ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ «АННЫ КАРЕНИНОЙ».

I.

В тетради «Мои записи разные для справок» С. А. Толстая под 24 февраля 1870 г. отметила зарождение замысла «Анны Карениной»: «Вчера вечером он *** Толстой мне сказал, — записывает она, — что ему представился тип женщины замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины».1857 Дневники Софьи Андреевны Толстой, 1860—1891. Редакция С. Л. Толстого. Примечания С. Л. Толстого и Г. А. Волкова. Предисловие М. А. Цявловского. Издание М. и С. Сабашниковых, М. 1928, стр. 32.

Но к реализации своего замысла Толстой приступил лишь через три года. А тогда Толстого заинтересовала эпоха Петра I, из истории которой он начал писать роман (первый набросок этого романа был написан на следующий день после того, как Толстой поделился с женой мыслью о сюжете будущей «Анны Карениной» — 24 февраля 1870 г.), затем он усиленно стал заниматься греческим языком, работой над «Азбукой», педагогической работой в Ясной поляне и вновь романом из эпохи Петра I. Этот роман, для которого, по свидетельству С. А. Толстой, было написано десять начал, подвигался вперед однако очень туго. В письмах к Страхову и Фету от первой половины марта 1873 года Толстой жалуется на то, что работа его над этим романом «не двигается». И вот, 19 или 20 марта 1873 г. С. А. Толстая пишет своей сестре Т. А. Кузминской: «Вчера Левочка вдруг неожиданно начал писать роман из современной жизни. Сюжет романа — неверная жена и вся драма, происшедшая от этого» (Архив Т. А. Кузминской в Госуд. Толстовском музее). Тогда же, 19 марта, Софья Андреевна записывает в своей тетради: «Вчера вечером Левочка мне вдруг говорит: «А я написал полтора листочка, и, кажется, хорошо»... Сегодня он продолжал дальше и говорит, что доволен своей работой».1858 Дневники Софьи Андреевны Толстой, 1860—1891, стр. 35—36.

Литературная манера, в которой был начат роман, традиционно связывается с чтением в ту пору Толстым пятого тома сочинений Пушкина в издании Анненкова, где были помещены «Повести Белкина» и отрывки и наброски незаконченных повестей. В цитированной записи 19 марта относительно начала работы над «Анной Карениной» С. А. Толстая пишет: «И странно он на это напал. Сережа1859 Старший сын Толстых. все приставал ко мне дать ему почитать что-нибудь старой тете вслух. Я ему дала «Повести Белкина» Пушкина. Но оказалось, что тетя заснула, и я, поленившись итти вниз отнести книгу в библиотеку, положила ее на окно в гостиной. На другое утро, во время кофе, Л Левочка взял эту книгу и стал перелистывать и восхищаться. Сначала в этой части (изд. Анненкова) он нашел критические заметки и говорил: «Многому я учусь у Пушкина, он мой отец, и у него надо учиться». Потом он перечитывал мне вслух о старине, как помещики жили и ездили по дорогам, и тут ему объяснился во многом быт дворян во времена и Петра Великого, что особенно его мучило; но вечером он читал разные отрывки и под впечатлением Пушкина стал писать».1860 Дневники Софьи Андреевны Толстой, 1860—1891, стр. 35—36.

Ф. И. Булгаков, вероятно со слов Т. А. Кузминской, точно указывает, какой именно отрывок Пушкина определил собой начальные страницы «Анны Карениной». Машинально раскрыв том прозы Пушкина в издании Анненкова и пробежав первую строку отрывка «Гости съезжались на дачу», Толстой невольно продолжал чтение. Тут в комнату вошел кто-то. «Вот прелесть-то — сказал Лев Николаевич. — Вот как нам писать. Пушкин приступает прямо к делу. Другой бы начал описывать гостей, комнаты, а он вводит в действие сразу».1861 Ф. И. Булгаков. «Гр. Л. Н. Толстой и критика его произведений — русская и иностранная». Изд. 3, П. 1899, стр. 86. И, по словам Булгакова, Толстой в тот же вечер принялся за писание «Анны Карениной».

На основании этих указаний стало обычным утверждение, что Толстой начал роман словами: «Всё смешалось в доме Облонских...» — по образцу отрывка Пушкина сразу же вводя читателя в действие. П. А. Сергеенко, весьма неточно передавая эпизод с чтением Толстым пятого тома анненковского издания сочинений Пушкина, сообщает: «Начата была «Анна Каренина» при следующих обстоятельствах. Вечером в 1873-м году Лев Николаевич вошел в гостиную, когда его старший сын Сергей читал вслух своей тетке пушкинские «Повести Белкина». При появлении Льва Николаевича чтение прекратилось. Он спросил, что они читают, раскрыл книгу и прочитал: «Гости съезжались на дачу». «Вот как всегда следует начинать писать, — сказал Лев Николаевич. — Это сразу вводит читателя в интерес». Родственница Толстых сказала, что как бы хорошо было, если бы Лев Николаевич написал великосветский роман. Придя в свой кабинет, Лев Николаевич, в тот же вечер написал: «Всё смешалось в доме Облонских». И потом уже, когда начал писать роман, поместил в начале: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».1862 П. Сергеенко. «Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой», изд. 2, М. 1903, стр. 99.

Однако полная недостоверность такого рода указаний на то, с чего и какими словами начал свой роман Толстой, обнаруживается в результате ознакомления по рукописям с процессом работы Толстого над «Анной Карениной». В действительности, по первоначальному замыслу роман начинался с эпизода, соответствующего VI и VII главам второй части окончательного текста романа, где идет речь о приеме гостей княгиней Бетси Тверской после оперного спектакля во Французском театре.

Самый ранний приступ к роману озаглавлен: «Молодец-баба» (см. вариант № 1). В нем идет речь о съезде гостей после оперы у княгини Мики Врасской (по первоначальному варианту — Кареловой). Только что княгиня Мика успела вернуться из театра, как стали съезжаться гости. Удаляясь на время в уборную, чтобы напудриться и привести в порядок свою прическу, Мика распоряжается приготовить в большой гостиной чай и вызывает из кабинета мужа, занятого своими гравюрами.

В гостиной общество, сгруппировавшееся около круглого стола с серебряным самоваром, пока еще не собрались все гости, занято незначительными светскими разговорами. Говорят о певице Нильсон, кто-то из гостей спрашивает, будет ли Кити, о которой хозяйка говорит, что она «душа в кринолине» и которая оказывается сестрой Каренина и затем упоминается еще раз, но уже по имени Мари. В числе гостей — молодой дипломат, человек острый и злой на язык, и графиня, полная дама, резкая и бесцеремонная в своих речах, прообраз княгини Мягкой в окончательном тексте романа (она, очевидно, и есть та «молодец-баба», которая фигурирует в заглавии).

Разговор, наконец, устанавливается, гости злословят об общих знакомых и преимущественно о тех, кто сейчас должен приехать. Это муж и жена. Фамилия их неустойчива: Гагины, Пушкины,1863 Эта фамилия не случайна, если принять во внимание, что некоторые особенности внешнего облика Анны, судя по воспоминаниям Т. А. Кузминской, взяты с дочери Пушкина Марии Александровны Гартунг, которую Толстой встретил в Туле у генерала Тулубьева (Т. А. Кузминская. «Моя жизнь дома и в Ясной поляне», часть третья, 1864—1868. Издание М. и С. Сабашниковых. М. 1926, стр. 173). наконец Каренины. Имя жены — Анастасья (Ана, Нана), затем — Анна; имя и отчество мужа — Алексей Александрович. Про Анну говорят, что она некрасива, но завлекательна, об ее муже отзываются пренебрежительно-покровительственно.

Является брат Анны — Облонский, который зовется то Михаилом Аркадьичем, то Степаном Аркадьичем. Краткая характеристика его вполне согласуется с той характеристикой, которая будет дана ему в окончательном тексте романа. В разговорах упоминается его жена — «вся в хлопотах, в детях, в классах», словом, будущая Долли, и «прелестная свояченица» Кити, лечащаяся за границей от тяжелой болезни.

Вскоре в гостиную входит Вронский (первоначальная его фамилия Гагин), внешне напоминающий Вронского окончательного текста, но обращающий на себя внимание своей сильной плешивостью. Он «не в своей тарелке» и поминутно оглядывается на дверь в ожидании приезда Карениной, за которой он, по словам толстой дамы, ходит «как тень». Анна изображена некрасивой женщиной: у нее низкий лоб, короткий, почти вздернутый нос, чрезмерно полная фигура, настолько полная, «что еще немного, и она стала бы уродлива». При всем том она привлекательна. 1864 Этот первоначальный облик Анны мог возникнуть у Толстого в такой связи: судьба ее в романе была подсказана Толстому действительным случаем, происшедшим в 1872 г. с Анной Степановной Пироговой, любовницей соседа Толстого по имению — А. Н. Бибикова, который покинул ее. Не будучи в состоянии справиться с постигшим ее горем, Пирогова бросилась под товарный поезд. Толстой сам видел изуродованный труп самоубийцы и испытал при этом очень тяжелое впечатление. С. А. Толстая так описывает Пирогову: «Анна Степановна была высокая, полная женщина, с русским типом лица и характера, брюнетка с серыми глазами, но некрасивая, хотя очень приятная» (Дневники Софии Андреевны Толстой, 1860—1891, стр. 44—45). В дальнейшей работе над романом всюду подчеркивается красота Анны. Лишь в варианте № 20 (рук. № 17) о лице Анны сказано было, что оно было «простое, свежее, румяное, неправильное и чрезвычайно привлекательное». Но затем все это было зачеркнуто и оставлено только одно слово — «простое». Внешние недостатки ее искупают красивые глаза, стройность стана и грациозность движений, добрая улыбка и очень приятный голос. Муж ее — Алексей Александрович — «прилизанный, белый, пухлый и весь в морщинах», человек очень добрый, целиком ушедший в себя, рассеянный и не блестящий в обществе, производящий на общающихся с ним впечатление «ученого чудака или дурачка».

На характеристике супругов обрывается первый набросок. Он написан стилистически очень небрежно, в полном смысле слова начерно.

Вслед за этим наброском последовал второй, сходный с ним в ряде частностей, но доведенный лишь до приезда Карениных к княгине Тверской («Врасская» здесь исправлено на «Тверская») (см. вариант № 2). Толстой начал его фразой: «Гости после оперы собрались у княгини Врасской», но зачеркнул эту фразу, как и начало новой: «Приехав из оперы, княгиня Мика, как ее звали в свете», и начал так: «Приехав из оперы, хозяйка только успела в уборной опудрить свое худое, тонкое лицо...»

Наконец, Толстой конспективно, очень бегло, особенно к концу, набросал весь костяк романа, ограничившись для отдельных глав лишь краткими пометками в несколько слов об их содержании (см. вариант № 3). Позднее, приспособляя часть этого материала к новому тексту романа со значительно изменившимся планом, Толстой сделал в нем ряд существеннейших исправлений и изменил имена персонажей. Кроме того, он сделал много заметок на полях. Последующие исправления с большой долей точности распознаются по цвету чернил. В этом наброске отсутствуют еще семья Щербацких, Левин. Они фигурируют лишь в планах, приписанных позднее на полях, где будущий Левин большею частью зовется Ордынцевым. Семья, которая в окончательном тексте получит фамилию Облонских, лишь упоминается, и то также большею частью в позднее приписанных на полях пометках. Героиня романа зовется Татьяна Сергеевна Ставрович, муж ее — Михаил Михайлович, возлюбленный — Иван Петрович Балашев. Вместо графини Лидии Ивановны выступает сестра Михаила Михайловича, носящая здесь имя Кити.

Как и первые два наброска, этот текст начинается с эпизода съезда гостей после оперы у молодой хозяйки. Среди собравшихся заходит разговор о чете Ставрович. О жене уже говорят как о красавице, которая имеет мужа, какого заслуживают «красавицы жены»; она «слишком хороша, чтоб у нее был муж, способный любить». Одна из дам-собеседниц удивляется, почему госпожу Ставрович везде принимают: у нее нет ни имени, ни манеры держать себя; она дурно кончит. О муже ее отзываются как о человеке тихом, кротком, наивном, ласковом к друзьям жены, должно быть, очень добром. И в дальнейшем он изображается с явным авторским сочувствием, гораздо привлекательнее, чем в окончательной редакции.

В гостиной появляется Леонид Дмитрич — будущий Облонский, брат Татьяны Сергеевны (несмотря на то, что отчества у них разные, быть может, потому, что у них были разные отцы, если тут дело не в простой рассеянности автора). Он приехал из Буффа, который предпочитает опере, потому что в Буффе весело, а в опере скучно. В позднейших редакциях речь идет о приезде из Буффа не Леонида Дмитриевича, а Вронского, который и произносит слова в защиту Буффа.

Наконец, появляются Ставровичи. Жена одета вызывающе, и вместе с тем в ее красивом лице отражается ее простота и смирение. На полях тут же о ней замечено: «Застенчива. Скромна», хотя, с другой стороны, она во всеуслышание, не смущаясь и шокируя хозяйку, заявляет, что задержалась с мужем потому, что они заехали домой: надо было написать записку Балашеву, который приедет сюда. Фигура ее тут совсем не похожа на ту, какая дана в первом наброске: она «тонкая и нежная»; беседу ведет она изящно, умно и непринужденно.

Внешность мужа Татьяны Сергеевны попрежнему очень неказиста: лицо у него «белое, бритое, пухлое и сморщенное», морщится в добрую улыбку; говорит он невнятно, с усилием, некстати и не во время, так что его и не слушают. На полях о нем приписано: «Что-то противное и слабое». Он увлекается миссионерскими делами, то есть занят тем, что потом приписано было его сестре, вместо которой позднее была выведена графиня Лидия Ивановна.

В двенадцатом часу появляется Балашев. Его «фигурка», невысокая и коренастая, всегда обращала на себя внимание. Он — «черный и грубый», — несмотря на свои 25 лет, уже плешив. В левом ухе, по старинному семейному преданию, он, как и все Балашевы, носит серебряную кучерскую серьгу. Сразу же, сказав несколько слов хозяйке, он подходит к Татьяне Сергеевне, и они вплоть до разъезда гостей остаются вдвоем за круглым столиком в углу гостиной. Это настолько шокирует общество, что с тех пор Татьяна Сергеевна не получает ни одного приглашения на балы и вечера большого света; муж же, уехавший неожиданно для жены ранее ее, знал уже, что «сущность несчастия совершилась».

Проходит три месяца. Ставрович — муж стремится найти отвлечение от своего семейного несчастия в любимой работе — устройстве миссий на Востоке, несмотря на то, что здоровье его сильно расшатано и его домашний врач настоятельно советует ему уехать для лечения за границу. И доктор и старый приятель Ставровича, директор департамента, — оба с возмущением и осуждением говорят и думают об его жене, «дьявольском наваждении», причине горестей и расстройства здоровья мужа.

Далее рассказывается о приготовлении Балашева к скачкам, о свидании его перед скачками с Татьяной Сергеевной, во время которого она сообщает ему о своей беременности и, наконец, о самих скачках. В основном всё это довольно близко к соответствующим эпизодам окончательного текста, хотя стилистически далеко еще не отделано.

Ставрович-муж приезжает на скачки для того, чтобы окончательно разрешить свои сомнения. Он решает поговорить с женой в последний раз, а также с сестрой, «с божественной Кити», горячо привязанной к брату. Со скачек он возвращается на дачу один, без жены. С ним сестра, к которой он обращается зa поддержкой и за советом, как ему быть дальше. Он чувствует, что он «несчастное, невинное, наказанное дитя». Вскоре приезжает жена. В душе ее «дьявольский блеск» и решимость ни перед чем не останавливаться. Ни одной искры жалости не было у нее к этим двум «прекрасным (она знала это) и несчастным от нее двум людям». Она лжет, говоря, что была у своей приятельницы, полна мыслями о скором свидании с любовником и как бы радуется своей способности лгать и гордится ею. Внешне непринужденно и спокойно, с рассчитанным притворством, она разговаривает с мужем, с аппетитом пьет чай, много ест. В ответ на вопросы мужа, намекающие на ее отношения к Балашеву, она отделывается ничего не значащими фразами и со счастливым, сияющим, спокойным, «дьявольским» лицом целует мужа в лоб. Только один раз, когда муж, передавая ей чашку, сказал: «еще, пожалуйста», она вдруг покраснела так, что слезы выступили у нее на глаза, и потом, когда коляска с мужем отъехала, она «страдала ужасно».

О неверности жены Михаил Михайлович узнает от сестры, сообщающей ему об этом на другой день в письме. С тех пор он не виделся с женой и вскоре уехал из Петербурга.

Весь этот материал разбит на шесть глав. Для следующих четырех глав лишь намечен очень краткий план. В седьмой главе речь должна была итти о беременности Татьяны Ставрович. В восьмой главе должно было говориться о поездке Михаила Михайловича в Москву и о посещении им дома Леонида Дмитриевича, будущего Облонского. План главы девятой определяется следующей записью: «В вагоне разговор с нигилистом». Еще раньше, в плане, набросанном на полях рядом с текстом шестой главы, в связи с Михаилом Михайловичем отмечено: «нигилисты утешают». Судя по тому, что нигилисты в данном наброске упоминаются и тогда, когда речь идет о Татьяне Ставрович, они должны были — по замыслу Толстого — принимать какое-то участие — видимо, своими советами, высказываниями своих взглядов — в семейной драме Ставровича; однако нигде, если не считать упоминания в первом плане о встрече Каренина с нигилистом, в черновых материалах романа, так же как и в окончательном его тексте, они не фигурируют по связи с судьбой Михаила Михайловича. Но о них, как увидим сейчас, несколько яснее говорится применительно к судьбе Татьяны Сергеевны и Балашева. Для десятой главы записано: «Роды, прощает», т. е. прощает Михаил Михайлович.

Дальнейшее развитие романа намечено в двух главах — одиннадцатой и двенадцатой — очень конспективно. В главе одиннадцатой смирение, доброта и кротость Михаила Михайловича подчеркиваются безучастным и даже враждебным отношением к нему его жены и Балашева, который раньше (ср. главу четвертую) думал о нем уважительно и относился к нему сострадательно: когда Татьяна говорит о муже: «он глуп и зол», Балашев думает: «Ах, если б он был глуп, зол. А он умен и добр».

Двенадцатая глава изображает полную душевную потерянность Ставровича, его неприкаянность. Татьяна Сергеевна в разводе со своим первым мужем. У нее и Балашева двое детей. Балашева и Татьяну притягивает свет, «как ночных бабочек». Они оба ищут признания себя в нем, но тщетно. Те, признанием которых они дорожат, отворачиваются от них, а признание людей свободомыслящих, ездящих к ним и принимающих их у себя, — дурно воспитанных писателей, музыкантов, живописцев, не умеющих благодарить за чай, не радует их. К тому же Балашев, «слишком был твердо хороший, искренний человек, чтобы променять свою гордость, основанную на старинном роде честных и образованных людей, на человеческом воспитании, на честности и прямоте, на этот пузырь гордости какого-то выдуманного нового либерализма». Чутье ему тотчас подсказывает «ложь этого утешения» презираемых им людей.

Речь идет здесь, видимо, о тех слоях общества, которые Толстой склонен был отожествлять с нигилистами. (Ср. еще относящуюся к Татьяне Ставрович запись на полях рядом с текстом четвертой главы: «Нигилизм не помогает».)

Татьяна испытывает всё время внутреннюю ложь своего положения; она, кроме того, ревнует Балашева. Чтобы спасти себя от одиночества, она придумывает разные выходы: пробует блистать красотой и нарядами и привлекать молодых людей и блестящих мужчин, пробует «построить себе высоту, с которой бы презирать тех, которые ее презирали», но всё это оказывается ей не по натуре. Остаются одни голые животные отношения и роскошь жизни да еще «привидение» Михаил Михайлович, «осунувшийся, сгорбленный старик, напрасно старавшийся выразить сияние счастья на своем сморщенном лице». Обоим жизнь в тягость.

Развязка наступает в результате посещения Михаилом Михайловичем Татьяны Сергеевны. Жизнь Михаила Михайловича становилась с каждым часом тяжелее. «Одинокая комната его была ужасна». Однажды в комитете миссии, куда он пошел, говорили о ревности и убийстве жен. Михаил Михайлович медленно встал и поехал к оружейнику. Тут он заряжает пистолет, и далее Толстой, видимо, заколебался: сначала написал «и поехал к себе»,1865 Еще раньше, в плане, написанном рядом с началом текста шестой главы, относительно Михаила Михайловича, было записано: «Приходит домой и отравляется». затем, зачеркнув «к себе», написал «к ней». Татьяна Сергеевна сидела одна, перебирая свою жизнь и мучаясь ревностью к Балашеву, который в это время был в театре. Она задумывается о том, почему бы ей, для того чтобы выйти из заколдованного круга, не отдаться другу Балашева, не бежать с ним и не сжечь таким образом свою жизнь. То, что Михаил Михайлович говорит Татьяне Сергеевне, никак не вяжется с появлением его у нее с заряженным пистолетом. Он является к ней, по определению Татьяны Сергеевны, как «духовник», призывая ее к религиозному возрождению. Между тем Балашев возвращается, и Михаил Михайлович, столкнувшись с ним лицом к лицу, удаляется. Балашев возмущен и рассержен поведением Ставровича. Татьяна Сергеевна, оставив Балашеву записку, уходит, и через день ее тело находят «под рельсами» (первоначально было написано «в Неве»). Балашев, отдав детей сестре, уезжает в Ташкент; Михаил Михайлович продолжает служить.

В набросках планов, написанных позже, на полях только-что рассмотренной рукописи, а также поперек ее текста, намечены дальнейшие проекты развития сюжета романа. Тут фигурируют Левин, большей частью пока под фамилией Ордынцева, а также Кити Щербацкая. Ордынцев ненавидит Удашева (т. е. Вронского в окончательном тексте романа). ІЦербацкие едут на воды. Туда же едут и Михаил Михайлович Ставрович и Ордынцев (записи на полях в начале текста второй главы). Балашев сообщает на скачках Анне об устраивающемся браке Кити с Левиным (запись на полях в начале пятой главы). Против начала текста третьей главы, где речь идет о приготовлениях Балашева к скачкам, записано: «Его приятель Ордынцев», т. е. приятель Балашева.

Сопоставление уже самого раннего приступа к «Анне Карениной» с отрывком Пушкина «Гости съезжались на дачу» убеждает в явной зависимости первого от второго. Сходство обнаруживается с первых строк. У Толстого набросок начинается словами: «Гости после оперы съезжались к молодой княгине Врасской»; у Пушкина — «Гости съезжались на дачу графини ***. Зала наполнилась дамами и мужчинами, приехавшими в одно время из театра, где давали новую итальянскую оперу». В пушкинском отрывке гости группируются около круглого стола, как и в наброске Толстого. Фраза Пушкина — «Мало-по-малу порядок установился» — соответствует фразам Толстого: «Разговор... начинает устанавливаться в разных группах» и «Разговор установился в ближайшем уголке к хозяйке». У Пушкина отмечается разговор двух мужчин на тему о петербургских женщинах, принимающий «самое сатирическое направление»; у Толстого говорят преимущественно о Карениной, причем «говорят зло». Дальнейшее движение повествования у Пушкина обусловливается появлением в гостиной Вольской, замужней женщины, влюбленной в Минского, присутствующего здесь же в гостиной, у Толстого — появлением Карениной с мужем, после чего первый набросок «Анны Карениной» обрывается.

Во втором наброске толстая дама говорит о Карениной: «Вы увидите, что Анна дурно кончит». В конспекте романа другая дама говорит об Анне (Татьяне Ставрович): «Она дурно кончит, и мне просто жаль ее». Сопоставим эти реплики со словами дамы в отрывке Пушкина, сказанными о Вольской: «Признаюсь: я принимаю участие в судьбе этой молодой женщины. В ней много хорошего и гораздо менее дурного, нежели думают. Но страсти ее погубят».

О Вольской у Пушкина сказано: «Правильные черты, большие черные глаза, живость движений, самая странность наряда, всё поневоле привлекало внимание». В конспекте о Карениной (Ставрович), которая Толстым изображена теперь красивой женщиной, говорится: «Было что-то вызывающее, дерзкое в ее одежде и быстрой походке и что-то простое и смирное в ее красивом, румяном лице с большими черными глазами...» И далее у Толстого идет речь об уединенной беседе Карениной (Ставрович) с Вронским (Балашевым), точно так же как у Пушкина говорится о беседе на балконе с глазу-на-глаз Вольской с Минским. В обоих случаях беседа длится очень долго и прекращается лишь с разъездом гостей, и в обоих случаях она обращает на себя неблагожелательное внимание присутствующих.

Таковы очевидные совпадения ранних набросков романа Толстого с отрывком Пушкина. Когда эпизод съезда гостей у княгини Бетси Тверской переместился во вторую часть романа, связь его с неоконченной пушкинской повестью стала естественно менее ощутима и перестала замечаться, несмотря на то, что и при новом положении эпизода она продолжает быть довольно явственной.

Как указано выше, в варианте № 3 Толстым сделана пометка: «Его *** т. е. Балашева, Вронского приятель Ордынцев».

В такой ситуации Ордынцев-Левин выступает в варианте, печатающемся нами под № 4. В дальнейшем ходе работы над романом он никак не был использован; Толстой его отбросил. Фамилия «Ордынцев» фигурирует здесь лишь в одной записи, сделанной поверх текста; обычно же вместо нее читается фамилия «Нерадов». Фамилия «Балашев» заменена фамилией «Гагин».

