ВОСКРЕСЕНИЕ


*, ** ЧЕРНОВЫЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ
(1889—1890, 1895—1896, 1898—1899)




** [ПЕРВАЯ НЕЗАКОНЧЕННАЯ РЕДАКЦИЯ «ВОСКРЕСЕНИЯ».]

26 Декабря 89. Я Ясная Поляна].

Это было весной, ранней весной,1 Так было написано с самого начала. Затем весной, ранней весной зачеркнуто и вместо этого написано: поздней осенью. Потом поздней осенью зачеркнуто и восстановлено первоначальное чтение. в страстную пятницу. Марья Ивановна и Катерина Ивановна Юшкины2 Вначале было: Марья Ивановна Юшкова, затем добавлено: и Катерина Ивановна и Юшкова исправлено на Юшкины. (старая3 русская фамилия), старые богатые4 старая, богатая девицы, жившия в своем именьице под губернским городом, были неожиданно обрадованы приездом племянника Валерьяна Юшкина,5 стрелкового офицера только что поступившего в стрелковый батальон Императорской фамилии (это было в начале Севастопольской войны). Валерьян Юшкин был единственный сын Павла Иваныча Юшкина, умершего вдовцом два года тому назад. Ему было 25 лет. Он 4 года тому назад кончил курс в юниверситете и с тех пор, в особенности по смерти отца, когда он получил в руки имение, жил, наслаждаясь всеми прелестями жизни богатого, независимого молодого человека высшего круга. Наслаждения его жизни были не в петербургском, а в московском духе: увеселения его были не балы большого света, не француженки и актрисы, а охота, лошади, тройки, цыгане; главное — цыгане, пение которых он без памяти любил и предпочитал всякой другой музыке.

Валерьяна любили не однѣ его тетушки, его любили всѣ, кто только сходился съ нимъ. Любили его, во 1-хъ, за его красоту. Онъ былъ выдающейся красоты, и не грубой, пошлой, а тонкой, мягкой; во 2-хъ, любили его за его непосредственность. Въ немъ никогда не было никакихъ колебаній: чтò онъ любилъ, то любил, чего не любил, не любил. Впрочем, если он не любил чего, то он просто удалялся от нелюбимого и никогда ничего и никого не бранил. Он был один из тех людей, так искренно увлекающихся, что даже эгоизм их увлечений невольно притягивает людей. Так все любили Валерьяна. Тетушки же его, в особенности старшая Марья Ивановна, души в нем не чаяла. Марья Ивановна знала несомненно чутьем своего доброго сердца, что Валерьян, несмотря на то, что дела его уже были запутаны и что Марья Ивановна с сестрой оставляли ему свое порядочное именьице, что соображения о наследстве не имели никакого значения для Валерьяна, скорее стесняли его, а что он а он что прямо сердцемъ любилъ тетокъ, въ особенности Марью Ивановну. Марья Ивановна была старшая и годами, и умомъ, и характеромъ и тихая, кроткая. Катерина Ивановна была только ея спутникомъ. Валерьянъ любилъ бывать у тетокъ и бывалъ часто, во первыхъ, потому, что у него было имѣньице рядомъ съ ними, а во 2-хъ, потому, что около нихъ были чудныя лисьи мѣста, и онъ всегда заходилъ къ нимъ съ псовой охотой.

Стоянка была чудесная, всего в волю, все прекрасно, как бывает у старых девиц.7 А тетушки Любили и ласкали его так, что сам не замечал, от чего ему всегда становилось особенно радостно в этой любовной атмосфере. В последнюю осень к прелести его пребывания у теток прибавилось еще то, что 14-летняя воспитанница Марьи Ивановны Катюша выросла, выравнялась и стала хоть не красавицей, но очень, очень привлекательной, оригинально привлекательной девушкой, и Валерьян в последний свой приезд не упускал случая встретить в коридоре Катюшу, поцеловать и прижать ее.

«Милая девочка! — говорил он сам себе, после того как поцеловал ее в коридоре и она вырвалась от него. — Милая девочка. Что-то такое чистенькое, главное, свеженькое, именно бутончик розовый», говорил он сам себе, покачивая головой и улыбаясь. Сначала он нечаянно встречал ее, потом уже придумывал случаи, где бы опять наедине встретиться с ней. Встречаться было легко. Катюша была на положении прислуги и постоянно чистенькая, веселенькая, румяная, очень румяная, в своем фартучке и розовом платьице, — он особенно помнил розовое платье, — бегала по дому. Так это было в последний приезд осенью, во время которого он раза три поцеловал ее.

Подъезжая теперь в своем новом мундире стрелкового полка к усадьбе теток, Валерьян с удовольствием думал о том, как увидит Катюшу, как она блеснет на него своими черными глазами, как он встретит ее тайно в коридоре... Славная была девочка, не испортилась ли, не подурнела ли?

Тетушки были теже, только еще, казалось, радостнее, чем обыкновенно, встретили Валерьяна. Да и нельзя было иначе. Во первых, потому, что если был недостаток у Воли, то только один: то, что он болтался и не служил. Теперь же он поступил на службу, и на службу в самый аристократический полк, а во 2-х, ведь он ехал на войну, он мог быть ранен, убит. Как ни страшно было за него, но это было хорошо, так надо, так делал и его отец в 12 году. В 3-х, когда он вошел в своем полукафтане с галунами и высоких сапогах, он был так красив, что нельзя было не влюбиться в него.

