ВАРИАНТЫ К «АННЕ КАРЕНИНОЙ»

** № 1 (рук. №2).

МОЛОДЕЦ—БАБА.

1.

Гости после9 театра оперы съезжались к молодой Княгине10 Кареловой М Мике Врасской. Княгиня Мика, какъ ея звали въ свѣтѣ, только успѣла, пріѣхавъ изъ театра, снять шубку11 Слово: шубку по ошибке зачеркнуто вместе с последующими словами: в ярко освещенной, блестевшей передъ окруженнымъ цвѣтами зеркаломъ въ ярко освѣщенной передней; еще она отцѣпляла маленькой ручкой въ перчаткѣ упрямо зацѣпившееся кружево за крючокъ шубки, когда изъ подъ лѣстницы показалось въ накинутомъ на высокую прическу красномъ башлыкѣ красивое личико Нелли, и слышалось военное легкое бряцаніе шпоръ и сабли ея мужа, и показалась вся сіяющая плѣшивая приглаженная голова и усатое лицо ея мужа.

Княгиня Мика разорвала, сдернув, перчатку и всетаки не выпростала и разорвала кружево. Она улыбкой встретила гостей, которых она только что видела в театре.

— Сейчас вытащу мужа из его кабинета и пришлю к вам, — проговорила она и скрылась за тяжелой портьерой. — Чай в большой гостиной, — сказала она толстому дворецкому, прошедшему за нее, — и Князя просить.

Пока Княгиня Мика въ уборной съ помощью встрѣтившей ея франтихи горничной розовыми пальчиками, напудренными лебяжьимъ пухомъ, какъ бы ощупывала свое лицо и шею и потомъ стирала эту пудру и горничная ловкими быстрыми пальцами и гребнемъ потрогивала ее прическу, давая ей прежнюю свѣжесть, и пока Нелли съ мужемъ въ передней снимали шубы, передавая ихъ12 Слово: их по ошибке зачеркнуто вместе с последующими словами: беззвучно, почтительно [на руки] следивших за каждым их движением ожидавших двух в чулках и башмаках лакеев, уж входная большая стеклянная дверь несколько раз беззвучно отворилась швейцаром, впуская новых гостей.

Почти в одно и тоже время хозяйка с освеженными лицом и прической вышла из одной двери и гости из другой в большую темную от обажуров гостиную, и естественно все общество сгрупировалось около круглого стола с серебряным самоваром.

Разговор, как и всегда в первые минуты сбора, дробился на приветственные речи, на предложение чая, шутки, замечания об опере, певцах и певицах, как будто отыскивая предмет и не позволяя быть более завлекательным, пока еще продолжали входить гости.

— Ах, пожалуйста, не будем говорить об Нильсон. Я только и слышу это имя и одно и тоже о ней и все такое, что должно быть ново, но что уже сделалось старо.

— А Китти будет? Отчего я давно ее не вижу?

— Она обещала; но ты знаешь, как можно рассчитывать на душу в кринолине, — отвечала хозяйка. — Да и потом мне кажется, что у ней есть что то на сердце. Боюсь не с Ана ли что нибудь.

— Ана так мила!

— О да. Могу я вам предложить чашку чая, — обращалась она к Генералу. — А вот и Serge.

— Расскажите мне что нибудь злое и веселое, — говорила известная умница фрейлина молодому Дипломату.

— Говорят, что злое и смешное несовместимо, но я попробую, если вы мне дадите тему.

Хозяин, молодой человек с умным и истомленным лицом, вышел из боковой двери и здоровывается с гостями.

— Как вам понравилась13 Трави Травиата Нильсон, Графиня? — говорит он, неслышно подойдя по мягкому ковру к полной красивой даме в черном бархатном платье.

— Какъ можно такъ пугать, — отвѣчаетъ дама, перегибаясь къ нему съ своимъ вѣеромъ и подавая ему руку въ перчаткѣ, которую она не снимаетъ, потому что рука ея некрасива. — Не говорите, пожалуйста, про оперу со мной. Вы думаете, что вы спускаетесь до меня, а я этаго вамъ не позволяю. Я хочу спуститься до васъ, до вашихъ гравюръ. Разскажите мнѣ, какіе новыя сокровища вы нашли на толкучемъ...

Совершенно незаметно стол устанавливается всем, что нужно для чая, гости разместились все у круглого стола. Мущины обходят не слышно кресла дам и берут из рук хозяйки прозрачные дымящияся паром чашки чая. Хозяйка стоит с рукой с отставленным розовым мезинчиком на серебряном кране и выглядывает из самовара на гостей и на двери и дает знаки в тени стоящим 2-м лакеям. Разговор из отрубков фраз начинает устанавливаться в разных группах и, для того чтобы сделаться общим и завлекательным, разумеется, избирает своим предметом лица всем известные, и, разумеется, об этих лицах говорят зло, иначе говорить было бы нечего, так как счастливые народы не имеют истории.

Такого рода разговор установился в ближайшем уголке к хозяйке, и теперь этот разговор имеет двойную прелесть, так как те, о которых злословят, друзья хозяйки и должны приехать нынешний вечер; говорят о молодой14 Ане Анастасье (Ана15 Пушкино Бернова Гагина, какъ ее зовутъ въ свѣтѣ) и о ея мужѣ. Молодой дипломатъ самъ избралъ эту тему, когда упомянули о томъ, что Пушкины обѣщались быть сегодня, но не могли пріѣхать рано, потому что у Алексѣя Александровича какой то комитетъ, а она всегда ѣздитъ только съ мужемъ.

— Я часто думалъ, — сказалъ дипломатъ, — что, какъ говорятъ, народы имѣютъ то правительство, котораго они заслуживаютъ, такъ и жены имѣютъ именно тѣхъ мужей, которыхъ онѣ заслуживаютъ, и Ан[астасья?] Аркадьевна16 Пушкина Каренина вполне заслуживает своего мужа.

— Знаете ли, что, говоря это, вы, для меня по крайней мере, делаете похвалу ей.

— Я этаго и хочу.

— Только как он может спокойно спать с такой женой. И с всяким другим мужем она бы была героиней старинного романа.

— Она знаетъ, что мужъ ея замѣчательный человѣкъ, и17 лелеет его она удовлетворяется. Она примерная жена.

— Была.

— Я никогда не могла понять, Княгиня, — сказала фрейлина, что в нем замечательного. Если бы мне все это не твердили, я бы просто приняла его за дурачка. И с таким мужем не быть героиней романа — заслуга.

— Он смешон.

— Стало быть, не для нея, — сказала хозяйка. — Замѣтили вы, какъ она похорошѣла. Она положительно не хороша, но если бы я была мущиной, я бы съ ума сходила отъ нея, — сказала она, какъ всегда женщины [говорятъ?] это, ожидая возраженія.

Но как ни незаметно это было, дипломат заметил это, и, чтоб подразнить ее, тем более что это была и правда, он сказал:

— О да! Послѣднее время она расцвѣла. Теперь или никогда для нея настало время быть героиней романа.