Старуха Марья Давыдовна Гагина, приехав с сыном в свой московский дом, видит в сенях оборванные чемоданы и от сына узнает, что они принадлежат его самому любимому другу Константину Нерадову, приехавшему из деревни и остановившемуся у Гагина. Нерадов — стройный, широкоплечий атлет, очень подвижной, экспансивный человек. Очередное его увлечение — земская деятельность, в связи с чем он пишет какое-то сочинение. Приехал он в Москву на выставку скота, на которую привез телят своей выкормки, и нынче же, по его словам, собирается возвратиться в деревню, откуда он вернется лишь после того, как напишет книгу. Мимоходом он говорит: «А знаешь, Каренина необыкновенно мила. Ты ее знаешь?» Гагин не отвечает ничего на этот вопрос и предлагает Нерадову ехать завтра, после того, как они пообедают вдвоем: сегодня он должен обедать со своей матушкой. Нерадов отказывается. Он думает о другом и, краснея, говорит о том, что нынче они — он и Гагин — обещались Щербацким приехать на каток. Не замечая волнения друга, когда он начал говорить о Щербацкой, Гагин отвечает, что ему надо остаться с матушкой, да он и не обещал быть сегодня на катке. Взволнованность и рассеянность Нерадова сказываются в том, что он, только что сказавший, что ему нынче нужно ехать, говорит теперь о необходимости завтра встретиться с каким-то Стаюниным и соглашается завтра обедать с Гагиным.

По уходе Нерадова у Гагина с матерью происходит задушевный разговор о предстоящей женитьбе Гагина на Кити Щербацкой, ради которого мать, по просьбе сына, приехала в Москву. Мать одобряет его выбор. Но ее смущает некоторое его колебание в своем шаге: он благодарит ее за то, что она «одобрила бы» его выбор. «Как бы? — спрашивает она строго. — Что это значит?» Сын объясняет, что это значит только то, что она не должна об этом говорить никому и предоставить ему возможность всё сделать самому. Насторожившаяся мать предостерегает сына от легкомысленного отношения к девушке, на что он успокаивающе заявляет, что был с ней осторожен. Неполная решимость Гагина жениться на Кити обнаруживается и в заключительных строках варианта: он загадал, что если на скачках послезавтра его Грозный возьмет приз, он сделает предложение.

Видимо, вскоре же после этого написан был первый план будущего романа. План открывается прологом, судя по положению его в рукописи, приписанным позднее. В этом прологе, видимо, очень кратко, должно было быть рассказано о замужестве Анны и затем о том, как она, поехав утешать свою невестку, огорченную изменой мужа, встретила Гагина (Вронского). Самый роман Толстой первоначально предполагал разбить на четыре части, заключив его эпилогом.

Первая глава первой части, как она намечена в плане, находит себе соответствие в обоих ранних набросках. Дальнейшие главы плана представляют собой схему, в большей части начерно уже развитую в напечатанном под № 3 наброске всего романа. Часть записей этого плана была развита в дальнейших рукописях, относящихся к роману. Такова запись «Обед у Карениных с Гагиным», записи о посещении Карениным в Москве семьи Степана Аркадьича, о сне Анны и др.; некоторые же записи в работе над романом вовсе не были использованы. Таковы: «Степан Аркадьич успокоивает и насчет немецкой партии и насчет жены», «о чем ни заговорят нигилисты — дети, состояние, — всё приводится к неясным положениям», «сплетница — экономка», «болтун, ревность». Из зачеркнутых в плане записей наиболее существенна следующая: «Алексей Александрович шляется, как несчастный, и умирает. Его братья».

Судя по отражению своему в рукописях, относящихся к начальной стадии работы над романом, вскоре после первого плана написаны были и следующие четыре. Во втором плане, в конце его, последние семь фамилий нигде в рукописях не фигурируют. В третьем плане — опять упоминание о нигилистах — «Нигилисты в Петербурге», лишь бегло отраженное в дальнейших рукописях. То же нужно сказать о записи, говорящей о посещении Вронским Левина (см. вариант № 185). Кроме того, тут находим запись «Смерть ребенка», т. е. ребенка, родившегося у Анны и Вронского. Эта запись, как известно, не была использована Толстым в развитии сюжета романа. Не использована и запись, говорящая о поездке Левина (Ордынцева) в Петербург к старику отцу, находящемуся в параличе. Третий план, так же как и первый, предусматривает деление романа на четыре части с эпилогом.

Четвертый план намечает пять частей романа и эпилог. В нем между прочим читаем записи: «Степан Аркадьич устраивает развод», «Брак Удашева с Анной», «Смерть ребенка в Москве», «Нигилисты», «Любовь Грабе». Все эти записи, кроме третьей, нашли себе большее или меньшее отражение в черновых рукописях романа.

Хронологическое приурочение остальных планов затруднительно. Из относящихся к ним записей следует особенно отметить следующие: «Вронский о земледелии», «Общество земледелия» (№ 8) и «Увидав Анну, Кити мелка», «Доли мелка» (№ 9).

Следующим этапом в работе Толстого над романом был текст, напечатанный здесь под № 5. Тут ему уже дано заглавие — «Анна Каренина». Тексту предшествуют эпиграфы. Один из них в двух вариантах заключает в себе мысль о том, что для одних женитьба — важнейшее и труднейшее дело жизни, для других — забава, легкое увеселение. Второй эпиграф читается: «Отмщение мое» и представляет собой сокращенный перевод с немецкого библейского изречения — «Mein ist die Rache, spricht der Herr, und ich will vergelten», которое Толстой вычитал в немецком тексте книги Шопенгауэра «Мир как воля и представление».1866 См. Б. Эйхенбаум. «Толстой и Шопенгауэр». — «Литературный современник» 1935, № 11, стр. 144. Впоследствии, как известно, Толстой привел в качестве эпиграфа точный библейский текст в церковно-славянском переводе: «Мне отмщение, и Аз воздам».

Развитие сюжета в этом тексте уже значительно ближе к соответствующей части текста окончательного, чем в предыдущих началах, хотя все же значительно отличается от него и лишено целого ряда подробностей, в нем присутствующих. Линия Левин-Кити здесь уже налицо. Фамилии, впрочем, еще не всюду, те же, какие находим в окончательном тексте; иногда они неустойчивы. Степан Аркадьич зовется не Облонским, а Алабиным; вместо фамилии «Левин» вначале стоит фамилия — то «Ордынцев», то «Ленин»; граф Вронский вначале фигурирует под именем графа Кубина, Удашева, Гагина.

Роман сперва начат был с описания появления Степана Аркадьича Алабина в Зоологическом саду на выставке скота. Затем приписано было новое начало, в котором кратко рассказано об «ужасном положении», в котором оказался Степан Аркадьич: он, известный всей Москве, отец четырех детей, уже с проседью в голове и в бакенбардах, стал вдруг предметом разговора всех: открылась его связь с гувернанткой в его же доме. Жена — Дарья Александровна — переехала с детьми к своей матери. Ко всему этому — кредиторы стали предъявлять к Степану Аркадьичу требованья, так что стало ясно, что, не продавши женина именья, нельзя было поправить дел. Но он не теряет ни присутствия духа, ни веселости, улаживает затруднения с кредиторами и почти убеждает жену вернуться домой.

В Зоологический сад он приходит слегка навеселе в сопровождении легкомысленной дамы Натальи (Анны) Семеновны и известного кутилы Лабазина (первоначально его фамилия — Красавцев). В Зоологическом саду Алабин встречает своего друга Сергея Ордынцева,1867 Позже он именуется Николаем Константиновичем Ордынцевым, Лениным, Левиным. «высокого черного молодого барина, с выражением силы, свежести и энергии», выставляющего вместе со «своим мужиком» Елистратом телку и быка, радостно приветствует его и знакомит со своими спутниками. Наталья Семеновна вызывает в Ордынцеве — человеке «чистой и строгой нравственности» — отвращение, несмотря на то, что сама она восхищена его внешностью. Ордынцев на двенадцать лет моложе Алабина; ему двадцать шесть лет; он влюблен в княжну Щербацкую, свояченицу Алабина, и уж давно ждут, что он сделает ей предложение. Влюбленность Ордынцева в Кити Щербацкую заставляет его особенно остро воспринимать поведение Алабина, которого он, несмотря на свое расположение к нему, не может оправдать, тем более что он уже слышал об его семейной истории.

Алабин не понимает или не хочет понять отношения к себе в данный момент своего приятеля и приглашает его вечером к Щербацким. Передав затем свою даму Лабазину, Степан Аркадьич берет под руку Ордынцева и делится с ним своим семейным огорчением, раскаиваясь особенно в том, что сам признался жене в своей измене. Ордынцев отказывается понимать увлечения, подобные увлечениям Алабина; он считает, что разрушенный брак не может быть починен.

Друзья расстаются. Ордынцев (Ленин) остается еще некоторое время на выставке, любуясь своей телкой и вступая с купцом-посетителем выставки в разговор о том, как выводить хорошую скотину.

Вернувшись в свой номер на Петровке, Ордынцев предается мыслям о семейной жизни, о своей любви к Кити Щербацкой. На тему о женитьбе он говорит с крестьянином Елистратом, который к этому шагу барина относится очень одобрительно.

Переодевшись, он отправляется в Хлебный переулок, где жили Щербацкие (первоначально написано было «Алабины»: в предшествующем тексте колебание: Степан Аркадьич зовет Ордынцева то к Щербацким, то к себе домой, где должна быть вечером Кити). Те полчаса, в течение которых Ордынцев шел по слабо освещенным улицам с Петровки в Хлебный переулок, были наполнены у него самыми волнующими переживаниями; страх отказа чередовался у него с ожиданием огромной радости. Предела это его волнение достигло тогда, когда он позвонил у подъезда дома Щербацких.

Следует характеристика семьи Щербацких. Щербацкие когда-то были очень богатые люди, но старый князь шутя проиграл и всё свое состояние и часть состояния своей жены. Тяжелый удар нанесла князю смерть двенадцать лет назад его единственного любимого сына, которая привела к тому, что он опустился, жил тяжелым гостем в своем доме, под опекой жены, без дела, если не считать номинальной службы при императрицыных учреждениях, без интереса к чему бы то ни было, презирая и ненавидя всё новое. Единственная его отрада — дочь Кити, сама нежно любящая его и заботящаяся о нем.

Живут Щербацкие очень небогато, но вдвое выше средств, живут в Москве, потому что княгиня хочет выдать дочь Кити замуж. Кити двадцать лет; она не только хороша, но так привлекательна, что ей уже сделано было несколько предложений, на которые она однако ответила отказом. Теперь на ее руку два претендента — граф Кубин (граф Вроцкой, Удашев) и Левин (Ордынцев). Мать на стороне первого, отец покровительствует Левину. Основание для симпатий и антипатий к обоим претендентам у отца и у матери в основном то же, что и в окончательном тексте романа.

Приехав в дом Щербацких, Ордынцев застает в гостиной уже целое общество: старую княгиню, Дарью Александровну, Алабина, Удашева, Кити и графиню Нордстон, а не одну лишь Кити, как в окончательной редакции. Эпизод предложения здесь отсутствует, но Ордынцев с самого же начала понимает, что Кити неравнодушна к Удашеву и что его, Ордынцева, дело проиграно. Он озлоблен против Удашева, в своем поведении развязен и в то же время обидчив и несдержан; он заметно нервничает, задирает своих собеседников, особенно графиню Нордстон. Удашев по отношению к нему утончен, учтив и презрителен. Кити он предан вполне и всё любуется ею. О чем бы он ни говорил, он про себя думал: «да, это она, она, и я буду счастлив с нею» — существенная подробность, отсутствующая в окончательной редакции.

Придя к себе в номер, Ордынцев, как и в окончательной редакции, предается невеселым размышлениям о своей судьбе и на следующее утро уезжает к себе в деревню. Эпизод посещения им своего брата-неудачника здесь пока еще отсутствует. Деревенская обстановка жизни вводит Ордынцева в привычную колею, и он утихает.

Душевное волнение Кити в связи с огорчением, которое она причинила Ордынцеву, подчеркивается здесь значительно сильнее, чем в окончательном тексте: как она ни убеждала себя в том, что любит Вронского (Удашева), «ей было так жаль того, что наверное потеряла, что она закрыла лицо руками и заплакала горькими слезами». Удашев же после этого вечера у Щербацких испытывает радостно-торжественное чувство: проезжая мимо гостиницы, где его ждали, он сначала было не в силах был заехать туда, но, заехав и придя, «как чужой и царь», удалился оттуда, «стряхивая прах ног».

В окончательной редакции романа Вронский после этого вечера, хотя и почувствовал, что духовная тайная связь, существовавшая между ним и Кити, в этот раз стала еще сильнее, так что нужно что-то предпринять, — всё же не задумывается о необходимости женитьбы на Кити и даже не хочет об этом думать. В данной же редакции Вронский (Удашев), хотя ничего и не было сказано, сознает вполне ясно, что он связал свою судьбу с судьбой Кити. От вечера у Щербацких до приезда Анны проходит не одна только ночь, как в печатном тексте, а целых три дня, и в течение этого времени Удашев ездит к Щербацким каждый день, и все знают, что он «неизменно жених». «Он перешел уже ту неопределенную черту. Уже не боялись компрометировать ни он, ни она».

В тот же вечер происходит объяснение Степана Аркадьевича с женою, в результате которого она переезжает с квартиры родителей домой. Окончательное устройство внутренних отношений между супругами должно наступить с приездом к Алабиным любимой петербургской сестры Степана Аркадьича Анны Аркадьевны Карениной.

Эпизод встречи на вокзале Степаном Аркадьичем сестры Анны Карениной и Удашевым (Вронским) матери в основном близок к окончательной его редакции, хотя сильно отличается от него в деталях. Степан Аркадьич с восторгом говорит Удашеву о том, как всё отлично делает Анна: «Муж, сын, свет, удовольствия, добро, связи — всё она успевает, легко, без труда». Мать Удашева здоровается со Степаном Аркадьичем, как со знакомым, справляется у него о Долли и о Кити, просит поцеловать их, в то время как в окончательной редакции даже не сказано о том, что Степан Аркадьич поздоровался со старухой, матерью своего приятеля, что, очевидно, должно было быть на самом деле.

Эпизод смерти человека под колесами вагона также имеет здесь свои варианты. Первоначально задавленный поездом был молодой человек в пальто с собачьим воротником и в лиловых штанах. Но затем молодой человек заменен был старым мужиком в сапогах. Какой-то чиновник рассказывал, что тот, кто убит, сам бросился, когда стали отводить поезд. В ответ, на чье-то замечание, что смерть была мгновенная, Анна спрашивает: «Мгновенная?»

Обе последние детали, исключенные в окончательном тексте, введены были здесь Толстым, очевидно, для того, чтобы с самого начала теснее связать конечную судьбу Анны с трагическим происшествием на вокзале во время ее приезда в Москву. Это происшествие неожиданно зарождает у Анны и Удашева чувство симпатии и близости друг к другу.

Когда Анна приходит в себя от пережитого на вокзале впечатления, у нее с братом по дороге завязывается разговор о его семейных делах. При этом Анна уверенно заявляет, что если бы ее муж оказался неверен ей, она не бросила бы сына.

Разговор Анны с Долли в общем очень близок к тому, что мы имеем в окончательной редакции, иногда до буквальных совпадений. То же нужно сказать и о последовавшей беседе Анны с Кити. Сравнительно с окончательной редакцией здесь имеется лишь суждение Кити о Левине (Ордынцеве). Текст рукописи оканчивается эпизодом первого дня пребывания Анны в семье брата.

Вслед за текстом, содержащимся в варианте № 5, написан был, очевидно, текст, читаемый в вариантах №№ 6 и 7. После того как вариант № 6 был написан полностью, начало его, взятое нами в ломаные скобки, было зачеркнуто, а остальной текст составил продолжение текста варианта № 7. В зачеркнутом начале варианта № 6 сказано сначала, что Степану Аркадьичу 41 год, затем 37 лет (вместо 34 лет окончательной редакции). Анна приезжает в Москву к Облонским (здесь — Алабиным) не по вызову Степана Аркадьича, как в окончательной редакции, а по собственной инициативе: муж ее уезжает на ревизию, ей скучно без него, несмотря на свет, и в письме к брату она спрашивает, примут ли ее Алабины: она приехала бы к ним на неделю. Текст обоих вариантов, в совокупности соответствующий тексту первых трех глав «Анны Карениной» в окончательной редакции, в основных моментах повествования (но не в подробностях и не в художественных деталях) приближается к окончательному тексту романа. В варианте № 7 о Долли сказано, что она беременна шестым ребенком. Рукопись № 7, заключающая в себе вариант № 6, имеет дату, написанную чужой рукой по-французски, с обозначением старого и нового стиля — 27 марта — 8 апреля 1873 г. Следовательно, Толстой в начале очень энергично принялся за работу, и приблизительно в течение недели у него накопился большой черновой материал, относившийся к роману.

30 марта 1873 г. в письме к П. Д. Голохвастову он писал: «Вы не поверите, что я с восторгом, давно уже мною не испытанным, читал это последнее время, после вас, — «Повести Белкина» в 7-й раз в моей жизни. Писателю надо не переставать изучать это сокровище. На меня это новое изучение произвело сильное действие. Я работаю, но совсем не то, что хотел».1868 Здесь и в дальнейшем письма Толстого цитируются по тексту приготовленного к печати 62 тома настоящего издания. Письма его к жене цитируются по изданию «Письма Л. Н. Толстого к жене», 2 изд., М. 1915. Толстой, очевидно, хотел сказать, что он работает не над романом из эпохи Петра I, а над «Анной Карениной».

В письме от 9—14 апреля того же года к Т. А. Кузминской Толстой сообщает, что он «очень занят работой», разумея под этим работу над «Анной Карениной». 17 апреля С. А. Толстая записывает в своем дневнике: «Левочка пишет свой роман, и идет дело хорошо».1869 Дневники С. А. Толстой, 1860—1891, стр. 105. Из письма к Толстому H. H. Страхова, написанного через месяц после этого, 17 мая, в ответ на несохранившееся письмо Толстого, узнаем, что «Анна Каренина» вчерне уже написана Толстым: «Почему-то я всё думал, — пишет он, — что вам пишется, но такой радостной вести, что у вас вчерне готов целый роман, не ожидал».1870 Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым, 1870—1894. С предисловием и примечаниями Б. Л. Модзалевского, Спб. 1914, стр. 32. Разумеется, до окончания романа даже вчерне было еще очень далеко: Толстой после этого не только неоднократно радикально перерабатывал его, но и значительно дополнял; всё же очень показательно то, что меньше чем через два месяца после начала работы остов романа был уже готов.

Затем почти до конца сентября Толстой к роману не притрагивался; значительная часть времени в эту пору занята у него была работой на самарском голоде. Однако 23 сентября он пишет Фету: «Я начинаю писать, т. е. скорее кончаю начатой роман». 4 октября С. А. Толстая записывает в дневнике: «Роман Анна Каренина, начатый весною, тогда же был весь набросан. Всё лето, которое мы провели в Самарской губернии, он *** Толстой не писал, а теперь отделывает, изменяет и продолжает роман».1871 Дневники С. А. Толстой, 1860—1891, стр. 36. Но вскоре, 16 октября, она сообщает Т. А. Кузминской, что «роман совсем заброшен» (Архив Т. А. Кузминской). Около 13 декабря Толстой пишет Страхову: «Моя работа над романом на днях только пошла хорошо в ход. А то всё был нездоров и не в духе». Об усиленной работе над романом сообщает С. А. Толстая в письмах к Т. А. Кузминской, от 18 декабря 1873 г. и от 9 января 1874 г. Тут же она пишет и о том, что очень много переписывает «Анну Каренину» (Архив Т. А. Кузминской).

Приехав 15 января 1874 г. в Москву, Толстой вступает в переговоры с типографией М. Н. Каткова относительно печатания «Анны Карениной» отдельным изданием.1872 Письма Л. Н. Толстого к жене, стр. 103. В связи с этим С. А. Толстая усиленно переписывает роман, о чем она сообщает Т. А. Кузминской в письме от 6 февраля, добавляя при этом, что Толстой «по своей всегдашней привычке перемарывает без конца» (Архив Т. А. Кузминской). Судя по письму H. Н. Страхова от 11 февраля 1874 г. в ответ на недошедшее до нас письмо Толстого, Толстой к этому времени считал свой роман готовым к печати. Страхов писал Толстому: «Вы пишете, что всё готово; ради бога берегите же рукопись и сдавайте ее в типографию».1873 Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым, стр. 41.

В самом начале марта 1874 г. Толстой поехал в Москву сдавать в печать первую часть романа. С. А. Толстая в связи с этим писала к Т. А. Кузминской: «Левочка повез отдавать в печать свой новый роман, первую часть, а мне оставил переписывать уже вторую, которой много написано» (Архив Т. А. Кузминской). Незадолго до того, 1 марта, Толстой писал Каткову: «Что касается до предложения печатания в «Русском вестнике», то если я решусь печатать в журнале вообще, то весьма охотно отдам в «Русский вестник». Условия мои — 500 рублей зa лист». Речь идет, очевидно, о печатании «Анны Карениной». Следует думать, что это письмо является ответом на сделанное в недошедшем до нас письме Каткова к Толстому предложение печатать роман не отдельным изданием, а в издававшемся им журнале «Русский вестник». Но всё же Толстой решил выпустить «Анну Каренину», минуя журнал, отдельной книгой. 6 марта он пишет своей двоюродной тетке гр. А. А. Толстой: «... я пишу и начал печатать роман, который мне нравится, но едва ли понравится другим, потому что слишком прост». 15—20 марта он обращается к Т. А. Кузминской с просьбой получить разрешение у ее брата Александра Андреевича Берса воспользоваться рассказанной им историей о двух офицерах «разлетевшихся к мужней жене вместо мамзели» (речь идет об эпизоде, рассказанном в V главе второй части романа).

Но печатание романа, корректуру которого в листах вели H. Н. Страхов и частично Ю. Ф. Самарин, на пятом листе приостановилось: Толстой отвлекся педагогическими вопросами. В ответ на недошедшее до нас его письмо к Страхову Страхов пишет 20 июня 1874 г.: «Я с ужасом прочитал, что вы приостановили печатание — вы нас замучите ожиданием».1874 Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым, стр. 47. 23 июня Толстой сообщал А. А. Толстой: «Я нахожусь в своем летнем расположении духа, т. е. не занят поэзией, и перестал печатать свой роман и хочу бросить его, так он мне не нравится, а занят практическими делами, а именно педагогией...» В первых числах июля того же года Толстой пишет П. Д. Голохвастову: «Мое печатание стоит, и не могу себя заставить заниматься им летом».

В начале июля 1874 г. в Ясной поляне гостил Страхов, восторженно относившийся к «Анне Карениной» даже в той стадии работы над ней, далекой от завершения, в которой роман тогда находился. В письме к Толстому от 23 июля этого года он подробно говорит о высоких художественных достоинствах романа и настаивает на том, чтобы Толстой продолжал работать над ним: «Всею душою желаю вам бодрости и силы, — пишет он. — Для меня теперь очень ясна история вашего романа. Вы сгоряча написали его, потом развлеклись, и он стал вам скучен... По некоторым из ваших слов я вижу, что вы размышляете о разных вещах, в сравнении с которыми предмет вашего романа вам кажется иногда незначительным (сам по себе он имеет существенную, первостепенную важность!). Тут одно средство — взяться за дело и не отрываться от него, пока не кончите. Если вы не допишете вашего романа, я обвиню вас просто в лености, в нежелании немножко себя приневолить».1875 Там же, стр. 49—50.

Но и эта высокая оценка труда Толстого, сделанная его другом, которому он очень доверял, не подвинула работу над романом вперед: 28—29 июля Толстой писал Голохвастову: «На днях у меня был Страхов, пристрастил меня было к моему роману, но я взял и бросил. Ужасно противно и гадко». А через день, приехав в Москву, Толстой урегулировал свои счеты с типографией Каткова по печатанию «Анны Карениной» отдельным изданием. В письме к жене от 30 июня он писал: «С типографией окончил всё по согласию».1876 Письма к жене, стр. 104. Смысл этой фразы не совсем ясен: неясно, совершенно ли ликвидировал Толстой издание или только пришел к соглашению с типографией о временной приостановке издания. На второе предположение наталкивает, во-первых, пометка H. Н. Страхова на сверстанной корректуре пятого листа дожурнального текста: «Выправил Н. Страхов 17 сентября» (см. Описание рукописей и корректур, относящихся к «Анне Карениной», стр. 675; речь идет, конечно, о сентябре 1874 г.), а также его сообщение в письме к Толстому от 22 сентября: «Я продержал корректуру 5-го листа»;1877 Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым, стр. 51. во-вторых, в пользу второго предположения говорит фраза Толстого в письме его к П. Д. Голохвастову от 15 августа 1874 г.: «Корректуры мои, как они мне ни постыли, теперь к вашим услугам». В данном случае имеются в виду, очевидно, корректуры «Анны Карениной».

II.

Теперь нам предстоит определить, какая часть работы над «Анной Карениной» и в каком направлении была Толстым проделана за время от рассмотренных уже выше первых черновых набросков к роману до ликвидации его печатания отдельным изданием в типографии Каткова. В определении объема и характера текста, написанного в этот период Толстым, в виду трудности хронологического приурочения отдельных этапов его работы (об этом см. в Описании рукописей и корректур, относящихся к «Анне Карениной»), нам прежде всего придется исходить из материала сохранившихся корректур предполагавшегося в 1874 г. издания романа отдельной книгой, непосредственно восходящих к тексту первой части наборной рукописи (№ 103). Эта первая часть наборной рукописи была уже готова к началу марта 1874 г., когда Толстой повез ее в Москву для сдачи в типографию Каткова. Сверстанные первые пять листов текста романа и корректурные гранки того же текста (см. Описание рукописей и корректур, №№ 11З и 114, и, в частности, описание сборника Ленинградской публичной библиотеки, стр. 670 и 675), по заключающемуся в них материалу, соответствуют тексту глав I—XXXI первой части романа применительно к его окончательной редакции, т. е. кончая эпизодом встречи Карениным Анны на вокзале по возвращении ее в Петербург.

