего мысль, как бы скрыть свое прежнее отношение к Катюше и вместе с тем сколько возможно помочь ей. «Оправдать ее или смягчить наказание и потом от неизвестного послать ей денег»... думал он.

Правда, было еще в глубине души его чувство, не то что раскаяния, но отвращения к себе, гадливости перед собой, но чувство это такое маленькое, не слышное, а чувство страха, стыда было такое большое, что это чувство недовольства собой было почти незаметно.

* № 21 (рук. № 11).

А между тем ответ этот находился при деле, зашнурованном на стр. 154. Ответ этот находился в отношении Губернского правления к следователю о выдаче фармацевту Блоку 19 р. 78 к. за реагенции, употребленные им для исследования внутренностей купца Смелькова. Исследование этих внутренностей стоило фармацевту не более 80 копеек, а он требовал и получил 19 р. 78 к., и потому понятно было, для чего он так старательно описывал результаты исследования. Точно тоже соображение относилось и к городскому врачу, писавшему протокол; точно тоже относилось и к секретарю, и прокурору, и председателю, и членам судебной палаты, и составителям законов, по которым все это делалось, получающим свои десятки, сотни и тысячи каждое 20 число. 186 Этот вариант отчеркнут сбоку чертой с пометкой: пр пропустить .

* № 22 (рук. № 11).

«Как она расширела, — думал он, — откуда взялись эти широкия, одутловатые щеки, эта подпухлость под глазами? Склад губ тот же, но как изменилось их выражение. То было детское, невинное, радостное, а теперь чувственное и мрачное. А главное — глаза. Нетолько нет того прежнего ласкового, радостного и стыдливого выражения, а, напротив, что то остановившееся, наглое, бесстыдное и скорее сердитое. И косины стало больше. А шея? Этот ужасный голый, белый столб шеи, который она выставила, очевидно нарочно откинув воротник халата. И выпущенные из под арестантской косынки пряди черных волос. Это — это другая. Другая? Но кто же эта другая? Ведь женщина эта несомненно та самая Катюша, которая в Светлое Христово Воскресенье у паперти церкви христосовалась тогда так невинно с нищим, и потом снизу вверх смотрела на него, любимого её человека, своими влюбленными, смеющимися глазами.

И как это сделалось? Не я же один виною этого? Разумеется, жестоко было то, что я тогда уехал, — главное эти ужасные деньги. — Он всегда краснел, когда вспоминал, как он ей сунул их. — Не я же один. Разве не все делают так? Только этот странный случай, что я попал в присяжные в это дело. Но все таки это ужасно, ужасно! И чем это кончится? Поскорей бы уйти и забыть»...

* № 23 (рук. № 7).

Тотчас же после этого судьи встали, встали и присяжные, и подсудимых вывели. Все, кроме подсудимых и Нехлюдова, испытывали радостное чувство, точно после длинной с молебном и водосвятием обедни. Председатель объявил присяжным, что они могут итти по домам, с тем чтобы явиться завтра к 10 часам, и все тронулись вон из залы по коридору к сеням и швейцарской.

Все, что проделывалось на этом суде, и самый суд и результат его — приговор — представлялось теперь Нехлюдову до такой степени нелепым, что он, выходя из суда и обгоняя выходивших тоже судей и членов, удивлялся, как им не совестно все это делать, как они могут не смеясь смотреть в глаза друг другу и как могут эти старики сторожа и швейцары так почтительно вытягиваться, отвечать, подавать пальто и палки. Ведь во всем, что тут делалось во имя справедливости и разума, очевидно, не было ни подобия того и другого, не было даже приличия. Справедливости не было и подобия потому, что очевидно было, что если кто нибудь виноват в том, что случилось, то, очевидно, виноваты в этом прежде всего те Розановы, которые держали такие дома, те купцы, которые ездили в них, те чиновники, то правительство, которое признавало и регулировало их, и те люди, которые, как секретарь, прокурор, член суда в золотых очках и сам танцор председатель, которые ездили в эти дома, и, главное, те люди, которые, как Нехлюдов, приготавливали товар в эти дома. Но никого из этих виноватых не судили, даже не обвиняли, а обвиняли тех несчастных, которые в данных условиях не могли поступить иначе.

Разума же не было потому, что не было никакой разумной цели всего того, что делалось. Возмездия не было потому, что за смерть возмещалось не смертью, a содержанием в тюрьме и ссылкой, пресечения возможности преступления не было потому, что приговоренные могли продолжать совершать преступления в тюрьме, на каторге, в Сибири, об исправлении не могло быть и речи потому, что содержание людей на готовой пище и большей частью в праздности и сообществе таких же заблудших людей могло только ухудшить, но никак не исправить. И не смотря на то, все это проделывалось с величайшей серьезностью и под видом самого важного служения обществу. Ведь все знали, что тут не было никакого служения обществу, а была одна пустая комедия, и все притворялись, что они верят в важность этого дела. В этом было ужасное лицемерие, лицемерие, откинувшее заботу о приличии. Тот самый адвокат, который нынче распинался за оправдание, переходил завтра в прокуроры и распинался за осуждение. Юноша прокурор, озабоченный только жалованьем и карьерой, смело говорил, что он озабочен состоянием общества, основы которого подрывает проституция, та самая, без которой он, товарищ прокурора, не мог бы жить, и осуждает воров за то, что они польстились на деньги богатого купца, тогда как он польстился деньгами, собираемыми с народа и платимыми ему за то, что он мучает его.

* № 24 (рук. № 8).

«Что же это такое, — думал Нехлюдов, выходя из суда и направляясь пешком домой по знакомым улицам. — Ведь я мерзавец, самый последний негодяй и мерзавец. Любить, быть любимым и потом зверски соблазнить и бросить, откупившись чужими крадеными деньгами, воображая, что сделал все, что должно, и забыть думать о ней. А она одна, молодая, нежная, без друга, без сочувствия, беременная, выгоняется на улицу. Ведь я знал, что у ней был ребенок, но я решил, что не мой, и успокоился и не позаботился разыскать ее, а рад был поверить тетушке Катерине Ивановне, что она «испортилась», и жил и радовался, а она погибала и вот дошла до того положения, в котором я ее видел. Мерзавец, подлец. Но ведь этого мало, ведь это не может так оставаться. Ведь хорошо было, как всем подлецам, прятаться от своего греха, когда я не видал ее. А вот она тут, в остроге теперь. А я поеду обедать к Кармалиным и делать предложение невесте и буду петь ей сочиненный мною романс».

* № 25 (рук. № 8).

Нехлюдов снял пальто, вынув платок отер пот и опять по привычке посмотрел в зеркало, и опять его лицо, как что то неожиданно противное, поразило его. «Как мог я думать, что она (он думал про Алину) может полюбить меня. Разве не видно на этом подлом лице все его мерзкое нечистое прошедшее?» Он поспешно отвернулся и пошел по знакомым лестнице и прихожей в столовую.

* № 26 (рук. № 8).

«А кто знает, — подумал он, входя в знакомую переднюю и снимая пальто, — может быть, совсем не то мне надо делать. Может быть, лучше бы было, если бы я прошедшее оставил прошедшим, а женился бы на этой прелестной девушке». Нехлюдов остановился внизу у зеркала, глядя на свое лицо, пока швейцар пошел докладывать. «Как? Опять назад, — сказал он себе, глядя на себя в зеркало. — Экая мерзкая рожа, — подумал он, глядя на себя, — главное слабая, слабая и гордая». Швейцар отвлек его от рассматривания своего лица.

* № 27 (рук. № 11).

И этого Ивана Ивановича Колосова Нехлюдов видал и встречал много раз и знал его самоуверенную манеру человека, бесповоротно и давно уже решившего уже все вопросы мира и теперь не имеющего другого занятия, как осуждения и отрицания всего того, что не сходилось с его теориями. Теории же его о жизни были самые простые — это был конституционный либерализм 50 -х годов, дававший ему удобную возможность ругать все то, что не доходило до этого либерализма, чего так много в России, и все то, что переросло этот либерализм. Нехлюдов давно знал его, но теперь он показался ему особенно неприятен.