— Типун вам на язык, — сказала хозяйка.

Хозяйка говорила, но ни на минуту не теряла взгляда на входную дверь.

— Здраствуйте,18 Степан Михаил Аркадьич, — сказала она,19 особенно громко, — а что встречая20 улыбкой молодого полного румяного с прекрасными красными губами прямо дер державшагося добродушного молодого человека, который входил, высоко неся белую грудь в открытом до невозможн невозможности жилете. — А ваша сестра Ана Пушкина М-me Карени Каренина входившего сияющего цветом лица, бакенбардами и белизной жилета и рубашки молодцоватого Облонского.

— А сестра ваша Анна будетъ? — прибавила она громко, чтобы разговоръ о ней замолкъ при ея братѣ. — Пріѣдетъ она?

— Не знаю, Княгиня. Я у нее не был.

И Степан Аркадьич, знакомый со всеми женщинами и на ты со всеми мущинами, добродушно раскланивался, улыбаясь и отвечая на вопросы.

— Откуда я? Чтож делать? Надо признаваться. Из Буффов. La Comtesse de Rudolstadt21 [Графиня Рудольштадт] прелесть. Я знаю, что это стыдно, но в опере я сплю, а в Буффах досиживаю до последнего конца и всласть. Нынче..

— Пожалуйста, не разсказывайте про эти ужасы.

— Ну, не буду, чтоже делать, мы Москвичи еще не полированы и терпеть не можем скучать.

Дама в бархатном платье подозвала к себе Степана Аркадьича.

— Ну что ваша жена? Как я любила ее. Расскажите мне про нее.

— Да ничего, Графиня. Вся в хлопотах, в детях, в классах, вы знаете.

— Говорят, вы дурной муж, — сказала дама тем шутливым тоном, которым она говорила об гравюрах с хозяином.

22 Степан Михаил Аркадьич23 на мгновенье нахмурился, но сейчас же рассмеялся. Если от того, что я не люблю скучать, то да. Эх, Графиня, все мы одинаки. Она не жалуется.

— Ну, а что ваша прелестная свояченица Кити?

— Она очень больна, уехала за границу.

Степан Аркадьич оглянулся, и лицо его еще больше просияло.

— Вот кого не видал все время, что я здесь, — сказал он, увидав входившего24 невысокого роста коренастого военного, молодого, но почти плешивого и с серьгой в ухе Вронскаго.

— Виноват, Графиня, — сказал Степан Аркадьич и, поднявшись, пошел к вошедшему.

Твердое, выразительное лицо25 Вронскаго. Гагина с свеже выбритой, но синеющей от силы растительности бородой просияло, открыв сплошные, правильного полукруга здоровенные зубы.

— Отчего тебя тебе нигде не видно?

— Я знал, что ты здесь, хотел к тебе заехать.

— Да, я дома, ты бы заехал. Однако как ты оплешивел, — сказал Степан Аркадьич, глядя на его почти голую прекрасной формы голову и короткие черные, курчавившиеся на затылке, волосы.

— Что делать? Живешь.

— Ну, завтра обедать вместе. Мне сестра про тебя говорила.

— Да, я был у ней.

27 Гагин Вронский замолчал, оглядываясь на дверь. Степан Аркадьич посмотрел на него.

— Что ты оглядываешься? Ну, так завтра обедать у Дюссо в 6 часов.

— Однако я еще с хозяйкой двух слов не сказал, — и Вронский пошел к хозяйке с приятными, так редко встречающимися в свете приемами скромности, учтивости, совершенного спокойствия и достоинства.

Но и хозяйка, говоря с ним, заметила, что он нынче был не в своей тарелке. Он беспрестанно оглядывался на дверь и ронял нить разговора. Хозяйка в его лице, как в зеркале, увидала, что теперь вошло то лицо, которое он ждал. Это28 был А. А. Гагин Каренин с женою. была Нана Каренина впереди своего мужа.

Действительно, они были пара: он прилизанный, белый, пухлый и весь в морщинах; она некрасивая с29 маленьким низкимъ лбомъ, короткимъ, почти вздернутымъ носомъ и слишкомъ толстая. Толстая такъ, что еще немного, и она стала бы уродлива. Если бы только не огромныя черныя рѣсницы, украшавшія ея сѣрые глаза, черные огромные волоса, красившія лобъ, и не стройность стана и граціозность движеній, какъ у брата, и крошечныя ручки и ножки, она была бы дурна. Но, несмотря на некрасивость лица, было что-то въ добродушіи улыбки красныхъ губъ,30 за что так что она могла нравиться.31 Против этих строк и ниже на полях написано: [1] Кидается, не зная куда пристать. [2] Ей легко светское, что др другим трудно. На жалкое plaisant[erie?] посмотри[тъ?] съ недоумѣніемъ и, главное, глаза. [3] Сдержанная энергія движеній.

Хозяйка мгновенно сообразила вместе нездоровье32 Кити Мари, сестры Каренина, и удаленіе ея послѣднее время отъ свѣта. Толки толстой дамы о томъ, что33 Гагин Вронский, как тень, везде за34 Нана Анной и его приезд нынче, когда он не был зван,35 его беспокойство и оглядыванье и, главное, последнее, что прив привело связало все эти замечания.36 Это было лицо Нана, ея взглядъ на Гагина. Никто не могъ спорить съ молодымъ человѣкомъ, назвавшимъ ее некрасивой, въ то время какъ она вошла въ комнату и, еще больше сощуривъ свои и такъ небольшіе узкіе глаза (такъ что видны были только густые черные рѣсницы), вглядывалась въ лица. Низкій, очень низкій лобъ, маленькіе глаза, толстыя, неправильныя губы и носъ некрасивой формы. Но когда Она сдѣлала тѣ нѣсколько шаговъ, которые отдѣляли ее отъ хозяйки,

«Неужели это правда?» думала она.

— Хотите чая? Очень рада васъ видѣть. Вы, я думаю, со всѣми знакомы. А вотъ и Анна, — сказала она самымъ небрежнымъ тономъ, но глаза ея слѣдили за выраженіемъ лица Вронскаго, и ей завидно стало за то что чувство и радости и страха, которое выразилось на лице Вронского при входе Анны.