Существенные отличия дожурнального корректурного текста от текста, напечатанного позднее в «Русском вестнике», и от текста отдельного издания романа 1878 г. (об обоих последних текстах см. ниже) будут указаны позже. Здесь же укажем на то, что в корректурных материалах первой части дожурнального текста, так же как и в тексте первой части наборной рукописи, характеры главных персонажей, в том числе Анны и ее мужа Каренина, а также развитие сюжета и отдельных ситуаций в основном и самом главном уже совпадают с тем, что имеется в журнальном и в окончательном текстах. Поэтому есть все основания утверждать, что в тех случаях, когда мы по рукописям наблюдаем значительное отличие от указанного корректурного материала в изображении характеров персонажей, выведенных в первой части, в развитии сюжета и ситуаций, во взаимоотношении отдельных персонажей, — эти рукописи относятся ко времени, предшествующему первой попытке печатания романа, следовательно и ко времени, предшествующему окончанию работы над первой частью наборной рукописи, другими словами — они датируются временем до начала марта 1874 г.

Способ работы Толстого над романом и процесс его писания были таковы, что точное определение основных стадий этой работы и последовательности в писании отдельных ее частей крайне затруднительно: не только копии черновиков, но и самые черновики часто через большой промежуток времени радикально переделывались, так что один слой помещался над другим, и размежевание этих слоев не всегда может быть сделано с абсолютной точностью; нередко в ранее написанный текст делались позднейшие вставки или из него изымались отдельные части. Некоторой опорой в различении текстов позднейших от более ранних дает смена фамилий и имен. Так, в ранних текстах вместо фамилии «Вронский» мы встречаем фамилию «Гагин», но затем фамилия «Вронский» чередуется большей частью с фамилией «Удашев», одна другую сменяя сплошь и рядом не только в соседних по времени текстах, но даже в одном и том же тексте. В самых поздних текстах фамилия «Левин» является установившейся, но в ранних она чередуется с фамилиями «Ордынцев», «Ленин». Кроме того, оба персонажа изредка фигурируют и под другими фамилиями. Муж Долли в ранних рукописях обычно именуется Алабиным, в позднейших — Облонским, но имя его в ранних редакциях — то Степан (Стива), то Михаил (Мишута, Мишенька, Мишука). Такая же, не всегда хронологически выдержанная, смена фамилий и имен наблюдается и в отношении других персонажей «Анны Карениной». Характерной особенностью текстов ранних рукописей романа является присутствие в нем сестры Каренина, которая зовется то Мари, то Кити, — персонажа, позднее замененного графиней Лидией Ивановной (последняя вместо сестры Каренина фигурирует уже в наборной рукописи). По первоначальному замыслу Каренин дает Анне развод, и Вронский женится на ней. Отсюда и заглавие романа в варианте № 8 (рук. № 17) — «Два брака» вместо первоначального «Анна Каренина», в следующей же рукописи восстановленного, и заглавие «Две четы» в варианте № 66 (рук. № 38), однако относящееся, видимо, только к первоначальной третьей части романа. Но эта ситуация была отброшена Толстым, очевидно, лишь незадолго до полного завершения им работы над романом.

Пристальное знакомство с рукописями романа дает основание думать, что с самого начала он писался не в строгой последовательности составлявших его эпизодов. Вероятно, работа над некоторыми из них сознательно откладывалась на известное время, с тем чтобы вернуться к ним позднее. Об этом свидетельствуют и слова Н. H. Страхова в письме к Толстому от 23 июля 1874 г. о том, что „многие части и не написаны, но уже Анна «убивает себя»“.1878 Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым, стр. 48—49.

В ряде случаев более точные данные для определения хронологических моментов в работе над романом получаются не столько в результате группировки указанных выше внешних, так сказать, признаков, сколько в результате учета эволюции образов Анны и ее мужа — Каренина.

В самой общей форме эта эволюция по мере развития творческого процесса сказывалась в том, что Анна постепенна Толстым морально повышалась, а Каренин — снижался. В известной мере такое снижение характерно и для образа Вронского (Гагина, Удашева).

Уже в выше пересказанном тексте варианта № 3 (рукопись № 4), как указывалось, Каренин изображен с явным авторским сочувствием, в противоположность с тем как изображена его жена. Несчастье Каренина — его семейная драма — является следствием не столько внутреннего несоответствия друг другу супругов, сколько несоответствия физического: он слишком неказист, внешне невзрачен, чтобы привязать к себе молодую, полную неизрасходованных жизненных сил женщину, инстинктивно тянущуюся к яркому и большому чувству. В нем совершенно отсутствует то специфически мужское начало, которое так определенно сказывается в его сопернике. В то же время у него нет тех отталкивающих душевных качеств, которыми он наделяется Толстым по мере развития работы над романом и которые в основном предопределили собой разрыв между Анной и мужем в последующих стадиях писания романа. Что же касается Анны (Татьяны Ставрович), то ее нравственный облик сам по себе, как он выступает в этом раннем варианте, не очень привлекателен: слишком сильна в ней эгоистическая жажда личного счастья; она заставляет ее совершенно безучастно относиться к страданиям мужа, беззастенчиво лгать и притворяться перед ним. В ее поведении проявляется экстравагантность, известная развязность тона и бравурность, очень мало согласующаяся с тем образом Анны, какой установится в окончательном тексте романа.

В таком освещении предстают перед нами образы Каренина и Анны и в хронологически ближайших черновиках. В варианте № 36 (рук. № 16) Толстой еще колеблется в характеристике внешних и внутренних качеств Каренина. Сначала об Алексее Александровиче, встречающем жену в Петербурге на вокзале, сказано так: «Высокая, полная фигура его с шляпой, прямо надвинутой на широкий умный лоб, и круглое, румяное, бритое лицо с остановившейся на нем невеселой, но спокойной улыбкой, и так обращало на него внимание, но не наружностью». Затем, зачеркнув эти строки, Толстой написал вместо них новые, также зачеркнутые: «Небольшая, слабая фигура его в круглой шляпе с большими полями и бритое всё лицо в очках и с доброй, безвыразительной улыбкой не имело ничего привлекательного». Наконец, Каренин изображается глазами Вронского: «Да, он умен, — думал он, глядя на его высокий лоб с горбинами над бровями, — и твердый, сильный человек, это видно по выдающемуся подбородку, с характером, несмотря на физическую слабость. Глаза его маленькие не видят из-под очков, когда не хотят, но он должен быть и тонкий, наблюдательный человек, когда он хочет, он добрый даже, но он непривлекательный человек, и она не может любить и не любит его». В варианте № 37 (рук. № 19) Каренин — слабый, робкий человек, растерявшийся под тяжестью сознания, что жена его увлечена Вронским (Гагиным), «красивым, умным и хорошим юношей». Он ищет нравственной поддержки у преданной ему сестры Мари, смолоду религиозной и добродетельной, но с тех пор, как она «отсикнулась» и стала напоминать перестоявшуюся простоквашу, — с головой ушедшей в салонные религиозные распри, в которых она принимала энергичное участие, думая, что ломает, хотя и тщетно, копья за правду. Слова Каренина, обращенные к Анне после возвращения ее с раута, где она встретилась с Вронским (Гагиным), здесь произносятся в тоне взволнованной мольбы человека, пришедшего в отчаяние от предчувствия, что нити, связывающие его с женой, порываются, тогда как в окончательной редакции Каренин произносит методически обдуманную речь, внешне спокойную, солидно-сдержанную и звучащую по-книжному. В отдельных зачеркнутых словах и строках этого варианта взволнованность Каренина и умоляющий тон его обращений к Анне подчеркнуты еще сильнее. Сам он теперь пытается проверить себя в своих отношениях к жене и сознает свое часто повторявшееся чувство «недостаточности» к ней, вспоминает, что «часто она как будто чего-то требовала от него такого, чего он не мог ей дать».

В образе Анны, как он рисуется в этом варианте, еще много таких принижающих ее черт, которые впоследствии Толстым были устранены. Хозяйка гостиной, в которой появляется Анна, обращает внимание на то, что Анна берет в рот жемчуг — «жест очень дурного вкуса». Алексей Александрович с ужасом убеждается в том, что душой Анны после возвращения ее из Москвы овладел дьявол (этим словом кстати озаглавлена первая глава раннего черновика второй части романа, см. вариант № 35, рук. № 18), что она становилась «мелочна, поверхностна, насмешлива, логична, холодна и ужасна для Алексея Александровича». На ее внутреннем облике лежит печать не то инфернальной женщины, не то светской львицы. Расставаясь с Вронским (Гагиным) после раута, в ответ на его признания в любви, она упрекает его за его настойчивость и говорит: «Я один раз сказала это... и то неправду. Поэтому я не скажу этого в другой раз» и далее, по первоначальному варианту, неожиданно бравурно продолжает: «потому что незачем говорить: я люблю тебя. Завтра в 4 часа». Но затем этот вариант зачеркивается и вместо него написана фраза, сохраняющая в себе всё же оттенок бравурности: «Я не скажу, но когда скажу... — и она взглянула ему в лицо. — До свиданья, Алексей Кириллыч». Думая об Анне, Каренин вспоминает, что все шесть лет замужества она была, «простою и довольно поверхностною натурою», вспыльчивой, неровной, причинявшей ему несправедливые досады. Сестра Каренина Мари считает Анну «мелкою и terre à terre». Наконец, холодное, насмешливое презрение и отвращение Анны к мужу во время их разговора перед сном подчеркивается здесь сильнее, чем в окончательной редакции.

В варианте № 38 (рук. № 22) Толстой заставляет Анну говорить слова, совершенно не вяжущиеся с ее обликом, как он предстает нам в окончательном тексте романа. В ответ на замечание одной дамы, сделанное всё на том же рауте, — «Нет, я думаю без шуток, что для того, чтобы узнать любовь, надо ошибиться», Анна со смехом подает такую реплику: «Вот именно, надо ошибиться и поправиться» и далее говорит о том, что ошибку надо поправить, даже если она произошла в браке и что никогда не поздно раскаяться. Услышав это, Вронский в зачеркнутой строке варианта «мрачно» думает об Анне: «Неужели это бездушная кокетка и только». В дальнейшем, как и в окончательной редакции, эта реплика вложена в уста Бетси Тверской, что, разумеется, психологически правдоподобнее, принимая во внимание то, как образ Анны окончательно определится в романе.

В варианте № 33 (та же рукопись), в зачеркнутых его строках, говорится о том, что Бетси, навестив Анну после ее возвращения из Москвы, рассказала ей «кучу новостей светских, браков, ухаживаний». И к этому добавлено: «В этих рассказах и разговорах Анна уже совершенно нашла себя. Особенно новость, что N выходит за Б живо заняла ее». Мало вяжется также с обликом Анны, как мы ее знаем по окончательной редакции романа, страсть ее к волнующим и возбуждающим зрелищам, о чем идет речь в варианте № 47 (рук. № 29). Там она говорит: «Если бы я была римлянка, я бы не пропускала ни одного цирка» и ниже, в ответ на замечание мужа, что любовь к подобным зрелищам есть «вернейший признак низкого развития», она отзывается: «Во мне есть этот признак». В окончательной редакции первую фразу произносит какая-то «другая дама», а вторая фраза вообще никем не произносится.

В нескольких вариантах, извлеченных из рукописей, хронологически предшествующих первой попытке печатания романа, подчеркивается еще религиозное ханжество Анны. Так, в варианте № 19 (рук. № 13) к похвалам Анне со стороны Степана Аркадьича, приехавшего встречать сестру на вокзале, Вронский относится недоверчиво, потому что терпеть не может тот фальшивый петербургский кружок, называемый им шуточно «утонченно-хомяковско-православно-женско-придворно-славянофильски-добродетельно-изломанным», главным украшением которого, по его словам, была Анна. В варианте № 22 (рук. № 17) зачеркнуты строки, в которых это мнение Вронского об Анне находит себе частичное подтверждение. Чувствуя себя бессильным помочь брату в его семейной размолвке, она говорит ему: «Один Тот, Кто знает наши сердца, может помочь нам», и далее говорится: «Облонский замолчал. Он знал этот выспренный, несколько приторный, восторженной тон религиозности в сестре и никогда не умел продолжать разговор в этом тоне. Но он знал тоже, что под этой напыщенной религиозностью в сестре его жило золотое сердце». В варианте № 23 (та же рукопись) Долли очень доброжелательно думает об Анне, от которой она видела по отношению к себе только ласку и дружбу, «правда, — добавлено к этому, — несколько приторную, с аффектацией какого-то умиления». И всё же Долли с ужасом и с отвращением представляет себе «те религиозные утешения и увещания прощения христианского, которые она будет слышать от золовки». Отзвуки этой характеристики Анны как приторно благочестивой женщины, с долей восторженной аффектации, мы встречаем еще и в наборной рукописи. Там графиня Нордстон высказывает удивление способности Анны «не только подделываться, но совершенно сливаться с тем кругом, в котором она живет». Круг этот опять характеризуется Вронским, до встречи его с Анной в Москве, на вечере у Щербацких, как «добродетельно-сладкий, хомяковско-православно-дамско-придворный». На замечание Кити, что Анна «необыкновенно религиозна, добра», Вронский отвечает, что эта религиозность и добро «принадлежность grande dame этого самого круга».

В последующем развитии сюжета романа, в ранней стадии его писания, в образах Каренина и отчасти Анны удерживаются в основном некоторые из отмеченных уже черт характера. В варианте № 66 (рук. № 38) Алексей Александрович внешне безропотно подчиняется создавшемуся положению, после того как жена сообщила ему о своих отношениях к Вронскому (Гагину). Он покидает на всё лето Петербург, устроив себе поездку для ревизии по губерниям. В конце дачного сезона, по возвращении его в Петербург, не он требует переезда жены с дачи на городскую квартиру, а она безапелляционно предлагает мужу распорядиться квартирой к ее приезду. Они живут вместе, но обособленно друг от друга, лишь при посторонних соблюдая видимость близких отношений. Вронский (Гагин) часто обедает в доме Карениных и все вечера, до поздней ночи, проводит в обществе Анны (здесь — Настасьи Аркадьевны). Она, казалось, одна «не чувствовала всего ужаса этого положения, никогда не тяготилась или не жаловалась и, казалось, не видела необходимости предпринять что-нибудь». Вариант № 68 (та же рукопись) изображает эпизод встречи Каренина с Вронским (Гагиным) у подъезда дома Карениных. И без того жалкая фигура стучащего калошами Алексея Александровича, худая, сгорбленная, с бледным, пухлым лицом, становится еще жалче, когда он при встрече с любовником жены насильно улыбается и в замешательстве, подняв руку к шляпе, роняет перчатку. Эта встреча сильно расстраивает Вронского, вызывает в нем чувство душевной боли и сознание своего бессилия, потому что ему нельзя требовать удовлетворения у Каренина и поставить под выстрелы человека «с этими глазами». В варианте № 69 (та же рукопись) Вронский (Гагин) в разговоре с Анной высказывает свое участливое отношение к страданиям Алексея Александровича, тогда как Анна «со злобной усмешкой» говорит о том, что муж ее «доволен» всем происшедшим.

Та же различная оценка Каренина со стороны Анны и Вронского имеется и в варианте № 45 (рук. № 29). Когда Анна говорит, что муж ее ничего не знает и не понимает дальше своего министерства, что разлука с женой ему нежелательна только потому, что это может испортить его карьеру, Вронский думает: «Ах, если бы это было так, но он, муж, понимает многое, и он любит и ее и сына, и она себя обманывает и заглушает свое раскаяние, говоря это».

По первоначальному замыслу Каренин вскоре после открывшейся измены жены уезжает в Москву, не будучи в состоянии продолжать жить с ней в одном доме и намереваясь вернуться в Петербург и поселиться отдельно — по одному варианту (№ 95, рук. № 39) — лишь начав дело о разводе и огласив всю историю, по другому (№ 96, рук. № 40) — после родов жены. Перед отъездом он пишет два письма — одно жене, другое Вронскому (Гагину) одинакового содержания, смиренно прося прекратить свидания обоих в его доме, ничем не угрожая и лишь предупреждая, что, в случае неисполнения его просьбы, он обратится к суду церкви, а если просьба его будет исполнена, бог наградит обоих. Но встретив после этого Вронского (Гагина) на своем крыльце и уверившись таким образом, что предостережение его оставлено без внимания, он решает начать дело о разводе, но не в Петербурге, где его все знали, а в Москве, куда он и отправляется.

Там, прежде чем встретиться с адвокатом, он обращается к своему духовнику (варианты №№ 96 и 97, рук. № 40), советы которого однако его не успокаивают.

В период первоначальной работы над романом о пребывании Каренина в Москве рассказывается в варианте № 98 (рук. №41), в дальнейшем ходе работы никак не использованном. Здесь всё, что говорится не только о Каренине, но и об Облонских (Алабиных) и гостях на обеде у них и о разговорах во время обеда, не имеет ничего сходного с тем, что читается в окончательной редакции. Алексей Александрович, по приезде в Москву, отправляется в бедную квартиру Облонского (Алабина) во дворе пустынного переулка на Пресне. По дороге встреча с каждой нарядной молодой женщиной и особенно с мужчиной, чьим-нибудь мужем, или знакомым — доставляют ему страдание; радостные лица, попадающиеся ему по пути, заставляют его предаваться мрачным мыслям о тщете жизни.

Придя в дом Алабиных, Каренин застает Дарью Александровну зa уроком латыни с сыном. Вопрос Долли об Анне заставляет Алексея Александровича испытать глубокое волнение. Общение с несчастной Долли, неудовлетворенной жизнью с мужем и нравственно прекрасной в своей роли поглощенной семейными заботами матери, вызывает в Каренине мысли о его собственной судьбе — покинутого мужа, у которого разрушен семейный быт. Пользуясь тем, что застал ее одну, он делится с ней своими страданиями, сначала иносказательно, а затем прямо сообщая ей простыми, человеческими словами свою семейную драму. Ему было тридцать лет, а ей восемнадцать, когда они поженились. Через год у них родился сын. Затем прошло пять лет, и жена призналась ему, что она не любит его. В момент разговора с Долли Каренину, следовательно, тридцать шесть лет, а Анне — двадцать четыре, хотя в дальнейшем в том же варианте о Каренине говорится как о пожилом человеке. Долли старается убедить Каренина в том, что Анна не потеряна еще для него, но в душе Каренина вскипает — неожиданно для него — злоба против своей жены. Долли пытается его успокоить и предотвратить его семейную катастрофу: «Вы жалкий, вы добрый человек, — говорит она, — но вы неправы».

По просьбе Долли, Каренин остается обедать у Алабиных, хотя сначала решил было избежать этого. До обеда он проводит два часа с детьми, которые полюбили его. Основной темой беседы, ведущейся зa обедом, является неверность женщины в браке. Разговор происходит в связи с полемикой Дюма-сына с Жирарденом по вопросу о праве женщины на свободное распоряжение своим чувством в браке.1879 А. Дюма-сын в 1871 г. выпустил книгу, озаглавленную «L'Homme-femme. Réponse а М. Henri d’Ideville». Она представляет собой ответ на статью Анри Идевиля, напечатанную в газете «Soir». С Дюма, в свою очередь полемизировал Жирарден (E. de Girardin) в книге «L'homme et la femme, l’homme suzerain, la femme vassale, réponse à l’Homme-femme de M. Dumas-fils» (Paris, 1872). О книге Дюма Толстой писал 1марта 1873 г. Т. А. Кузминской: «Прочла ли ты «L’Homme-femme»? Меня поразила эта книга. Нельзя ждать от француза такой высоты понимания брака и вообще отношения мужчины к женщине». Поводом для ответа Дюма Идевилю послужил нашумевший судебный процесс в связи с убийством мужем изменившей ему жены. Точка зрения Дюма-сына на брак — строго традиционная. Брак — освященное богом установление, в котором мужчина является как бы выразителем божественной воли, ответственным за судьбу женщины. Женщина — лишь орудие в руках мужчины, отражение его творческой силы. Брак конечной своей целью имеет усовершенствование человеческой жизни на основе высокого нравственного идеала. Женщину, нарушившую супружескую верность, мужчина — по мысли Дюма — должен стараться всеми мерами морального воздействия вернуть на путь целомудренной жизни, но если это оказывается невозможным, ее следует убить. На этой точке зрения из участников спора в печатаемом варианте стоит один из участников обеда у Алабиных — Равский. В окончательном тексте романа женский вопрос фигурирует в ряду других вопросов, по поводу которых ведутся споры за обедом у Облонских, причем речь в этом споре идет специально лишь о женском равноправии; тема же, затронутая в данном черновом варианте, позже более полно была развита Толстым в Крейцеровой сонате. На первых порах этот разговор очень волнует и занимает Каренина, который надеется найти в нем разрешение мучающих его вопросов его личной судьбы, но, убедившись в том, что говорящие говорят не на основании собственного опыта, а чисто теоретически, он охладевает к теме разговора. Главными участниками завязавшегося спора являются племянник Алабина, «сосредоточенный, мудреный студент, окончивший курс», Юрьев, защищающий право замужней женщины на свободу распоряжения собой, и «молодой сельский житель», атлет, гимнаст, известный своими «хотя умными, но резкими суждениями обо всем» и защищающий точку зрения Дюма — что женщину, нарушившую брачный обет, надо убить. Фамилия его неустойчива: Равинов, Равский, Ровский. Этот персонаж представляет собой, несомненно, вариант Ордынцева-Левина. Тут же, на обеде у Алабиных, присутствует сестра Долли — «с прелестными волосами и шеей красавица Китти, или Катерина, та самая, которая... должна была когда-то вытти за Ордина (Зачеркнуто: «Гагина»)».1880 Любопытно, что фамилия «Гагин» заменена здесь Толстым фамилией «Ордин», близкой к «Ордынцев», т. е. к той, которая первоначально присвоена была будущему Левину. Ниоткуда из этого варианта не видно, чтобы Китти и Ровский когда-либо ранее встречались, тем более чтобы этой встрече предшествовало неудачное предложение, что имеет место в отношениях Левина (Ордынцева) и Кити, как эти отношения описаны еще в предшествующих черновых набросках. Судя по характеру изложения, в данном варианте Кити и Ровский впервые вводятся в сюжетную линию романа, и между ними устанавливается взаимная сердечная заинтересованность, очевидная и для Каренина, который в связи с этим задает себе вопрос о том, «кто из них будет несчастный», потому что с мыслью о браке у него теперь стало соединяться представление «о несчастии одного из супругов».

Таким образом весь эпизод посещения Карениным дома Облонских (Алабиных) в этом варианте, в согласии с первоначально задуманным Толстым обликом Алексея Александровича, написан так, что фигура Каренина продолжает оставаться всё той же жалкой, угнетенной его семейным горем и вызывающей сострадание. Тема спора о неверности жены, происходящего за обедом, еще сильнее подчеркивает душевную драму Алексея Александровича. Не находя выхода из создавшегося положения, он — по первоначальному плану варианта — решает послать своему сопернику вызов на дуэль, а по исправленному — энергично начать дело о разводе.

В следующей редакции (варианты №№ 100 и 101, рук. № 42) эпизод обеда у Облонских значительно приближен к тексту окончательной редакции, хотя далеко не во всем совпадает с ним. Среди гостей здесь уже присутствуют Кити и Левин в ситуации, какая в общем совпадает с ситуацией окончательной редакции, с той однако разницей, что Левин принимает участие в общем разговоре, тогда как в окончательной редакции сказано, что «все принимали участие в общем разговоре, кроме Кити и Левина». На обеде присутствует и Сергей Левин, родной брат Константина Левина, в дальнейшем — Кознышев, лишь единокровный брат Левина. Присутствуют также старый князь Щербацкий, Туровцын, Каренин (как и в окончательной редакции) и Юркин, в окончательной редакции фигурирующий под фамилией Песцова. Разговор зa обедом ведется, как и в окончательном тексте, на темы о классическом образовании (однако не схоже с тем, что читается в окончательной редакции), о польском и о женском вопросах. Но тогда как в окончательном тексте суждения по женскому вопросу не идут дальше спора о правах и обязанностях женщины, в варианте № 101 они значительно расширены и захватывают область супружеских отношений, т. е. ту самую, в которой особенно заинтересован участвующий в споре Каренин. Эта часть разговора происходит лишь в мужском кругу, после того как дамы вышли. Юркин отстаивает полную свободу женщины в распоряжении своим чувством и заявляет, что «измена женщины своему мужу есть только заявление своего равного мужчине права», что «женщина сходится с мужем и расходится, когда она хочет». Дети, по его мнению, не могут препятствовать женщине распоряжаться своей свободой, потому что они «составляют обязанность государства».

Каренин с грустью понимает, что он не только не найдет здесь разрешения занимающего его вопроса, но что говорящие даже не знают того, что его занимает. С мыслями, приходившими раньше в голову Каренину, перекликается лишь реплика Туровцына: «А я думаю, что если жена изменила, надо дать пощечину ему и убить его или чтоб он убил — вот и всё».

В самом начале свидания с адвокатом, ведшим дело о разводе, Каренин получает телеграмму от Анны, извещающей о своей смертельной болезни и умоляющей его приехать домой (вар. № 103, рук. № 43), и уезжает в Петербург. После родов жены он проявляет полное самоотвержение и заботливость не только о больной и детях, но даже об удобствах для любовника, который целые дни проводит в доме Карениных и иногда там ночует (вариант № 104, та же рукопись). Он соглашается на развод с Анной и собирается, уступив ей свою квартиру, переехать с сестрой, сыном и гувернанткой на другую, меньшую. Через месяц развод состоялся. Вронский (Удашев) уезжает в имение Анны, чтобы там венчаться, а Алексей Александрович «с воспоминанием всего перенесенного позора продолжал свою обычную служебную, общественную жизнь» (вар. № 106, рук. № 45). В варианте № 155 (рук. № 95) говорится о том, что, соглашаясь на развод перед тем, как Анна должна была родить второго ребенка от Вронского, Каренин сделал то, что от него требовали: он принял на себя «постыдные улики прелюбодеяния», Анна же и Вронский обвенчались в имении Вронского, где они до этого жили, и для них наступило наконец «давно желанное и дорого купленное счастье».