* № 28 (рук. № 11).

Мисси рассказывала ему, как они были в Третьяковской галлерее и как она с всегда новым восторгом любовалась Христом Крамского.

— Это не Христос, а полотер, — сказал решительно Колосов. — Хорошо там только Васнецовския вещи. Нет, не сойдемся мы с вами, Мисси, — обратился он к дочери своего друга.

Он изучил в 60 -х годах Куглера, смотрел в Риме все достопримечательности и потому считал себя великим знатоком в искусстве, хотя был совершенно лишен всякого личного вкуса и судил об искусстве только по доверию к авторитетам.

* № 29 (рук. № 11).

Миша был двоюродный брат Сони, один из самых характерных молодых людей новой формации. Он был коректен до последней степени, целовал руки у всех дам высшего круга, имеющих детей, прижимал подбородок к груди при встречах со всеми девицами, перед обедом и после обеда крестился во весь размах руки, имена лиц царской фамилии всегда произносил почтительно, любил искусства, также любил выпить и избегал сериозных разговоров, отлично говорил по французски, по немецки, по английски и на всех языках умел вести шуточные разговоры, держался всегда самого высшего общества и ухаживал зa всеми хорошенькими барышнями и дамами. Ему было 33 года. Он был товарищ Нехлюдова по университету, хотя другого факультета. Они все таки были на ты.

Между ними с начала зимы, с тех пор как Нехлюдов сблизился с Мисси, установились странные отношения. Миша, как и за всеми хорошенькими девушками, ухаживал и за Мисси и по близости родства часто бывал у них, иногда чувствовал себя влюбленным в нее и, увидав чувство, возникавшее между Нехлюдовым и ею, ревновал ее, но, разумеется, скрывал это и вследствии этого был всегда особенно ласково шутлив с Нехлюдовым. Сейчас он заметил тот серьезный и задушевный взгляд, которым обменялись Мисси с Нехлюдовым, и сделал вид, что он в самом веселом расположении духа.

— Ну, когда я другой раз буду присяжным, я непременно заявлю суду требование устройства какого нибудь питательного заведения. Я помню, главное чувство, испытанное мною, был голод и потому досада. Это нужно в видах поощрения милосердия. Ты завтракал где нибудь?

— Нет, — отвечал Нехлюдов.

— Ну, от этого и обвинение. Нет, непременно надо, для того чтобы суд был скорый и милостивый, чтобы он был сытый.

Нехлюдов слушал его и ел.

* № 30 (рук. № 8).

Алина была высокая, красивая девушка с золотистыми вьющимися волосами, с особенно нежным, правдивым выражением лица и глаз. Проходя через гостиную, в комнате никого не было. Он хотел начать говорить и не решался. Она предупредила его. Она решительно остановилась посередине гостиной и, взявшись за спинку золоченого стульчика, подняла к нему свои правдивые голубые глаза и тихо сказала:

— Я вижу, что с вами случилось что то. Что с вами? — сказала она, и мускул на щеке её дрогнул. Она заговорила просто из участия к нему и из любопытства, но, заговорив, она подумала, что это объяснение вызовет, может быть, его признание, и это взволновало ее.

* № 31 (рук. № 8).

Убедившись, что Нехлюдов не в духе, и приятного, умного разговора от него не добьешься, Софья Васильевна начала рассказывать о страшном деле, недавно происшедшем в Тверской губернии по случаю бунта на фабрике. — Да, это возмутительное дело, — продолжал Колосов. — Вся гадость этого дела в том, что крестьяне, нарушившие право владения землевладельцев, были преданы суду. И тут то этот г-н губернатор нашел нужным истязать крестьян.

— Говорят, умерло два человека, — сказала Кармалина. Я не могу этого понять, как в наше время человек нашего воспитания...

— Что же вы хотите, когда с высоты престола проповедуются розги и возвращение к 16 веку. Но тут возмутительно то, что именно тогда, как дело передано законному суду, является вмешательство администрации.

* № 32 (рук. № 8).

Убедившись, что Нехлюдов не в духе, и приятного, умного разговора от него не дождешься, Софья Васильевна обратилась к Колосову с вопросом о новой драме Ибсена. Колосов, как всегда, все осуждал, осуждал и драму Ибсена, высказывая свои тонкия суждения. Софья Васильевна вставляла свои слова, долженствовавшия выказать тонкость её понимания. Она защищала Ибсена. Нехлюдов слушал и не мог перестать видеть закулисную сторону их разговора. Он видел, во первых, это выхоленное тело Колосова, сластолюбиво пригубливающего кофе и ликер, во всем дорогом и лучшем, от рубашки, ботинок до толстого английского трико жилета и панталон, и знал, что, несмотря на его состояние хорошее, он служит еще в банке, получая 12 тысяч жалованья. Тоже видел он лежащую Софью Васильевну в кружевах на шелковой подушке в дорогих перстнях на тонких бессильных пальцах, которые играли когда то, как говорят, прекрасно.

* № 33 (рук. № 8).

— А вы хотите посмотреть мой новый этюд? Хотите? Пойдемте.

Они встали и пошли. Она шла рядом с ним и ничего не говорила, очевидно ожидая от него каких-нибудь объяснений. Но хотя он и видел, что он своим молчанием огорчает Алину, но он не мог теперь ничего говорить ей, как прежде серьезно об её рисовании. Ему, точно проснувшемуся человеку, так странно было все то, что он делал во сне. Ему хотелось одного: сказать ей, что он уезжает, и как нибудь показать, что он оставляет те надежды, которые имел прежде, но сказать этого нельзя было. Он нетолько не имел права предполагать, что у неё были какие либо надежды, но он действительно так низко ценил себя теперь, что и не мог предполагать, чтобы такая прелестная, чистая девушка могла желать его любви. Глядя на нее, на всю её изящную прелесть и сравнивая ее с тем ужасным существом в песочном платье, он испытывал радость жертвы, которую он приносил. Он вместе с тем чувствовал, что теперь, когда он отказался от брачных взглядов на нее, он лучше любил ее, просто как сестру любил и жалел ее.

* № 34 (рук. № 8).

Нехлюдов в то время был страстно увлечен учением Генри Джорджа. 187 Взятое в ломаные скобки отчеркнуто сбоку с пометкой: пр пропустить .

Еще на первом курсе, прочтя книгу Генри Джорджа «Social Problems», а потом его большое сочинение «Progress and Poverty», он в первый раз с необыкновенной ясностью понял весь ужас несправедливости земельной собственности, был поражен, ослеплен мыслию Генри Джорджа, и с горячей способностью самоотвержения молодости он решил посвятить свою жизнь на разъяснение и распространение этого учения и на уничтожение земельного рабства, как он называл тогда зависимость земледельцев от владетелей земли. Мысль эта казалась ему до такой степени простой, ясной, неопровержимой и удобоисполнимой, что он не мог понять, каким образом люди, имея этот проэкт Генри Джорджа, до сих пор не осуществили его. Нехлюдов тогда всеми средствами пропагандировал это учение: он проповедовал его устно и своим знакомым, и матери, и товарищам и написал професору сочинение об этом учении и переводил Progress and Poverty по русски. Но не смотря на то, что он ни в ком не встречал тогда сочувствия: знакомые и родные, все землевладельцы, считали его учение вредным социализмом, а либеральные професора, сочувствующие немецкому социализму, считали теорию Джорджа невыдерживающей критики, — он не охладевал к своей мысли. Он вышел тогда из университета и решил самостоятельно посвятить свою жизнь осуществлению этой идеи. И вот тогда то, весь переполненный восторгом от этой идеи, он уеехал к тетушкам и жил у них, переводя сочинение Генри Джорджа, и писал свое русское сочинение об этом предмете.