Анна своим обычным твердым и необыкновенно легким шагом, показывающим непривычную в светских женщинах физическую силу, прошла те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, и при взгляде на Вронского, блеснув серыми глазами, улыбнулась светлой доброй улыбкой. Она крепко пожала протянутые руки своей крошечной сильной кистью38 привешенной к полным, необыкновенно круглым локтям, и быстро села.39 На полях против этих слов написано: Дамы пас. Мущины все глядят на нее. И когда она заговорила своимъ яснымъ, отчетливымъ, безъ одной недоговорки или картавленья голосомъ, всегда чрезвычайно пріятнымъ, но иногда густымъ и какъ бы воркующимъ, нельзя было, глядя на ея удивительныя не костлявыя и не толстыя мраморныя плечи, локти и грудь, на40 тончайшия оконечности, ловкую силу движений и простоту и ясность приемов, не признать в ней, несмотря на некрасивую небольшую41 с огромными волосами голову, нельзя было не признать ее привлекательною. На поклон42 Гагина Вронского она отвечала только наклонением43 головки головы,44 и, блеснув на него долгим взглядом из-за черной рамки ресниц, но слегка покраснела и обратилась к хозяйке:

— Алексей не мог раньше приехать, а я дожидалась его и очень жалею.

Она смотрела на45 жалкую, некрасивую, сутуловатую, маленькую фигуру мужа — не старого бритого белого, белокурого мущину входившего мужа. Он с тем наклонением головы, которое указывает на умственное напряжение, подходил ленивым шагом к хозяйке.46 мямля что-то непонятное. Алексей Александрович был один из тех людей, преданных страстно умственному труду, но открытых ко всем наслажд наслаждениям благам мира людей и специалистов и вместе с тем тонких и умных наблюдателей, но которых, благодаря их внешнему труженническому виду, их случайной рассеянности, так охотно подводят под одну общую категорию дельных и занятых ученых людей или чудаков или даже дурачков и которые потому редко пользуются

Алексей Александрович не пользовался47 В рукописи дальше слово: тем, по контексту связанное с зачеркнутым текстом и, видимо по рассеянности, здесь Толстым не зачеркнутое. общим всем людям удобством серьезного отношения к себе ближних. Алексей Александрович, кроме того, сверх общего всем занятым мыслью людям, имел еще для света несчастие носить на своем лице слишком ясно вывеску сердечной доброты и невинности. Он часто улыбался улыбкой, морщившей углы его глаз, и потому еще более имел вид ученого чудака или дурачка, смотря по степени ума тех, кто судил о нем.

Алексей Александрович был человек страстно занятый своим делом и потому рассеянный и не блестящий в обществе. То суждение, которое высказала о нем толстая дама, было очень естественно.

* № 2 (рук. № 3).

<2-я часть.>

I.

48 Гости после оперы собирались у Княгини Врасской. Приехав из оперы, Княгиня Мика, как ее звали в свете, Приехав из оперы, хозяйка только успела в уборной опудрить свое худое, тонкое лицо и49 жилистую худощавую шею и грудь, стереть эту пудру, подобрать выбившуюся прядь волос, приказать чай в большой гостиной и вызвать мужа из кабинета, как уж одна за другой стали подъезжать кареты,50 к их огромному дому и высаживать гостей с помощью лакеев свой груз и гости, дамы, мущины, выходили на широкий подъезд, и огромный швейцар беззвучно отворял огромную стеклянную дверь, пропуская мимо себя приезжавших. Это был небольшой избранный кружок петербургского общества, случайно собравшийся пить чай после оперы у Княгини51 Врасской Тверской, прозванной в свете Княгиней52 Мика Нана.53 На полях вкось вписано: Борьба. Он говорит: «что вы со мной сделали». Она говорит: «простите меня и оставьте».

Почти в одно и тоже время хозяйка с освеженной прической и лицом вышла из одной двери и гости из другой в большую гостиную с темными стенами, глубокими пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим белизною скатерти, серебряного самовара и чайного прибора. Хозяйка села за самовар, сняла перчатки и, отставив розовый мезинчик, повертывала кран, подставив чайник, и, передвигая стулья и кресла с помощью незаметных в тени лакеев, общество собралось у самовара и на противоположном конце, около красивой дамы в черном бархате и с черными резкими бровями. Разговор, как и всегда в первые минуты, дробился, перебиваемый приветствиями, предложением чая, шутками, как бы отыскивая, на чем остановиться.

— Она необыкновенно хороша, как актриса; видно что она изучила Каульбаха, — говорил дипломат.

— Ах, пожалуйста, не будем говорить про Нильсон. Про нее нельзя сказать ничего нового, — сказала толстая белокурая дама, вся белая, без бровей и без глаз.

— Вам будет покойнее на этом кресле, — перебила хозяйка.

— Расскажите мне что-нибудь54 злое и смешное забавное, — говорил женский голос.

— Но вы не велели говорить ничего злого. Говорят, что злое и смешное несовместимы, но я попробую. Дайте тему.55 На полях вкось сверху вписано: Две дамы царствуют: безбровая бойкая и черная красавица, молча и обиженная, злая.

— Как вам понравилась Нильсон, Графиня? — сказал хозяин, подходя к толстой и56 красной белокурой даме.

— Ах, можно ли так подкрадываться. Как вы меня испугали, — отвечала она, подавая ему руку в перчатке, которую она не снимала, зная что рука красна.57 и сморщенна — Не говорите, пожалуйста, про оперу со мной. Вы ничего не понимаете в опере. Лучше я спущусь до вас и буду говорить с вами про ваши маиолики и гравюры. Ну, что за сокровища вы купили последний раз на толкучке? Они, как их зовут, — эти, знаете, богачи банкиры Шпигельцы — они нас звали с мужем, и мне сказывали, что соус стоил 1000 рублей; надо было их позвать, и я сделала соус на 85 копеек, и все были очень довольны. Я не могу делать 1000 рублевых соусов.

— Нет, моя милая, мне со сливками, — говорила дама58 вся в кружевах и брилиантах без шиньона, в старом шелковом платье.

— Вы удивительны. Она прелесть.

Наконец разговор установился, как ни пытались хозяева и гости дать ему какой-нибудь новый оборот, установился, выбрав из 3-х неизбежных путей — театр — опера, последняя новость общественная и злословие. Разговор около чернобровой дамы установился о приезде в Петербург короля, а около хозяйки на обсуждении четы Карениных.

— А59 Кити Мари не приедет? — спросила толстая дама у хозяйки.

— Я звала ее и брата ее. Он обещался с женой, а она пишет, что она нездорова.

— Верно, душевная болезнь. Душа в кринолине, — повторила она то, что кто то сказал о60 Кити Мари, известной умнице, старой девушке и сестре61 еще более Каренина известного дельца и умницы Михаила Алексея Александровича Каренина.

— Я видела ее вчера, — сказала толстая дама. — Я боюсь, не с62 Нана Анной ли у нее что нибудь.63 Нана была жена Каренина, Анастасья Аркадьевна. — Есть что то странное в Нана. Анна очень переменилась со своей Московской поездки. В ней есть что то странное.

— Только некрасивые женщины могут возбуждать такие страсти, — вступила в разговор прямая с римским профилем дама.64 Алексей Гагин — Алексѣй Вронскій сдѣлался ея тѣнью.

— Вы увидите, что65 Нана Анна дурно кончит, — сказала толстая дама.

— Ах, типун вам на язык.

— Мне его жалко, — подхватила прямая дама. — Он такой замечательный человек. Муж говорит, что это такой государственный человек, каких мало в Европе.