С явным авторским сочувствием обрисован Каренин и в варианте № 107 (рук. № 46), который, представляя собой по первоначальному замыслу четвертую, заключительную часть романа, написанную в значительной части конспективно, очевидно, относился к той, очень ранней, стадии работы над концом «Анны Карениной», о которой писал Страхов Толстому в письме к нему от 17 мая 1873 г. (см. выше, стр. 591).

По этому варианту Каренин живет вместе с сестрой Катериной Александровной и сыном на своей старой квартире, обстановка которой угнетает его, напоминая ему его былой счастливый, налаженный семейный быт. Ему трудно общаться с сыном, потому что не стало той живой атмосферы, какая была при матери, и отец знал, что и сын это понимает. Особенно это почувствовалось в день рождения сына, когда Каренин вошел к нему, полусонному, в комнату и он обдал его «тем милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей». (В этом варианте эпизод свидания Анны о сыном отсутствует, и некоторые детали этого эпизода приурочены к посещению сына, в день его рождения, отцом). Алексей Александрович остро чувствует унизительность своего положения человека, презираемого всеми, и ему «менее унизительно было бы валяться в грязи улицы своей седой и лысой головой, чем развозить эту голову, наклоняя ее по дворцам, министерствам, гостиным». Его соблазняют два выхода — монашество и пьянство, но из-за сына он борется и с тем и с другим искушением. Он мало переменился наружно, но внутренно стал другим человеком, из «сильного, определенного и доброго» стал «слабый и неясный и злой». В глазах света он был смешон и жалок. О нем говорили, что любовник в Летнем саду поручил ему жену, как самому близкому знакомому. Забвение он находит в однообразной работе по министерству, тем более что, несмотря на закрадывающиеся у него сомнения, он убежден в важности своего дела. Эта работа заполняет его время и вводит жизнь в определенные рамки, но его тянет к жене, «как бабочку к огню», и, узнав, что она с любовником приехала в Петербург, он, предвидя, что встреча будет мучительна и для нее и для него, всё же идет на Невский в надежде встретить ее и, встретив, испытывает сильное волнение. Несмотря на это, так как «беспокойство бабочки» после встречи лицом к лицу с Анной и Вронским (Удашевым) стало еще сильнее, он едет на вечер в дом, где надеется еще раз встретить ее и где он проходит «сквозь строй насмешек».

Вслед за этим еще более конспективно набросан конец романа. «Молодые» — Анна и Удашев — второй месяц живут в Петербурге. Свет не прощает Анне ее разрыва с Карениным и не открывает ей своих дверей. На каждом шагу она испытывает уколы своему самолюбию. В театре ее оскорбляет чета Карлович, не ответившая ей на ее поклон. По настоянию Анны супруги уезжают в Москву, куда переезжает и влюбленный в Анну друг Удашева (Вронского) Граббе — персонаж, который позднее выступает под фамилией Яшвина. В Москве Удашев много играет в карты, Анна принимает у себя людей не своего круга — тех, кого можно было бы назвать нигилистами: она «построила другую высоту либерализма, с которой бы презирать свое падение, и казалось хорошо». Но ее тяжело оскорбляет мать Удашева (Вронского), к которой она обратилась с просьбой помочь ей наладить отношения с обществом. Это особенно угнетающе подействовало на Анну, тем более, что Удашев в отношении к ней проявляет обидную жестокость. Прежде она думала о том, что выход из ее положения был бы в том, чтобы умер Алексей Александрович. Теперь же она думает: «Зачем ему, доброму, хорошему, умереть несчастному? Кому умереть? Да мне». Она оделась, поехала на железную дорогу и бросилась под поезд.

Затем приписано несколько строк, намечающих как бы эпилог романа. Ордынцевы (Левины) тогда жили в Москве, и Кити с радостью думала о том, чтобы устроить примирение света с Анной. Она ждала Удашева, когда Ордынцев (Левин) прибежал с сообщением о самоубийстве Анны. Вариант заканчивается словами: «Ужас, ребенок, потребность жизни и успокоение».

В переработке эпизода встречи Каренина с Анной и с Вронским на Невском (вариант № 132, рук. № 83) рассказывается о том, что Каренин делал, вернувшись после этой встречи домой. Сначала он долго ходил по комнате, жестикулируя, затем стал позировать у зеркала: хмурясь, он вызывал Вронского на дуэль и, делая жесты, убивал его; улыбаясь, он с любовью умолял жену не покидать его и соображал в то же время, какое влияние на нее могла иметь его умоляющая улыбка, и спрашивал себя в зеркале, очень ли он стар.

И это жалкое поведение Каренина говорит о его совершенной растерянности, об отсутствии у него того чувства самообладания, которое большей частью характерно для него в окончательной редакции романа.

Беспомощность, жертвенность и великодушие Каренина подчеркиваются и в варианте № 155 (рук. № 95); он «в своей беспомощной растерянности» поверил Степану Аркадьичу, что дело развода очень просто, но оно оказалось далеко не так просто: согласившись отпустить свою жену к Вронскому и дав девочке, не от него рожденной, свое имя, он думал, что сделал всё, что от него требовалось, и что дальнейших жертв от него не потребуется. Но вскоре возник вопрос, какое имя будет носить второй ожидавшийся ребенок Анны и Вронского. Для Алексея Александровича «являлось три альтернативы»: или дети будут носить незаконно имя Каренина, или он должен будет уличить жену в преступной связи, или, наконец, он допустит развод, приняв в этом случае вину на себя. В первых двух случаях страдали бы дети, Анна и Вронский, в последнем — он один. И, несмотря на ужас ложных унижений, через которые нужно было пройти, Каренин выбрал третий путь. Анна и Вронский обвенчались, и для обоих их наступило «давно желанное и дорого купленное счастие».

И в дальнейшей стадии работы над романом, когда Толстой ввел в него главы, в которых идет речь о поездке Анны и Вронского за границу, о Каренине попрежнему говорилось в духе, сочувственном ему. Так, в варианте № 118 (рук. № 77) читаем: «Счастье Вронского и Анны должно бы было быть отравлено мыслью о том, что самое счастье куплено ценою несчастия не только доброго, но великодушного человека, душевную высоту которого они оба ценили и признавали; но это не было так».

Известному снижению по мере развития работы над романом — на ряду с образом Каренина — подвергся и образ Вронского. В ранних вариантах особенно подчеркивается обаятельность Вронского (князя Усманского, Уварина, Гагина, Удашева), моцартианское начало его характера. В варианте № 9 (рук. № 9) Облонский говорит о нем как об «очень замечательном человеке»; по словам Облонского, он «во-первых, очень хорош, во-вторых, джентльмен в самом высоком смысле этого слова, умен, поэт и славный, славный малый». В варианте № 19 (рук. №13), в зачеркнутых строках, он — «молодой, красивый юноша», конногвардейский поручик, «и такое еще с детства, очевидно, нетронутое веселье жизни и свежесть были во всех его чертах и движеньях, что в большинстве людей, которые видели его, двигаясь по зале станции, он возбуждал чувство зависти, но зависти без желчи». Анна, встретившись с ним, думает о нем: «Так вот он, этот необыкновенный сын, этот герой, этот феникс, который влюблен и которого всё-таки не может стоить ни одна женщина». В варианте № 15 (рук. № 17) Степан Аркадьич отзывается о нем как представителе нового сорта людей, как об очень образованном человеке, отличающемся от «классических приличных дурногвардейцев»; он либерален. «Разумеется, он не социалист, — говорит о нем Облонский (прибавляя к этому зачеркнутые затем автором слова: «но и то, пожалуй, немножко»), — но он как будто не дорожит теми преимуществами, которые ему сами собой дались как сыну графа Вронского». Он очень любит лошадей, увлекается спортом, живет вне Петербурга, «за ремонтами», и собирается выйти в отставку, пренебрегая теми благами, к которым все стремятся. Тут же, в зачеркнутых строках, говорится о том, что отец Вронского был «замечательно умный и твердый человек», из ничего, из бедных дворян ставший графом и «первым человеком», оставившим «память в истории». В варианте № 18 (та же рукопись) о Вронском говорится, что он кончил первым курс в артиллерийском училище и отличался большими способностями к математике, но не брал в руки книги — романа, кроме как на ночь; будучи блестящим светским человеком, он не ездил в общество; имея все данные для того чтобы итти по дороге честолюбия, он пренебрегал успехами и служил во фронте; будучи богат, он почти всё свое состояние отдал женатому брату. В жизни спустя рукава он находит удовольствие. Для иллюстрации того, как в процессе работы над романом в характере Вронского сбавлялись черты его простодушия, показательна и следующая деталь. В варианте № 28 (наборная рукопись) Левин, после отказа Кити с горечью думая о своих недостатках, противополагает себе Вронского-Удашева «счастливого, доброго, умного и наивного, никогда ни в чем нe сомневающегося». В окончательном же тексте слова «наивного, никогда ни в чем не сомневающегося» исправлены на «спокойного, наверное, не бывавшего в таком ужасном положении, в котором он был нынче вечером».

В окончательном тексте отношение Вронского к Кити не идет дальше легкого, неглубокого влечения к девушке «светской, милой, невинной», притом полюбившей его; он чувствует прелесть сближения с ней после роскошной и грубой своей петербургской жизни, но он вовсе не думает жениться на ней; женитьба вообще никогда не входила в его планы; он не только не любил семейной жизни, но в положении мужа видел для себя нечто чуждое, враждебное, больше всего — смешное. После вечера у Щербацких, он, правда, почувствовал, что духовная связь, установившаяся между ним и Кити, теперь стала так сильна, что надо что-то предпринять, но что именно предпринять — он не знал.

В ранней стадии работы над романом не одни лишь окружающие уверены в том, что Вронский женится на Кити, но и сам Вронский (Гагин, Удашев), хотя и колеблясь, думает о женитьбе на ней и переживает не только чувство влечения к Кити, но и влюбленности. В варианте № 17 (рук. № 21) сказано, что Вронский (Удашев) уезжает от Щербацких не только с обычным чувством чистоты, свежести и невинности, но и с чувством «поэтического умиления за свою любовь к Кити и ее любовь». Тут же, в зачеркнутых строках, говорится об усилившихся у Вронского тоске и унынии, соединяемых с чувством влечения к Кити. Он думает о том, что надо кончить прежнюю жизнь, ему хочется плакать и любить и быть любимым. Раньше, до тех пор пока не влюбился в Кити, он не помышлял о женитьбе, но теперь ему приходит эта мысль. Если он сразу и не решает ее осуществить, то потому прежде всего, что боится выпустить «тот заряд чего-то», который был у него в запасе и который он опасался растратить, введя себя в рамки семейной жизни. Но в зачеркнутых строках конца варианта он говорит самому себе: «Да, я люблю ее, выйду в отставку. Да и потом она любит меня, и я не мог, если бы и хотел, бежать теперь. Конец пьянству и полковой прежней жизни, и пора. А какая будет будущая — убей бог, не знаю и представить не могу. Но решено, так решено». И за этим следует авторское пояснение: «и когда у него было что решено, то это было решено совсем; это знал всякий, знавший его».

И в наборной рукописи (вариант № 24), в начальных зачеркнутых строках, сказано о том, что в последнее время Вронского (Удашева) занимала мысль, как и когда сделать предложение Кити, «на что он уже давно решился». Далее, также в зачеркнутых строках, говорится: «Слово не было сказано, но честная натура его не могла лгать самому себе; он знал, что хоть и не было ничего сказано, бросить ее теперь было бы дурно». В незачеркнутом тексте варианта Вронский, убеждая себя в том, что он ничем не связал себя с Кити, всё же чувствует, что к испытываемой им радости от встречи с Анной «примешивалось невольно сознание какого-то дурного поступка».

Не сразу установился в романе и образ старого князя Щербацкого. В варианте № 5 он изображен, как мы видели, опустившимся человеком, доживающим свои дни чуть ли не в качестве приживальщика в своем доме. Такой же жалкой фигурой выступает он и в варианте № 13 (рук. № 12) и в тексте рукописи № 17 (см. Описание рукописей). В дальнейшем однако старый князь Щербацкий изображается с явным авторским расположением: ему присущ здоровый юмор, он судит о людях и о жизни как человек здравого смысла, умеющий отличить настоящее, неподдельное от фальшивого и показного.

Из основных персонажей романа — Левин, Кити, Облонский, Долли, Сергей Иванович Кознышев с самого начала определились в существенных чертах своего характера очень схоже с тем, как они выступают и в окончательном тексте. Лишь в отношении наружности и возраста Левина и его занятий, а также в отношении возраста Облонского Толстой на первых порах обнаружил колебание. В варианте № 5 Левину (Ордынцеву) 26 лет, в варианте № 9 (рук. № 9) о Левине (Ленине, Ордынцеве), близко к тому, что о нем говорится в варианте № 5, сказано, что он был «красивый молодой человек лет тридцати, с небольшой черной головой и необыкновенно хорошо сложенный». Облонский (князь Мишута, Алабин), представляя его своим сослуживцам, говорит, что он мировой судья и земский деятель. В варианте № 10 (рук. № 16) Левин — «некрасивый, но чрезвычайно статный, невысокий молодой человек с маленькой бородкой, густыми бровями и блестящими голубыми глазами». Возраст его тот же — около тридцати лет. Он — недавно еще земский деятель, мировой судья — теперь подал в отставку и отдан под суд за то, что «хотел быть только справедливым» и поэтому стал жертвой шайки «уездных воров». В варианте № 11 (та же рукопись) о Левине сказано, что он «начинал разные деятельности: был в министерстве после выхода из университета, был мировым посредником, поссорился, был председателем управы, был мировым судьей, написал книгу о политической экономии, носил русскую поддевку и был славянофилом». Он считает себя некрасивым. Ему тридцать два года. В вариантах №№ 12 и 30 (наборная рукопись) говорится о том, что Левин, прекрасно кончив курс (по математическому факультету), теперь, в тридцать два года, по совету брата, бросил земскую деятельность, как раньше он бросил службу в министерстве, как затем бросил мировое посредничество и судейство и перестал быть славянофилом и светским человеком. Он страстно увлекался математикой, которая затем ему опротивела, потом он со страстью предался попеременно изучению естественных, философских и исторических наук, но занимался бессистемно, в конце концов придя к заключению, что всё им вычитанное и усвоенное — вздор. В последнее время он особенно интересовался физикой.

Возраст Облонского по ранним вариантам колеблется от сорока до тридцати пяти лет. В окончательном тексте ему тридцать четыре года. Столько же, приблизительно, лет в окончательном тексте и Левину.

III.

Ряд эпизодов романа, по мере того как работа над ним подвигалась вперед, в связи с углублением первоначального замысла, подвергался столь же существенной переработке, как и характеристики отдельных его персонажей.

Так, например, наиболее ранняя редакция эпизода бала в Москве (вариант № 25, рук. № 14), значительно исправленная уже в автографе и окончательно, не считая некоторых второстепенных деталей, установленная еще в наборной рукописи, при сравнении ее с текстом этой последней, очень наглядно показывает, как и в каком направлении шла у Толстого переработка первоначального чернового текста и какие результаты давала она в окончательном тексте.

В ранней редакции в нескольких словах сообщается в порядке, так сказать, осведомления читателя, о том, что Кити приехала на бал, когда только что начинали танцовать, и что в толпе, выделяясь среди окружающих не только для Кити, но и для посторонних, стоял Вронский (вначале — Гагин). В наборной рукописи эпизод начинается с описания доносящегося из зала на лестницу шороха движения и звуков музыки, а затем рисуется движение на лестнице в зал нескольких гостей, короткие зарисовки которых здесь же даются.

Очень бегло и психологически неразработанно сказано в ранней редакции о том, какова была Кити в момент появления на бале: «Кити была в голубом платье с белым венчиком на голове и, если бы она не знала, что она хороша, она бы уверилась в этом по тому, как она встречена была в залах». Далее сравнительно подробно говорится о переживаниях Кити: на лице ее было красившее ее оживление, но вместе с тем сдержанное волнение, почти отчаяние, скрывавшееся при помощи светской выучки. В течение восьми дней после отказа Левину она не видела Вронского у себя в доме, и ее мучают тревожные предчувствия, которые она старается прогнать от себя. После того как она протанцовала с ним первую кадриль, в зал вошла Анна, которая, поздоровавшись с хозяевами, направилась было к Кити, но дирижер бала Корсаков (Корнилин?) подхватывает ее для вальса, во время которого он выражает свое восхищение ее искусством танцовать и, продолжая вальсировать и укорачивая шаг, подводит ее к своей жене.

Всё это в тексте наборной рукописи подверглось коренной переработке. Тщательно описан, во всех подробностях, бальный наряд Кити, на редкость удавшийся и всячески в глазах посторонних и самой Кити подчеркивающий ее очарование и привлекательность. Кити — в одном из своих счастливых дней. Еще на лестнице ее приглашают на кадриль, а затем тотчас же при входе в зал ее приглашает на вальс лучший кавалер, знаменитый дирижер балов Корсунский, расточающий ей похвалы за легкость и точность ее движений и эффектно, вальсируя, приводящий ее к Анне, которая уже оказывается в зале. Эта подробность вальса с дирижером, отнесенная в первой редакции к Анне и в сущности несущественная в плане Анны, в тексте наборной рукописи отнесена к Кити, довершившая собой то впечатление праздничности и успеха, которые сопутствуют Кити при начале бала и которые тем резче контрастируют с горем, какое испытала она после того, как убедилась в том, что мазурку танцует она не с Вронским. Пока что ее еще не мучают подозрения насчет охлаждения к ней Вронского, как они мучают ее в ранней редакции. Только на короткое время ее смутило то, что Вронский не приглашает ее на вальс. Тут эпизод прекращения музыки, приуроченный ранее к моменту начала танца Вронского с Анной, перенесен на начало танца Вронского с Кити: досадная неловкость эта почти ничего не говорит в ситуации Анна — Вронский, но она получает определенное значение и свой смысл в ситуации Кити — Вронский. Внутренний подъем, испытываемый Кити, в тексте наборной рукописи находит себе выражение еще в том влюбленном восхищении, которое испытывает она, глядя на Анну в ее бальном наряде.

Далее — в наборной рукописи гораздо сильнее подчеркнуто горе Кити в связи с тем, что мазурку танцовать будет Вронский не с ней, а с Анной. В первоначальной редакции сказано лишь, что, поняв, что она не будет танцовать с Вронским, она отдала мазурку Корсакову, в тексте же наборной рукописи тяжесть положения Кити осложняется тем, что она отказала пятерым, надеясь на приглашение Вронского, и лишь благодаря участию подруги графини Нордстон, уступившей ей своего кавалера, она внешне вышла из неловкого положения не приглашенной на танец девушки. Растерянность и волнение Кити, когда она вошла в маленькую гостиную, первоначально выраженные словами: «Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана. Она держала веер и обмахивала свое разгоряченное лицо», в тексте наборной рукописи нашла себе гораздо более выразительные краски: «Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная рука, бессильно опущенная, утонула в складках розового тюника; в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, несмотря на вид счастья бабочки, только-что уцепившейся за травку и готовой вот-вот, вспорхнув, развернуть радужные крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце».

В первоначальной редакции Кити, танцующая в паре с Корсаковым мазурку vis-à-vis с Вронским и Анной, производит очень жалкое впечатление, благодаря которому она как бы утрачивает свое недавнее очарование. Вронский был поражен ее некрасивостью; он почти не узнал ее. Психологически мало правдоподобно она, убитая, подавленная, обращается зачем-то к Вронскому с замечанием: «Прекрасный бал». (В тексте наборной рукописи эти слова произносит, обращаясь к Кити, Вронский, «чтобы сказать что-нибудь».) Унижение ее довершается тем, что Анна, сначала по ходу фигуры подозвавшая к себе одну даму и Кити, затем, спохватившись, прищурившись, виновато сказала: «Мне нужно одну, кажется, одну» и равнодушно отвернулась от вопросительного взгляда Кити. (В наборной рукописи эта бестактность Анны по отношению к Кити устранена.)

Наконец, существенное отличие первоначальной редакции эпизода бала от редакции наборной рукописи — в том, что в последней всё почти происходящее на балу, в том числе и отношения Вронского и Анны и их поведение, передается глазами и чувствами Кити, внутренний мир которой здесь находится в центре внимания автора. В первоначальной же редакции сложные психологические нюансы, возникающие в душе Анны и Вронского, изображаются сами по себе, независимо от того, как их воспринимает Кити, и благодаря этому и Кити, и Анна, и Вронский в общем являются одинаково самодовлеющими персонажами, тем более что тут внутреннему диалогу между Анной и Вронским, разработанному с явным психологическим излишеством, отводится очень большое место.

Вслед затем в данной черновой рукописи идет глава, в которой приводится разговор Анны с Долли перед отъездом Анны в Петербург и рассказывается об обратном путешествии ее и встрече в пути с Вронским. Глава эта соответствует главам XXVII—XXX первой части окончательного текста. Эпизод отъезда Анны лишь конспективно набросан, беседа же ее с Долли написана хоть и не конспективно, но значительно более сжато, чем в наборной рукописи. В ней, кроме того, сделано существенное исправление в том месте, где речь идет об отношении детей Долли к Анне перед ее отъездом. В ранней редакции они попрежнему не отходят от нее и очень жалеют об ее отъезде; в наборной же рукописи они к ней охладевают, и их совершенно не занимает то, что она уезжает. Из двух предположений автора, почему это так случилось, — потому ли, что дети вообще непостоянны, или потому, что они, будучи очень чутки, поняли, что Анна в этот день совсем не такая, как в тот, когда они ее полюбили, что она не занята ими, — очевидно, более правдоподобным представляется второе, и таким образом потеря душевной ясности у Анны тотчас же вызывает соответствующую реакцию в детской душе.

Вторая часть романа, когда Толстой перешел к работе над ней, первоначально должна была начинаться с того, с чего Толстой в самом раннем своем приступе к работе над «Анной Карениной» начал самый роман, — со съезда гостей после спектакля во французском театре у княгини Тверской, т. е. с эпизода, в окончательном тексте, как сказано, составившего VI и VII главы второй части. Для этого Толстой вернулся к первым трем своим черновикам, скомбинировав их тексты и одновременно исправив их в процессе приспособления друг к другу и затем продолжив их. Прежде всего использован был второй из упомянутых выше черновых набросков, и вторая часть начиналась словами: «Приехав из оперы, хозяйка только успела в уборной опудрить свое худое, тонкое лицо...»

При переработке первых трех черновых набросков зачеркнуто прямое указание автора на то, что Анна была явно некрасива, но всё же красота ее для окружающих оказывается далеко не бесспорной. Если одна из присутствующих на вечере дам говорит относительно Анны: «Только некрасивые женщины могут возбуждать такие страсти», если затем один молодой человек, видевший Анну в театре, заявляет, что она «положительно дурна», то хозяйка утверждает, что она «положительно хороша», а молодой генерал, прислушивающийся к разговору, когда услышал, что про Анну говорят, что она «положительно дурна», улыбнулся, «как улыбнулся бы человек, услыхавший, что солнце не светит».

Образ мужа Карениной, Алексея Александровича, в переработке первых трех черновиков по сравнению с первоначальным текстом, так сказать, приближен к человеческой норме. Не подчеркивается уже его чудаковатость, не упоминается о его наивной доброте даже к друзьям его жены; внешность его теперь также гораздо менее неказиста и жалка. Но попрежнему основное в нем — робость, застенчивость, рассеянность, неспособность импонировать окружающим его; улыбка у него добрая, когда он смущается от невпопад сказанных им слов.

Продолжение текста, скомбинированного из материала первых трех черновых набросков, соответствует тексту большей части VII главы и главам VIII и IX окончательного текста второй части. Отличаясь от него в целом ряде деталей, черновая редакция этих глав особенно отличается тем, что в ней образ Алексея Александровича Каренина по сравнению с тем, что мы имеем в окончательном тексте, гораздо более симпатичен, как это мы видим и в других ранних черновых текстах. Каренин выступает здесь как глубоко несчастный муж, совершенно чуждый того педантически самоуверенного резонерства и холодно-сдержанного наставительного тона, какие характеризуют его в окончательном тексте.

К ранней стадии работы над романом, до попытки напечатания его в 1874 г., относится и вариант № 153 (рук. № 93), который первоначально должен был открывать собой первую часть второго тома романа и в котором идет речь о семейной жизни Левиных (Ордынцевых) вскоре после их женитьбы. Этот вариант соответствует тексту глав I—XV шестой части окончательной редакции. Фамилия «Ордынцев» в нем лишь позднее — и то не систематически — исправлена на «Левин», имя Ордынцева-Левина «Михаил» — на «Константин». Фамилия Степана Аркадьича — Алабин. Фамилия «Удашев» также лишь позже кое-где исправлена на «Вронский» (о нем говорится здесь уже как о муже Анны). Как и в окончательной редакции, рассказ начинается с сообщения о том, что Долли первое лето после замужества Кити проводила с детьми в деревне Левиных (в Клекотке, а не в Покровском, как в окончательной редакции). Кроме Долли, у Ордынцевых-Левиных гостит старуха Щербацкая, как и в окончательной редакции, и отсутствующая в окончательной редакции сестра Ордынцева-Левина, вдова Мария Николаевна, с двумя девочками. Кроме того, с ними живет старуха-тетушка Левина, в окончательной редакции также не упоминаемая. Позже на некоторое время приезжает Степан Аркадьич, привезший с собой «юношу, отличнейшего малого и охотника», затем фигурирующего под именем Васеньки Весловского, здесь лишь однажды упомянутого и не вызывающего, как в окончательной редакции, чувства ревности у Ордынцева-Левина. Сергей Иванович Кознышев и приятельница Кити по загранице Варенька в числе гостей отсутствуют. Упоминается гувернантка-англичанка, фамилия которой — Тебор — та же, что и гувернантка Толстых в те же годы. — Эпизод охоты здесь изложен значительно кратче, чем в редакции окончательной. На первых же страницах варианта говорится о шероховатостях в семейной жизни Ордынцевых-Левиных, что в окончательной редакции — с другими подробностями — передвинуто в пятую часть и выделено в особую главу (XIV). Как и в окончательной редакции, о Кити здесь говорится, что она беременна (но в одном месте зачеркнуты слова, где сказано, что Кити только-что уложила своего мальчика). Ордынцев-Левин мечтает о том, чтобы девять месяцев жить в деревне, в совершенном уединении, отдаваясь научной и физической работе, а три месяца в Москве — в свете. Средства к жизни ему доставляет винокуренный завод, которому он уделяет много внимания. К общественной деятельности он относится равнодушно и отстраняется от нее. Кити любит деревенскую жизнь, не хочет ехать ни в Москву, ни за границу, но скучает в уединении и хочет, чтобы к ней ездили друзья и родные. Винокуренный завод она ненавидит, но принимает большое участие в лесах, садах и породистых коровах. Сначала сказано было, что умственной работе мужа она не сочувствовала и не интересовалась ею, отстранение же его от общественной деятельности не одобряла и побуждала его стать председателем земской управы и предводителем. Затем это было зачеркнуто и написано как раз противоположное: и умственную работу мужа и пренебрежение его к общественной деятельности она одобряла, но сама для себя не любила ни умственной работы, ни филантропической деятельности, хотя и помогала нуждающимся в ее помощи, когда сердце прямо подсказывало ей, что это нужно делать.