Встреча была радостная, веселая, но случилось, что в то время, как он приехал, Катюша стирала в кухне. Перецеловав теток, он рассказывал им про себя, и ему было хорошо, но чего-то не доставало. Где Катюша? Не испортилась ли? Не прогнали ли? Ведь на такую девочку охотников много. А жалко бы. Ему хотелось спросить, но совестно было, и потому он нет-нет оглядывался на дверь.

— Катюша! — закричала Марья Ивановна.

«А, она тут; ну и прекрасно».

И вот послышались поскрипывающие башмачки и легкая молодая походка, и Катюша вошла все в том же мытом и побледневшем с тех пор розовом платье и белом фартучке. Нет, она не испортилась. Не только не испортилась, но была еще милее, еще румянее, еще свежее. Она покраснела, увидав Валерьяна, и поклонилась ему.

— Подай кофе.

— Сейчас, я готовлю.

Ничего, казалось, не случилось особеннаго особенно ни утром, когда на удивительно чистом подносике, покрытом удивительно чистой салфеткой, Катюша подала ему удивительно душистый кофе и зарумяненные сдобные крендельки, ни тогда, когда Катерина Ивановна велела ей поставить это поскорей и принести кипяченых сливок; ничего не случилось и тогда, когда она за обедом принесла наливку и по приказанию Катерины Ивановны подошла к нему и своим нежным грудным голоском спросила: «прикажете?» Ничего не случилось. Но всякий раз, как они взглядывали друг на друга, удерживали улыбку и краснели, передавая друг другу все большую и большую стыдливость. Ничего не случилось, казалось, а сделалось то, что они почувствовали себя до такой степени связанными, что эту первую ночь не могли выгнать от себя мысли друг о друге. Они, очевидно, любили друг друга, желали друг друга и не знали этого. Валерьян никогда не думал о том, что он красив и что женщины могут любить его; онъ не думалъ этого, но обращался съ женщинами какъ будто былъ увѣренъ, что онѣ не могутъ не любить его. Катюша — та и совсѣмъ не позволяла себѣ думать о томъ, что она нравится ему и что она сама любитъ его. Видъ его слишкомъ волновалъ ее, и потому она не позволяла себѣ думать этаго.

Но на другой день, когда они встретились в коридоре, он хотел по прежнему поцеловать ее, но она отстранялась,9 но когда он обнял и протянул к ней губы, она помиловала его и убежала. покраснела до слез и сказала таким жалким, беспомощным голосом: «не надо, Валерьян Николаевич», что он сам почувствовал, что не надо, что между ними что то сильнее того, вследствии чего можно целоваться в коридорах.

Валерьян хотел пробыть только день, но кончилось тем, что он пробыл 5 дней и исполнил желание тетушек — встретил с ними пасху. И в эти дни случилось с ним и с Катюшей то, что должно было случиться, но чего Валерьян вовсе не желал и не ожидал. Когда же это случилось, он понял, что это не могло быть иначе, и ни радовался, ни огорчался этому.

Съ перваго же дня Валерьянъ почувствовалъ себя совсѣмъ влюбленнымъ въ нее. Голубинькое полосатое платьице, повязанное чистѣйшимъ бѣлымъ фартучкомъ, обтягивающимъ стройный, чуть развивающійся станъ съ длинными красивыми руками, гладко-гладко причесанные чернорусые волосы съ большой косой, небольшіе, но необыкновенно черные и блестящіе глаза, румянецъ во всю щеку, безпрестанно затоплявшій ей лицо, главное же, на всемъ существѣ печать чистоты, невинности, изъ-за которыхъ пробивается охватившая уже все существо ея любовь къ нему, плѣняли его все больше и больше. Такая женщина въ эти два дня казалась ему самой той единственной женщиной, которую онъ могъ любить, и онъ полюбилъ ее на эти дни всѣми силами своей души. Онъ зналъ, что ему надо ѣхать и что не зачѣмъ теперь оставаться на день, два, три, недѣлю даже у тетокъ, — ничего изъ этого не могло выдти; но онъ не разсуждалъ и оставался, потому что не могъ уѣхать.10 Зач.: Церковь была в версте от дома, а с утра в великую субботу начались разговоры о том, как ехать тетушкам: в санях или в пролетке. Решено было в санях. Валерьян сопровождал их оставался дома.

В заутреню тетушки, отслушав всенощную дома, не поехали в церковь;11 Зач: и Валерьян остался. но Катюша поехала с Матреной Павловной и старой горничной — они повезли святить куличи. Валерьян остался было тоже дома; но когда он увидал, что Катюша уехала, он тоже вдруг решил, что поедет. Марья Ивановна засуетилась.

— Зачем ты не сказал, мы бы большия сани велели запречь.

— Да вы не беспокойтесь, тетушка. Теперь и на колесах и на санях хуже. Вы не беспокойтесь, я с Парфеном (кучер) устрою. Я верхом поеду.

Такъ Валерьянъ и сдѣлалъ. Онъ пріѣхалъ къ началу заутрени. Только-только онъ успѣлъ продраться впередъ къ амвону, какъ изъ алтаря вышелъ священникъ съ тройной свѣчей и запѣлъ «Христосъ воскресе». Все было празднично, весело, но лучше всего была маленькая, гладко причесанная головка Катюши съ розовымъ бантикомъ. На ней было бѣлое платьице и голубой поясъ. И Валерьяну все время было удивительно, какъ это всѣ не понимаютъ, что она царица, что она лучше, важнѣе всѣхъ. Она видѣла его, не оглядываясь на него. Онъ видѣлъ это, когда близко мимо нее проходилъ въ алтарь. Ему нечего было сказать ей, но онъ придумалъ и сказалъ, проходя мимо нея: «Тетушка сказала, что она будетъ разгавливаться послѣ поздней обѣдни». Молодая кровь залила все милое лицо, и черные глазки, смѣясь и радуясь, взглянули на Валерьяна.