— И мне тоже говорит муж, но я не верю. Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а по правде, не сердись,66 Мика Нана, Алексей Александрович по мне просто глуп. Я шепотом говорю это. Но неправда ли, как все ясно делается. Прежде, когда мне велели находить его умным, я все искала и находила, что я сама глупа, не вижу его ума, а как только я сказала главное слово — он глуп, но шопотом, все так ясно стало, не правда ли?

Обе засмеялись, чувствуя, что это была правда.

— Ах, полно,67 Мари, ты нынче очень зла, но и его я скорее отдам тебе, а не ее. Она такая славная, милая. Ну, что же ей делать, если Алексей68 Гагин Вронский влюблен в нее и как тень ходит за ней.

— Да, но за нами с тобой никто не ходит, а ты хороша, а она дурна.

— Вы знаете М-me Каренин, — сказала хозяйка, обращаясь к молодому человеку, подходившему к ней. — Решите наш спор — женщины, говорят, не знают толку в женской красоте. M-me Кар Каренин хороша или дурна?

— Я не имел чести быть представлен М-me К Карениной , но видел ее в театре, она положительно дурна.

— Если она будет нынче, то я вас представлю, и вы скажете, что она положительно хороша.69 Генерал вслушивался в разговор.

— Это про70 Нана Каренину говорят, что она положительно дурна? — сказал молодой Генерал, вслушивавшийся в разговор.

И он улыбнулся, как улыбнулся бы человек, услыхавший, что солнце не светит.

Около самовара и хозяйки между тем, точно также поколебавшись несколько времени между тремя неизбежными тэмами: последняя общественная новость, театр и осуждение ближнего, тоже, попав на последнюю, приятно и твердо установился.

— Вы слышали — и Мальтищева — не дочь, а мать — шьет себе костюм diable rose.71 [розового чорта.]

— Не может быть?! Нет, это прелестно.

— Я удивляюсь, какъ съ ея умомъ, — она вѣдь не глупа, — не видѣть ridicule этаго.72 [как это смешно.]

Каждый имел что сказать, и разговор весело трещал, как разгоревшийся костер.

Муж Княгини Бетси, добродушный толстяк, страстный собиратель гравюр, узнав, что у жены гости, зашел перед клубом в гостиную. Он

* № 3 (рук. № 4).

I.

Молодая хозяйка, только что, запыхавшись, взбежала по лестнице и еще не успела снять соболью шубку и отдать приказанья дворецкому о большом чае для гостей в большой гостиной, как уж дверь отворилась и вошел генерал с молодой женой, и уж другая карета загремела у подъезда.73 — Сейчас. Извините меня. Хозяйка только улыбкой встретила гостей (она их видела сейчас только в опере и позвала к себе) и, поспешно отцепив74 неловкой крошечной ручкой в перчатке кружево от крючка шубы, скрылась за тяжелой портьерой.

— Сейчас оторву мужа от его гравюр и пришлю к вам, — проговорила хозяйка из за портьеры и бежит в уборную оправить волосы, попудрить рисовым порошком и обтереть душистым уксусом.

Генерал с блестящими золотом эполетами, а жена его [с] обнаженными плечами оправлялась перед зеркалами между цветов. Два беззвучные лакея следили за каждым их движением, ожидая мгновения отворить двери в зало. За генералом вошел близорукий дипломат с измученным лицом, и пока они говорили, проходя через зало, хозяйка, уж вытащив мужа из кабинета, шумя платьем, шла на встречу гостей в большей гостиной по глубокому ковру. В обдуманном, не ярком свете гостиной собралось общество.

— Пожалуйста, не будем говорить об75 Нильсон Виардо. Я сыта Виардою. Кити обещала приехать. Надеюсь, что не обманет. Садитесь сюда поближе ко мне, князь. Я так давно не слыхала вашей желчи. Застенчива. Необыкновенно неприлична. Он смешон. Она насмешлива. Сестра Леонида Дмитрича страдает и оттого, что дети тоже, что он.

— Нет, я смирился уж давно. Я весь вышел.

— Какже не оставить про запас для друзей?

— В ней много пластического, — говорили с другой стороны.

— Я не люблю это слово.

— Могу я вам предложить чашку чая?

По мягкому ковру обходят кресла и подходят к хозяйке за чаем. Хозяйка, поднявши розовый мизинчик, поворачивает кран серебряного самовара и передает китайския прозрачные чашки.

— Здраствуйте, княгиня, — говорит слабый голос из за спины гостьи. Это хозяин вышел из кабинета. — Как вам понравилась опера — Травиата, кажется? Ах, нет, Дон Жуан.

— Вы меня испугали. Как можно так подкрадываться. Здраствуйте.

Она ставит чашку, чтоб подать ему тонкую с розовыми пальчиками руку.

— Не говорите, пожалуйста, про оперу, вы ее не понимаете.

Хозяин здоровывается с гостями и садится в дальнем от жены углу стола. Разговор не умолкает. Говорят [о] Ставровиче и его жене и, разумеется, говорят зло, иначе и не могло бы это быть предметом веселого и умного разговора.

— Кто то сказал, — говорит77 дипломат адъютантъ, — что народъ имѣетъ всегда то правительство, которое онъ заслуживаетъ; мнѣ кажется, и женщины всегда имѣютъ того мужа, котораго онѣ заслуживаютъ. Нашъ общій другъ Михаилъ Михайловичъ Ставровичъ есть мужъ, котораго заслуживаетъ его красавица жена.

— О! Какая теория! Отчего же не муж имеет жену, какую...

— Я не говорю. Но госпожа Ставрович слишком хороша, чтоб у нее был муж, способный любить...

— Да и с слабым здоровьем.

— Я одного не понимаю, — в сторону сказала одна дама, — отчего М-me Ставрович везде принимают. У ней ничего нет — ни имени, ни tenue,78 [манеры держать себя,] за которое бы можно было прощать.

— Да ей есть что прощать. Или будет.

— Но прежде чем решать вопрос о прощении обществу, принято, чтоб прощал или не прощал муж, а он, кажется, и не видит, чтобы было что нибудь à pardonner.79 [прощать.]

— Ее принимают оттого, что она соль нашего пресного общества.

— Она дурно кончит, и мне просто жаль ее.

— Она дурно кончила — сделалась такая обыкновенная фраза.

— Но милее всего он. Эта тишина, кротость, эта наивность. Эта ласковость к друзьям его жены.

— Милая Софи. — Одна дама показала на девушку, у которой уши не были завешаны золотом.

— Эта ласковость к друзьям его жены, — повторила дама, — он должен быть очень добр. Но если б муж и вы все, господа, не говорили мне, что он дельный человек (дельный это какое то кабалистическое слово у мужчин), я бы просто сказала, что он глуп.

— Здраствуйте, Леонид Дмитрич, — сказала хозяйка, кивая из за самовара, и поспешила прибавить громко подчеркнуто: — а что, ваша сестра М-me Ставрович будет?