Решив вообще, что земельная собственность есть грабеж, Нехлюдов естественно решил и то, что он сам для себя должен избавиться от пользования правом земельной собственности. И эта необходимая жертва с его стороны в осуществлении его мысли более всего утвердила его в его решении. Он тогда даже несколько поссорился с своей матерью, объявив ей, что он не хочет жить произведениями труда, отнимаемыми у народа за незаконное наше владение землей, и отдаст небольшое имение, принадлежащее ему, как наследство отца, крестьянам. Мать не позволила ему сделать это, так как он был еще несовершеннолетний. Из за этого была почти ссора и он, очень огорченный этим, уехал от матери к своим неаристократическим, сравнительно бедным тетушкам.

Здесь Нехлюдов в первый раз увидал деревенскую жизнь и не только теоретически, но на деле убедился в справедливости того, что землевладение есть владение рабами, но только не известными лицами, как это было прежде, a всеми теми, кто лишен земли. И это открытие приводило его в восторг.188 потому что, увидав сущность болезни, ему казалось, что лечение будет уже легким.

* № 35 (рук. № 8).

«Да, думал он, то было истина, и сколько ни прошло времени, истина останется истиной, и жизнь была только на том пути; на этом же пути медленное умирание. Но что же делать теперь? — опять спрашивал он себя. — Нельзя же вернуться к тому, что было тогда. Нельзя опять взяться за освобождение людей от земелъного рабства. Нельзя отдать отцовское имение крестьянам, нельзя жениться на невинной Катюше. Но отчего же нельзя, — вдруг вскрикнул в нем тот лучший, давно подавленный и теперь оживавший в его душе прежний Нехлюдов. — Отчего нельзя? Нельзя перевернуть жизнь? Нет, 20 раз можно перевернуть ее, только бы вернуться к тому, что было тогда. Чтоже? Опять взяться за заброшенные работы, отказаться от именья? — спрашивал он себя. — Да, но тогда я с этим вместе женился на Катюше. Теперь уж этого нельзя. Отчего нельзя? Она тут же, она не таже, но...» И он остановился в ужасе перед той мыслью, которая пришла ему.

«Жениться на ней? на этом трупе? Да, но ведь тут нет вопроса. Ты уже женат на ней, — опять сказал тот внутренний голос. Ты уже 14 лет женат на ней. У тебя был и ребенок от неё». Он поспешно стал закуривать, стараясь разогнать эти страшные мысли. Но удивительное дело: чем больше он думал об этом, тем больше это казалось ему необходимым. Только это одно отвечало на вопрос: как быть и что делать? Только при этом можно было представить себе жизнь без мучения раскаяния.

Вся жизнь его, он чувствовал, должна была перевернуться. «Чтож, и женюсь, — повторил он себе. — Только сделав это, я могу хоть немного затушить как нибудь тот стыд и боль, которые мучают меня. Разумеется, будет тяжело и даже стыдно, разумеется, придется разойтись со всеми теперешними друзьями и знакомыми (ну да Бог с ними!), будет мучительно жить с нею, с этой развращенной женщиной, — жить, разумеется, не как муж с женой, но просто жить вместе в одном доме. Бросить ее, оставить все как есть — будет мученье еще худшее. Мученье будет и в том и в другом случае. Разница же в том, что, женившись на ней, мученье будет должное, а бросив ее, будет не должное. А то какже без мучения? Без мучения надо вернуться в тот мрак, в котором я жил. Жениться на Алине, если бы она даже и пошла за меня? Разве я мог бы быть не то что счастлив, но спокоен теперь, зная что она в тюрьме, в Сибири, в той коре разврата и одурения, в которую ее ввергла моя жестокость? Правда, я знаю, я один знаю, чтò под этой корой. Но как разбить эту кору? И осилю ли я? И как приступиться к ней? Что я скажу ей, когда увижу ее? — Он вспомнил то, что он слышал про таких женщин, выходивших замуж. Он знал примеры возрождения и знал примеры такого падения, от которого уже не было возврата. И ему казалось, что Катюша теперь с своим пристрастием к вину принадлежала к этому второму разряду. Он видел перед собой эти одутловатые щеки, подпухшие глаза, слышал этот хриплый голос. Вспоминал купца, которого он себе представлял не иначе, как тем огромным трупом, как он был описан в протоколе; вспоминал её отношения к этому купцу. И ужас отвращения охватывал его.

«И какая будет польза от этой жертвы своей жизнью? — начинал говорить в нем голос искусителя. — Исправление для таких женщин невозможно. Да и если бы было возможно при вероятии спасения одной из ста, стоит ли затратить свои силы на эту одну, когда можно их употребить на самое разнообразное служение тысячам? Зачем так узко смотреть на грех, на искупление, что оно должно быть совершено над тем, кто пострадал от греха? Искупление в том, чтобы не повторять греха и загладить его добрыми делами. Разве нельзя жить хорошей, доброй жизнью, нельзя также, как я хочу теперь, освободиться от греха землевладения и работать для освобождения людей, не связав себя на веки с трупом», — говорил он себе. И он начинал представлять себе, ему начинала рисоваться жизнь без неё; но, удивительное дело, он не мог теперь представить себе такой жизни. И без неё не было жизни, и с нею, с этим трупом, жизнь представлялась ужасной. И вот он теперь дошел до того, до чего он дошел теперь. — Но что же делать? Как поступить теперь, сейчас? Выхлопотать свидание с ней, пойти, увидать ее, покаяться перед ней, дать ей денег? Он вспомнил те деньги, которые дал ей тогда, и сейчас покраснел, точно он сейчас это делал, и остановился от волнения. — Но чтож делать еще? — Исправлять ее, употребить все свои силы на то, чтобы исправить ее? Он чувствовал, что нужно было сделать что то страшное, необыкновенное, самоистязающее и что только одно такое дело могло затушить в нем тот огонь раскаяния и отвращения к себе, который сжигал его. И это дело было именно такое.

* № 36 (рук. № 8).

Он оспаривал требование того, чтобы посвятить всю свою жизнь этой женщине, хотя требования этого ни он сам и никто другой еще не заявлял. «И почему, согрешив перед этой женщиной, непременно нужно исправлять эту самую женщину? — продолжал он оспаривать этот внутренний голос. — Если разбился сосуд, то почему нужно глупо и непроизводительно употреблять все силы на невозможное склеивание в мелкие дребезги разбитого сосуда, а не на сбережение целых, на образование новых? Разве нельзя делать добро тем людям, которым оно нужно и пойдет на пользу, а не сентиментально без пользы затрачивать свою энергию на невозможное? Пьяницы и проститутки не излечиваются. И почему же нельзя мне жить теперь хорошей, доброй жизнью? Почему же так уж стала невозможна женитьба на Алине? — И он представил себе, что он делает предложение Алине, и она не откавывает ему. — Но как же я буду жить с нею, зная, что та в тюрьме, здесь, в Москве? Разве нельзя жить хорошей, доброй жизнью, нельзя также, как я хочу теперь, изменить свою жизнь, стать опять на путь, на котором я стоял тогда, когда жил в первый раз в Панове, не связав себя на век с трупом, — говорил он себе. И он начинал представлять себе жизнь без неё. Но, удивительное дело, он не мог теперь представить себе такой жизни. И какже он теперь, сейчас поступит? Совсем бросить ее, скрыть от всех — правда, от всех уже не скроешь, уже сказано председателю и губернатору, — не будет видеться с ней, пошлет ей денег? Это нельзя. Увидеть ее? — Что же я скажу ей? Опять, как тогда, деньгами заплатить за свое преступление?» вспомнил он и покраснел. Сказать ей все и жениться? Но это ужасно.

* № 37 (рук. № 8).

Он перечел письмо управляющего и задумался над ним. Сейчас надо было решать вопрос о своем праве на землю. Как нарочно, попался нынче этот бойкий малый извощик, и завязался разговор с ним. Нехлюдов выдвинул большой ящик стола, в котором он еще вчера утром, отыскивая повестку, видел свой портфель с давнишними бумагами, и достал из него и начатое сочинение и дневник того времени. Он раскрыл это пожелтевшее сочинение, писанное совсем другим почерком — точно и человек был другой, чем тот, который был у него теперь, и стал читать его. И в голове его восстановился весь ход мыслей и чувств того времени. Он только удивлялся, как мог он 14 лет тому назад так хорошо обдумать и как мог онь перестать думать так, как он думал. «Да, это дело надо решить теперь совсем иначе», подумал он о письме управляющего.