— Слушаю-с, — только сказала она.

После ранней обедни и христосования с священником началось взаимное христосованье.12 Катюша, получив свои завязанные в салфетки куличи, что то еще увязывала с Матреной Павловной, стоя у окна в приделе. Валерьян шел в своем мундире, постукивая новыми лаковыми сапогами по каменным плитам, мимо. Он шел к священнику на промежуток [?] между ранней и поздней. Народ расступался перед ним и кланялся. Он шел и чувствовал себя от бессонной ли ночи, от праздника ли, от любви ли к Катюше особенно возбужденным и счастливым. Кто узнавал его, кто спрашивал: «кто это?» На выходе из церкви среди нищих, которым Валерьян раздал денег, он увидал Катюшу с Матреной Павловной. Они стояли с бока крыльца и что то увязывали. Солнце уже встало и ярко светило по лужам и снегу. Пестрый народ присел на могилках. Старик кондитер Марьи Ивановны остановил его, похристосовался, и его жена старушка, и дали ему яйцо. Тут же подошел молодой мужик, очевидно найдя, что лестно похристосоваться с офицером барином.

— Христосъ воскресъ? — сказалъ онъ и, придвинувшись къ Валерьяну такъ, что сильно запахло сукномъ мужицкимъ и дегтемъ, три раза поцѣловалъ Валерьяна въ самую середину губъ своими крѣпкими, свѣжими губами. Въ ту самую минуту, какъ онѣ поцѣловался съ этимъ мужикомъ и бралъ отъ него темновыкрашенное яйцо, Валерьянъ взглянулъ на Катюшу и встрѣтился съ ней глазами. Она опять покраснѣла и что то стала говорить Матренѣ Павловнѣ. «Да отчего же нѣтъ?» — подумалъ Валерьянъ и направился къ ней.

— Христос воскрес, Матрена Павловна? — сказал он.

— Воистине, — отвечала Матрена Павловна, обтирая рот платочком. — Чтож, все кончили?

Минутку он поколебался; потом сам вспыхнул и в туже минуту приблизился к Катюше.

— Христос воскрес, Катюша? — сказал он.

— Воистине воскрес, — сказала она и, вытянув шею, подвинулась к нему, блестя своими, как мокрая смородина, блестящими черными глазами.

Они поцеловались два раза, и она как будто не хотела больше.

— Чтож? — сказал он.

Она вспыхнула и поцеловала 3-й раз.

— Вы не пойдете к священнику? — спросил Валерьян.

— Нет, мы здес, Валерьян Николаевич, посидим, — сказала она, тяжело, радостно вздыхая и глядя ему прямо, прямо в глаза своими кроткими девственными, любящими глазами.

Бываетъ въ сношеніяхъ съ любимымъ человѣкомъ одна минута, одно положеніе, въ которомъ особенно и лучше и дороже всего представляется этотъ человѣкъ. Такой минутой была эта для Валерьяна. Когда онъ вспоминалъ Катюшу, то изъ всѣхъ положеній, въ которыхъ онъ видѣлъ ее, эта минута застилала всѣ другія. Черная гладкая головка, бѣлое платье съ складками, такъ дѣвственно охватывающее ея стройный станъ, и эти нѣжные глаза, и этотъ румянецъ, и на всемъ ея существѣ двѣ главныя черты — чистоты, дѣвственности и любви не только къ нему, но любви ко всѣмъ, къ людямъ, — любовь благоволенія.

Валерьян отстоял и позднюю обедню и вернулся домой, как поехал, один верхом.

В этот день вечером Валерьян встретил Катюшу в коридоре и остановил ее. Она засмеялась и хотела убежать, но он обнял ее и протянул к ней губы. Она, не дожидаясь его, сама поцеловала его и убежала13 Все это было ничего. Но . В этот день рано легли спать, и Валерьян больше не видал Катюшу.

На другой день14 Зач.: он встретил ее опять в коридоре, и новое чувство, низкое чувство похоти к ней случилось, что к тетушкам приехали гости, которых надо было поместить в комнату, занятую Валерьяном, и Катюша пошла убирать эту комнату. Валерьян взошел в комнату, когда она была одна в ней. Они улыбнулись друг другу. Он подошел к ней и почувствовал, что надо делать что то. Делать надо было то, чтобы обнять ее. И он обнял ее; губы их слились в поцелуй. «Но потом что?» спрашивал он себя. Еще что то надо делать. И он стал делать, стал прижимать ее к себе. И новое, страшно сильное чувство овладело им, и он чувствовал, что овладевает и ею. Он понял, какое это было чувство. Он, не выпуская ее из своих объятий, посадил ее на постель, но, услыхав шум в коридоре, сказал:

— Я приду к тебе ночью. Ты ведь одна.

— Нет, нет, нет, ни за что, — говорила она, но только устами.

Матрена Павловна вошла в комнату и, заметив их лица, насупилась и выслала Катюшу.

— Я сама сделаю.