Существенной особенностью текста данного варианта является рассказ Кити о том, как ей сделал предложение Ордынцев-Левин. Рассказ этот перебивается репликами женщин, с любопытством слушающих Кити. Судя по контексту, первоначально непринятого предложения Левина не было: он просто отстранился, когда понял, что Кити отдает предпочтение Удашеву-Вронскому. Предложение Кити Ордынцев-Левин делает во время поездки обоих в подмосковную к общим знакомым, когда они в обществе студента и старой девушки предприняли далекую прогулку.

Позднее, в варианте № 102 (рук. № 42), эпизод объяснения Левина с Кити, на этот раз уже после того, как позади был отказ Кити, написан близко к окончательной редакции, с той однако разницей, что вопросы начальными буквами слов, написанными мелком на карточном столе, задают друг другу и Кити и Левин, а не только Левин, как в окончательном тексте, причем инициатива в этом немом разговоре буквами принадлежит не Левину, как в окончательном тексте, а Кити; самые фразы, написанные обоими, не сходны с теми, какие читаются в окончательной редакции, и короче их.

Естественным продолжением текста варианта № 153 является вариант № 154 (рук. № 94), представляющий собой первую редакцию текста, разросшегося в окончательной редакции на десять глав (главы XVI—XXV шестой части). В окончательной обработке от этого раннего варианта почти ничего не осталось — настолько радикально он был переработан. Начинается он с описания имения Вронского (Удашева), в котором жили повенчавшиеся Удашев и Анна, и с рассказа о самочувствии Анны в новой обстановке и ее занятиях (увлечение конским заводом, постройками, аквариумом, женской школой).1881 В позднейшем варианте (№177, рук. № 99) Анна в беседе с Левиным говорит ему, что она никогда не могла увлечься школой, чувствуя непреодолимую стену между собой и народом. Далее лишь очень кратко рассказывается об основных моментах пребывания Долли у Удашевых, причем отсутствует тот прием, который применен в окончательной редакции, — во-первых, изображение жизни Анны и Вронского преимущественно так, как ее воспринимает Долли, и, во-вторых, повествование о душевном состоянии Удашева и особенно Анны не от лица автора, а от лица самих персонажей. В черновике варианта внутреннему миру Долли почти не уделено никакого внимания; ничего не сказано о размышлениях Долли о своей судьбе по сравнению с судьбой Анны, не упоминаются гости Удашевых, жившие у нее в момент приезда Долли; отсутствует эпизод, в котором Удашев знакомит Долли со своей работой в имении; нет разговора Удашева с Долли об его отношении к Анне, как и разговора Анны с Долли о деторождении. Естественно, нет и разговора с Долли Удашева и Анны о разводе, так как они, по этому варианту, уже повенчаны. Наконец, отсутствует имеющийся в окончательной редакции эпизод обеда. С другой стороны, в дальнейшей работе над текстом исключена имеющаяся в данном варианте тема проводов Удашевым Долли до большой дороги, встречи ее Кити и вспыхнувшей по этому поводу ревности у Левина.

К тому времени, когда прекращено было печатание задуманного Толстым дожурнального издания «Анны Карениной», было сверстано, как сказано, пять листов (описание их см. под № 113 и на стр. 675). Несверстанный текст готовившегося издания дошел до нас в гранках, описанных под №№ 106, 107, 109, 114. Текст в верстке и в гранках соответствует тексту глав I—XXXI первой части окончательного текста.

Существенные отличия текста всего этого материала от текста окончательной редакции сводятся к следующему. Облонскому 36 лет, Левину — 32 года. Левин по окончании курса в университете поступает в министерство, но, неудовлетворенный тем, что он там нашел, через полгода выходит в отставку и уезжает в деревню. Зимой он живет в Москве «отчасти светским человеком». В середине его светской жизни его застает освобождение крестьян; он возвращается в деревню и становится мировым посредником. Через два года он едет за границу и, возвратившись оттуда славянофилом, решает навсегда поселиться в деревне и берется за земскую деятельность, которую, разочаровавшись в ней, через два года бросает. (Эти биографические справки о Левине находим и в тексте романа, напечатанном в «Русском вестнике».) В деревне Левин живет с мачехой. В окончательном тексте, в главе VII первой части, сказано, что Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь в спорах его брата (здесь он родной брат Левина — Сергей Левин) с харьковским профессором, и, читая их, интересовался, как естественник по образованию, развитием знакомых ему основ естествознания, но «никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум». Здесь же говорится о том, что, по тем же основаниям, «Константин Левин не мог эти статьи прочесть от скуки, которая его одолела при этом чтении», и что вообще он не интересовался новейшей философией. О том же речь идет и в журнальном тексте романа.

Характеристика брата Николая, сделанная в связи с разговором о нем Константина и Сергея Левиных, сделана здесь в еще более мрачных красках, чем в журнальном и окончательном текстах. О нем сказано, что он игрок и пьяница. Слуга Прокофий видел его на улице «в ужасном виде», оборванным. По словам Сергея Левина, он сделал подлость — взял у одной барыни билеты, чтобы разменять, и украл их. Это сообщение наводит Левина на мысль о необходимости рассказать Кити Щербацкой о своем несчастном брате, «чтоб она знала все дурные стороны семьи ее мужа». «Да, — говорит себе Левин, — надо объяснить мои отношения к мачехе и к брату Николаю».1882 В черновых редакциях романа мы также кое-где встречаем упоминания о мачехе, жившей с Левиным, но эти упоминания сделаны мимоходом. Так, в варианте № 28 (наборная рукопись) брат Левина Николай говорит ему о мачехе: «Ну, а Амалия наша — что же, бросила шалить или всё еще соблазняется? Какая гадина!» Левин на это отвечает: «За что ты ее ругаешь? Она, право, добрая и жалкая старуха». Отношение Сергея к своему брату Николаю выступает здесь с более положительной для Сергея стороны, чем в журнальной и окончательной редакциях. Там он, чувствуя себя глубоко оскорбленным братом Николаем, проявляет по существу полное равнодушие к его судьбе, заявляя, что рад был бы помочь ему, да знает, что это невозможно сделать. Единственно, что он сделал для брата, — это то, что он оплатил его вексель. Здесь же он интересуется, где живет брат, и спрашивает его в письме, не может ли он чем-нибудь помочь ему. Несмотря на дерзкий ответ брата, он собирается следить за ним и помогать ему через третьи руки, так как знает, что от него брат ничего не возьмет. Сам Левин видит, что брат Сергей «не имел и тени досады на Николая и только жалел его и хотел ему помочь», несмотря на жестокие оскорбления, которые наносил Николай авторскому самолюбию Сергея. По совету брата, Левин не едет к Николаю, как предполагал это сделать раньше, а едет в присутствие к Облонскому, а из присутствия к Щербацким. Там он не застает никого дома и отправляется в Зоологический сад.

Сверстанный текст обрывается на эпизоде вечера у Щербацких. Дальнейший текст дожурнальной редакции, заключающей в себе окончание эпизода вечера у Щербацких и заканчивающийся рассказом о возвращении Анны в Петербург, сохранился в гранках, частично исправленных Толстым, частично не исправленных. В гранках, описанных под № 106, Толстым при правке их дописано, что Вронской не мог не видеть, что не только мать и отец Кити, но и сама Кити уже начала мучиться в ожидании того решительного слова, которое он должен был сказать ей, и всё же он чувствовал себя еще очень далеким, чтоб сказать это слово, и далее добавлено: «Ему становилось совестно за то, что он так мучает ее, не говоря того слова, которого она так робко и страстно ожидает». В журнальном и окончательном текстах, как мы знаем, Вронский вовсе не задумывается о том, что он мучает Кити. При встрече в вагоне с сыном старуха Вронская выражает искреннюю радость по поводу слухов о его намерении жениться и, встретив сдержанный отпор Вронского, с робостью говорит ему о том, что она не посмотрит ни на богатство, ни на знатность, только бы он был счастлив. В журнальном и в окончательном текстах мать Вронского по поводу этих слухов делает замечание в иронически-шутливой форме. Наконец, в тексте этих гранок подчеркнуто нерасположение Долли к возможным христианским увещаниям, которых она ожидала от Анны, судя по тому, что она знала об увлечении Анны настроениями высшего утонченно-православного петербургского круга, в котором она вращалась. В окончательном тексте читается лишь следующее: «Только бы не вздумала она утешать меня! — думала Долли. — Все утешения, и увещания, и прощения христианские — всё это я уже тысячу раз передумала, и всё это не годится».

В гранках, описанных под № 109, сделаны существенные исправления в эпизоде посещения Левиным его брата Николая, прообразом для которого здесь, как и в дальнейшем, до момента его смерти, послужил старший брат Толстого Дмитрий, умерший в 1856 г. от чахотки. В неисправленных гранках, восходящих в наборной рукописи (см. вариант № 28), ничего не сказано было о прошлом Николая. Внешность его описана так: «Маленький, нескладный рост, растрепанная, грязная одежда, невьющиеся густые, висящие на морщинистый лоб, взлохмаченные волосы, короткая борода, не растущая на щеках, усы и брови длинные и висящие вниз, на глаза и губы, худое, желтое лицо и блестящие, неприятные по своей проницательности глаза». У брата, кроме его подруги, женщины «молодой, рябоватой и некрасивой, но очень приятной», Левин застает старого, крашеного, молодящегося господина с стразовой булавкой в голубом шарфе. Этот господин, вызывающий в Левине сразу же чувство отвращения, оказывается адвокатом, которого Николай пригласил по своему карточному делу и которого он в его же присутствии третирует и называет «дельцом». Вопросы неустройства и несправедливости человеческой жизни волнуют Николая здесь преимущественно в общеморальном и религиозном плане. Он не уважает писаний своего брата Сергея потому, что он спокойно, без любви и без волнения, говорит о философии, которая должна разрешать вопросы жизни и смерти. Он сочувствует брату Константину в его разочаровании хозяйством и земской деятельностью. Это значит, по его мнению, что брат лгать не может, не может заниматься игрушками. Миром руководит, по словам Николая, один закон — закон насилия: «Сильнее ты другого — убей его, ограбь, спрячь концы в воду, и ты прав, а тебя поймают — тот прав. Ограбить одного нельзя, а целый народ, как немцы французов, можно». Разрешение всех противоречий и уяснение истины Николай Левин надеется найти в загробной жизни, и об этом он говорит восторженно и вдохновенно. Он переводит Библию, некоторые книги которой, особенно книгу Иова, очень высоко ценит.

В результате правки гранок текст их был коренным образом переработан. О прошлом Николая Левина, о его наружности и об отношении к его подруге рассказывается теперь близко к тому, что сказано о нем и в окончательном тексте и что соответствует тому, что о брате Дмитрии рассказал сам Толстой в его «Воспоминаниях» и в «Исповеди». В отличие от окончательного текста сказано лишь, что над внезапно обнаружившейся набожностью Николая смеялись не товарищи Николая, а его брат Сергей, который здесь впервые выступает не как родной брат Константина и Николая, а лишь как единоутробный (его фамилия — Кознышев). Далее добавлено, как это было и в биографии Дмитрия Николаевича Толстого, что, окончив курс, он поехал служить в Петербург, выбрав по календарю место в Отделении составления законов, «как самую разумную деятельность», над чем также смеялся Сергей Кознышев, и не сказано, как в окончательном тексте, что он попал под суд по службе в Западном крае за побои, нанесенные им старшине. Теперь Николай Левин занят планами социальных реформ. Он увлечен слесарной артелью, в которой прибыли и орудия производства — общие и при помощи которой он надеется уничтожить власть капитала над рабочими. Его сотрудником в этом деле является Крицкий. О Крицком здесь прямо сказано, что он — социалист, проповедующий коммунизм и, в отличие от Николая Левина, считающий, как и в журнальном тексте, что неправильно сравнивать коммунистов с апостолами и первыми христианами; он не интересуется тем, что проповедывали первые христиане, и предоставляет проповедывать любовь тем, которые довольны существующим порядком. «А мы, — говорит он, — признаем его прямо уродливым и знаем, что насилие побеждается только насилием». В окончательном тексте эти суждения Крицкого Толстым исключены. На первых порах, в тексте гранок, Левин обнаруживает к Крицкому нерасположение, выраженное значительно резче, чем в окончательном тексте. Это нерасположение еще больше проявляется в зачеркнутых местах текста. Но постепенно Левин смягчается и меняет свое мнение о Крицком: он понравился ему тем, что было «что-то напряженно-честное и искреннее и, главное, огорченное в его выражении и в его тоне».

IV.

Летом и осенью над романом Толстой не работал. Однако, побывав в начале сентября в Москве в связи с поисками гувернера для детей, Толстой, очевидно, пообещал печатать «Анну Каренину» в «Русском вестнике». Но работа над романом у Толстого, занятого попрежнему преимущественно педагогией, не двигалась вперед. 29—31 октября 1874 г. он пишет А. А. Толстой: «Роман мой действительно начат печатанием. Но вот уже месяца 4 стоит, и я не имею времени продолжать исправлять». О том же 1—2 ноября он пишет П. Д. Голохвастову: «За роман я не берусь». В начале ноября Толстой побывал в Москве, где вступил в переговоры с «Русским вестником» о печатании романа, потребовав 500 рублей за печатный лист с уплатой денег вперед. 8 ноября Страхов, отговаривая Толстого от соглашения с Катковым, сообщает Толстому, что Некрасов просил его, Страхова, посодействовать напечатанию «Анны Карениной» в некрасовском журнале «Отечественные записки».1883 Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым, стр. 53. В неотосланном письме к Некрасову от того же 8 ноября Толстой, говоря о том, что он разошелся с Катковым из-за вопроса о гонораре, предлагал Некрасову печатать роман в «Отечественных записках» на тех же условиях, на каких он соглашался это сделать в «Русском вестнике», оговаривая, кроме этого, свое право выпустить его отдельным изданием после опубликования в журнале. Предположительно объем романа Толстой намечает в сорок листов. Писание романа всё же у Толстого не подвигалось. С. А. Толстая 26 ноября писала сестре: «Левочка взялся за школы и весь в них ушел, и я не могу, хотя желаю, ему сочувствовать. Если бы он писал свой роман, было бы лучше» (Архив Т. А. Кузминской). Как видно из письма С. А. Толстой к Т. А. Кузминской от 10 декабря, Толстой к тому времени получил еще от нескольких журналов предложения о напечатании на их страницах «Анны Карениной». Но, занятый педагогическими делами, он, видимо, не откликался никак на эти предложения. «Роман не пишется, — писала С. А. Толстая, — а из всех редакций так и сыплются письма: десять тысяч вперед и по пятьсот рублей серебром за лист. Левочка об этом и не говорит, и как будто дело не до него касается» (Архив Т. А. Кузминской). По всей вероятности, в это время до Каткова дошли сведения о том, что Толстой собирается печатать роман не в «Русском вестнике», а в каком-то другом журнале. Судим так по следующему письму Толстого к Каткову, которое нужно датировать началом декабря 1874 г.: «Очень сожалею, многоуважаемый Михаил Никифорович, что слухи, не имеющие никаких оснований, потревожили вас. Я пользуюсь случаем повторить то, что писал Любимову. Я теперь одного только желаю — как можно скорее кончить роман, чтобы напечатать его в «Русском вестнике», но не могу этого обещать, так как продолжение зависит от независящей от меня способности к работе, а потому не обещаю. Что же касается того, что вы предполагаете во мне какую-нибудь обиду на вас, то это предположение не имеет никакого основания». Около 11 декабря, будучи в Москве, Толстой, очевидно, договорился с Катковым о печатании романа в «Русском вестнике». Вскоре после этого, во второй половине декабря, он писал A. A. Толстой: «Роман свой я обещал напечатать в «Русском вестнике», но никак не могу оторваться до сих пор от живых людей, чтобы заняться воображаемыми». «Живые люди» были дети-школьники, с которыми Толстой продолжал с увлечением заниматься.

Тем не менее соглашение о печатании романа с Катковым было заключено, и, нужно думать, в ближайшие дни вслед за этим Толстой занят был отделкой первых глав романа перед сдачей их в печать. Вскоре же он послал Каткову для набора начало романа. 21 декабря он ему писал: «Милостивый государь, Михаил Никифорович! Вероятно, племянник мой, которому я передал 1-й лист с поручением передать вам и просить, чтобы вы приказали набирать его, не исполнил моего поручения. Если так, то прикажите набирать 1-й лист. Следующие листы я вышлю завтра и самое позднее — послезавтра. Без радости не могу вспомнить о том, что вы будете читать корректуры». В конце декабря 1874 г. начало «Анны Карениной» было уже набрано для «Русского вестника», судя по письму Страхова к Толстому от 1 января 1875 г.1884 Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым, стр. 55. Судя по тому же письму, в котором Страхов говорит о заплаченных за роман двадцати тысячах, Толстой договорился с Катковым не о двадцати, как раньше предполагалось, а о сорока листах.

К 4 января 1875 г. Толстой успел уже прочесть корректуры трех листов текста, о чем писал в этот день Каткову: «В тот самый день, как я хотел посылать вам листы, многоуважаемый Михаил Никифорович, я сделался болен и нынче только успел перечесть и окончить 3 листа. Следующие надеюсь выслать дня через три. Вся моя надежда на вашу корректуру. Листы эти передаст вам мой шурин правовед Берс, который уезжал в тот самый день, как получил вашу телеграмму».

Начало романа печаталось в первых четырех книжках «Русского вестника» за 1875 год. Здесь напечатаны были первая и вторая часть целиком и первые десять глав третьей части, после чего сделан был длительный перерыв, и печатание возобновилось лишь с первой книжки 1876 года.

Как это видно из ниже приводимого письма Толстого к Каткову, написанного в феврале 1875 г., Каткова смутила X глава второй части «Анны Карениной» (в отдельном издании XI), в которой идет речь о физическом сближении Карениной с Вронским (этой главой заканчивался текст романа в февральской книжке «Русского вестника» за 1875 г.). Толстой писал: «В последней главе не могу ничего тронуть. Яркий реализм, 1885 Подчеркнуто Толстым. как вы говорите, есть единственное орудие, так как ни пафос, ни рассуждения я не могу употреблять. И это одно из мест, на котором стоит весь роман. Если оно ложно, то всё ложно». Кроме того, из этого письма явствует, что тогда, когда оно писалось, Толстой предполагал разбить свой роман на шесть частей.

С согласия Каткова и Толстого отрывок из «Анны Карениной» по корректурам февральской книжки «Русского вестника» был прочитан 16 февраля 1875 г. в Обществе любителей российской словесности при Московском университете членом Общества Б. Н. Алмазовым, и после заседания Толстому была послана от имени Общества приветственная телеграмма.1886 «Общество любителей российской словесности при Московском университете». Историческая записка и материалы за сто лет. М. 1911, стр. 135.

Несмотря на то, что «Анна Каренина» с самого же начала своего печатания вызвала к себе очень большое сочувствие среди читателей, о чем сообщал Толстому в своих письмах Страхов — сам восторженный ценитель романа, — Толстой относился к своему роману в лучшем случае равнодушно, чаще же всего работа над ним тяготила его. 30 января 1875 года С. А. Толстая пишет сестре о том, что Толстой «поневоле» засел за роман, в виду необходимости приготовить его продолжение для февральской книжки «Русского вестника» (Архив Т. А. Кузминской). 11 февраля сам Толстой пишет Фету: «Вы хвалите «Каренину», мне это очень приятно, да и как я слышу, ее хвалят, но, наверное, никогда не было писателя, столь равнодушного к своему успеху, si succès il у а,1887 *** если это действительно успех, как я». В письме от 16 марта Толстой жалуется H. М. Нагорнову, что он всякий день получает телеграммы от Каткова, торопящего его с «Карениной», которая ему «противна».

Над материалом, печатавшимся в первых четырех книжках «Русского вестника за 1875 г.», Толстому приходилось усиленно работать, исправляя ранее написанное и дополняя его новыми главами. 29 марта С. А. Толстая сообщает Т. А. Кузминской, что Толстой «всё пишет» «Анну Каренину» (Архив Т. А. Кузминской). Как явствует из ответного письма Страхова от 22 апреля, Толстой очень бился над двумя главами «Анны Карениной», посланными в «Русский вестник».1888 Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым, стр. 61. Около 5 мая он пишет А. М. и Т. А. Кузминским: «Мои же личные дела — роман, которого 4-ю часть я послал и который я больше до осени писать и печатать не буду». Здесь речь идет о тексте романа, в окончательном тексте соответствующем главам XXX—XXXV второй части и I—XII третьей части и посланном в редакцию «Русского вестника» в середине апреля.

Лето Толстой с семьей провел в своем самарском имении и над романом действительно не работал, о чем он говорит в сходных выражениях в письмах от 25 августа к Страхову и Фету. Первому он писал: «Я не брал в руки пера два месяца и очень доволен своим летом. Берусь теперь за скучную, пошлую «Анну Каренину» и молю бога только о том, чтобы он мне дал силы спихнуть ее как можно скорее с рук, чтобы опростать место — досуг очень мне нужный — не для педагогических, а для других, более забирающих меня занятий». В письме к Фету читаем: «Я два месяца не пачкал рук чернилами и сердца мыслями, теперь же берусь за скучную, пошлую «Каренину» с одним желанием — поскорее опростать себе место — досуг для других занятий, но только не педагогических, которые люблю, но хочу бросить. Они слишком много берут времени». На следующий день С. А. Толстая сообщает сестре, что Толстой «налаживается писать», но 27 сентября ей же пишет: «Левочка еще совсем почти не занимается, всё охотится и говорит, что не идет» (Архив Т. А. Кузминской). В начале октября в письме к Фету Толстой писал: «Тот Толстой, который пишет романы, еще не приезжал, и я его ожидаю не с особенным нетерпением».

Позднее работа Толстого задерживалась его болезнью и болезнью домашних — жены и тетки П. И. Юшковой. В середине октября он пишет Фету: «Не писал вам так долго, дорогой Афанасий Афанасьевич, потому что всё время был и сам нездоров и мучался, глядя на нездоровье домашних. Теперь немножко поотлегло и им и мне. И я надеюсь — только надеюсь — приняться за работу. Страшная вещь наша работа. Кроме нас никто это не знает. Для того чтобы работать, нужно, чтобы выросли под ногами подмостки. И эти подмостки зависят не от тебя. Если станешь работать без подмосток, только потратишь материал и завалишь без толку такие стены, которых и продолжать нельзя. Особенно это чувствуется, когда работа начата. Всё кажется: отчего ж не продолжать? Хвать-похвать — недостают руки, и сидишь, дожидаешься. Так и сидел я. Теперь, кажется, подросли подмостки, и засучиваю рукава».

Но вскоре последовало новое заболевание С. А. Толстой — воспаление брюшины и преждевременные роды, вновь отвлекшие Толстого от работы над романом, и только после окончательного выздоровления жены он как следует взялся за «Анну Каренину», о чем Софья Андреевна пишет своей сестре в письмах от 12 и 25 декабря (архив Т. А. Кузминской). Сам Толстой в первой половине января 1876 г. писал Н. М. Нагорнову: «После горести первой половины зимы теперь, славу богу, хорошо работается и не хочется терять времени, которого мне уже немного остается». Страхову около 25 января Толстой писал: „У меня «Анна Каренина» подвигается. Не печатаю только потому, что не имею известий из «Русского вестника»“.

Но 28 января С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской: «Левочка отдал в январскую книжку «Русского вестника» продолжение своего романа и продолжает работать дальше» (Архив Т. А. Кузминской).

И действительно, продолжение романа (главы XI—XXVIII) третьей части после большого перерыва появились в первой книжке «Русского вестника» за 1876 г. В этих главах, соответствующих главам XIII—XXXII последовавшего затем отдельного издания романа, речь шла о душевном состоянии Каренина после признания ему жены в неверности, об его служебных делах, о взаимоотношениях Анны и Вронского после признания Анны, о хозяйничаньи Левина у себя в деревне, о поездке его к Свияжскому, о приезде к Левину брата Николая и, наконец, об отъезде Левина за границу.