* № 38 (рук. № 8).

Еще более взволнованный беседой с Губернатором и неудачей, т. е. невозможностью увидать ее нынче, Нехлюдов шел по Тверскому, полному народом бульвару, вспоминая теперь уже не суд, а свои разговоры с Председателем и Губернатором. Он вспоминал, как они оба удивились, услыхав от него, об его намерении жениться на ней, и ему это было приятно. Он знал, что решение его было хорошо, и его радовало то, что он решил сделать хорошо. И не только это хорошо, но и все те смутные мечтания об изменении всей своей жизни, которые со вчерашнего дня бродили в его голове, и он чувствовал себя героем, уже сделавшим это. То, что он искал свидания с нею и сказал про свое намерение Председателю и Губернатору, было как бы началом исполнения. Ему хотелось точно также поскорее высказать кому нибудь свои намерения об изменении жизни и отношения к земельной собственности, сжечь свои корабли и подтвердить свое решение, но он еще не знал хорошенько, в какой форме оно выразится. Но не смотря на то, он шел теперь по бульварам, чувствуя себя героем, победителем. Дома он пообедал, перечел письмо управляющего, написал ему ответ, в котором высказал то, что он не желает отдавать землю в аренду и скоро приедет сам, для того чтобы решить дело о земле совсем иным способом.

* № 39 (рук. № 8).

Следующее за этим дело было дело о сопротивлении властям. Крестьяне, уже давно судившиеся с помещиком о принадлежности им луга, скосили и убрали луг, который признан был в одной инстанции принадлежащим крестьянам, а в другой — помещику, а в третьей опять крестьяне были приговорены судом к уплате за скошенный луг и за судебные издержки 385 рублей. Крестьяне не платили. Было решено продать имущество крестьян, и для этого послан был судебный приставь. Судебного пристава крестьяне прогнали. Тогда приехал исправник с становым и урядниками и с краю деревни приступил к отбиранию скотины. Тогда теперь судившиеся мужики, 18 человек, в числе которых был седой старик, все подошли к двору и оттерли плечами полицейских, сказав, что они не дадут скотины. Подсудимые сидели в этом деле не на скамье подсудимых за решеткой, так там они бы не поместились, а там, где сидят адвокаты. Подсудимых всех было 18 человек домохозяев. Все они вошли в своих мужицких одеждах, все входя перекрестились на образ, встряхнули волосами и скромно, но без всякой робости заняли свои места, наполнив залу запахом кафтанов и дегтя. Все люди эти судились за то, что они, кормя своими трудами с земли всех этих чиновников, приведших их сюда и судивших их, хотели пользоваться этой землей, тем более что им сказали, что земля эта по бумагам ихняя.

Попытка механическим путем достигнуть подобия справедливости была особенно возмутительна по отношению к этим людям.

Товарищ прокурора с поднятыми плечами, очевидно, смотрел на это дело как на решительное в его карьере, и бедняга и краснел и бледнел, делая вопросы обвиняемым и свидетелям, желая во что бы то ни стало утопить этих мужиков. В обвинительной речи своей, которую он начал говорить весь бледный и дрожащий, так он был взволнован присутствием знаменитого адвоката, защищавшего крестьян, он прямо выдумывал, клеветал и лгал, так что если бы в этом суде дело шло действительно о справедливости, то первого судить надо было этого несчастного заблудшего мальчика, который был вполне уверен, что, стараясь повредить сколь возможно тем людям, которые кормят его, он делает хорошее, заслуживающее всеобщего одобрения дело. Дело это уже два раза слушалось и два раза откладывалось: один раз потому, что обвинение, т. е. товарищ прокурора с поднятыми плечами, счел состав присяжных для себя невыгодным и под предлогом не явки каких то неважных и ненужных свидетелей настоял на том, чтобы дело было отложено; другой раз потому, что адвокат, защищавший мужиков по сделанному с ними условию ценою за 1500 рублей, не получил еще всех денег, а только половину, другую же половину крестьяне обещали отдать по окончании дела. Не доверяя крестьянам, адвокат, тоже придравшись к отсутствию каких то свидетелей, тоже отложил дело. Так что теперь мужиков таскали в суд зa 120 верст, а теперь, в самый овсяный просев, уже в 3 -ий раз. Дело все было с самого начала совершенно ясно. Кругом виноваты были помещик, отнявший луг, принадлежавший крестьянам, судебное учреждение, признавшее этот луг помещичьим и присудившее взыскание издержек с крестьян, виноваты полицейские чины, виноваты теперь эти судьи с танцором во главе и с своим товарищем прокурора и Судебным приставом за то, что они позволяли себе издеваться не только над людьми, но над правдой. Но тут на суде выходило, что виноваты мужики, и на вопросы, поставленные присяжным, несмотря на все старание ловкого защитника, защищавшего не по существу дела, а по формальной стороне, нельзя было иначе, как обвинить крестьян.

Странно и совестно было смотреть на этих крестьян, некоторых из них старцев, которые, не шевелясь и не изменяя положения, спокойно сидели, ожидая, когда это кончат господа те глупости, которые почему то они считают нужным проделывать над ними. В том, что они не виноваты в том, что скосили принадлежащий им и признанный за ними луг для того, чтобы иметь сено и кормить им своих коров, овец и лошадей, для них, очевидно, не могло быть никакого сомнения, совершенно независимо от того, что скажут эти люди, рассевшиеся на разных местах в шитых воротниках и с бумагами, в которых они что то читают.

Дело продолжалось еще дольше вчерашнего, и только в 7 -м часу вечера кончились речи, и председатель передал вопросы присяжным.

Несмотря на усилия Нехлюдова совершенно оправдать мужиков и отвечать прямо — не виновны, несмотря на очевидность невиновности, старшина настоял на том, чтобы отвечать на вопросы точно, хотя и сколько возможно облегчая мужиков и давая им снисхождение.

В 8 часов все кончилось, мужиков приговорили к наказанию, к слабому, но всетаки наказанию, некоторых к тюремному заключению, и опять возложили на них издержки.

* № 40 (рук. № 8).

Ведь если мы хотим оградить себя от таких людей, какова теперь Катюша, то надо, чтоб она оставалась Катюшей, а не делалась Любкой. И это можно. Можно было и Симона с Евфимьей сделать людьми, если бы их учили добру, закону Христа, а не постановке свечек, и дали бы им возможность жить на земле (как говорил извощик, вспомнил Нехлюдов), а не приставили их на всю жизнь выносить наши нечистоты, как Евфимию и Симона. A Смѣлковъ Смельков ? Отчего ж бы ему не быть человеком, если бы его учили чему нибудь кроме того, что питье и разврат — это молодечество, а богатство — это добродетель. И неправда, чтобы это было невозможно. Не только не невозможно, но это в сто раз легче чем то, что делается теперь, с этими следователями, частными секретарями, судьями, Сенатами и Синодами.

* № 41 (рук. № 8).

«Ну, у нас нет ничего подобного. Есть церкви; в них звонят, служат в ризах, продают свечи, говеют даже. Но разве кто нибудь говорит, что не хорошо пить водку, курить, приобретать деньги, ходить в распутные дома? Никто не говорит. А если кто и говорит, то Ванька не верит и не может поверить, потому что пьют вино господа, попы, царь, а водку от царя продают, приобретают деньги все и не брезгают ничем, а в дома тоже ходят все и смеются, рассказывают, и за порядком в домах само начальство смотрит, стало быть — хорошо. И воспитали так не одного, а мильоны людей, и потом поймаем одного и измываемся над ним.

* № 42 (рук. № 8).