Валерьян видел по выражению лица Матрены Павловны, что он делает нехорошо, да он и так знал это, но чувство, новое чувство, выпроставшееся из за прежнего чувства любви, овладело им. Он не боялся этого чувства, он знал, чтò надо делать для удовлетворения этого чувства, и не считал дурным то, чтò надо было делать, и отдался этому чувству воображением, и чувство овладело им. Весь день он был не свой. Он чувствовал, что совершается что-то важное и что он уж не властен над собой. Он целый день и вечер искал случая встретить ее одну; но, очевидно, и она сама избегала его и Матрена Павловна старалась не выпускать ее из вида. Но вот наступила ночь, все разошлись спать. Валерьян знал, что Матрена Павловна в спальне у теток и Катюша в девичьей одна. Он вышел на двор. На дворе было тепло, и белый туман, как облако, наполнял весь воздух. Шагая через лужи по оледеневшему снегу, Валерьян обежал к окну девичьей. Катюша сидела у стола и смотрела перед собой в задумчивости, не шевелясь; потом она улыбнулась и покачала, как бы на свое воспоминание, укоризненно головой.

Онъ стоялъ и смотрѣлъ на нее и невольно слушалъ страшные звуки, которые доносились съ рѣки, текшей въ 100 шагахъ передъ домомъ. Тамъ, на рѣкѣ, въ туманѣ, шла неустанная тихая работа, ломало ледъ, то сопѣло что-то, то трещало, то осыпалось, то звѣнѣло — ломало ледъ. Онъ стоялъ, стоялъ, любуясь ей. Странное чувство жалости къ ней западало къ нему въ сердце, глядя на ея задумчивое, мучимое внутренней работой лицо. Онъ начиналъ жалѣть ее и боялся этой жалости. И чтобы скорѣе заглушить эту жалость другими чувствами вожделѣнія къ ней, онъ стукнулъ въ окно. Она вздрогнула, какъ подпрыгнула, ужасъ изобразился на ея лицѣ. Она придвинула свое лицо къ стеклу — выраженіе ужаса не оставляло ее, не оставило даже и тогда, когда она узнала его. Она улыбнулась только, когда онъ улыбнулся ей, улыбнулась, только какъ бы покоряясь ему. Онъ махалъ, звалъ, а она помотала головой, что нѣтъ, не выйдетъ. Онъ хотѣлъ уговаривать, но вошла Матрена Павловна, и Валерьянъ ушелъ. Долго онъ ходилъ въ туманѣ, слушая ледъ, и колебался, уйти или опять подойти. Онъ подошелъ: она сидела одна у стола и думала. Она взглянула в окно, он стукнул. Она выбежала. Он обнял ее, и опять поцелуи и опять сознательное с его стороны разжигание страсти, поглощавшее, затаптывавшее прежнее чистое чувство. Они стояли за углом на сухоньком месте, и он, не видя времени, томился неудовлетворенным желанием и больше и больше заражал ее.

Матрена Павловна вышла на крыльцо и крикнула. Он убежал. Она вернулась.

Въ эту же ночь онъ подкрался къ ея двери рядомъ съ комнатой Марьи Ивановны. Онъ слышалъ, какъ Марья Ивановна молилась Богу и, стараясь ступать такъ, чтобы не скрипѣли половицы, подкрался къ ея двери и зашепталъ. Она не спала, вскочила, стала уговаривать его уйти.

— На что похоже? Ну можно ли, услышатъ тетинька, — говорили ея уста, а взглядъ, который онъ видѣлъ въ пріотворенную дверь, говорилъ: «милый, милый, ты знаешь, вѣдь я вся твоя». И это только понималъ Валерьянъ и просилъ отворить.

Она отворила. Онъ зналъ, несомнѣнно зналъ, что онъ дѣлаетъ дурно, но онъ зналъ тоже, что именно такъ всѣ дѣлаютъ и такъ надо дѣлать. Онъ схватилъ ее, какъ она была, въ чистой, но жесткой, суровой рубашкѣ съ обнаженными руками, поднялъ и понесъ. Она почувствовала прикосновеніе этихъ какъ бы каменныхъ напряженныхъ мускуловъ, поднимающихъ ея руки, и почувствовала, что она не въ силахъ бороться.

— Ах, не надо, пустите, — говорила она и сама прижималась к нему........

Да, было стыдно, и гадко, и грязно. Куда девалась та чистота весеннего снега, которая была на ней?

Пробывъ 5 дней, онъ уѣхалъ. Онъ уѣзжалъ вечеромъ. Поѣздъ Николаевской дороги отходилъ со станціи, которая была въ 15 верстахъ отъ имѣнья Марьи Ивановны, въ 4 часа утра. Валерьянъ провелъ съ ней всю прошедшую ночь, но днемъ онъ не видѣлся съ ней наединѣ и не простился съ нею. Онъ успѣлъ только сунуть ей въ пакетѣ 25 рублей. Онъ радъ былъ тому, что нельзя было видѣть ея. Что бы онъ могъ сказать ей? Оставаться больше нельзя было. Жить вмѣстѣ нельзя. Разстаться надо же. «Ну чтожъ, останется объ ней пріятное воспоминаніе», — такъ думалъ онъ. Послѣ15 раннего обеда вечернего чая он уехал. Дорога была16 ужасная дурная, лесом по воде, и кроме того дул сильный холодный ветер. Погода была одна из тех апрельских, когда все стаяло и стало подсыхать, но завернули опять холода. Дорогой на лошадях он, разумеется, не мог не думать о ней.17 Но онъ отгонялъ эти мысли. Разумѣется, что то казалось ему нехорошо по отношенію ея, но какже быть, вѣдь это всегда такъ дѣлается. Влюбленности не было той, которую он испытывал до обладания ею, но было приятное воспоминание. Особенно приятное потому, что он знал, что это считается очень приятным. О том, что с ней будет, он совсем не думал. Ему не надо было отгонять мысли о ней. С свойственным молодости вообще и ему в особенности эгоизмом, эгоизму их не было. Он совсем не думал о ней; он думал только о себе. Он знал, что это всегда так делается, и был совершенно спокоен и думал о походе, который предстоял, о товарищах19 которые должны были съехаться с ним на этом самом поезде, и о ней, о приятных минутах с нею. Он приехал20 не только во время,21 но слишком рано и долго ждал, взял билет 1-го класса и тут же встретил товарища и разговорился с ним.