Толстому не очень по душе была эта часть романа. В письме к Страхову от 13—15 февраля он писал: «Я очень занят «Карениной». Первая книга суха, да и, кажется, плоха, но нынче же посылаю корректуры 2-й книги, и это, я знаю, что хорошо». Во второй книге «Русского вестника» напечатаны были главы I—XV четвертой части (соответствуют главам I—XVII отдельного издания). Здесь речь идет о планах Каренина относительно развода, о его поездке в Москву и обеде у Облонского, о новом, удачном предложении Левина Кити, о родах Анны и примирении Каренина с Вронским у постели жены. По поводу этих глав С. А. Толстая писала сестре в начале марта: «Ты пишешь, что у вас еще нет «Русского вестника» и «Анны Карениной». А уж теперь вышли два номера, последний, февральский, верно только-что, и по моему очень хорошо то, что во 2-й книге; теперь и на март уж готовится, но Левочка моим нездоровьем тревожится, и я ему мешаю часто этим заниматься» (Архив Т. А. Кузминской). 17 марта она вновь пишет ей же: «Читала ли ты «Каренину»? Январская книга не очень хороша, но февральская, по-моему, чудесна, а теперь Левочка не разгибаясь сидит над мартовской книгой, и всё не готово. Впрочем, скоро будет готово. Катков закидал телеграммами и письмами» (там же).

Еще раньше, около 1 марта, Толстой жаловался Фету на то, что болезнь жены задерживает его работу: «У нас всё не совсем хорошо. Жена не оправляется с последней болезни..., — писал он, — а потому нет у нас в доме благополучия и во мне душевного спокойствия, которое мне особенно нужно теперь для работы. Конец зимы и начало весны — мое самое рабочее время, да и надо кончить надоевший мне роман». Вскоре, 8 — 12 марта, он писал шутливо А. А. Толстой: «Моя Анна надоела мне, как горькая редька. Я с нею вожусь как с воспитанницей, которая оказалась дурного характера; но не говорите мне про нее дурного или, если хотите, то с menagement,1889 *** осторожно, она всё-таки усыновлена».

В мартовской и в апрельской книжках «Русского вестника» появилось продолжение «Анны Карениной», вплоть до XIX главы пятой части. Но, уже подготовляя материал для апрельской книжки журнала, Толстой почувствовал, что работа у него не идет. 6 апреля С. А. Толстая пишет К. А. Иславину, что роман «кажется, стал»,1890 «Красный архив», 1924, № 7, стр. 251. а в письме Толстого к Страхову около 9 апреля читаем такие строки: «Я со страхом чувствую, что перехожу на летнее состояние: мне противно то, что я написал, и теперь у меня лежат корректуры на апрельскую книжку, и боюсь, что не буду в силах поправить их. Всё в них скверно, и всё надо переделать, и переделать всё, что напечатано, и всё перемарать, и всё бросить, и отречься, и сказать: виноват, вперед не буду, и постараться написать что-нибудь новое, уже не такое нескладное ни то ни семное. Вот в какое я прихожу состояние, и это очень приятно... И не хвалите мой роман. Паскаль завел себе пояс с гвоздями, которым он пожимал локтями всякий раз, как чувствовал, что похвала его радует. Мне надо завести такой пояс. Докажите мне искреннюю дружбу: или ничего не пишите про мой роман, или напишите мне только всё, что в нем дурно. И если правда то, что я подозреваю, что я слабею, то, пожалуйста, напишите мне. Мерзкая наша писательская должность — развращающая. У каждого писателя есть своя атмосфера хвалителей, которую он осторожно носит вокруг себя и не может иметь понятия о своем значении и о времени упадка. Мне бы хотелось не заблуждаться и не развращаться дальше. Пожалуйста, помогите мне в этом. И не стесняйтесь только, что вы строгим осуждением можете помешать деятельности человека, имевшего талант. Гораздо лучше остановиться на «Войне и мире», чем писать «Часы»1891 Рассказ Тургенева, напечатанный в январской книжке «Вестника Европы» за 1876 г. или т. п.».

В ответ на это письмо Страхов написал Толстому очень вдумчивое, ободряющее письмо, в котором он, тонко анализируя роман и отмечая некоторые менее удавшиеся автору места и второстепенные ошибки в роде тех, которые вкрались в описание венчания Левина, дает очень высокую оценку ему в целом, видя в нем произведение «великого мастера». Ему кажется, что Толстой приходит в уныние оттого, что борется с техникой и устал.1892 Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым, стр. 82.

В свою очередь, отвечая на письмо Страхова, Толстой коснулся общих вопросов своего поэтического творчества — по связи с «Анной Карениной»: «Разумеется, — писал он около 26 апреля 1876 г., — мне невыразимо радостно ваше понимание; но не все обязаны понимать, как вы. Может быть, вы только охотник до этих делов, как и я, как наши тульские голубятники. Он турмана ценит очень дорого; но есть ли настоящие достоинства в этом турмане, — вопрос. Кроме того, вы знаете — наш брат беспрестанно без переходов прыгает от уныния и самоунижения к непомерной гордости. Это я к тому говорю, что ваше суждение о моем романе верно, но не всё, т. е. всё верно, но то, что вы сказали, выражает не всё, что я хотел сказать... Если же бы я хотел сказать словами всё то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман, тот самый, который я написал, с начала. И если близорукие критики думают, что я хотел описывать только то, что мне нравится, как обедает Облонский и какие плечи у Карениной, то они ошибаются. Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собой, для выражения себя; но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна и без того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами нельзя, а можно только посредственно — словами, описывая образы, действия, положения. Вы всё это знаете лучше меня, но меня занимало это последнее время. Одно из очевиднейших доказательств этого было для меня самоубийство Вронского, которое вам понравилось. Этого никогда со мной так ясно не бывало. Глава о том, как Вронский принял свою роль после свидания с мужем, была у меня давно написана. Я стал поправлять и совершенно для меня неожиданно, но несомненно Вронский стал стреляться. Теперь же для дальнейшего оказывается, что это было органически необходимо. И если критики теперь уже понимают и в фельетоне могут выразить то, что я хочу сказать, то я их поздравляю и смело могу уверить qu’ils en savent plus long, que moi...1893 *** что они в этом понимают больше, чем я... То, что я сделал ошибки в венчаньи, мне очень обидно, тем более, что я люблю эту главу. Боюсь, не будет ли тоже ошибок в специальности, которой я касаюсь в том, что выйдет теперь в апреле. Пожалуйста напишите, если найдете или другие найдут».

«Ошибки в венчании» заключались в том, как указал Страхов в письме к Толстому от 12—15 апреля, что в журнальном тексте невеста приезжает в церковь до приезда жениха, а не после, как это принято, и что после венчания они не прикладываются к образам, вопреки предписанию церковного ритуала 1894 Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым, стр. 81. В последующем отдельном издании романа первая ошибка была исправлена Толстым, вторую же он, очевидно, считал несущественной и потому не исправил ее. «Ошибки в специальности», которых опасался Толстой, говоря о тексте романа, предназначенном к печатанию в предстоящей апрельской книжке, — это те ошибки, которые могли быть допущены Толстым в вопросах живописи, в связи с изображением художника Михайлова, фигурирующего как раз в тексте, напечатанном в апрельской книжке «Русского вестника» за 1876 г. В письме от 8 мая Страхов писал Толстому, что он беседовал по этому поводу с известным художественным критиком и знатоком искусства В. В. Стасовым, и тот, высказав негодование по поводу изображения художника Михайлова, никаких промахов в самом существе дела не заметил, хоть и любит придираться к малейшим неточностям.1895 Там же, стр. 83.

Насколько Толстой мало в ту пору вдохновлялся работой над «Анной Карениной» и в какой мере влекли его другие интересы — преимущественно философского и религиозного характера, — видно из следующих строк его письма к А. А. Толстой, написанного в середине апреля: «Теперь я, к несчастью, ничем не могу себе позволить заниматься, кроме окончания романа; но с весной чувствую, что необходимая серьезность для занятия таким пустым делом оставляет меня. И боюсь, что не кончу его раньше будущей зимы. Летом же буду заниматься теми философскими и религиозными работами, которые у меня начаты не для печатания, но для себя.1896 Это письмо является ответом на письмо А. А. Толстой от 28 марта 1876 г. Заканчивая его, она писала: «Здесь прошел слух, что Анна убьется на рельсах железной дороги. Этому я не хочу верить. Вы неспособны на такую пошлость» (Переписка Л. Н. Толстого с А. А. Толстой, Спб. 1911, стр. 268). В письме Толстого на эти недоуменные строки его адресатки нет никакого ответа.

В письме к Страхову от 16—18 мая Толстой просит его прислать ему одну или две книги по педагогике, вроде «Антропологии» Ушинского, «самое новое, и искусственное и неглупое, сколько возможно, такие книги, которые должен был изучать А. А. Каренин, приступая к воспитанию оставшегося у него на руках сына». В том же письме он сообщает Страхову, что в майской книжке «Русского вестника» он не печатает романа, но мечтает продолжать его в июньской. Однако лето, как это бывало большей частью у Толстого, не располагало его к работе. 6—8 июня он пишет Страхову: «Пришло лето прекрасное, и я любуюсь и гуляю и не могу понять, как я писал зимою». Но в самом конце июля Толстой делает попытку вновь приняться за работу над романом. В письме от 31 июля, в шутку предлагая Страхову «вместо того, чтобы читать «Анну Каренину», кончить ее» и таким образом избавить его «от этого Дамоклова меча», он добавляет: «Я вчера попробовал заниматься и непременно хочу заставить себя работать».

Однако в течение ближайшего месяца Толстой над романом, видимо, не работал. Затем большую часть сентября он провел в поездках в Казань, Самару, Оренбург. Из Казани Толстой 5 сентября пишет жене, что ему «писать как будто очень хочется»,1897 Письма Л. Н. Толстого к жене, стр. 108. но, вернувшись в Ясную поляну 20 сентября, он долго еще не принимается за работу. С. Толстая сообщает T. A. Кузминской 10 октября: «Левочка за писание свое еще не взялся, и меня это очень огорчает. Музыку он тоже бросил и много читает и гуляет и думает, собирается писать» (Архив Т. А. Кузминской). 11 ноября ей же Софья Андреевна пишет: «Левочка совсем не пишет, в унынии, и всё ждет, когда уяснится у него в голове и пойдет работа» (там же). Сам Толстой в письме от 12 ноября жалуется Страхову: «Приехав из Самары и Оренбурга вот скоро два месяца (я сделал чудесную поездку), я думал, что возьмусь за работу, окончу давящую меня работу — окончание романа — и возьмусь за новое, и вдруг вместо этого всего — ничего не сделал. Сплю духовно и не могу проснуться. Нездоровится, уныние. Отчаяние в своих силах. Что мне суждено судьбою, не знаю, но доживать жизнь без уважения к ней — а уважение к ней дается только известного рода трудом — мучительно. Думать даже — и к тому нет энергии. Или совсем худо, или сон перед хорошим периодом работы». В тот же день он писал Фету: «Сплю и не могу писать, презираю себя за праздность и не позволяю себе взяться за другое дело».

Однако уныние и бездеятельность у Толстого очень скоро после этого сменились напряженной и возбужденной работой над романом. 10 ноября С. А. Толстая записывает в свой дневник: «Всю осень он говорил: «Мой ум спит», и вдруг неделю тому назад точно что расцвело в нем: он стал весело работать и доволен своими силами и трудом. Сегодня, не пивши кофе, молча сел за стол и писал, писал более часу, переделывая главу Алекс. Алекс. в отношении Лидии Ивановны и приезд Анны в Петербург».1898 Дневники С. А. Толстой, 1860—1891, стр. 36—37. Речь идет о главах — XXII—XXIII пятой части по счету отдельного, послежурнального издания.

Эта запись предваряется справкой С. А. Толстой под тем же числом, дающей любопытный материал для уяснения некоторых деталей творческой работы Толстого: «Сейчас Лев Николаевич рассказывал мне, как ему приходят мысли к роману: «Сижу я внизу, в кабинете, и разглядываю на рукаве халата белую шелковую строчку, которая очень красива. И думаю о том, как приходит в голову людям выдумывать все узоры, отделки, вышиванья; и что существует целый мир женских работ, мод, соображений, которыми живут женщины. Что это должно быть очень весело, и я понимаю, что женщины могут это любить и этим заниматься. И конечно, сейчас же мои мысли 1899 Подчеркнуто С. А. Толстой. (т. е. мысли к роману). Анна... И вдруг мне эта строчка дала целую главу. Анна лишена этих радостей заниматься этой женской стороной жизни, потому что она одна, все женщины от нее отвернулись, и ей не с кем поговорить обо всем том, что составляет обыденный, чисто женский круг занятий».1900 Дневники С. А. Толстой, 1860—1891, стр. 36. Глава, о которой здесь говорится, — XXVIII пятой части (по счету отдельного издания). Кстати — она подверглась в процессе писания значительной переделке из-за того, что Толстой поместил первоначально Вронского и Анну после их приезда в Петербург в одном номере. На следующий день, 21 ноября, С. А. Толстая записывает: «Подошел и говорит мне: «Как это скучно писать». Я спрашиваю: «Что?» Он говорит: «Да вот я написал, что Вронский и Анна остановились в одном и том же номере, а это нельзя, им непременно надо остановиться в Петербурге по крайней мере, в разных этажах. Ну и понимаешь, из этого вытекает то, что сцены, разговоры и приезд разных лиц к ним будет врозь, и надо переделывать».1901 Дневники С. А. Толстой, 1860—1891, стр. 37.

16—18 ноября Толстой пишет Страхову о том, что он «немножко ожил», перестает «презирать себя» и льстит себя гордой надеждой, что художественное творчество нашло на него эти последние дни. Ему же он пишет около 6 декабря: «Я, слава богу, работаю уже несколько времени и потому спокоен духом», а около 7 декабря сообщает Фету: «Я понемножку начал писать и доволен своею судьбой». Через два дня, 9 декабря, С. А. Толстая пишет сестре: «Анну Каренину» мы пишем, наконец, по-настоящему, т. е. не прерываясь. Левочка, оживленный и сосредоточенный, всякий день прибавляет по целой главе, я усиленно переписываю, и теперь даже под этим письмом лежат готовые листочки новой главы, которую он вчера написал. Катков телеграфировал третьего дня, умолял прислать несколько глав для декабрьской книжки, и Левочка сам на днях повезет в Москву свой роман» (Архив Т. А. Кузминской). Около 10 декабря Толстой пишет Фету: «Работа моя идет хорошо, и готово почти на книжку».

В середине декабря Толстой лично отвез в Москву Каткову новые главы романа, заканчивавшие пятую часть. Они были напечатаны в декабрьской книжке «Русского вестника» с указанием на то, что причиной перерыва в печатании романа были «обстоятельства, препятствовавшие автору заняться окончательной отделкой произведения».

Оставались не напечатанными еще две части и эпилог, который в процессе работы над ним вылился в самостоятельную, восьмую часть романа.

Как видно из писем Толстого, от 11—12 января 1877 г. к брату Сергею Николаевичу и к Страхову, он понемногу входил в работу над дальнейшим материалом романа. В январскую книжку журнала были посланы очередные начальные главы шестой части, но в работе над материалом для февральской книжки Толстой испытал значительные затруднения. В этой книжке были напечатаны главы, содержащие в себе рассказ о поездке Долли к Анне в имение Вронского Воздвиженское, о жизни Анны и Вронского в деревне и описание губернских выборов.

Во второй половине января С. А. Толстая пишет сестре: «Читали ли вы «Анну Каренину» в декабрьской книге? Успех в Петербурге и Москве удивительный... Для январской книги тоже дослано уже в типографию, но теперь Левочка что-то запнулся и говорит: «Ты на меня не ворчи, что я не пишу, у меня голова тяжела», и ушел зайцев стрелять» (Архив Т. А. Кузминской).

Сам Толстой в ответ на письмо Страхова от 16 января 1877 г., в котором сообщалось об общем восторге в петербургских кругах от глав «Анны Карениной», напечатанных в декабрьской книжке «Русского вестника», писал Страхову 25—27 января: «Успех последнего отрывка «Анны Карениной», признаюсь, порадовал меня. Я никак этого не ожидал и, право, удивляюсь и тому, что такое обыкновенное и ничтожное нравится, и еще больше тому, что, убедившись, что такое ничтожное нравится, я не начинаю писать с плеча, что попало, а делаю какой-то, мне самому почти непонятный, выбор. Это я пишу искренно, потому что вам, и тем более, что, послав на январскую книжку корректуры, я запнулся на февральской книжке и мысленно только выбираюсь из этого запнутия».

На некоторое время после этого работа у Толстого над романом приостановилась. 4 февраля он писал Страхову: «Поверите ли, я нынче (я уже недели не могу работать) говорю жене, как дурно, что Страхов не пишет, а вместе с тем это меня утешает. Если он не пишет, и мне простительно».

Для правки корректур текста февральской книжки Толстой в конце февраля лично съездил в Москву.1902 См. Дневники С. А. Толстой, 1860—1891, стр. 109. В мартовской книжке «Русского вестника» появились первые главы седьмой части. В марте Толстой много работал над романом, торопясь его закончить в апрельской книжке журнала, чтобы приступить к новой работе. 3 марта С. А. Толстая записывает в свой дневник: «Вчера Лев Николаевич подошел к столу, указал на тетрадь своего писанья и сказал: «Ах, скорей, скорей бы кончить этот роман (т. е. «Анну Каренину») и начать новое. Мне теперь так ясна моя мысль. Так в «Анне Карениной» я люблю мысль семейную, в «Войне и мире» любил мысль народную, вследствие войны 12-го года, а теперь мне так ясно, что в новом произведении я буду любить мысль русского народа в смысле силы завладевающей». И сила эта у Льва Николаевича представляется в виде постоянного переселения русских на новые места на юге Сибири, на новых землях к юго-востоку России, на реке Белой, в Ташкенте и т. д.»1903 Там же, стр. 37. Напечатанное курсивом подчеркнуто С. А. Толстой. Около 6 марта Толстой пишет Страхову о том, что он очень занят работой над «Анной Карениной», несмотря на приливы к голове, мешающие работать, и что писать ему очень хочется, и, сколько есть силы, он пишет, а около 12 марта сообщает Фету, что работа над романом не только приходит, но пришла к концу, и остается только эпилог, который его «очень занимает». Тогда же, 12 марта, С. А. Толстая пишет сестре о работе Толстого над романом: «Всё это время он много писал, и во всякой книге «Вестника» печатается его «Анна Каренина». В апрельской книге будет конец, и над ним теперь придется работать. И рада буду, когда он кончит этот роман и отдохнет» (Архив Т. А. Кузминской).

V.

Работая над материалом не подготовленных еще к печати частей романа, начиная со второй, Толстой коренным образом переработал всё то, что для этих частей заготовлено им было в период ранней работы над романом, до первой попытки его печатания в 1874 г. Очень многое было написано заново. Не говоря уже об эпилоге (восьмой части), почти целиком была заново написана седьмая часть; очень многое вновь было написано и для частей пятой и шестой; меньше сравнительно с другими частями, но безотносительно большой переработке подверглись и части вторая, третья и четвертая.

Остановимся на характеристике наиболее существенных черновых вариантов, относящихся к тексту романа от второй по седьмую часть включительно.

Первоначально эпизод примирения Вронским двух его товарищей с титулярным советником, вступившимся за честь жены, был рассказан от лица автора (см. вар. № 36, рук. № 24), но затем Толстой весь этот инцидент передал от лица Вронского. Кстати, материалом для эпизода послужил действительный случай. В упомянутом выше письме от 15—20 марта 1874 г. Толстой обратился к Т. А. Кузминской со следующей просьбой: «Спроси у Саши-брата, можно ли мне в романе, который я пишу, поместить историю, которую он мне рассказывал об офицерах, разлетевшихся к мужней жене вместо мамзели, и как муж вытолкнул и потом они извинялись. Дело у меня происходит в кавалерийском гвардейском полку, имена, разумеется, не похожи, да я и не знаю, кто были настоящие, но всё дело так, как было. История эта прелестна сама по себе, да и мне необходима. Пожалуйста, напиши».

Главы, в которых идет речь о пребывании Щербацких на водах, подверглись нескольким существенным переработкам. Наиболее значительной переработке подвергся образ девушки, с которой сблизилась на водах Кити и которой она была увлечена. Вначале (вар. № 49, рук. № 30) это двадцативосьмилетняя англичанка мисс Флора Суливант (или Суливан), дочь пастора, живущая за границей с английским семейством. Она одета скромно, но безвкусно, у нее очень длинная, уродливая талия, маленькие голубые глаза и горбатый большой нос, но она импонирует Кити всем своим нравственным существом. Она христиански набожна, в духе протестантского пуританизма, и во всех своих филантропических поступках руководствуется «христианским законом». Однако она далеко не педантка: она любит читать, обо всем имеет понятие, любит рисовать, шить, хозяйничать и умеет вести разговор в гостиной. В следующей рукописи (№ 31) вместо англичанки Флоры Суливант выступает русская девушка — Варенька. Нравственный облик девушки не изменен с переменой ее национальности, но религиозность, доходящая до пиетизма, у нее значительно ослаблена (в окончательной редакции о религиозной настроенности Вареньки уже ничего не говорится, а подчеркивается лишь нравственная высота ее облика). В дальнейшем внешний облик Вареньки становится гораздо более привлекательным, чем это было в первом варианте. Характерно, что в первоначальном варианте о религиозной настроенности мисс Суливант Толстой говорит сочувственно, в сочувственном тоне говорится в раннем варианте (№ 55, рук. № 31) и о г же Шталь, позже особенно иронически поданной Толстым.

Первоначально главой русского семейства, зa которым ухаживала Варенька и Кити, оказывался профессор; затем профессор был заменен художником. В варианте № 50 (рук. № 33) было зачеркнуто указание на связь Вареньки с г-жей Шталь и сказано, что она приехала на воды с семьей русского профессора, но затем Толстой восстановил прежнюю ситуацию — близость Вареньки с г-жей Шталь, по отношению к которой она является приемной дочерью.

В варианте № 71 (рук. № 51) семейная драма Каренина осмысляется им в терминах канцелярской практики: «факт как бы официально был заявлен ему — поступило заявление в правильной, определенной форме и требовало, как входящее, своего соответственного исходящего». Главное успокоение Алексею Александровичу дает служебная деятельность с ее отчетливо налаженной, механической системой. В конце концов Каренин создает для себя утешительную философию фатализма, по которой «в этом мире не было и не могло быть сомнений, что нужно и не нужно, что хорошо и что дурно... Всё было ясно, просто, отчетливо, элегантно в своем отвлеченном роде и несомненно... Дан толчок, дано высшее распоряжение и, бесконечно дробясь, расходятся повеления, предписания и волны... Сомневаться в том, что хорошо или дурно, тоже нельзя, как сомневаться в явлениях высших сил. Идет свыше, и вопрос о том, хорошо или дурно, не существует». Если же действия исходят не свыше, и ты сам должен быть первым толчком, и тут не может быть сомнений, потому что существует теория, приложимая ко всем случаям, изложенная в книгах, и нужно только всегда ее держаться. Во всех случаях при своих сомнениях человек может получить «ответ точный, определенный за №, подписом компетентных лиц и изложенный одним определенным, пригодным для своей цели языком». В сфере личных интересов для человека, искушенного в тайнах жизни и стоящего на известной высоте, как Алексей Александрович, чередование хорошего и дурного, нужного и ненужного имеет свою определенную закономерность, свой глубокий смысл и подчинено стройной гармонии.

Очевидно, такой философский объективизм и убежденность в фатальной предопределенности событий нашей жизни помогает Каренину сдерживать прорывающиеся в нем порой чувства озлобления и ожесточения. В варианте № 72 (та же рукопись) говорится о том, что в первую минуту после объяснения с женой Алексей Александрович испытывал странное для него самого «животное чувство»: у него было одно страстное желание — бить ее по лицу, выдрать ей «эти вьющиеся везде наглые черные волосы», но он напряг все силы души, чтобы остановить в самом себе жизнь, зная, что «всякое выражение жизни будет животное и гадкое», и, высаживая Анну из кареты, сказал ей в приличной форме, как он мыслит дальнейшие отношения с ней.

Вариант № 75 (рук. № 47) заключает в себе материал, совершенно не использованный в окончательной редакции. В этом варианте прежде всего речь идет о той страсти, которая овладела Анной после объяснения с мужем: «для Анны наступила страшная по своему безумию пора страсти. — Она была влюблена». Далее кратко говорится о замужестве Анны: она вышла замуж за Каренина двадцати лет, не зная любви: за любовь она приняла тщеславное удовольствие сделать лучшую партию браком с губернатором. Теперь ей тридцать лет; она, мать восьмилетнего сына, жена сановника, «расцвела в первый раз полным женским цветом», и чувство ее «удесятерялось прелестью запрещенного плода и возрастного развития силы страстей». Она испытывала всю полноту счастья, до тех пор ею не испытанного; все вокруг ей казалось праздничным, ликующим ее счастьем. Она видела Вронского каждый день, и при каждой встрече с ним ее охватывало с той же силой чувство счастья и забвения.

Вслед затем рассказывается об обеде у нового финансового дельца барона Илена и его супруги, на котором присутствовали Анна и Вронский. Илены живут богато и изысканно. К ним ездят люди из светского общества, чтобы встречаться друг с другом, вкусно пообедать, смотреть их картины, но они относятся к Иленам как к людям, чуждым себе, с которыми они общаются лишь в строго очерченных границах. Анна прежде к Иленам не поехала бы больше всего потому, что близкое знакомство с ними роняло бы ее, но теперь, при ее новом положении, ей нравилось думать, что уже не существует пустых условных приличий, которые могли бы стеснять ее в ее удовольствиях, и таким удовольствием для нее представлялся вечер в ночной толпе, в обществе Вронского. Предубеждение светской женщины против людей чуждого ей, не аристократического круга сказывается в том, что ей гораздо приятнее было общаться с гостем Илена — нравственно нечистоплотным, истощенным развратом, пользовавшимся отвратительнейшей репутацией князем Корнаковым, чем со свежим, красивым, умным, образованным и прекрасно воспитанным Иленом. После обеда общество человек в двадцать (из гостей, кроме Анны, Вронского и Корнакова, названа еще Бетси) занялось игрой в крокет. Самая игра и ее участники описаны иронически. Анна играет в паре с Вронским, и оба они полны друг другом и счастливы своей близостью. Но когда они остались с глазу на глаз друг с другом, им стало невыносимо тяжело: Анне показалось, что любовь Вронского слабеет и что он испытывает пресыщение.