Разговоръ о Ставровичъ затихъ при ея братѣ.

— Откуда вы, Леонид Дмитрич? верно, из80 Французскаго театра буфф?

— Вы знаете, что это неприлично, но чтоже делать, опера мне скучно, а это весело. И я досиживаю до конца. Нынче...

— Пожалуйста, не разсказывайте...

Но хозяйка не могла не улыбнуться, подчиняясь улыбке искренней, веселой открытого, красивого с кра т. г. и б. в. з.81 Так в подлиннике. Расшифровать значение этих букв не удалось. лица Леонида Дмитрича.

— Я знаю, что это дурной вкус. Что делать...

И Леонид Дмитрич, прямо нося свою широкую грудь в морском мундире, подошел к хозяину и уселся с ним, тотчас же вступив в новый разговор.

— А ваша жена? — спросила хозяйка.

— Все по старому, что то там в детской, в классной, какие то важные хлопоты.

Немного погодя вошли и Ставровичи,82 Ан Анна Татьяна Сергеевна в желтом с черным кружевом платье, в венке и обнаженная больше всех.

Было вмѣстѣ что то вызывающее, дерзкое въ ея одеждѣ и быстрой походкѣ и что то простое и смирное въ ея красивомъ румяномъ лицѣ съ большими черными глазами и такими же губами и такой же улыбкой, какъ у брата.83 На полях против этого абзаца написано: Застенчива. Скромна.

— Наконец и вы, — сказала хозяйка, — где вы были?

— Мы заехали домой, мне надо было написать записку84 Кура[кину] Корсаку Неволи[ну?] Волы[нскому?] или Вольс Вольскому Балашеву. Он будет у вас.

«Этаго недоставало», подумала хозяйка.85 — Не знаю, — сказала она.

— Михаил Михайлович, хотите чаю?

Лицо Михаила Михайловича, белое, бритое, пухлое и сморщенное, морщилось в улыбку, которая была бы притворна, еслиб она не была так добродушна, и начал мямлить что то, чего не поняла хозяйка, и на всякий случай подала ему чаю. Он акуратно разложил салфеточку и, оправив свой белый галстук и сняв одну перчатку, стал всхлипывая отхлебывать. Что то противное и слабое Чай был горяч, и он поднял голову и собрался говорить. Говорили об Офенбахе, что все таки есть прекрасные мотивы. Михаил Михайлович долго собирался сказать свое слово, пропуская время, и наконец сказал, что Офенбах, по его мнению относится к музыке, как M-r Jabot относится к живописи, но он сказал это так не во время, что никто не слыхал его. Он замолк, сморщившись в добрую улыбку, и опять стал пить чай.

Жена его между тем, облокотившись обнаженной рукой на бархат кресла и согнувшись так, что плечо ее вышло из платья, говорила с дипломатом громко, свободно, весело о таких вещах, о которых никому бы не пришло в голову говорить в гостиной.87 Ниже поперек текста написано: Разговор искренний, шуточный, насмешливый и блестящий, умный. Рядом на полях пометка: Нечаянно повстречались [?], и все ужаснулись, как пропустили.

— Здесь говорили, — сказал дипломат, — что всякая жена имеет мужа, которого заслуживает. Думаете вы это?

— Что это значит, — сказала она, — мужа, которого заслуживает? Что же можно заслуживать в девушках? Мы все одинакия, все хотим выдти замуж и боимся сказать это, все влюбляемся в первого мущину, который попадется, и все видим, что за него нельзя выйти.

— И раз ошибившись, думаем, что надо выдти не зa того, в кого влюбились, — подсказал дилломат.

— Вот именно.

Она засмеялась громко и весело, перегнувшись к столу, и, сняв перчат перчатки , взяла чашку.

— Ну а потом?

— Потом? потом, — сказала она задумчиво. Он смотрел улыбаясь, и несколько глаз обратилось на нее. — Потом я вам расскажу, через 10 лет.

— Пожалуйста, не забудьте.

— Нет, не забуду, вот вам слово, — и она с своей не принятой свободой подала ему руку и88 встав тотчас же89 отошла к другому столу и села за альбомы. обратилась к Генералу. — Когда же вы приедете к нам обедать? — И,90 оттянув нагнув голову, она взяла в зубы ожерелье черного жемчуга и стала водить им, глядя из подлобья.

Въ 12-мъ часу взошелъ Балашевъ. Его невысокая коренастая фигурка всегда обращала на себя вниманіе, хотѣлъ или не хотѣлъ онъ этаго. Онъ, поздоровавшись съ хозяйкой, не скрываясь искалъ глазами и, найдя, поговоривъ что нужно было, подошелъ къ ней. Она передъ этимъ встала, выпустивъ ожерелье изъ губъ, и прошла къ столу въ углѣ, гдѣ были альбомы. Когда онъ сталъ рядомъ, они были почти однаго роста. Она тонкая и нѣжная, онъ черный и грубый. По странному семейному преданію всѣ Балашевы носили серебряную кучерскую серьгу въ лѣвомъ ухѣ и всѣ были плѣшивы. И Иванъ Балашевъ, несмотря на 25 лѣтъ, былъ уже плѣшивъ, но на затылкѣ курчавились черные волосы, и борода, хотя свѣже выбритая, синѣла по щекамъ и подбородку. Съ совершенной свободой свѣтскаго человѣка онъ подошелъ къ ней, сѣлъ, облокотившись надъ альбом[ами], и сталъ говорить, не спуская глазъ съ ея разгорѣвшагося лица. Хозяйка была слишкомъ свѣтская женщина, чтобъ не скрыть неприличности ихъ уединеннаго разговора. Она подходила къ столу, за ней другіе, и вышло незамѣтно. Можно было начасъ сходить, и вышло бы хорошо. Отъ этаго то многіе, чувствуя себя изящными въ ея гостиной, удивлялись, чувствуя себя снова мужиками внѣ ея гостиной.

Так до тех пор, пока все стали разъезжаться, просидели вдвоем Татьяна и Балашев. Михаил Михайлович ни разу не взглянул на них. Он говорил о миссии — это занимало его — и, уехав раньше других, только сказал:

— Я пришлю карету, мой друг.

Татьяна вздрогнула, хотела что то сказать: — Ми... —, но Михаил Михайлович уж шел к двери. Но знал, что сущность несчастия совершилась.

С этого дня Татьяна Сергеевна не получала ни одного приглашенья на балы и вечера большого света.

II.91 Поперек начала текста II главы написано: Не нужно.. Кити за границу. Ордынцев покос убирает, его сватают, не может — ненависть к Удашеву. Рядом на полях: Я выстрадал. Ему говорят. Он смешался и при родах. Отнял руки. Скачки. Яхта. На водах. В Швейцарии. На водах Михаил Михайлович и Ордынцев и Кити. Михаил Михайлович едет домой.