Между тем тетушки говорили о нем22 и еще о том, что Катюша куда то пропала сказала — больна и ушла лежать. и так восхищались им, что не могли даже горевать. В середине разговора Екатерина Ивановна с тем особенным интересом старых дев к амурным историям, сделала намек на то, что не было ли чего нибудь между Волей и Катюшей.

— Я что-то слышала, не буду утверждать, но мне вчера ночью показалось.

Марья Ивановна сказала, что не может быть иначе, что Катюша должна влюбиться в такого красавца, если он обратил на нее внимание, но что Воля этого не сделает. Подумав же, прибавила:

— Впрочемъ, отчегожъ, тутъ съ его стороны естественно. Съ ея стороны было бы непростительно, ей надо бы помнить, что она всѣмъ обязана намъ, — и т. д.23 Катюша же между тем была не в своей комнате, а была в лесу, в том лесу за 2 версты от дома, через который проходила железная дорога. Зачем она пошла туда, она не знала. Как только уехал Валерьян, она не могла оставаться дома, она накинула на голову ковровый платок и побежала по дороге на станцию за ним. Но в первой лощине же она попала в воду почти выше колен. «Нет, я не могу».

Крепостное право еще не было уничтожено, и обе старушки воспитывались в крепостном праве. Им в голову не могло придти то, чтобы Катюша, незаконная дочь бывшей горничной, взятая к господам, воспитанная, любимая, ласкаемая своими барынями, чтобы она могла на минуту забыть свою благодарность, все то, чем она обязана старым барышням, чтобы она могла забыть это и увлечься чем нибудь, хоть бы любовью к Воле. Ей надо было помнить, что она должна своей службой отблагодарить барышень, а больше ничего она не должна была чувствовать.

Когда вечеромъ Катюша пришла раздѣвать Марью Ивановну, Марья Ивановна посмотрѣла на нее, на ея синеву подъ глазами, нахмурила густые брови, сжала челюсти, лишенныя зубовъ, отчего лицо ея сдѣлалось особенно страшнымъ — Воля никогда не видалъ такого лица ея — и сказала:

— Смотри, Катюша, помни, чем ты обязана мне и сестре. Ведь у тебя кроме нас никого нет. Береги себя.

Катюша промолчала, но поняла. Поняла и то, что было уже поздно советовать, поздно и слушаться этих советов.

Когда барышни раздѣлись и Катюша вернулась въ свою комнату и стала раздѣваться, чтобы ложиться, она вдругъ вспомнила все, вспомнила то, что она потеряла все то, чтò ей велѣли не одни барышни, а что ей Богъ велѣлъ беречь, потеряла то, чего не воротишь; вспомнила о немъ, о его глазахъ, улыбкѣ и забыла жалѣть то, что потеряла. Но онъ, гдѣ онъ? И живо вспомнивъ его и понявъ то, что онъ уѣхалъ и она больше не увидитъ его, она ужаснулась. Думая о немъ, руки ея сами собой раздѣвали ее. Она подошла къ постели своей съ штучнымъ одѣяломъ и подушкой въ синей наволочкѣ и хотѣла, какъ всегда, стать на молитву передъ образомъ Николая Чудотворца, благословеньемъ Катерины Ивановны. И вдругъ ее всю передернуло, она вспомнила его ласки. «Какъ я буду молиться? Такая. Не могу. И спать не могу». Она все таки вскочила въ постель и закрылась съ головой, но она не могла заснуть. Долго она томилась, лежа съ головой подъ одѣяломъ, повторяя въ воображеніи своемъ всѣ слова его, жесты, но, перебравъ все по нѣскольку разъ воображеніемъ, она живо представила себѣ то, что его нѣтъ теперь здѣсь и не будетъ больше. И никогда она не увидитъ его. Она вспомнила, какъ онъ простился съ ней въ присутствіи тетокъ, какъ съ чужой, съ горничной.