Об обеде у Иленов с участием Анны и Вронского речь идет и в вариантах № 76 (рук. № 47) и № 79 (рук. № 48). Оба эти варианта, также не использованные в окончательной редакции романа, написаны конспективно. В первом из них уже упомянуты (без названия имен) три из семи «merveilles» — каждая со своим любовником, — которые будут фигурировать и в окончательной редакции — в эпизоде крокета на даче у Бетси. После обеда хозяйка сама отводит Анну и Вронского на террасу, и там они остаются одни. Несмотря на волнение Анны, испытываемое ею от письма, полученного от мужа, они проводят вечер «счастливо и спокойно».

В варианте № 77 (рук. № 57) поездка Анны к Иленам (здесь Ильменам) предваряется визитом к ней на дачу суетливой, добродушной ее тетушки княгини Марьи Ивановны с сыном Петей — молодым человеком «с потным, налитым густой кровью лицом», неудачником, которого мать — при содействии Алексея Александровича — хочет определить в военное училище и который, при встрече с Анной, смотрел на нее нечистым, нескромным взглядом. Это та самая женщина, у которой жила Анна в том городе, где она вышла замуж за Каренина. Княгиня Марья Ивановна в наивно завистливом восторге от обстановки, в которой живет Анна и от самой Анны, и уверена, что она счастлива в своей супружеской жизни. Восторг тетушки перед тем, как сложилась жизнь ее племянницы, усиливает в Анне чувство сомнения — стоит ли расставаться с так хорошо внешне налаженной жизнью, тем более что только что полученное письмо от мужа давало ей уверенность в том, что отношения с Вронским могут продолжаться без разрыва формальных отношений с мужем и, следовательно, без нарушения сложившегося житейского уклада. Она решает не ехать на свидание с Вронским и плачет, зная, что «мечта ее уяснения, определения положения рушилась» и что всё остается по-старому.

Но, в конце концов, по совету чуткой горничной Аннушки, которая, как поняла Анна, «прощает ее и всё знает, не желая пользоваться своим знанием», она уезжает к Иленам для свидания с Вронским.

В дальнейшем эпизод посещения тетушкой Анны был исключен и никак не отразился в окончательной редакции романа.

В варианте № 80 (рук. № 49) фамилия финансового туза не Ильмен, а Роландаки. К нему на обед и для игры в крокет Анна едет вместе с Бетси. Анна смущена своим предстоящим визитом к людям не ее круга, но Бетси, смотрящая на вещи более либерально, успокаивает ее. У Роландаки в числе гостей — пять женщин из «семи чудес», держащих себя подчеркнуто свободно, утонченно распутно. В числе этих «семи чудес» — и Лиза Меркалова, но без той поэтической характеристики ее, какая дана ей в XVIII главе третьей части окончательного текста. Тут же упоминается — в числе гостей — и «высочество», взамен которого в окончательном тексте XVIII главы третьей части, очевидно по цензурным условиям, является «важный гость», при встрече с которым, несмотря на его молодость, дамы встают. Анна с Бетси, приехав к Роландаки, попадают прямо на крокет, где уже играет Вронский. Вариант № 81 (та же рукопись) представляет собой продолжение текста варианта № 80. Анна вместе с Бетси вступает в игру, которая продолжается еще минут десять, после чего гостей приглашают к обеду. После обеда Лиза Меркалова подстраивает так, что Анна и Вронский остаются наедине, и между ними происходит разговор, близкий к тому, какой изложен в XXII главе третьей части окончательного текста.

В окончательной редакции общество партии крокета собирается на даче у Бетси, а о Роландаки лишь однажды упоминается в следующей фразе: «— Вы будете на празднике у Роландаки? — спросила Анна, чтоб переменить разговор» (часть третья, глава XVII). Анна, приехав к Бетси в надежде увидеться с Вронским и вспомнив, что Вронский предупредил ее о том, что не сможет быть у Бетси, уезжает до начала игры, отговорившись необходимостью навестить старуху Вреде. Свидание с Вронским происходит в саду дачи Вреде.

Первоначальная фамилия помещика, приятеля Левина, к которому он едет на охоту (см. главу XXIV третьей части окончательного текста) — не Свияжский, а Свентищев. В тексте варианта № 88 (рук. № 67) Толстой изображает его убежденным крепостником, утверждающим, что с освобождением крестьян наступило разрушение хозяйства, что защищаемый общественным мнением свободный труд бывает только на самой низкой степени образованности, у самоедов, или может быть на самой высокой степени — у коммунистов; по его словам, у нас «мужик дикий, он ненавидит всё образованное». Прежде он принуждал его к работе палкой и находит, что это было прекрасно, а теперь действует с ним хитростью, ростовщичеством; он сочувствует тому, что крестьян порют в волостном правлении и говорит, что этим он только и держится. В дальнейшем Свентищев-Свияжский у Толстого выступает как «чрезвычайно либеральный» человек, а в качестве убежденного крепостника является безымянный помещик с седыми усами, не договаривающийся однако до одобрения порки крестьян.

Эпизоду приезда к Левину больного брата Николая в черновых рукописях (№№ 70 и 71) предшествует рассказ о смерти старого слуги Парфена Денисыча и о том ужасе, который испытал Левин от встречи с бешеной собакой (см. вар. № 92, рук. № 70). И то и другое возбуждают в Левине жуткое чувство неизбежности смерти, как бы ни устраивалась его жизнь. Это чувство предваряет собой то еще более острое ощущение смерти, как неотвратимого конца, которое он испытывает при общении с безнадежно больным братом. Рассказ о смерти старика и бешеной собаке, наново отредактированный, сохранился и в журнальном тексте романа, но в окончательной редакции он был исключен, и здесь осталось лишь упоминание Агафьи Михайловны о смерти Парфена Денисыча: «Вон Парфен Денисыч, даром что неграмотный был, а так помер, что дай бог всякому. Причастили, соборовали» (часть третья, глава XXX).

В тексте варианта № 134 (рук. № 85) речь идет о воспитании сына Каренина — Сережи, за которое принялся отец после того, как его оставила Анна. Он больше любил девочку, увезенную от него, но и сына любил по-своему, и эта любовь выражалась теперь в заботах о нем. Прежде всего Алексей Александрович вырабатывает план воспитания, для чего предварительно изучает теорию, читая книги по педагогике, дидактике, антропологии. Составив план, он приглашает специалиста-педагога, чтобы с ним обсудить дело. Педагог в изображении Толстого — из числа тех, кого он причислял к нигилистам. Он заранее относится с презрением к Каренину и к его взглядам на воспитание. Держится он с ним высокомерно, не обнаруживая никакого уважения к его высокому служебному положению. Он против религиозного элемента в воспитании, на котором настаивает Алексей Александрович, и в деле воспитания не признает «чувственной стороны», считая, на основании новейших исследований, что «всё дело состоит в предметной эвристике» и что вся задача воспитания сводится к тому, чтобы в душе ребенка постепенно образовать правильные понятия, и потому следует избегать всего сверхъестественного. В конце концов педагог, поколебленный в своем упорстве ссылкой Каренина на самим же педагогом написанную книгу «Опыт предметной концепции этической эвристики с изложением основ методики и дидактики», соглашается на компромисс, состоящий в том, что обучение по светским предметам будет вести он, а по закону божию — сам отец. Но ни система отца, ни система педагога не способны приохотить Сережу к учению, потому что ни у того, ни у другого не было того «ключа любви», без которого бесполезно было пытаться воздействовать на душу ребенка. Дальше Толстой — в духе своих педагогических воззрений — подробно говорит о том, в чем заключалась ошибочность приемов обучения отца и педагога.

В окончательном тексте (главы XXVI и XXVII пятой части) из этого варианта удержаны были лишь самые общие соображения о недостатках обучения у отца и у педагога, все же подробности, в том числе и рассказ о подготовке Алексея Александровича к воспитательной работе и о беседе его с педагогом, были опущены.

В варианте № 151 (рук. № 90) презрение Вронского к посетителям театра не его — аристократического — круга значительно более подчеркнуто, чем в окончательном тексте. Его шокируют разбросанные по разным рядам в креслах между «настоящими» людьми люди «с бородами, или совсем без перчаток, или бог знает в каких перчатках», позволяющие себе «как-то по-своему любить оперу и певицу и тоже рассуждать об этом». Коробят его и «известные дамы из магазинов, вероятно, и разные несчастные, которые тоже воображали, что они дамы». Наверху, от райка до бельэтажа, он замечает тоже «знакомое стадо», а в бельэтаже и бенуаре ему бросаются в глаза «дамы полусвета», дамы банкиров, купцов и те, кто приехал из деревень и задают праздник «налитым кровью именинницам или невестам — барышням с красными руками», приехавшим в обществе «каких-то» офицеров, которые, очевидно, старались что-то представлять из себя, что-то доказать».

Вариант № 185 (рук. № 99), соответствующий тексту глав XXIII—XXXI седьмой части романа в окончательной редакции, заключает в себе изложение событий в жизни Анны и Вронского, непосредственно предшествовавших самоубийству Анны. Существенной его особенностью является прежде всего то, что в нем поводы для вспышек раздражения Анны против Вронского и причины разлада у обоих не в такой степени иррациональны и необоснованы, как это мы видим в окончательном тексте. Там Анна во всех своих жизненных тяготах и осложнениях, даже в медлительности и нерешительности Каренина в деле развода, обвиняет Вронского. Редкие минуты его нежности раздражают ее, потому что в них она видит тот «оттенок спокойствия и уверенности, которых не было прежде». Ссоры у нее с ним возникают, например, из-за того, что Вронский неуважительно отзывается о женских гимназиях, и в этом отзыве Анна видит неуважение Вронского к женскому образованию вообще и в частности к ее умственным занятиям. Анне кажется оскорбительным восклицание Вронского «Что я вижу! Вот это хорошо!», произнесенное им в связи с приготовлениями ее к отъезду в деревню: в этом восклицании она усматривает покровительственное отношение к себе как к ребенку, переставшему капризничать. Без всякого основания раздражается Анна на Вронского и по поводу телеграммы, полученной от Стивы в связи с хлопотами о разводе, и далее по поводу объяснений Вронского, для чего нужен развод. Вспоминая на следующий день страстные ласки Вронского, Анна в приступе ревности думает о том, что точно такие же ласки он расточал и будет еще расточать другим женщинам.

В варианте № 185 поводы для столкновений Анны с Вронским имеют все же большую видимость оснований. Первое столкновение здесь происходит из-за того, что Вронский отрицательно высказался об обществе, которым окружила себя Анна, — «о воронах, слетевшихся на труп». Анна, хотя и сознает правоту Вронского, раздраженно защищается от его попыток дискредитировать созданное ею «здание новой жизни, честной, трудовой, с новыми людьми», которые, как она думает, смогут отвлечь Вронского от светской жизни вне дома и в то же время рассеять у него беспокойство по поводу уединенного положения Анны в обществе. В варианте к этому добавлено: «Вся эта жизнь с занятиями наукой, с умными, либеральными недовольными людьми, с школами, с детскими садами и заботливость о дочери было только средство спастись от страшной угрозы ревности».

Помимо ревности, Анну мучает здесь и другое чувство — «чувство раскаяния за всё зло, которое она сделала Алексею Александровичу». «Погубила его и сама мучаюсь. Сама мучаюсь и его погубила», говорит она самой себе. Далее в варианте подчеркивается гораздо сильнее, чем в окончательном тексте, отчужденность Вронского от дома, еще более возбуждающая ревность Анны: он целый день отсутствует, почти каждый день ездит на дачу к матери, где живет молодая девушка, бывает у Левиных и встречается с Кити, как об этом говорится в конце варианта. С другой стороны, Анна здесь обнаруживает свою ревность далеко не так бурно, как в окончательном тексте. Там заключительным и решающим поводом, вызвавшим собой последующую катастрофу, оказывается приезд княгини Сорокиной с дочерью с поручением Вронскому от матери, на что Анна реагирует очень болезненно, с угрозами, вызывая этим раздраженный отпор Вронского, уезжающего на дачу к матери. В варианте соответствующий инцидент в конце концов улаживается, и поездка Вронского к матери вызывает у Анны лишь обычные ревнивые подозрения, но когда он возвращается, между ними происходит полное примирение, сопровождающееся обоюдными выражениями любви и нежности.

Эпизоду последней ссоры Анны с Вронским из за приезда Сорокиной с дочерью в окончательной редакции предшествует рассказ об ужасе, охватившем Анну, когда потухла свеча в ее комнате. Этот ужас — в окончательном тексте — высшее напряжение тревоги и смятения, овладевших душой Анны. Спасаясь от страха, она входит в комнату спящего Вронского, любуется им и, возвратившись к себе, принимает второй раз опиум, после которого засыпает тяжелым, неполным сном, во время которого не перестает чувствовать себя. Просыпается она в холодном поту от страшного кошмара, несколько раз повторявшегося у нее еще до связи ее с Вронским: ей видится во сне старичок с взлохмаченной бородой, делающий над ней в железе какое-то страшное дело. И в то же утро происходит тот инцидент с приездом Сорокиной с дочерью, который приводит к финальному столкновению Анны с Вронским. В данном варианте мотив потухающей свечи, разработанный пока еще наспех, приурочен не к моменту, непосредственно предшествовавшему катастрофе, а ко времени одной из очередных ссор Анны с Вронским, после которой между ними происходит кратковременное примирение. Поцеловав в лоб спящего Вронского, Анна сознает, что она «бессмысленно раздражительна», обещает себе, что «этого не будет больше», что она завтра примирится с Вронским, и после этого засыпает совершенно успокоенная. Здесь она еще не соединяет мысли о своей смерти с мыслью о наказании Вронскому и о победе в той борьбе, какую она вела с ним; она еще не предвкушает чувства раскаяния, которое охватит Вронского, когда он узнает о ее смерти.

Роковой развязке в варианте № 185 предшествует эпизод посещения Анной с другом Вронского Грабе цветочной выставки, куда Анна едет «от потребности двигаться, жить» (в окончательном тексте фамилия «Грабе» заменена фамилией «Яшвин»). При встрече с Грабе Анна, чтобы заглушить свое страдание, пытается кокетничать с ним, но, по чувству дружбы с Вронским, он пресекает эти попытки. В окончательном тексте эпизод посещения Анной выставки и мотив ее кокетства устранены, а беседа ее с Грабе, происходящая здесь у них с глазу на глаз, там происходит в присутствии Вронского, причем эта беседа кое-где в обоих случаях текстуально совпадает.

Посещение выставки вызывает в душе Анны тяжелое душевное настроение. Судя по тому, как отнесся к ее кокетству Грабе, ей кажется, что она уже не может нравиться мужчинам; из разговора с Грабе о Вронском она убеждается в том, что Вронский по натуре честолюбив и что она погубила его карьеру, и она уверена, что он ее не любит. Мимолетная встреча с Кити, отвернувшейся от нее, заставляет ее думать, что Кити боится ее, чтобы не заразиться той грязью, в которую она упала. Наконец, тут же она узнает от Левина, что Вронский бывает у Левиных, и она не сомневается в том, что он делает это потому, что неравнодушен к Кити. Тяжесть настроения у Анны усугубляется тем, что по возвращении домой она получает записку от уехавшего на дачу Вронского, который в ответ на ее просьбу приехать не позже чем к обеду, чтобы было время уложиться и завтра ехать в деревню, пишет, что он не может изменить своего обещания провести день у матери, и будет дома лишь вечером. Анну не успокаивает и чтение письма Каренина, в котором он дает согласие на развод, одновременно предлагая ей вернуться к нему, если она этого захочет. Во время поездки к Долли, которую она не застает дома, она обдумывает свою жизнь с Вронским и затем, на короткое время, задерживается мыслью на предложении Каренина, но, поколебавшись недолго, видит полную невозможность вернуться после Вронского к нелюбимому мужу. Вслед за тем ей приходит в голову, что жизнь с Вронским может быть еще налажена, тем более что Алексей Александрович дает развод и что мать Вронского желает женитьбы сына на Анне. И она решает ехать к его матери. Но по пути на вокзал и в вагоне Анна, вновь передумав свою жизнь с Вронским, решает, что ее жизнь с ним невозможна, что они идут в разные стороны, и поправить дело ничто не может. Ей запоминается фраза едущей в вагоне дамы, обращенная к мужу: «Ты только для себя, стало быть, хочешь удобства». Эти слова Анна применяет к себе и думает о том, что нужно поступать только «для себя», потому что она только себя чувствует. Выйдя в Обираловке из вагона и увидев подходящий товарный поезд, она бросается под вагон и гибнет.

В окончательном тексте мотивировка самоубийства Анны — убедительнее. Надежды на развод мало; отъезд Вронского на дачу к матери вызывает в Анне очень болезненный приступ ревности, сопровождаемый угрозами ему в том, что он раскается. Он, раздосадованный угрозами, решает не обращать внимания на выходку Анны и уезжает, не попрощавшись с ней и оставив ее в состоянии полного отчаяния. Она посылает ему в догонку в конюшни записку с мольбой приехать и с признанием своей вины, напряженно ждет его, высчитывая минуты, нужные для его возвращения. Узнав, что Вронского записка уже не застала в конюшнях, она посылает с запиской слугу к матери на дачу и одновременно посылает Вронскому телеграмму с просьбой сейчас же приехать. Возбуждение Анны так велико, что ей самой кажется, что она сходит с ума. Оно обнаруживается в том, что по дороге к Долли и затем по пути на вокзал она теряет нить своих мыслей, и они перескакивают с одного предмета на другой, мешая ей сосредоточиться на том, что особенно сильно ее гнетет. Благодаря своему возбуждению, вернувшись от Долли домой и застав там лишь ответ на ее телеграмму и не застав ответа на записку, она не соображает, что записка еще не могла быть получена и, испытывая гнев и ненависть к виновнику ее страданий, решает сейчас же ехать на дачу к его матери, чтобы там, перед окончательным расставанием, высказаться перед ним до конца. Фраза дамы, толкнувшая Анну на мысль о самоубийстве, здесь более подходит к душевному состоянию Анны, чем в только что анализированном варианте. Дама говорит: «На то дан человеку разум, чтоб избавиться от того, что его беспокоит». Наконец, окончательно толкает Анну на самоубийство сообщение артельщика, когда она приехала в Обираловку, что сейчас тут были от Вронского, встречали княгиню Сорокину с дочерью, а также сухой и небрежный ответ Вронского на умоляющую записку Анны, переданный через посланною Анной кучера.

Варианты №№ 186—189 (рукописи №№ 100 и 103) представляют собой дальнейшие этапы в работе над текстом варианта № 185, приближающие этот текст к окончательной редакции. В вариантах №№ 186 и 188 особенно подчеркивается страдание Вронского от сознания им того, что Анна злоупотребляет «силой своей слабости». Об этом говорится еще и в журнальном тексте романа, откуда это исключено при переработке журнального текста для отдельною издания «Анны Карениной».

В заключение не лишним будет привести свидетельство А. Д. Оболенского, который сообщает (24 июля 1877 г.), что в разговоре с ним Толстой сказал ему о том, что он беседу Левина со священником переделывал четыре раза, «чтобы не видно было, на чьей стороне автор».1904 Н. Н. Гусев. «Толстой в расцвете художественного гения», стр. 223.

VI.

Около 23 марта Толстой пишет Фету: «Март, начало апреля — самые мои рабочие месяцы, и я всё продолжаю быть в заблуждении, что то, что я пишу, очень важно, хотя и знаю, что через месяц мне будет совестно это вспоминать». Через день приблизительно он извещает Страхова, что может сказать, что кончил роман, всё больше и больше его занимающий, и в апрельской книжке «Русского вестника» надеется напечатать конец его, а около 5-го апреля ему же сообщает, что он «всё, всё кончил, только нужно поправить». Тут же он говорит о том, что сжег две восторженные статьи об «Анне Карениной» (в том числе критика Е. Л. Маркова), напечатанные в газете «Голос» и присланные ему Страховым. Сделал он это потому, что боялся того расстройства, которое может это произвести в нем.

15—20 апреля Толстой пишет А. А. Толстой: «В ту минуту, как мы пишем, мы бываем очень щекотливы. Теперь же я не пишу. Всё отослано, и стоит только поправить». Тут же он просит А. А. Толстую не стесняться делать свои замечания о романе, и притом побольше и построже. «Меня слишком хвалят, — продолжает он, — или я не слышу, как меня бранят. А вашими замечаниями я дорожу. Вы говорите: «В. Весловского не надо высылать». А если во время обедни придет к вам в церковь англичанин в шляпе и будет смотреть образа, вы, верно, найдете очень справедливым, что камер-лакеи выведут его».

Из письма С. А. Толстой к сестре от середины апреля явствует, что в это время Толстой работал над эпилогом романа. Судя по письму его к Фету от 14 апреля, работа эта заключалась в чтении корректур эпилога. В нем, как и в выросшей из него восьмой части, одно из центральных мест отведено было участию русских добровольцев в сербско-черногорско-турецкой войне, начавшейся в июне 1876 г. Русское добровольческое движение вызвало у Толстого отрицательное или в лучшем случае равнодушное к себе отношение, особенно когда к осени выяснилась вероятность вмешательства России в турецко-славянские отношения. Как раз в пору, когда Толстой принялся зa работу над эпилогом, 12 апреля 1877 г., Россией была объявлена Турции война. В цитированном выше письме к А. А. Толстой 15—20 апреля он писал: «Как мало занимало меня сербское сумасшествие и как я был равнодушен к нему, так много занимает меня теперь настоящая война и сильно трогает меня».

Около 22 апреля Толстой сообщает Страхову о том, что теперь, после многих дней, он остался без работы: одни корректуры отосланы, другие еще не присланы, и не отправленных в журнал рукописей у него больше нет.

Толстой рассчитывал в апрельской книжке журнала совершенно закончить печатание романа, включая и эпилог, но вскоре же, видимо, выяснилось, что для этой книжки эпилог может не поспеть, и Катков не прочь был в ней дать лишь окончание седьмой части романа, перенеся эпилог на майскую книжку. К. А. Иславин, родственник Толстого, служивший тогда в редакции «Московских ведомостей» и взявший на себя роль делового и технического посредника между Толстым и редакцией и типографией «Русского вестника», писал Толстому в апреле 1877 г.: «Если эпилог не готов, то не задерживай посылкою ради эпилога: нам выгоднее поместить его в майской книжке, как говорит Катков — заключить несколькими дефинитивными аккордами, а то, может, и продлишь еще, чем много обяжешь всю читающую публику, которая жалеет расстаться с «Анной Карениной», узнав, что ей скоро капут. Каткова удивил твой резкий будто бы переход к концу романа» (АТБ). Однако вопрос о перенесении эпилога в майскую книжку окончательно Катковым не был решен. Вскоре, в апреле, К. А. Иславин писал Толстому: «Посылается тебе эпилог *** т. е., корректура эпилога по почте Ясенки. Все так заняты всеобщим энтузиазмом и ожиданием в Москве царской фамилии, что «Русский вестник» очутился как-то на втором плане. Тем не менее он должен выйти в конце месяца, и потому мы телеграфировали прислать скорее первую часть апрельской книжки *** т. е., текст до эпилога , чтобы Катков успел ее хорошенько просмотреть, пока ты корректируешь эпилог. А того и гляди, что не успеем. Катков теперь бегло только просмотрел эпилог. Пришли, пожалуйста, первую часть, а то ведь тебе опять ее присылать. А то, может быть, ты сумел так исправить ее, что более тебе не нужно будет присылать ее на корректуру, что очень важно, потому что тогда мы начнем набирать, а тем временем подойдет исправленный эпилог» (АТБ).

В конце концов в апрельской книжке «Русского вестника» было напечатано лишь окончание седьмой части «Анны Карениной» (главы XVI—XXX по нумерации журнального текста), печатание же эпилога отложено было на майскую книжку.

В письме к Фету около 9 мая Толстой жалуется, что он «всё привязан к своей работе» над «Анной Карениной». Очевидно, речь здесь идет о переделке текста эпилога в корректурах. Переделка эта в значительной степени вызвана была несогласием Каткова печатать в своем журнале эпилог, содержавший в себе отрицательную оценку добровольческого движения в России в пользу сербов. 22 мая Толстой писал Страхову о том, что последняя часть романа, т. е. эпилог, уже дважды был исправлен и на днях его пришлют ему для окончательного просмотра; но он опасается, что эта часть выйдет не скоро. «Оказывается, — продолжает Толстой, — что Катков не разделяет моих взглядов, что и не может быть иначе, так как я осуждаю именно таких людей, как он, и, мямля, учтиво просит смягчить то, выпустить это. Это ужасно мне надоело, и я уже заявил им, что если они не напечатают в таком виде, как я хочу, то вовсе не напечатаю у них, и так и сделаю». Далее Толстой просит совета у Страхова, как ему поступить — печатать ли последнюю часть отдельной брошюрой, что было бы удобнее всего, хотя и сопряжено с прохождением текста через цензуру, или поместить ее в бесцензурном журнале — в «Вестнике Европы» или «Ниве». Во всяком случае Толстой хотел бы напечатать последнюю часть «как можно скорее и не разговаривать про смягчение и выпущение». Мысль о возможности поладить с Катковым Толстого еще не оставляет, но ему очень хотелось бы знать, что делать в случае несогласия Каткова.