Прошло 3 месяца.92 Уж наступила безночная весна Петербурга.

Стояло безночное Петербургское лето, все жили по деревням, на дачах и на водах за границей. Михаил Михайлович оставался в Петербурге по делам своей службы избранного им любимого занятия миссии на востоке. Он жил в Петербурге и на даче в Царском, где жила его жена. Михаил Михайлович все реже и реже бывал последнее время на даче и все больше и больше погружался в работу, выдумывая ее для себя, несмотря на то, что домашний доктор находил его положение здоровья опасным и настоятельно советовал ехать в Пирмонт. Доктор Гофман был друг Михаила Михайловича. Он любил, несмотря на все занятое время, засиживаться у Ставровича.

— Я еще понимаю нашихъ барынь, онѣ любятъ становиться къ намъ, докторамъ, въ положеніе дѣтей — чтобъ мы приказывали, а имъ бы можно не послушаться, скушать яблочко, но вы знаете о себѣ столько же, сколько я. Неправильное отдѣленіе желчи — образованіе камней, отъ того раздраженіе нервной системы, оттого общее ослабленіе и большое разстройство, circulus viciosus, [заколдованный круг,]circulumviciosum и выход один — изменить наши усложненные привычки в простые. Ну, поезжайте в Царское, поезжайте на скачки. Держите пари, пройдитесь верст 5, посмотрите...

— Ах да, скачки, — сказал Михаил Михайлович. — Нет, уж я в другой раз, а нынче дело есть.

— Ах, чудак.

— Нет, право, доктор, — мямля проговорил Михаил Михайлович, — не хочется. Вот дайте срок, я к осени отпрошусь у Государя в отпуск и съезжу в деревню и в Москву. Вы знаете, что при Покровском монастыре открыта школа миссионеров. Очень, очень замечательная.

В передней зазвенел звонок, и только что входил Директор, старый приятель Михаила Михайловича, в передней раздался другой звонок. Директор, стально-седой сухой человек, заехал только затем, чтобы представить Англичанина миссионера, приехавшего из Индии, и второй звонок был миссионер. Михаил Михайлович принял того и другого и сейчас же вступил с Англичанином в оживленную беседу. Директор вышел вместе с доктором. Доктор и Директор остановились на крыльце, дожидаясь кучера извощичьей коляски Директора, который торопливо отвязывал только что подвязанные торбы.

— Так нехорошо? — сказал Директор.

— Очень, — отвечал доктор. — Если бы спокойствие душевное, я бы ручался за него.

— Да, спокойствие, — сказал директор. — Я тоже ездил в Карлсбад, и ничего, оттого что я не спокоен душою.

— Ну да, иногда еще можно, a гдеж Михаилу Михайловичу взять спокойствие с его женушкой.94 Далее поперек текста до конца главы написано: Не нужно.

Доктор молчал, глядя вперед на извощика, поспешно запахивающего и засовывающего мешок с овсом под сиденье.95 — Правда, что она беременна?

— Да, да, не по нем жена, — сказал Директор.96 — Да, это правда, — также сухо сказал Доктор. — После 6 лет. Как странно.

— Вы, верно, на дачу, — сказал Доктор.

— Да, до свиданья. Захар, подавай.

И оба разъехались. Директор ехал и с удовольствием думал о том, как хорошо устроивает судьба, что не все дается одному. Пускай Михаил Михайлович моложе его, имеет доклады у Государя и тон, что он пренебрегает почестями, хотя через две получил Владимира, за то в семейной жизни он упал так низко.

Доктор думал, как ужасно устроила судьба жизнь такого золотого человека, как Михаил Михайлович. Надо было ему97 жену это дьявольское навождение — женитьбы и такой женитьбы. Как будто для того только, чтоб втоптать его в грязь перед такими людьми, как этот директор.

Иван Балашев обедал в артели своего полка раньше обыкновенного. Он сидел в растегнутом над белым жилетом сюртуке, облокотившись обеими руками на стол, и, ожидая заказанного обеда, читал на тарелке французский роман.

— Ко мне чтоб Корд сейчас пришел сюда, — сказал он слуге.

Когда ему подали суп в серебряной мисочке, он вылил себе на тарелку. Он доедал суп, когда в столовую вошли офицерик и статский.

Балашев взглянул на них и отвернулся опять, будто не видя.

— Что, подкрепляешься на работу, — сказал офицер, садясь подле него.

— Ты видишь.

— А вы не боитесь потяжелеть, — сказал толстый, пухлый штатский, садясь подле молодого офицера.

— Что? — сердито сказал Балашев?

— Не боитесь потяжелеть?

— Человек, подай мой херес, — сказал Балашев не отвечая штатскому.

Штатский спросил у офицера, будет ли он пить, и, умильно глядя на него, просил его выбрать.

Твердые шаги послышались в зале, вошел молодчина Ротмистр и ударил по плечу Балашева.

— Так умно, . Я за тебя держу с Голицыным.

Вошедший точно также сухо отнесся к штатскому и офицерику, как и Балашев. Но Балашев весело улыбнулся Ротмистру.

— Что же ты вчера делал? — спросил он.

— Проиграл пустяки.

— Пойдем,99 в билиардную. Туда вели принести я кончил, — сказал Балашев.

И, встав, они пошли к двери. Ротмистр громко, не стесняясь, сказал:

— Эта гадина как мне надоела. И мальчишка жалок мне. Да. Я больше не буду есть. Ни шампанского, ничего.

В бильярдной никого не было еще, они сели рядом. Ротмистр выгнал маркера.

Корд Англичанин пришел и на вопрос Балашева о том, как лошадь Tiny, получил ответ, что весела и ест корм, как следует есть честной лошади.

— Я приду, когда вести, — сказал Балашев и отправился к себе, чтоб переодеться во все чистое и узкое для скачки. Ротмистр пошел с ним и лег, задрав ноги на кровать, пока Балашев одевался. Товарищ сожитель Балашева Несвицкой спал. Он кутил всю прошлую ночь. Он проснулся.

— Твой брат был здесь, — сказал он Балашеву. — Разбудил меня, чорт его возьми, сказал, что придет опять. Это кто тут? Грабе? Послушай, Грабе. Чтобы выпить после перепою? Такая горечь, что...

— Водки лучше всего. Терещенко, водки барину и огурец.

Балашев вышел в подштанниках, натягивая в шагу.

— Ты думаешь, это пустяки. Нет, здесь надо, чтоб было узко и плотно, совсем другое, вот славно. — Он поднимал ноги. — Новые дай сапоги.

Он почти оделся, когда пришел брат, такой же плешивый, с серьгой, коренастый и курчавый.

— Мне поговорить надо с тобой.

— Знаю, — сказал Иван Балашев, покраснев вдруг.

— Ну, секреты, так мы уйдем.

— Не секреты. Если он хочет, я при них скажу.

— Не хочу, потому что знаю все, что скажешь, и совершенно напрасно.