— Нет, чтоже это, — вскрикнула она. — Чтоже это он со мной сделал? Как я останусь без него такая? Что он со мной сделал? Милый,24 Не могу, не могу, не могу. Что хотятъ они, а я убѣгу за нимъ. — Она вскочила и стала одѣваться. «Да, поѣздъ отходитъ въ 4 часа. Онъ на станціи будетъ сидѣть всю ночь. Ну, и приду къ нему, — Она вспомнила, какъ она съ барышнями ѣздила въ Москву и сидѣла на этой станціи. — Приду туда, онъ тамъ, отзову къ сторонкѣ, скажу: возьмите меня. А то уѣду». Она одѣлась. Она потихоньку вышла на переднее крыльцо и пошла по дорогѣ. Она не поспѣла къ поѣзду. Не доходя трехъ верстъ до станціи, поѣздъ пересѣкъ проселочную дорогу, по которой она шла. «Да, это тотъ самый поѣздъ. И онъ уѣхалъ на немъ, и я осталась одна. Не можетъ быть? За что же? Какже жить? Вернуться къ Марьѣ Ивановнѣ? Что я ей скажу? Что она скажетъ? Его не будетъ. Онъ съ своей красотой и веселостью будетъ тамъ гдѣ то, я здѣсь всю жизнь буду жарить, толочь кофе, перестирывать рукавчики, взбивать перины. Да.... А если такъ, такъ подъ поѣздъ лечь. Да, лечь». И она побѣжала къ путю. Поѣздъ скрылся въ выемкѣ и долженъ былъ выйти. «Раздавить!» Онъ шелъ. «Лягу подъ поѣздъ. Лечь подъ поѣздъ, какъ тутъ и все кончено. А душу погубить навѣки. Въ адъ. Къ дьяволамъ. Нѣтъ, нѣтъ, не хочу». И она побѣжала прочь и, закинувъ руки наголову, изгибаясь, завопила: «За что, за что?» Вѣтеръ, подхватывая, уносилъ ея звуки и шуршалъ и гнулъ мелкіе кусты, карявыя березы и елочки. Паровозъ съ огнями выбрался изъ выемки, за нимъ темный вагонъ, за нимъ освѣщенныя окна одно за другимъ мелькали передъ ней. И вагоны грохотали по рельсамъ и закрывались дымомъ, который тотчасъ подхватывалъ и относилъ вѣтеръ. «За что? За что? — вопила она, морщась и изгибаясь. — А онъ тамъ!» вскрикнула она и стала глядѣть. Но окно за окномъ быстро пролетѣли всѣ, и она никого не видала.
Если бы она могла видеть, то она видела бы вот что.
милый, за что ты бросил меня?

Она вскочила на постели и долго сидела, ожидая, что что нибудь случится такое, чтò объяснит. И она сидела, прислушиваясь к звукам ночи. В комнатке было душно, за стеной тикали часы, возилась собачка и храпела спавшая с ней Дементьевна, добрая ключница. За стеной послышался толчек в дверь и скрип половицы. Сердце остановилось у Катюши. Это он. Но нет, он не мог быть. Его не было. Это была Сюзетка. Она лаяла и просилась выпустить. Катюша рада была случаю выдти. Она накинула ковровый платок, надела калоши на босые ноги и, вместо того чтобы только выпустить Сюзетку, сама с нею вышла на крыльцо. Сюзетка с лаем побежала по тающему снегу. А Катюша, прислонившись к притолке, стояла и слушала... Со всех сторон слышались странные ночные звуки. Прежде всего был слышен звук ветра, свистевшего в голых ветках берез. Ветер был сзади, и ей было тихо. Потом слышался хруск снега под Сюзеткой, потом журчали ручьи, падали капли с крыш, и странные звуки какой-то молчаливой борьбы, возни слышались снизу, с реки. Но вот послышался свист далекого поезда. Станция была за 15 верст, a поезд, тот самый, на котором ехал он, проходил тут близко, сейчас в лесу, за садом. «Да, это он, он едет; едет и не знает, что я тут».

— Ну, иди, иди, — крикнула она на Сюзетку и впустила ее в дом, а сама осталась, как стояла, слушая поезд. Ветер гудел, река дулась и трещала в тумане.

— Все кончено, все кончено, — говорила она. — Это он едет. Он, он! Хоть бы взглянуть на него.

И она побѣжала черезъ садъ за калитку на стаявшій крупными кристалами снѣгъ въ то мелколѣсье, черезъ которое проходила дорога. Вѣтеръ подталкивалъ ее сзади и подхватывалъ ея легкую одежду, но она не чувствовала холода. Только что она дошла до края откоса, и поѣздъ съ своими тремя глазами показался изъ-за выемки. Онъ засвистѣлъ, какъ ей показалось, увидавъ ее, но вѣтеръ подхватилъ тотчасъ же и дымъ и звукъ и отнесъ ихъ. И вотъ беззвучно выдвинулся паровозъ, за нимъ темный вагонъ, и одно за другимъ побѣжали свѣтящіяся окна. Разобрать ничего нельзя было; но она знала, что онъ былъ тутъ, и жадно смотрела на сменяющияся тени пасажиров и кондукторов и не видала. Вот проскользнул последний вагон с кондуктором, и там, где пролетели вагоны с окнами, остались опять теже мелкия деревца, гнущияся от ветра, полянки снега, сырость, темнота и теже внизу напряженные звуки реки. Несколько времени слышались еще звуки, светились огни и пахло дымом, но вот все затихло.

— За что, за что? — завопила она и, чтобъ выразить самой себѣ свое отчаяніе, неестественно поднявъ и изогнувъ надъ головой руки, съ воплемъ побѣжала назадъ домой напротивъ вѣтра, подхватившего звуки ея словъ и тотчасъ же уносившаго ихъ.

В ярко освещенном вагоне 1-го класса разбит был ломберный стол, на сиденьи была доска, на ней бутылки и стаканы, а за столиком сидели, сняв мундиры, 3 офицера, и румяный красивый Валерьян, держа карты в одной руке, а в другой стакан, весело провозглашал свою масть.25 Одна старая ключница увидала возвращавшуюся Катюшу. Она все поняла, пожалѣла Катюшу и скрыла ея отсутствіе. Катюша вернулась ночью и слегла, такъ что она сдѣлалась взаправду больна.

— Однако как темно, гадко на дворе, — сказал он, выглянув в окно.