Разве кто нибудь говорит когда нибудь этому мальчику, что не хорошо пить водку, курить табак, не трудясь, а обманом и насилием приобретать деньги, ходить в распутные дома? Ему говорили, что надо утром и вечером и проходя мимо церкви креститься и кланяться, говорили, что надо раз в год ходить к попу и, если он хочет особенно отличиться, дать свои гроши или пятаки на свечи. Но про то, что не надо курить, пить, обманом приобретать деньги, распутничать — ему не говорили никогда. А если кто и говорил, то Ванька не верил и не мог верить. А не мог он верить потому, что видел, что те самые, которые говорили ему про это, делали то самое, что они ему запрещали: курили и пили водку все, водку даже от казны продавали, значит, пить хорошо и деньги добывали всяким обманом и насилием, и все распутничали и даже распутство считали молодечеством. А когда он, 18 -летний мальчик, выпил того яда, который продается на всех перекрестках не только с разрешения правительства, но продажей которого оплачивается большая часть начальства, когда он напился этого яда и стал привыкать к этому, тогда все его бросили, предоставив ему выбираться из своего положения, как он знает. Ведь разве кто когда нибудь что нибудь сказал поучительного этому мальчику, кроме того, что надо кланяться и креститься перед всякой иконой и читать какие то непонятные слова утром и вечером? С 11 лет он в Москве в ученьи. Что он видел, что слышал, какой пример видел? Неестественную, убивающую 14-часовую работу и потом по праздникам пьянство и разврат и махание руками перед иконами. И ведь таких мальчиков сотни, тысячи, десятки тысяч, уже готовых и постоянно подбывающих из деревни и готовящихся в такое состояние, в котором теперь этот несчастный. Десяток тысяч мальчиков теперь в Москве точно столь же опасных, как этот мальчик. Почему же этого судят? Но положим, что судят его потому, что он попался. Ну, хорошо. Ну, попался. К какой деятельности может побудить общество поимка такого мальчика? По здравому смыслу только к одному, к тому, чтобы употребить все наши силы на то, чтобы уничтожить те условия, при которых воспитываются такие мальчики: уничтожить учреждения, где их делают. Заведения же, где их делают, все известны: это все фабрики, все мастерския, в которых кишмя кишат эти несчастные дети, это трактиры, кабаки, табачные лавочки, распутные дома.

Что же, уничтожают такие заведения или, по крайней мере, ставят преграды их увеличению и распространению? Напротив: поощряют, и все больше и больше людей гонит нужда в города, все больше и больше распложается фабрик и всяких заведений, где делают таких несчастных.

«Воспитали так не одного, a миллионы людей, и потом поймали одного мальчика и измываются над ним», думал Нехлюдов, сидя на своем высоком стуле рядом с полковником, глядя на мальчика в сером халате и слушая различные интонации голосов защитника, прокурора и председателя и глядя на их кривлянья. Да и зачем он здесь, этот мальчик, т. е. здесь в Москве? Затем, что ему дома кормиться нечем, и отец от нужды бросил его в этот вертеп. А отчего ему кормиться нечем? Оттого, что земля эта у меня, у Колосова, у Кармалиных, у француза, парикмахера и всех тех, которые набрали деньги и купили из под ног мужиков земли. Если бы вместо всей этой ужасной комедии были бы учители добра, были бы люди, заботящиеся о том, чтобы люди могли жить честным трудом. Но если бы хоть не было бы, только бы не было этой лжи, которая ничего не сделает, а только развращает.

* № 43 (рук. № 11).

С следующего же дня Нехлюдов принялся за переустройство своей жизни. Он решил, что ему прежде всего нужно освободиться от квартиры и лишних вещей и людей, потом съездить по деревням для устройства дела о земле и потом же, поселившись где нибудь в маленькой квартире поближе к тюрьме, устроить дело женитьбы и дожидаться отправки партии в Сибирь.

Объявив Аграфене Петровне о своем решении сдать квартиру и ехать в деревню, он попросил ее с помощью Корнея распорядиться с вещами и мебелью, сдав их пока в Кокоревский склад, и расчитаться с хозяином и, поблагодарив Аграфену Петровну и Корнея за их услуги, распростился с ними. Потом он поехал опять к заведывающему тюрьмами, чтобы узнать об условиях вступления в брак с осужденной и выхлопотать себе право на свидание вне обычных дней.

Об этих условиях он узнал только следующее:

В своде законов было сказано так:

На практике же обыкновенно делалось так:

Разрешение же на свиданья вне обычных дней и за решеткой он получил довольно скоро. Очевидно, его высказанное намерение жениться на осужденной заинтересовало начальство, и для него сделали исключение: ему дали билет, по которому он во всякое время мог видеться с ней в конторе, так что на третий день после первого посещения он приехал в 10 часов в тюрьму с своим билетом.

Теперь уже никто не задерживал посетителей, и он подошел беспрепятственно к самой двери. Сторож спросил, что ему нужно, и, узнав, что у него есть билет для посещения, постучал в оконце. Оконце отворилось. Другой сторож, с той стороны, переговорил с этим, зазвенел замок, и отворилась дверь, в которую впустили Нехлюдова. Его попросили подождать, посидеть здесь в сенях, пока доложат смотрителю. На стене висела доска, на которой было выставлено число заключенных на сегодняшний день, — их было 3635: 2742 мущин и 893 женщин.

Пока ходили к смотрителю, Нехлюдов ходил взад и вперед по сеням и наблюдал те страшные признаки острожной жизни, которая проявлялась здесь. В сенях стоял один солдат у двери, другой, вероятно фельдфебель, красавец, жирный, чисто одетый, выходил два раза из своей боковой двери и что то строго командовал, не глядя на Нехлюдова. Прошли под конвоем солдат, в халатах и котах, человек шесть арестантов заключенных с носилками и лопатами, один старик, кривой, рыжий и страшно худой, с поразительно злым выражением лица. Они что то чистили на дворе. Потом вышли развращенного вида женщины с засученными рукавами, — некоторые были не дурны собой, в цветных платьях, — и смеясь прошли на право и вышли оттуда с тем же смехом, неся булки. Сторожа жадно смотрели на некоторых из этих женщин. Это были взятые в городе за беспаспортность женщины, которые мыли полы. И им за это давали булки. Через 1/4 часа ожидания пришел смотритель, солдаты вытянулись, и Нехлюдова попросили в контору.

Контора была небольшая комната во втором этаже. В комнате были только: письменный стол, на котором лежали бумаги и стояла чернильница, кресло, стул и диванчик и всегдашняя принадлежность всех мест мучительства людей — большой образ Христа.

— Сейчас приведут, — сказал смотритель, другой — не тот, который впустил его в женское отделение, но тоже дружелюбный, даже неприятно фамильярный. Он имел вид, и тон его разговора был такой, как будто он давал чувствовать собеседнику то, что они с ним понимают друг друга. Он закурил папироску и предложил тоже Нехлюдову. Но Нехлюдов отказался.

— Не скоро еще. Далеко коридорами.

Действительно, времени прошло много. И молчать все время было тяжело, и Нехлюдов вступил в разговор о том, много ли заключенных и часто ли их отправляют. Смотритель все тем же тоном, что мы понимаем друг друга, сообщил, что переполняет тюрьмы полиция, присылая беспаспортных, а что отправляются они два раза в неделю и все не по многу, так что никак нельзя опростать тюрьму. Вся переполнена.

Среди этого разговора послышались шаги по каменной лестнице, и под конвоем солдата показалась в двери фигура Катюши. Она более, чем в первый раз, имела вид робкий и испуганный. Она подошла и покорно остановилась.

— Здравствуйте, Катюша, — сказал Нехлюдов, подавая ей руку. — Вот я выхлопотал свиданье с вами кроме воскресенья и четверга.

— Вот как, — сказала она, подавая ему мягкую, вялую руку и не сжимая его руку и жалостно глядя на него своими раскосыми, добрыми глазами.

Смотритель отошел к окну и сел там. Нехлюдов сел у стола. Она не садилась, так что он должен был просить ее сесть. Она вздохнула и села с другой стороны стола.

— Ведь нам надо переговорить много, — сказал Нехлюдов. — Ведь вы помните, что я сказал третьего дня?

— Что вы сказали? — спросила она, точно вспоминая.

— Что я хочу жениться на тебе, — сказал Нехлюдов краснея.

— Помню, да, — сказала она. — Вы говорили. Только я не верю. Зачем вам жениться на мне?