— Да и мы все знаем, — сказал выходя из за перегородки в красном одеяле Несвицкий.

— Ну, так что думают там, мне все равно. А ты знаешь лучше меня, что в этих делах никого не слушают люди, а не червяки. Ну и все. И пожалуйста, не говори, особенно там.

Все знали, что речь была о том, что100 при дворе одно лицо тот, при ком состоял старший брат Балашева, был недоволен тем, что Балашев компрометировал Ставрович.

— Я только одно говорю, — сказал старший брат, — что эта неопределенность нехороша. Уезжай в Ташкент, заграницу, с кем хочешь, но не... Рассказ, как всю ночь пили, и погребальный марш. Вошел Потулов. «Вот мой друг. Этот меня поймет». «Давай зельтерской с лимоном и потом шампанского». .

— Это все равно, как я сяду на лошадь, объеду круг, и ты меня будешь учить, как ехать. Я чувствую лучше тебя.

— И не мешай, он доедет, — закричал Несвицкий. — Послушайте, кто же со мной выпьет? Так водки, Грабе.

Противно. Пей. Потом пойдем смотреть, как его обскачут, и выпьем с горя.

— Ну, однако прощайте, пора, — сказал Иван Балашев, взглянув на отцовский старинный брегет, и застегнул куртку.

— Постой, ты волоса обстриги.

— Ну, хорошо.

Иван Балашев надвинул прямо с затылка на лысину свою фуражку и вышел, разминаясь ногами.

Он зашел в конюшню, похолил Tiny, которая, вздохнув тяжело при его входе в стойло, покосилась на него своим большим глазом и, отворотив левое заднее копыто, свихнула зад на одну сторону. «Копыто то, — подумал Иван Балашев. — Гибкость»! Он подошел еще ближе, перекинул прядь волос с гривы, перевалившуюся на право, и провел рукой по острому глянцевитому загривку и по крупу под попоной.

— All right,102 [— Всё в порядке,] — повторил Корд скучая.

Иван Балашев вскочил в коляску и поехал к Татьяне Ставрович.

Она была больна и скучна. Въ первый разъ беременность ея давала себя чувствовать.

Он вбежал в дачу и, обойдя входную дверь, прошел в сад и с саду, тихо ступая по песку, крадучись вошел в балконную дверь. Он знал, что мужа нет дома, и хотел удивить ее.

Накануне он говорил ей, что не заедет, чтоб не развлекаться, потому что не может думать ни о чем, кроме скачки. Но он не выдержал и на минуту перед скачками, где он знал, что увидит ее в толпе, забежал к ней. Он шел во всю ногу, чтоб не бренчать шпорами, ступая по отлогим ступеням терасы, ожидая найти в внутренних комнатах, но, оглянувшись, чтоб увидать, не видит ли его кто, он но увидалъ ее. Она сидѣла въ углу терасы между цвѣтами у балюстрады въ лиловой шелковой собранной кофтѣ, накинутой на плечи, голова была причесана. Но она сидѣла, прижавъ голову къ лейкѣ, стоявшей на перилахъ балкона. Онъ подкрался къ ней. Она открыла глаза, вскрикнула и закрыла голову платкомъ, такъ, чтобъ онъ не видалъ ея лица. Но онъ видѣлъ и понялъ, что подъ платкомъ были слезы.

— Ах, что ты сделал...... Ах зачем... Ах, — и она зарыдала.....

— Что с тобой? Что ты?

— Я беременна, ты испугал меня. Я.. беременна.

Он оглянулся, покраснел от стыда, что он оглядывается, и стал поднимать платок. Она удерживала его, делая ширмы из рук. В конце [?] улице105 Так в подлиннике. сіяли мокрые от слез, но нежные, потерянно счастливые глаза, улыбаясь.

Он всунул лицо в улицу.106 Так в подлиннике. Она прижала его щеки и поцеловала его.

— Таня, я обещался не говорить, но это нельзя. Это надо кончить. Брось мужа. Он знает, и теперь мне все равно; но ты сама готовишь себе мученья.

— Я? Он ничего не знает и не понимает. Он глуп и зол. Еслиб он понимал что нибудь, разве бы он оставлял меня?

Она говорила быстро, не поспѣвая договаривать. Иванъ Балашевъ слушалъ ее съ лицомъ грустнымъ, какъ будто это настроеніе ея было давно знакомо ему, и онъ зналъ, что оно непреодолимо. «Ахъ, еслибъ онъ былъ глупъ, золъ, — думалъ Балашевъ. — А онъ уменъ и добръ».

— Ну, не будем.

Но она продолжала.

— И чтоже ты хочешь, чтоб я сделала, что я могу сделать? Сделаться твоей maîtresse,107 [любовницей,] осрамить себя, его, погубить тебя. И зачем? Оставь, все будет хорошо. Разве можно починить? Я лгала, буду лгать. Я погибшая женщина. Я умру родами, я знаю, я умру. Ну, не буду говорить. И нынче. Пустяки. — Она вдруг остановилась, будто прислушиваясь или вспоминая. — Да, да, уж пора ехать. Вот тебе на счастье. — Она поцеловала его в оба глаза. — Только не смотри на меня, а смотри на дорогу и на препятствиях не горячи Тани, а спокойнее. Я за тебя держу три пари. Ступай.

Она подала ему руку и вышла. Он вздохнул и пошел к коляске. Но как только он выехал из переулков дач, он уже не думал о ней. Скачки с беседкой, с флагом, с подъезжающими колясками, с лошадьми, провожаемыми в круг, открылись ему, он забыл все, кроме предстоящего.

День разгулялся совершенно ко времени скачек, солнце ярко блестело, и последняя туча залегла на севере.108 Рядом на полях написано: Анну не принимают. «Мне вправо». Он встретил Степана Аркадьича на скачках, объявляет Анне о устроивающемся браке Кити с Левиным. Дальше поперек следующей страницы написано: Скачки, других

Балашев пробежал мимо толпы знакомых, кланяясь не впопад и слыша, что в толпе на него показывали как на одного из скачущих и на самого надежного скакуна. Он пошел к своей Тане, которую водил конюх и у которой стоял Корд, и входя разговаривал. По дороге он наткнулся на главного соперника Нельсона Голицына. Его вели в седле два конюха в красных картузах. Невольно заметил Балашев его спину, зад, ноги, копыта. «Вся надежда на езду против этой лошади», подумал Балашев и побежал к своей.

Перед его подходом лошадь остановили. Высокий, прямой статский с седыми усами осматривал лошадь. Подле него стоял маленький, худой, хромой. Маленький хромой, в то самое время, как Балашев подходил, проговорил:

— Слов нет, лошадь суха и ладна, но не она придет.

— Это отчего?

— Скучна. Не в духе.

Они замолчали.109 когда подошел Балашев. Старый Седой в высокой шляпе обернулся к Балашеву:

— Поздравляю, мой милый. Прекрасная лошадь, я подержу за тебя.