На другой день Катюша встала въ свое время, и жизнь ея пошла, казалось, попрежнему. Но ничего не было похожаго на прежнюю. Не было въ ней невинности, не было спокойствія, а былъ страхъ и ожиданіе всего самаго ужаснаго. Чего она боялась, то и случилось. Она забеременела. Никто не зналъ этого. Одна старая горничная догадывалась. И Катюша боялась ее. Никто не зналъ, но Катюша знала, и эта мысль приводила ее въ отчаяніе. Она стала скучна, плохо работала, все читала и выучила наизусть «Подъ вечеръ осенью ненастной» и не могла произносить безъ слезъ. Мало того, что мысль о ея положеніи приводила ее въ отчаяніе, ея положеніе физически усиливало мрачность ея мыслей. Ходъ ея мыслей былъ такой: онъ полюбилъ меня, я полюбила его, но по ихнему, по господскому, это не считается, мы не люди. Онъ полюбилъ и уѣхалъ, забылъ, а я погибай съ ребенкомъ. Да не довольно, что погибай съ ребенкомъ, рожай безъ помощи, не зная, куда его дѣть, чѣмъ кормиться, но еще рожать то не смѣй. Если родишь — пропала. А не родить нельзя. Онъ растетъ и родится. А имъ ни почемъ. Зачѣмъ я скучна, блѣдна, не весела? Марьѣ Ивановнѣ не весело смотрѣть на меня.

Катюша негодовала на господ, но не на него. Он не виноват, он любил. С каждым днем она становилась мрачнее и непокорнее. За невставленные свечи она нагрубила Марье Ивановне. Она сказала:

— Вы думаете, что от того, что вы воспитали меня, то можете из меня жилы мотать. Я все таки чувствую. Я человек. Сюзетка дороже меня.

Марья Ивановна затряслась отъ злости и выгнала ее. Когда она уѣзжала, Марья Ивановна узнала ея исторію съ племянникомъ. И это еще болѣе разсердило ее. Она заподозрила Катюшу въ желаніи выйти замужъ за Валерьяна. Катюшу взяли сосѣдніе помѣщики въ горничныя. Помѣщикъ-хозяинъ, человѣкъ 50 лѣтъ, вошелъ съ ней въ связь. Когда черезъ 6 мѣсяцевъ наступили роды, она увѣрила его, что это его ребенокъ, родившійся до срока, и ее отослали въ городъ. Послѣ родовъ она вернулась къ нему, вошла въ связь съ лакеемъ. И ее выгнали.

Стрелки Императорской фамилии не были в деле. Когда они дошли, война кончилась. Они только прошлись туда и назад. Много веселого, нового пережили молодые люди в этом походе. Везде их встречали, чествовали, везде ухаживали за ними. Многие из статской молодежи, перейдя на военную службу, продолжали эту военную службу. Но Валерьян не остался. Как только кончилась война, он вышел в отставку и поехал в Москву, а потом в деревню.26 К теткам он попал только через 1 1/2 года. Катюши уже не было у них. Пріѣхавъ въ деревню, онъ тотчасъ же поѣхалъ къ теткамъ. Поэтическое воспоминаніе о Катюшѣ привлекало его. Но Катюши уже не было у тетокъ. На ея мѣстѣ была Варвара вдова, толстая, здоровая женщина, которую тетки преобразили по своему въ субретку, надѣвъ на нее фартучекъ и пріучивъ ее къ той же чистотѣ. Былъ тотъ же кофе, тѣ же сливки, та же отдѣлка всѣхъ мелочей жизни, но Катюши не было. Когда Валерьянъ спросилъ о ней, Катерина Ивановна начала было разсказывать, сожалѣя о ней, но Марья Ивановна строго перебила ее и, хмуря свои густыя черныя брови, коротко сказала:

— Разстались. Дурно повела себя.

И взглянувъ на Валерьяна, отвернулась отъ него. Валерьянъ понялъ, что его участіе въ дурномъ поведеніи ея было извѣстно и что тетки обвиняли ее, а не его,27 Ему было жалко и ее и то, что он не увидит ее. Но он живо не представил себе всего того, что именно было и могло быть, и забыл о Катюше. и ему стало ужасно жалко и стыдно. Он вечером вошел в комнату к Катерине Ивановне, где она делала пасьяны после обеда. Она думала, что он хочет погадать, но он стал распрашивать ее о Катюше. Он признался во всем тетушке и, распрашивая ее, его. постоянно повторял:

— Тетинька! Ведь я мерзко поступил? Подло. Ведь это подло?

Все, что рассказала о Катюше добрая Катерина Ивановна, о том, как она скучала, как читала Пушкина, стала рассеянна, как читала «Под вечер осенью ненастной», ужасно волновало его. На него жалко и страшно было смотреть, когда он с жалким выражением лица переспрашивал по нескольку раз, как все было, особенно то, что мучало его:

— Так и сидела молча в слезах? Так и сидела и читала? Тетинька, ведь я мерзавец. Правда, это гадость? Да ведь надо поправить.

Когда он узнал, что она была беременна, не было конца его распросам.

— Да нет, не может быть? Ведь это гадость. Да где же он, ребенок? И почему вы думаете, что это от меня?

— Да Авдотья говорила.

— Ma tante,29 [Тетушка,] надо его взять, найти. А главное ее.

Но когда тетка сказала, что она совсем испортилась (по сплетням деревенским все было известно у тетушек), Валерьян стал успокаиваться. «Да, но все таки гадко с моей стороны. А какая милая, какая простая была», думал он.