Нехлюдов облокотился рукой на локоть, который выдвинул на стол, чтобы быть ближе к ней, и стал говорить тихим голосом, так чтобы слышала она одна, а не мог слышать смотритель.

— Я обманывал прежде, прежде я был мерзавец. А теперь я не хочу обманывать, а хочу загладить свою вину перед тобой. И только этим я могу загладить. Я уже говорил тебе. Не оскорбляй меня. Я уже довольно наказан. Верь мне и помоги мне. Мы женимся, будем жить вместе в Сибири и, может быть, ты будешь счастлива. Я по крайней мере сделаю для этого что могу.

Она слушала его, прямо глядя ему в лицо, мигая своими длинными ресницами.

— Веришь ли ты мне?

— Отчего же не верить.

— Ну, так скажи мне что нибудь.

— Что ж сказать? — Она помолчала. — Попросите, чтоб меня в дворянскую перевели, — сказала она вдруг, — а тут гадость. Еще спасибо — вы деньги дали, так я купила всего. Они лучше стали. И место мне дали.

— Разве можно здесь покупать что нужно?

— Все можно. И чаю купила, и сахару, и табаку, и вина купить можно.

— Катюша, — сказал он робко, — не пей вино. Мне совестно говорить это, но я знаю, что это ужасно дурно тебе.

— Немножечко ничего; вот если напиться, ну так.

— Нет, ты, пожалуйста, не пей, обещай мне.

Она помолчала.

— А курить ничего?

— И курить нехорошо. Я сам хочу бросить, но это еще ничего, но вот пить.... Пожалуйста, обещай мне, что не будешь.

— Ведь скучно очень, — сказала она, — а тут развеселишься.

— Нет, ты обещай твердо.

— Что же, поклясться вам?

— Нет, просто обещай.

— Ну хорошо, ну обещаю. А вот что еще я вас просить хотела. Уж вы, пожалуйста, не откажите; большое дело, — сказала она, улыбаясь.

— Да, непременно сделаю, если могу, — сказал он, радуясь и ожидая чего нибудь важного.

— У меня еще в Нижнем подлец один выбил зуб. Видели? — Она подняла губу. — И так нехорошо теперь. У Якова Семеныча (Нехлюдов знал, что Яков Семеныч был содержатель дома терпимости Розанов) я вставила себе, а там, в Таганской тюрьме, крючок отломился. Он золотой, и потеряла я его. А зуб вот. Отдайте починить, голубчик, — сказала она опять и своим нечистым взглядом исподлобия взглядывая на него и доставая из за пазухи завернутый в бумажке зуб с одним крючком.

— Хорошо, я отдам, починю. Но зачем это? — сказал Нехлюдов. — Проще так.

— Ну, нет, вы сами не полюбите.

— Хорошо, хорошо. Но вот что, Катюша. Я спрашивал здесь, нельзя ли книги передавать вам; мне сказали, что нельзя, а что можно одно евангелье. Вот я привез. Почитай это, пожалуйста, почитай.

— Я читала, я знаю все.

— Нельзя все знать. Эту книгу читать — всегда все новое.

Опять у неё сделалось испуганное лицо, и она, как улитка, ушла в себя. Он хотел еще многое сказать, но, увидав это выражение, замолчал.

Они помолчали.

— Только вот что еще: у нас у всех почти, кроме как у самых последних, свое платье. Это вот казенное, жесткое, гадкое, побывало Бог знает на ком. Так здесь можно свое иметь. Только чтобы белое было. Все таки каленкоровое или хоть бумазейное. Так вы купите мне, голубчик. А тут мне сошьют.

— А ты сама разве не сошьешь?

— Ну, охота шить. Тут есть такие — шьют не дорого.

Нехлюдов обещал купить все что нужно, записав в записную книжку под её диктовку, — столько то бумазеи, столько то коленкору, нитки, пуговицы, шелк, потом чулки и башмаки.189 Все время с нею Нехлюдов был в напряженном состоянии и не забывал своей главной цели — оживления её — и всякий раз разговор свой сводил к тому, что вело к этому. Его огорчило, что она не хотела работать.

— Отчего же самой не работать? — сказал он, — ведь скучно без работы?

— А с работой еще скучнее, — сказала она. — У нас одна дворянка, я ее за обедом видела, так она себе на подкладке сделала. Ей не велят, а она все носит

И она продолжала рассказывать о том, как эта дворянка переписывается с каторжными, и один ей свой портрет прислал.190 Очевидно, Катюша дорожила той атмосферой, в которой она жила, и бессознательно старалась удержать вокруг себя эту атмосферу и не дать Нехлюдову разорвать ее.

— Катюша, я теперь уезжаю в деревню и потому не увижу тебя в эту неделю. Пожалуйста, сделай то, что ты обещала мне: не покупай вина и почитай, если можно, эту книгу, — шопотом сказал он, — я отметил в ней карандашом.

Опять лицо её окаменело в испуганном выражении.

Нехлюдов чувствовал, что в ней есть кто то прямо враждебный ему, защищающий ее такою, какою она теперь, и мешающий ему проникнуть до её сердца. A кроме того, что больше всего смущало его, это было то, что все те хорошия слова, которые он говорил, выходили как то холодны и глупы и что такие холодные и глупые слова не могли тронуть ее. Но так как других слов он не умел, не мог говорить, он говорил эти.

Смотритель встал и посмотрел на часы.

— Что же, пора?

— Да, уже время, — сказал смотритель, повелительно кивнув головой солдату и Катюше.

Она встала. Нехлюдов пожал ей опять руку и сказал:

— Так, пожалуйста, сделай о чем я прошу.

Она молчала.

— А я все куплю и привезу завтра.

— Так, пожалуйста, — сказала она оживившись.

— Завтра нельзя будет, — сказал смотритель, слышавший последния слова Нехлюдова, — завтра контора занята будет. Уж до четверга.

— В четверг меня не будет. А передать можно?

— То, что разрешается, можете передать мне. Ну, марш! — и он махнул головой на солдата и арестантку.

Свидание нынешнее показало Нехлюдову, какое страшно трудное дело он хотел делать, но это не разочаровало его; напротив, он чувствовал, как все увеличивались в его душе жалость и любовь к ней. Он знал, что в ней есть искра Божья и что она может разгореться, и знал то, что он, именно он может разжечь ее и что для того, чтобы разжечь ее, ему надо было разжечь ее в себе. И он191 вспоминал теперь, чтò она сказала ему и хорошо ли, так ли, как должно, он говорил ей. «Нет, не хорошо, не то, не так надо было говорить, — думал он. — Но если не теперь, то после. Не может же быть, чтобы она не поняла меня. Ведь она живой человек. И ничего не хочу себе, ничего, кроме того, чтобы делать что должно. невольно делал это и чувствовал, что к нему возвратилось теперь то настроение, в котором он был 14 лет тому назад у тетушек, но только гораздо сильнее и серьезнее.

На другой день Нехлюдов починил зуб и купил все, что она поручила ему, и опять приехал для свидания в конторе.192 Она была очень рада и очень оживилась и стала тотчас же рассказывать про вновь приведенных в их камеру двух женщин, из которых одна было захотела важничать, но ее тотчас же осадили. Чуть было не побили ее, да, спасибо, она угостила. Но, как ему и сказали, его не пустили, и он передал все смотрителю для передачи ей. Свиделся он с нею уже на другой день, в четверг, в день свиданий.

Так видался он с ней впродолжении 2 -х недель почти через день: один раз в общей, через решотку, другой раз в конторе.

Всякий раз он ехал в тюрьму с мыслью о том, что он будет и как будет говорить с ней. Главное, о чем он хотел говорить с нею, было то, что его намерение связать с нею жизнь неизменно и что он просит ее не отчаиваться, a делать усилия над собой оставить дурные привычки табаку, вина, праздности, а читать, учиться даже и работать. Но всякий раз он уезжал недовольный собой тем, что он не сказал того, что хотел, или сказал не так, как хотел.