В ответном письме от 26 мая Страхов высказал мнение, что прямой выход — печатать последнюю часть без цензуры, но для этого нужно, чтобы книжка содержала в себе 10 печатных листов, т. е. 150 страниц, из расчета льготного minimum’a для страницы — около 1400 букв. Можно, если не хватит материала, прихватить часть того, что уже напечатано, а с журналами связываться не стоит прежде всего потому, что это задержит появление в свет окончания романа.1905 Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым, стр. 118—119. Тут же Страхов предлагает свою помощь в хлопотах по печатанию книги.

Толстой согласился с соображениями Страхова и решил печатать восьмую часть «Анны Карениной» отдельной книжкой. Около 28 мая он уехал в Москву, получил обратно из «Русского вестника» оригинал последней части романа и договорился о печатании ее в типографии Риса отдельным изданием. 29 мая он писал Страхову: «Очень благодарен вам за совет и за предложенную помощь. Я следую совету и, выручив писание, отдаю печатать Рису в Москве. Он обещает, что в неделю будет готово. Помощь же вашу мне ужасно хочется, но не знаю, как быть. Сейчас приедет ко мне Рис взять оригинал, и я спрошу его, не задержит ли его послать вам корректуры. Кроме того, это зависит от того, когда вы выезжаете из Петербурга и поедете к нам... То есть, по правде, мне хочется и то, чтобы вы прочли в корректуре эпилог не у меня и выкидывали и исправляли всё, что найдете нужным, и приехали бы к нам как можно скорее». В тот же день он писал жене: «Печатаю отдельно у Риса без цензуры, добавляя из предыдущего то, что не достает до 10 листов».1906 Письма Л. Н. Толстого к жене, стр. 112. Однако в дальнейшем Толстой, очевидно, отказался от мысли таким искусственным образом довести размер книжки до десяти листов, и книжка, целиком содержа лишь новый текст, заключала в себе только 127 страниц, напечатанных очень разгонистым шрифтом, и потому должна была пройти через цензуру (цензурное разрешение 25 июня 1877 г.). Корректуру книжки держал Страхов, вскоре приехавший в Ясную поляну. Издание снабжено было следующей заметкой на стр. 5-й: «Последняя часть «Анны Карениной» выходит отдельным изданием, а не в «Русском вестнике» потому, что редакция этого журнала не пожелала печатать эту часть без некоторых исключений, на которые автор не согласился». Катков же в майской книжке «Русского вестника» сделал такое заявление от редакции: «В предыдущей книжке под романом «Анна Каренина» выставлено: «Окончание следует». Но со смертью героини роман, собственно, кончился. По плану автора следовал бы еще небольшой эпилог, листа в два, из коего читатели могли бы узнать, что Вронский, в смущении и горе после смерти Анны, отправляется добровольцем в Сербию и что все прочие живы и здоровы, а Левин остается в своей деревне и сердится на славянские комитеты и на добровольцев. Автор, быть может, разовьет эти главы к особому изданию своего романа». По поводу этой заметки Толстой 8—10 июня написал проект язвительного письма в редакцию «Нового времени», сохранившегося в двух черновых вариантах и в газету однако не отосланного.

В первом варианте письма, указав на отсутствие в заметке упоминания о том, что эпилог был уже набран в редакции «Русского вестника» и не напечатан потому, что автор не согласился исключить из него многие места, на исключении которых настаивал редактор, Толстой отмечает в этой заметке «три характерные и очень свойственные редакции «Московских ведомостей» и «Русского вестника» качества: добросовестность, деликатность и грациозная лаконичность или развязность изложения».

Добросовестность редакции «Русского вестника» в отношении подписчиков выразилась в том, что «редакция потрудилась этой заметкой заменить длинное чтение конца романа, который, по мнению редакции, уже кончился». Деликатность в отношении автора сказалась в том, что редакция, «не печатая самого текста окончания..., весьма развязно изложила однако содержание эпилога, который она не приняла к печатанию».

В особенности обращает на себя внимание «грациозная логичность изложения», заставляющая только сожалеть о том, что «редакция три года томила своих читателей печатанием длинного романа, когда она так просто могла бы в том же грациозном тоне, в котором сделана заметка, изложить его примерно так. Была одна дама, которая бросила мужа. Полюбив гр. Вронского, она стала в Москве сердиться на разные вещи и бросилась под вагон».

Во втором варианте письма, представляющем собой значительно исправленный текст первого варианта, особенно обращает на себя внимание конец его: «Но есть один недостаток в этой заметке. В ней пропущено, что последняя часть романа была уже набрана и готовилась к печати в майской книжке, но не напечатана только потому, что автор не согласился исключить из нее, по желанию редакции, некоторые места. Редакция же со своей стороны не соглашалась печатать без выпуска, хотя автор предлагал редакции сделать всякие оговорки, какие бы она нашла нужным». Последние строки подчеркивают, с одной стороны, большую уступчивость Толстого и, с другой — крайнее упорство Каткова.

Одновременно с этим письмом, судя по свидетельству С. А. Толстой («Моя жизнь», рукопись, хранящаяся в Архиве Толстого во Всесоюзной библиотеке им. Ленина, т. III, стр. 496), Толстой послал Каткову следующую телеграмму: «Прошу обратно выслать оригинал эпилога. С «Русским вестником» вперед дела иметь никогда никакого не буду». (Черновой автограф этой телеграммы см. в Описании рукописей, № 102, стр. 664.)

О том, как Толстой реагировал на заметку «Русского вестника», мы узнаем из писем Т. А. Кузминской к мужу от 10 и 11 июня 1877 г. В первом письме она писала: „Тебя, верно, интересует, чем кончил Левочка с Катковым. Я целый день слышу эту историю и потому передаю ее тебе. Прочти в «Русском вестнике», стр. 472, что пишет Катков в майской книжке. Левочку, разумеется, это страшно взбесило. Написать содержание эпилога и не объяснить, что они отказались печатать эпилог, если он не выпустит некоторые фразы, и выставить Левочку теперь так, как будто он для своей выгоды и по своей воле печатает отдельно. Это, действительно, подло, и Левочка пишет объяснение очень остроумно, колко в «Новом времени»“(ГТМ). Но вскоре возмущение Толстого поступком Каткова улеглось, и на следующий день Т. А. Кузминская сообщает мужу: «Я писала тебе, что Левочка отвечал в газете, а представь себе, он позлился 3 дня, не отсылая ответа, и потом решил, что смиренномудрие — главное, и разорвал, а Соня, не будь глупа, написала от себя объяснение, почему не печатается в «Русском вестнике», и очень обстоятельно заметила им о бестактности и нечестности рассказать сюжет прежде времени, подписалась: «Одна из читательниц» и отправила в одну из петербургских газет. Мы все одобряли, и Левочка остался доволен» (ГТМ).

Письмо С. А. Толстой, подписанное инициалами Г. С. ***, было послано ею в газету «Новое время» и напечатано в № 463 от 14 июня 1877 г. В этом письме разъяснены причины непоявления эпилога в «Русском вестнике», причем буквально использованы несколько строк из второго варианта чернового письма в редакцию, написанного Толстым.

Видимо задетый этим письмом С. А. Толстой, Катков в июльской книжке «Русского вестника» за 1877 г. напечатал полемически-тенденциозную статью о восьмой части романа, озаглавленную: «Что случилось по смерти Анны Карениной», в которой он, пытаясь оправдаться перед читателями в том, что не поместил в своем журнале эпилога, писал: «Роман остался без конца и при «восьмой и последней» части. Идея целого не выработалась. Для чего, всякий может спросить, так широко, так ярко, с такими подробностями выведена перед читателями судьба злополучной женщины, именем которой роман назван? Судьба эта остается мастерски рассказанным случаем очень обыкновенного свойства и послужила только нитью, на которую нанизаны прекрасные характеристики и эпизоды. Но если произведение не доработалось, если естественного разрешения не явилось, то лучше, кажется, было прервать роман на смерти героини, чем заключить его толками о добровольцах, которые ничем не повинны в событиях романа. Текла плавно широкая река, но в море не впала, а потерялась в песках. Лучше было заранее сойти на берег, чем выплыть на отмель».

Уже прослышав о статье Каткова в «Русском вестнике» по поводу восьмой части «Анны Карениной», Толстой испытывал волнение. В письме к Страхову от 8—9 августа он жаловался на недостаток «крепкого спокойствия», на то, что его всё волнует, даже неизвестная ему еще статья Каткова. Познакомившись со статьей, он писал Страхову около 16 августа: «Прочел я статью «Русского вестника» и очень подосадовал на эту уверенность наглости и безнаказанности, на сознание своей ни перед чем не имеющей отступить наглости, но теперь успокоился».

Отличительной особенностью ранних редакций эпилога является крайне резкое, саркастическое отношение Толстого к славянскому вопросу и к участию в славянском движении русских добровольцев. В самой ранней редакции (вар. № 190, рук. №101) эпилог начинается не с сообщения о судьбе книги Сергея Ивановича Кознышева, как в редакциях, близких к окончательной и в окончательной, а с иронически-недоброжелательной трактовки славянского вопроса, дающейся от лица автора. Вопрос этот Толстой считает «большим вздором», который получился в результате срастания маленьких вздоров, как иногда один большой гриб получается от срастания нескольких маленьких грибов. Однако тем, кто сознавал вздорность движения, нельзя было высказываться, «потому что опасно было противоречить беснующейся толпе и неловко, потому что всё беснование это было прикрыто самыми высокими мотивами: резня в Болгарии, человечество, христианство». Люди, увлеченные славянским вопросом, характеризуются как «ошалевшие», «беснующиеся в маленьком кружке» и представляющие себе, что с ними беснуется вся Россия, весь народ, тогда как народ на самом деле к славянским делам относился совершенно спокойно, в сознании предуказанных свыше его исторических путей. Вслед затем говорится об участи книги Сергея Ивановича и о том, как вследствие неудачи с книгой он увлекся славянским вопросом, и т. д.

В копии начало эпилога было существенно переработано (см. вар. № 191, рук. № 103); он попрежнему начинался с характеристики и оценки славянского вопроса от лица автора, но всё это было сделано еще резче, чем в первоначальной редакции. Здесь говорится о том возбуждении «одурманенной своим криком» толпы, при котором теряются права рассудка, об официальной лжи в расценке поведения турок и сербов и в освещении событий войны, о тенденциозном извращении фактов в угоду определенной программе. Тут мы читаем такую тираду: «Спасали от бедствия и угнетения сербов, тех самых угнетенных, которые, по словам их министров, от жира плохо дерутся. Этих-то жирных в угнетении сербов шли спасать худые и чахлые русские мужики. И для этих жирных сербов отбирали копейки под предлогом божьего дела у голодных русских людей».

В этом переработанном виде эпилог был послан Каткову в «Русский вестник». В дальнейшем значительная часть того, что сказано было об отношении известной части русского общества к славянскому вопросу, сказано применительно к Сергею Ивановичу (см. вар. № 193, кор. № 122), который безоговорочно, без всякой критики, «одурманенный криком толпы», принимает на веру всё то, о чем кричит по поводу славянского движения эта толпа.

В последующих переработках, как и в окончательном тексте, отрицательная оценка славянскому вопросу дается почти исключительно устами Левина и старого князя Щербацкого, причем резкость этой оценки значительно смягчена. Сергей Иванович Кознышев, в основном сочувствуя движению русских в пользу славян, видит теперь в нем и ряд недостатков и отрицательных сторон, частично тех самых, которые указаны были от лица автора в ранних редакциях начала эпилога.

Возможно, что общее смягчение тона в отношении к славянскому вопросу вызвано было у Толстого стремлением договориться с Катковым, который отнесся к освещению этого вопроса Толстым очень отрицательно.

Из других отличий рукописных и корректурных текстов эпилога по сравнению с окончательным текстом его, составившим восьмую часть романа, следует отметить следующие. В варианте № 196 (рук. № 101) отведено значительное место уяснению отношения Кити к религиозным и философским исканиям Левина; в окончательном тексте об этом говорится гораздо меньше. В варианте № 198 (рук. № 103) сказано, что очень большую роль в усилении душевной тревоги у Левина сыграло самоубийство Карениной, изуродованное тело которой он видел на станции, куда он специально поехал, узнав о гибели Анны. Обо всем этом в окончательном тексте ничего не сказано. В варианте № 201 (кор. № 125) говорится о том, что у Левина с Сергеем Ивановичем был недавно спор о большом политическом деле «русских заговорщиков», причем Сергей Иванович очень нападал на них и не признавал зa ними никаких положительных качеств. В связи с этим Левину хочется спросить брата, за что же он, защищая сербскую войну, осуждает коммунистов и социалистов. «Разве они не укажут злоупотреблений больше и хуже болгарской резни? — спрашивает он мысленно. — Разве они и все люди, работавшие в их направлении, не обставят свою деятельность доводами более широкими и разумными, чем сербская война?... У вас теперь угнетение славян, и у них угнетение половины рода человеческого. И если общественное мнение — непогрешимый судья, то оно часто склонялось и в эту сторону и завтра может заговорить в их пользу» (первоначально фраза кончалась так: «то едва ли не будет больше голосов в их пользу, чем в вашу, если так же муссировать дело, как вы»). В окончательном тексте, быть может по цензурным соображениям, вместо всего этого сказано очень глухо: «Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение есть непогрешимый судья, то почему революция, коммуна не так же законны, как и движение в пользу славян?»

Наконец, в окончательном тексте заключительные слова о вновь найденном Левиным смысле жизни смягчают ту относительно пессимистическую ноту, которой заканчивается роман в черновых вариантах его концов (см. варианты № 200, кор. № 124 и № 202, кор. № 123).

Здесь уместно будет в самых общих чертах, насколько это допускается характером и задачей данной статьи, указать на те связи «Анны Карениной» с реальными обстоятельствами жизни самого автора и окружавших его лиц, а также с исторической злободневностью, которые могут быть вскрыты в романе. Общеизвестно прежде всего, что в изображении Левина Толстой в значительной степени был автобиографичен и притом в иных случаях до такой степени, что почти точно воспроизводил события своей жизни, как, например, в эпизоде вторичного предложения Левина Кити и в эпизоде венчания и приготовления к венчанию, о чем рассказала С. А. Толстая, сама явившаяся прообразом Кити,1907 См. Дневники Софьи Андреевны Толстой, 1860—1891, стр. 8—27. а также ее сестра Т. А. Кузминская.1908 См. «Моя жизнь дома и в Ясной поляне». Воспоминания, 1846—1862. Предисловие и примечания М. А. Цявловского. Изд. М. и С. Сабашниковых. М. 1925, стр. 109—118. Насколько Толстой, изображая венчание Левина и Кити, воспроизводил пережитое им самим, очень наглядно уясняется следующей опиской в варианте № 110 (рук. № 73). После слов: „Левин расслышал молитву «О ныне обручающихся рабе божьем»“следовало сперва слово «Льве», затем зачеркнутое и замененное словом «Константине». В еще большей мере Толстой в образе Левина отразил особенности своего характера, свое мировоззрение и свои религиозные и философские тревоги, о чем он отчасти и сам говорил. В письме к Фету от 28—29 апреля 1876 г. он писал: „Вы больны и думаете о смерти, а я здоров и не перестаю думать о том же и готовиться к ней. Посмотрим, кто прежде... Я многое, что я думал, старался выразить в последней главе апрельской книжки «Русского вестника»“, (в этой книжке описано было умирание и смерть брата Левина Николая и отношения Левина к этому событию)».

Прототипность некоторых персонажей романа была ясна и современникам Толстого. Так, Фет писал Толстому 22 февраля 1875 г.: «Герой Левин — это Лев Николаевич — человек (не поэт), тут и В. Перфильев и рассудительный Сухотин, и всё и вся, но возведенные в перл созданья.1909 Том 62 наст. изд. См. также Т. А. Кузминская. «Моя жизнь дома а в Ясной поляне». Воспоминания, 1863—1864, М. 1926, стр. 126, и 1864—1868. М. 1926, стр. 22, 118. В. С. Перфильев (1826—1900) послужил некоторыми чертами своего характера прототипом Степана Аркадьича Облонского. В пору писания романа московский вице-губернатор, Перфильев, кстати сказать, был посаженным отцом на свадьбе Толстого, как и Облонский на свадьбе Левина. Возможно, что до известной степени в образе Облонского отразились и черты характера приятеля Толстого кн. Д. Д. Оболенского (род. в 1844 г.), о чем свидетельствует и сходство фамилий. С. М. Сухотин (1818—1886), женатый на М. А. Дьяковой, которая в 1865 г. покинула его и вступила в новый брак, является вероятным прототипом Каренина на ряду с П. А. Валуевым (1814—1890), в пору писания романа министром государственных имуществ. О прототипности Анны Карениной и Николая Левина сказано было выше. Существуют догадки и о ряде других прототипов для тех или иных персонажей романа (для Кознышева, поручика Корсунского, графини Лидии Ивановны, старого князя Щербацкого, г-жи Шталь, приезжего иностранного принца, к которому был приставлен Вронский, художника Михайлова, Васеньки Весловского, медиума Ландау).1910 Сводку сведений о прототипах «Анны Карениной» см. в книге Н. Н. Гусева «Толстой в расцвете художественного гения», стр. 218—-219, и в примечаниях В. Ф. Саводника к изданию «Анны Карениной» Государственного издательства, 2 тт. М. —Л. 1928. См. также Б. М. Эйхенбаум. «Лев Толстой», книга вторая, Л. —М. 1931, стр. 35—37 (о Б. Н. Чичерине и Ю. Ф. Самарине как прототипах С. И. Кознышева). Песцов, первоначально фигурирующий под фамилией Юркин, своим прототипом имел, очевидно, близкого знакомого Толстого — Сергея Андреевича Юрьева, московского литератора, музыкального и театрального критика, переводчика Шекспира, Кальдерона и др. Агафья Михайловна, живущая экономкой в доме Левина, сохранила не только имя и отчество, но и внутренний облик экономки, жившей в Ясной поляне до женитьбы Толстого.

Реальную подкладку имеют и некоторые эпизоды романа. На действительный случай, легший в основу эпизода примирения Вронским двух его напроказивших товарищей с титулярным советником, было указано выше. Кн. Д. Д. Оболенский сообщает, что он передал Толстому подробности и обстановку красносельской скачки, которая и вошла в ярком изображении в «Анну Каренину» и что, в частности, эпизод падения Вронского на скачках и гибели Фру-фру был подсказан им, Оболенским, рассказавшим Толстому о сходном происшествии с кн. Д. Б. Голицыным, сломавшим во время красносельских скачек спину своей лошади. Тот же Оболенский утверждает, что победитель на скачках в романе штабс-капитан Махотин напоминает офицера А. Д. Милютина.1911 См. Д. Д. Оболенский. «Отрывки (из личных воспоминаний)». — «О Толстом». Международный альманах. М. 1909, стр. 244. Сказанное Оболенским подтверждается тем, что в черновом варианте № 3 в числе скачущих офицеров фигурируют фамилии и Голицына и Милютина.

Существеннее однако то, что в романе нашел себе отражение ряд злободневных вопросов, связанных с эпохой, когда писался роман. Таковы вопросы о границах между психологическими и физиологическими явлениями, об инородцах, которыми занят Каренин, о причинах падения Польши, о классическом образовании, о существе искусства и мн. др., не говоря уже о вопросах земельного устройства, особенно занимающих Левина, и славянского вопроса.1912 См. об этом в указанных примечаниях В. Ф. Саводника к «Анне Карениной» в издании Государственного издательства 1928 г.

Так, постепенно развертываясь, роман вышел зa рамки первоначально намеченной морально-психологической задачи — показать «тип женщины, замужней из высшего общества, но потерявшей себя» и вобрал в себя ряд более широких и общих морально-философских и общественных проблем, тем самым отзываясь на живые вопросы современности.

VII.

Лето 1877 г., с начала июня по середину июля, с небольшим перерывом, Страхов провел в Ясной поляне и совместно с Толстым занялся исправлением журнального текста «Анны Карениной» и издания ее восьмой части особой книгой для отдельного издания всего романа, вышедшего в трех томах в 1878 году и напечатанного в Москве, в типографии Риса.

Когда Страхов на время отлучился из Ясной поляны, Толстой продолжал работу над подготовкой отдельного издания романа один. Около 10 июля, сообщая Страхову о том, что многое отвлекало его от работы, он писал: «и, несмотря на всё это, успевал перечитывать и переделывать Каренину, так что дня через три надеюсь кончить». К этому он добавляет: «Вчера был у меня Рис, привез последнюю часть. Есть ошибки, но издание хорошенькое... На днях мне придется ехать в Москву по делам печатания. Но я поеду только на один день» (Толстой ездил в Москву по делам печатания отдельного издания романа около 11—13 июля).

Наиболее существенные текстуальные отличия текста отдельного издания романа от текста журнального были указаны выше. В огромном же большинстве случаев исправления для отдельного издания преследовали стилистическое усовершенствование текста.1913 Исчерпывающий материал по переработке журнального текста романа для отдельного издания см. в т. 18, стр, 459—548, и т. 19, стр. 401—503, настоящего издания.

К хранящемуся в Ленинградской Публичной библиотеке РСФСР им. Салтыкова-Щедрина переплетенному экземпляру страниц «Русского вестника» с текстом первых семи частей «Анны Карениной» и отдельного издания восьмой ее части, с которых производился набор издания романа 1878 г., а также отпечатанных листов дожурнального издания и правленных Толстым корректур издания 1878 г. (о них см. ниже), приложена следующая пояснительная записка Страхова:

«Это тот экземпляр «Анны Карениной», с которого печаталось отдельное издание 1878 года. Он состоит из листов, вырванных из «Русского вестника», и содержит в себе поправки и перемены, сделанные рукою самого автора. Но так как тут встречается и моя рука, то считаю нужным рассказать, как это случилось. Летом 1877 года я гостил у гр. Л. Н. Толстого в Ясной поляне (июнь, июль) и подал ему мысль просмотреть Анну Каренину, чтобы приготовить ее для отдельного издания. Я взялся прочитывать наперед, исправлять пунктуацию и явные ошибки и указывать Льву Николаевичу на места, которые почему-либо казались мне требующими поправок, — преимущественно, даже почти исключительно, неправильности языка и неясности. Таким образом сперва я читал и наносил свои поправки, а потом Лев Николаевич. Так дело шло до половины романа, но потом Лев Николаевич, всё больше и больше увлекаясь работой, перегнал меня, и я исправлял после него, да и прежде всегда просматривал его поправки, чтобы убедиться, понял ли я их и так ли работаю, потому что мне предстояло держать корректуру.

Утром, вдоволь наговорившись за кофеем (его подавали в полдень на террасе), мы расходились, и каждый принимался за работу. Я работал в кабинете, внизу. Было условлено, что за час или за полчаса до обеда (5 часов) мы должны отправляться гулять, чтобы освежиться и нагулять аппетит. Как ни приятна была мне работа, но я, по свойственной мне внимательности, обыкновенно не пропускал срока и, изготовившись на прогулку, принимался звать Льва Николаевича. Он же почти всегда медлил, и иногда его было трудно оторвать от работы. В таких случаях следы напряжения сказывались очень ясно: был заметен легкий прилив крови к голове, Лев Николаевич был рассеян и ел за обедом очень мало.

Так мы работали каждый день больше месяца.

Этот упорный труд приносил свои плоды. Как я ни любил роман в его первоначальном виде, я довольно скоро убедился, что поправки Льва Николаевича всегда делались с удивительным мастерством, что они проясняли и углубляли черты, казавшиеся и без того ясными, и всегда были строго в духе и тоне целого. По поводу моих поправок, касавшихся почти только языка, я заметил еще особенность, которая хотя не была для меня неожиданностью, но выступала очень ярко. Лев Николаевич твердо отстаивал малейшее свое выражение и не соглашался на самые, повидимому, невинные перемены. Из его объяснений я убедился, что он необыкновенно дорожит своим языком и что, несмотря на всю кажущуюся небрежность и неровность его слога, он обдумывает каждое свое слово, каждый оборот речи не хуже самого щепетильного стихотворца. А вообще — как много он думает, как много работает головою, — этому я всегда удивлялся, это поражало меня как новость при каждой встрече, и только этим обилием души и ума объясняется сила его произведений.

Н. Страхов».

Набор отдельного издания начался в первых числах августа 1878 г. Около 21 декабря Страхов сообщал Толстому, что он дня три тому назад отослал в типографию последний лист корректуры, а в середине января 1878 г. вышли в свет все три тома «Анны Карениной».1914 См. Переписку Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым, стр. 134, 138, 143.

Как видно из переписки Толстого со Страховым в период печатания отдельного издания романа 1878 г., корректуру его держал не Толстой, а Страхов.1915 Подробнее об этом см. в Текстологическом комментарии, напечатанном в 19 томе настоящего издания, стр. 470—473. Несомненно, что лишь в двух случаях — в эпизодах венчания Левина с Кити и самоубийства Карениной — Толстой в процессе печатания этого издания принял личное участие дополнительными исправлениями, сообщенными им Страхову и сохраненными Страховым в составе указанного наборного текста, хранящегося в ленинградской Публичной библиотеке.

Но, ведя по просьбе Толстого корректуру текста романа, Страхов не ограничился исключительно технической правкой, а вносил порой и исправления стилистического и грамматического характера (и, кстати сказать, как он сам признавался Толстому, допустил в издании большое количество опечаток). В виду сказанного в основу окончательного текста «Анны Карениной» нами взят текст, исправленный Толстым и — с одобрения Толстого — Страховым летом 1877 г. по экземплярам «Русского вестника» и отдельного издания восьмой части, с дополнительными исправлениями двух указанных эпизодов, сделанных позднее Толстым. Самостоятельные исправления, сделанные Страховым в корректуре издания 1878 г., как правило, отвергаются, зa исключением тех немногих случаев, когда в исправленном недостаточно тщательно совместно Толстым и Страховым тексте оказались явные стилистические и смысловые погрешности. В ряде случаев эти самостоятельные страховские исправления оправдываются, впрочем, чтениями черновых автографов романа.1916 Подробнее о приемах установления окончательного текста романа см. в Текстологическом комментарии, указ. том, стр. 473—503.