Такъ онъ поѣхалъ, ничего не предпринявъ. И такъ съ тѣхъ поръ жизнь и его и ея пошли совершенно отдѣльно и независимо другъ отъ друга.30 Так прошло 12 лет. Валерьян жил, как живут богатые, праздные люди. Он не женился, хотя и собирался несколько раз, и даже не завел постоянной связи. Он сначала попробовал служить, отдаться честолюбию, но это было не по характеру, он решительно не мог притворяться, подделываться и тотчас же вышел. Он поехал за границу, в Париж, попробовал наслаждения самые утонченные, чувственные. Это тоже было ему не по характеру и оттолкнуло его.31 Осталось у него в жизни эстетическия радости: охота, искусство, музыка, чтение, хорошее кушанье, вино, женщины и карты, как препровождение времени. Но все это уже приедалось. Ему было 36 лет, начинали показываться седые волосы, и начинало становиться грустно за то, что из жизни ничего не вышло да и не может выдти.
В середине зимы 1883 года он был назначен присяжным.
Он вернулся в Россию, в деревню. Конец лета и осень проводил он на охоте, зиму в Петербурге, Москве или за границей. Не говоря об удовольствиях материальных, чистоты, изящества помещений, одежды, экипажей, пищи и питья, куренья, к которым он привык как к необходимым условиям жизни, удовольствиями главными его были чтение художественных произведений, которые он очень верно и тонко чувствовал, и музыка, в особенности пение — женское пение, особенно сильно действовавшее на него.

В отношениях с женщинами Валерьян был сравнительно с своими сверстниками32 особенно чист. Он никогда не имел сношений с женщинами, в которых не был влюблен.33 Отношения с проститутками были ему противны. Но влюблялся он очень легко. И не считал дурным34 изменить женщине. переменять предметы любви.35 От этого он и не женился. Он не женился не потому, что считал не нужным жениться, но только потому, что так случилось. Отталкивала его условность светских отношений и лживость их. Лгать и притворяться он не мог. Больше же всего помешала ему жениться его связь с замужней женщиной, от которой он после первого же года хотел и не мог избавиться. Тетки обе умерли. Валерьян наследовал от них и стал еще богаче. Так прошло 12 лет. Ему было 36 лет, в бороде и на висках показались седые волосы, и начинало становиться скучно, начинало становиться ясно, что лучшего от жизни ничего не будет, а хорошего ничего и не было.

Зиму 1883 г. Валерьян жил в Петербурге, куда был переведен на службу муж Веры.

На другой день после Крещенья Валерьян, выйдя в свой кабинет к кофею, нашел по обыкновению на столе письма и, налив чашку, стал читать их.

Вера писала, что ждет его нынче в 7-м часу, сейчас после обеда. Купец писал о продаже леса, и казенная бумага, повестка, объявляла, что он назначен на сессию окружного суда от 18 до 31.

— Странно! перспектива быть две недели присяжным (он уже был два раза), несмотря на лишения, связанные с этим, приятна была ему. Приятно было и перемена условий жизни и видная деятельность (его оба раза избирали старшиной), приятно было и избавиться от Веры. Связь эта давно уж мучала его. Мучала подлость обмана по отношению доброго, доверчивого мужа, мучала, главное, потому, что не любилось уже. И отношения были фальшивые.

Он написал расписку и послал в полицию. Утром почитал славный роман новый, поругал его и погулял. На гуляньи зашел в книжный магазин и взял новую книгу. На Невском встретил знакомого товарища Прокурора, спросил о делах сессии, на которую он назначен, и узнал, что дел особенно интересных нет, только одно о похищении в банке. Обедать он пошел к кузине и тотчас после обеда к Вере. Вера была одна и страшно возбуждена. Она чувственно была раздражена и от того сделала сцену. Он рассердился и36 ходя по комнате, сказал, что им лучше порвать все. Она стала упрекать его. Он знал, что упрекать его не в чем. И начала и вела связь она. Он рассердился, взбесился и, наговорив ей неприятностей, убежал.

Дома онъ, радуясь разрыву, написалъ письмо, утверждающее разрывъ, и послалъ ей. Она отвѣчала. Онъ разорвалъ ея письмо, рѣшивъ, что отвѣчать нечего и что надо кончить. — Тутъ же съ нимъ сдѣлался сильный грипъ, онъ одинъ просидѣлъ недѣлю дома. Только несносный Бекичевъ, все и всѣхъ знающій, заходилъ къ нему да кузина съ племянницами. Но ему было не скучно. У него была прекрасная книга, и онъ читалъ.

17 он вышел прогуляться, а 18 поехал в Окружный суд.

В 9 часов он был в здании Окружного Суда. Его проводили в помещение уголовного суда. В швейцарской уже был народ: купец длиннополый, седой, курчавый, с очень маленькими глазами, чиновник с гербовыми пуговицами и красным лицом. Вышел неприятно, ненатурально учтивый судебный пристав, спросил фамилии, справился с списками и отметил. «Пожалуйте. У нас хорошо, акуратно», как будто говорил он.

Купец потирал руки, чиновник обдергивал фрак за лацканы, точно они все собирались что то делать. Вошли все в залу. Зала огромная, возвышение, стол с зеленым сукном под портретом, лавки, диваны дубовые в три ряда, на право за ними одинокое кресло прокурора. На лево лавка перед дверью для обвиняемых, под ней лавки, стулья для адвокатов. Загородка, как в манеже, с проходом разделяет залу, по сю сторону лавки, лавки, лавки, напомнившия Валерьяну аудиторию и университет.

Мы собираем cookies для улучшения работы сайта.