Мешало ему то, что ему совестно было перед ней быть учителем,193 но он делал над собой усилия и делал это. Для того же чтобы иметь право говорить ей о том, чтобы она бросила свои дурные привычки, он бросал свои и очень скоро сам перестал пить и курить. Но ему редко удавалось говорить ей то, что он хотел. и то, что она тотчас же замирала, как только замечала, что дело идет об её душевной жизни. Точно также замирала она, когда речь заходила о прошедшем. Говорила она охотно только об интересах обитателей тюрьмы.

Пересыльная Московская тюрьма — целый мир. В ней бывает до 3000 человек, и в эту весну было больше этого. Это целый городок, связанный единством страдания. И все, что происходит в этом мирке, делается известным всем живущим в нем и составляет интерес жизни. То приходила новая партия, и рассказывали о новых лицах, то отправлялась, то почти каждый день приводили взятых в Москве, то назначался новый начальник, то неповиновение, то наказание, то заболевание, то смерть, то браки, роды, то посещение важного лица.

Почти всякий день, когда приходил Нехлюдов, Катюша рассказывала ему про различные события острога. И она спешила рассказывать про это, очевидно не желая и не умея говорить о внутренней жизни. Из товарок её по заключению у неё была одна приятельница,194 купчиха, крестьянка, ссылаемая за195 отравление мужа, грабеж, и196 покорная раба прислуживающая ей девушка, дочь дьячка, за задушение ребенка.

Нехлюдов знал про всех и возил им то, что допускалось в тюрьму. Он приезжал, садился197 на нары рядом в конторе с Катюшей, которую приводили туда, пожимал ей руку и начинал разговаривать, стараясь при всяком случае показать свое уважение к ней и непоколебимость решения жениться.

Почти всякий раз он напоминал это. Венчание он назначил после Петровского поста, так как ему нужно было еще съездить по деревням, чтобы распорядиться землей.

Она слушала его198 с улыбкой, но довольно равнодушно, как будто не понимая значения всего того, что он делал. И когда он говорил ей про это, она слушала невнимательно и, видимо, рада была, когда он кончал, и просила его или исходатайствовать ей, а чаще всего товаркам, какую нибудь льготу, или привезти что нибудь съестное. Оживлялась же она только тогда, когда рассказывала ему о различных событиях, происшедших среди заключенных и занимавших их.

Всякий раз, как он заговаривал о прошедшем, она поспешно начинала разговор о делах тюрьмы. Но равнодушие и мертвенность её не только не нарушали решения Нехлюдова жениться на Катюше, но только еще больше утверждали его в нем. Он не только не раскаивался в этом решении, но испытывал новое, все большее и большее чувство напряженной жалости и любви к этой199 заснувшей несчастной женщине.200 Катюша была все также мертва и не то что непривлекательна: напротив, она могла быть привлекательна еще для мущины и знала это, но именно эта то привлекательность и была особенно отвратительна Нехлюдову. Сознание ею этой своей привлекательности по отношению к нему было для него ужасно. Он не мог иначе смотреть на нее, как на сестру. Мертвенность Катюши и какая то лежавшая на ней печать нечистой жизни, которые должны бы были отталкивать его, увеличивали в нем его чистую любовь к ней, не ждущую ни от неё, ни от кого бы то ни было какой нибудь за то награды.

Сначала у него было чувство тщеславия: желания похвастаться перед людьми своим поступком, — это было первое время, когда он объяснялся с Председателем и Губернатором, — но очень скоро чувство это почти прошло и заменилось чувством истинной и деятельной любви к ней, имеющей определенную цель её возрождения. С каждым днем он чувствовал, как разгорается все большее и большее тепло в его душе, и это увеличение тепла, т. е. любви, не то чтобы радовало его, — радости тут не было, напротив, он испытывал постоянно тяжелое напряженное чувство; — но давало ему сознание полноты жизни, того, что он делает в жизни то, что должно делать и лучше чего он ничего не может делать. Удастся ли ему пробудить в ней жизнь, вызвать в ней201 ту Катюшу, которая была тогда в доме тетушек, прежде чем он не погубил ее, удастся ли ему вызвать в ней не любовь к себе, — об этом он и не думал, и она ему не нужна была, — но любовь к тому, что он любил и что свойственно любить всякому человеку — любовь к добру, — это будет огромное, сверхдолжное счастье; не удастся, и она останется такою, какою она теперь, и его женой, у него до самой смерти его или её будет радостное дело звать ее к любви и, разжигая ее в себе, вызывать ее в ней202 И он ничего не видел больше и лучше этого дела. Какое бы он ни делал внешнее, матерьяльное дело, как бы велико оно ни было, всегда можно бы было найти его ничтожным и представить себе другое важнее и больше его. и надеяться, хотя пред своей или её смертью, на достижение своей цели.203 Перед отъездом своим в деревню ему хотелось еще раз побывать у неё и в более удобных условиях, и для этого он опять поехал к заведывающему тюрьмами. Кроме того, ему нужно было узнать еще и об условиях вступления в брак с осужденными.

Так прожил он неделю, и, не подвинувшись ни на шаг в своем воздействии на нее, но все таки ни на минуту не отчаявшись в возможности такого воздействия, он выехал из Москвы, чтобы в своих имениях устроить свое дело с крестьянами.

* № 44 (рук. № 8).

С тех пор для Нехлюдова началась новая жизнь. Он почти каждый день ездил в острог и никого не видал, кроме тюремных жителей и своего дворника.

Из Москвы все знакомые его уехали. Уехали и Кармалины, очень недовольные Нехлюдовым. Аграфену Петровну Нехлюдов, передав ей то, что было завещано его матерью, отправил на её родину; Корнею он нашел место у двоюродной сестры. Жил Нехлюдов в комнатке Аграфены Петровны, ходил к себе с заднего крыльца. Питался он в молочных и трактирах низкого разбора, в которых он не надеялся встретить прежних знакомых, и иногда дома за самоваром, который ему ставила жена дворника.

* № 45 (рук. № 8).

Через губернатора он выхлопотал себе разрешение посещать Маслову и в обыкновенные дни и каждый день от 12 часов до 2 -х проводил с нею. Два часа эти, проводимые с нею, были очень тяжелы для него, но потом они остались одним из самых ярких воспоминаний его жизни.

* № 46 (рук. № 11).

Когда Нехлюдов приехал в деревню, яровой посев был в самой середине, и народ весь был в работе, так что собрать народ для того, чтобы поговорить о земле, Нехлюдов отложил до Воскресенья. Два дня, оставшиеся до воскресенья, Нехлюдов употребил на рассмотрение книг прикащика и на обход знакомых дворов. Из книг прикащика он увидал, что большинство крестьян было в полной кабале у конторы: они работали за луга, за лист, за ботву от картофеля, и все почти были в долгу у конторы.

Обойдя же несколько дворов из бедных, Нехлюдов ужаснулся на те условия, в которых жили крестьяне и к которым привыкли крестьяне, как будто уже не желая ничего лучшего: пища состояла из одного картофеля и хлеба, одежда была жалкое тряпье, жилища были грязны, тесны и ветхи.

Держались только те, которые могли отпускать своих работников в города в ремесленники, дворники, плотники, и еще богачи, закабалявшие себе бедняков и захватившие их земли. Большинство же было в таком положении, что при малейшем ослаблении энергии или несчастном случае переходило на ступень нищего, могущего питаться только милостыней.

Большая часть крестьян, казалось, была занята только тем, чтобы не переставая только отписываться от затопившей их нужды. Стоило немного ослабеть, и нужда заливала. Веселы были только ребята и девки, люди же постарше были в постоянном унынии, очевидно проходившем только тогда, когда они забывались вином. Все это теперь, когда ему не нужно было, как участнику этого положения, скрывать от себя все это, он увидал теперь в первый раз.

Стоило только без предвзятой мысли, без желания оправдать себя, как путешественнику, исследовать условия жизни этих людей, узнать, на кого они работают, при каких условиях пользуются землей и произведениями с неё своего труда, чтобы было совершенно ясно, что люди эти содержатся в самом жестоком, доводимом до последней степени тяжести рабстве землевладельцами.

Он удивлялся теперь, как мог он прежде не только не видать этого, но еще предъявлять какие то требования к крестьянам и осуждать их.

В воскресенье собрались у амбара повещенные об этом выбранные крестьяне трех деревень, среди которых находилась земля Нехлюдова. Весь вечер накануне Нехлюдов писал, изменял, поправлял свой проэкт и условия и придумывал то, что он скажет им.

Утром он вновь перечел и переписал проэкт условия и стал дожидаться мужиков. С 10 часов они стали собираться. Несколько раз Нехлюдов выглядывал из окна и видел, как все прибавлялось и прибавлялось мужиков, как они медлительно и важно подходили в своих кафтанах и шапках, большей частью с палками, к прежде собравшимся и, раскланявшись, садились на приступки амбара или становились кружком и беседовали. Он выглядывал из окна, не выходя к ним, потому что знал, что расстроит их, и дожидался, пока соберутся все.

Наконец прикащик пришел сказать, что собрались все. Нехлюдов заглянул в окно. Толпа была большая и громко гудела. Нехлюдову стало жутко. Он шел делать благодеяние — так он рассуждал — и хвалил себя за это, а в глубине души он чувствовал себя виноватым вором, который, прежде чем быть пойманным, хочет сознаться в краже и возвратить ее.

Когда Нехлюдов подошел к собранию и обнажились русые, курчавые, плешивые, седые головы, у Нехлюдова сжалось сердце, и стало жутко. Все поклонились и с непроницаемым и важным видом уставились на барина.

— Я пригласил вас вот зачем, — начал он. — Я считаю, что земля Божья и что владеть землею можно только тому, кто работает на ней, и потому считаю, что мне, так как я не работаю на ней, владеть землею нельзя, и потому я желаю передать ее вам.204 Все это было принято как естественное и ожидаемое.

Все молчали с тем же значительным видом. Один только с большой рыжей бородой и глубокомысленным лицом, выдававшимся изо всех, значительно повел бровями и одобрительно сказал:

— Это так точно.

— Вот так я и хочу отдать вам землю. Отдаю я ее всю вам, трем обществам, но не даром, а с тем условием, чтобы те, кто будет владеть землею, платили за нее по 6 рублей за десятину, не мне, а обществу, т. е. на общия дела всего общества: на школу, на машины, если какие нужны для всех.205 даже на подати, на общественного быка или жеребца. Вот вам бумага, в ней все это написано, — сказал он, передавая им заготовленный проэкт условия с ними, — все это почитайте, обсудите и потом скажите мне ваше мнение, и потом обсудим еще. Вы поняли меня?

— Как не понять. Очень понятно, — значительно проговорил рыжебородый и тотчас же стал молоть такой вздор, что очевидно было, что он не только не понял того, что говорил Нехлюдов, но не понимает и того, что говорит сам. — Значит, чтоб общество отвечало, — говорил он,— кто, примерно, не уплатил, может, значит, земли решиться. Только бы денежки по срокам. Одно, что дорогонько полагаете.

Он бы еще долго говорил, наслаждаясь звуками своего голоса, но его остановили, и совсем незаметный, остроносый мужичок, лет 50-ти, начал не столько говорить, сколько спрашивать.

— Кому же платить деньги? — спросил он.

— Платить сами себе, — отвечал Нехлюдов.

— Это мы понимаем. Только кто же взыскивать будет?

— Изберите старосту.

— Ну, а в какие же сроки платеж будет?

— А это вы сами назначьте, но только чтобы платеж был вперед, также, как вы платили, когда нанимали землю.

Молодой малый в синей поддевке тоже, видно, понял и вступил в разговор.

— Ну, а если не уплатим мы, не осилим, тогда что?

— Тогда надо землю другим отдать. За эту цену возьмут.

— Цена высока.

— А я слышал, что вы брали эту землю дороже.

— Да ведь это для себя.

— А это разве не для себя?

Рыжебородый опять вступился и начал говорить что то непонятное. Видно было, что большинство не доверяло, отыскивало скрытый смысл в словах Нехлюдова и потому не понимали.

— Так вы поговорите между собой, обсудите, а что пожелаете узнать еще, приходите, — сказал Нехлюдов. — Я нарочно проживу здесь несколько дней, чтобы окончить это дело.

Мужики разошлись. На другой день пришли выбранные от одной из деревень, самой большой и богатой, с предложением отдать им землю просто по старому в наймы и дороже, чем он назначал, — он назначал по 6 рублей в круг, а они давали 8, но только без всяких новостей, а по старому.

В числе выбранных был и тот востроносый крестьянин, который вчера, казалось, понял предложение Нехлюдова. Он теперь не смотрел в глаза Нехлюдову, когда он повторял ему, что он землю считает не своею и отдает ее крестьянам.

— Вам выгоднее будет, и с нами одними дело иметь, а то Телятинские возьмутся и не выдержат.

Нехлюдов опять повторил то, что говорил вчера и, отказав им, отпустил крестьян.

В тот же день вечером приехал купец-мельник, с своей стороны предлагая по прежнему 9 рублей. Нехлюдов видел, что его не понимают, потому что не верят ему, и решил вновь собрать крестьян выбранных, более толковых, и вновь разъяснить им свое намерение.

Он жил в маленьком флигельке, конторе, но для этого случая открыл дом и устроил собрание в тетушкиной зале. Собралось около 20 человек. Нехлюдов настоял на том, чтобы они сели.

Он заказал прикащику два самовара и попросил прикащицу разливать чай, чтобы угостить им мужиков.

Сначала, когда пришли мужики, было очень неловко. Они не хотели даже садиться. Но потом, когда наконец расселись и занялись чаем, разговор оживился. Сначала Нехлюдов только распрашивал про цены на землю, где они нанимают и каковы были урожаи.

Когда отпили по два стакана чая и некоторые уже стали отказываться, Нехлюдов начал свою речь. Прежде всего он сказал им свой взгляд на грех и незаконность собственности земли. Он высказал им тот взгляд Спенсера на земельную собственность, от которого он отрекается теперь и состоящий в том, что земля не может быть собственностью отдельных лиц уже по одному тому, что если частные лица могут приобретать в собственность землю, то всегда возможно то, что несколько лиц, хотя бы их было и очень много, получат право собственности на землю всей планеты (что отчасти уже совершается), и тогда все остальные люди неизбежно будут находиться в полном рабстве у земельных собственников не только за право вырабатывать себе из земли питание, но за право стоять на земле: «уходи с моей земли», скажет один землевладелец. Он перейдет на другую, а там тоже хозяин земли скажет тоже: «плати или работай, а то уходи».

— Не иначе, как надо крылья подделать, как птицы летать, — сказал один еще не старый мужик с блестящими глазами и белыми, как лен, волосами. Все засмеялись.

— А стал на землю — работай, — сказал вчерашний остроносый мужичек.

— Да оно так и есть. Куда ни кинь, все одно, — подтвердил с смелым, изрытым морщинами лицом нахмуренный мужик. — Бабенки за грибами пойдут — и то плати.

И лед был сломан.

* № 47 (рук. № 11).

Окончив это дело в Рязанском имении, Нехлюдов поехал за тем же делом в Малороссию, в главное имение матери. Здес дело оказалось труднее. Хохлы ни за что не хотели верить, что земля будет ихняя, и воображали всякого рода подвохи со стороны Нехлюдова. Тогда Нехлюдов придумал другой выход. Он решил заложить землю в банк за высшую оценку и передал эту землю крестьянам, 8 обществам, вблизи которых находилась земля, с переводом на них долга банка, так что им приходилось платить за землю по рассчету около 2,3 рублей за 1 десятину, что составляло ту самую ренту, которую они определили за землю. Деньги же 480 тысяч он положил на имя этих 8 обществ, предоставляя этим обществам распоряжаться процентами с этих денег, как они хотят, на общественные нужды. Дела эти долго задерживали его в губернском городе. В свободных же промежутках, когда ему не нужно было никуда являться и ничего подписывать, он ездил в Москву, чтобы повидать Катюшу.