— Лошадь то хороша. Каков ездок будет? — сказал Балашев улыбаясь.

Высокий штатский окинул взглядом сбитую коренастую фигурку Балашева и веселое твердое лицо и одобрительно улыбнулся.

В толпе зашевелилось, зашевелились жандармы. Народ побежал к беседке.

— Великий Князь, Государь приехал, — послышались голоса.

Балашев побежал к беседке. У весов толпилось человек 20 офицеров. Три из них, Г Голицын , М Милютин и З., были приятели Балашева, из одного с ним петербургского круга. И один из них, маленький худенький М Милютин , с подслеповатыми сладкими глазками, был кроме того, что и вообще несимпатичный ему человек,110 З ач.: несмотря на высший тон, то, что принадлежавши к высшему свету, мальчик гордый и с оттенком учености и новой либеральности. Кроме того, он был соперник самый опасный; отличный ездок, легкий по весу и на лошади кровной, в111 Англии Италии [?] взявшей 2 приза и недавно привезенной.

Остальные были мало известные в Петербургском свете гвардейские кавалеристы, армейцы, гусары, уланы и один казак. Были юноши еще без усов, мальчики, один гусар совсем мальчик с детским лицом, складный, красивый, напрасно старавшийся принять вид строго серьезный, особенно обращал на себя внимание. Балашев с знакомыми, и в том числе с М Милютиным , поздоровывался по своему обыкновению просто,112 радушно одинаково крепко пожимая руку и глядя в глаза. М Милютин , как всегда, был ненатурален, твердо смеялся, выставляя свои длинные зубы.

— Для чего вешать? — сказал кто-то. — Все равно надо нести что есть в каждом.

— Для славы Господа. Записывайте: 4 пуда 5 фунтов, — и уже немолодой конюх Гренадер [?] слез с весов.

— 3 пуда 8 фунтов, 4 пуда 1 фунт. Пишите прямо 3,2, — сказал М Милютин .

— Нельзя. Надо поверить...

В Балашеве было 5 пудов.

— Вот не ждал бы, что вы так тяжелы.

— Да, не сбавляет.

— Ну, господа, скорее. Государь едет.

По лугу, на котором кое где разнощики , рассыпались бегущия фигуры к своим лошадям. Балашев подошел к Tiny. Корд давал последния наставления.

— Одно, не смотрите на других, не думайте о них. Не обгоняйте. Перед препятствиями не удерживайте и не посылайте. Давайте ей выбирать самой, как он хочет приступить. Труднее всех для вас канавы, не давайте ей прыгать в даль.

Балашев засунул палец под подпруги. Она, прижав уши, оглянулась.

— All right, — улыбаясь сказал Англичанин.

Балашев был немного бледен, как он мог с его смуглым лицом.

— Ну, садиться.

Балашев оглянулся. Кое кто сидел, кто заносил ноги, кто вертелся около недающих садиться. Балашев вложил ногу и гибко приподнял тело. Седло заскрипело новой кожей, и лошадь подняла заднюю ногу и потянула голову в поводья. В один и тот же момент поводья улеглись в перчатку, Корд пустил, и лошадь тронулась вытягивающим шагом. Как только Балашев подъехал к кругу и звонку и мимо его проехали двое, лошадь подтянулась и подняла шею, загорячилась и, несмотря на ласки, не успокоивалась, то с той, то с другой стороны стараясь обмануть седока и вытянуть поводья. Мимо его галопом проехал Милютин на 5 вершковом гнедом жеребце и осадил его у звонка. Таня выкинула левую ногу и сделала два прыжка, прежде чем, сердясь, не перешла на тряскую рысь, подкидывая седока.

Порывы, , повороты назад, затишье, звонок, и Балашев пустил свою лошадь в самый момент звонка. Казачий офицер на серой лошадке проскакал не слышно мимо его, за ним легко вскидывая, но тяжело отбивая задними ногами, проплыл М Милютин . Таня влегла в поводья и близилась к хвосту М Милютина . Первое препятствие был барьер. М Милютин был впереди и, почти не переменяя аллюра, перешел барьер и пошел дальше. С казачьим офицером Балашев подскакивали вместе. Таня рванулась и близко слишком поднялась, стукнула задней ногой. Балашев пустил поводья, прислушиваясь к такту скачки, не ушиблась ли она. Она только прибавила хода. Он опять стал сдерживать. Второе препятствие была река. Один упал в ней. Балашев подержал влево, не посылал, но он почувствовал в голове лошади, в ушах нерешительность; он чуть приложил шенкеля и щелкнул языком. «Нет, я не боюсь», как бы сказала лошадь, рванулась в воду. Один, другой прыжок по воде. На третьем она заторопилась, два нетактные прыжка в воду, но последний прыжок так подкинул зад, что, видно было, она шутя выпростала ноги из тины и вынесла на сухое. М Милютин был там сзади. Но не упал. Балашев слышал приближающиеся ровные поскоки его жеребца. Балашев оглянулся: сухая чернеющая от капель пота голова жеребца, его тонкий храп с прозрачными красными на ноздрями близилась к крупу его лошади, и М Милютин улыбался ненатурально.

Балашеву непріятно было видѣть М[илютина] съ его улыбкой; онъ не сдержалъ Тани. Она только что начинала потѣть на плечахъ. Онъ даже, забывъ увѣщанія Корда, послалъ ее. «Такъ нужно наддать, — какъ будто сказала Тани. — О, еще много могу», еще ровнѣе, плавнѣе, неслышнѣе стали ея усилія, и она отдѣлилась отъ М[илютина]. Впереди было самое трудное препятствіе: стѣнка и канава за нею. Противъ этого препятствія стояла кучка народа, Балашевъ ихъ большинство своихъ пріятелей,113 Так в подлиннике. Далее поперек текста написано: Она сидит в коляске. Толпа молодежи около. Она откинулась назад и застонала. «Лиз, я домой». Все замолчали. Она отъехала. Корней. Бледна, вскочила и опять назад. «Подите узнайте, что он». Его посадили в коляску и повезли. Пришел, сказал. «Это ужасно. Я поеду домой. Корней, поезжай.» Маша написала записку. Я хочу тебя видеть и сейчас приду к тебе». «Маша! доставь». Анна Каренина ходила, ломала цветы. «Я бы был, но мне не велят — с заднего крыльца в 9-ть я буду один». «О, как я счастлив». «Я это знала». «Я знаю как я люблю тебя». Вдруг дурно. «Я беременна». «Это нельзя. Не омрачай[?]». М. О., товарищи Гр. и Н. и несколько дам. Балашев уже был в том состоянии езды, когда перестаешь думать о себе и лошади отдельно, когда не чувствуешь движений лошади, а сознаешь эти движения как свои собственные и потому не сомневаешься в них. Хочешь перескочить этот вал и перескочишь. Ни правил, ни советов Корда он не помнил, да и не нужны ему были. Он чувствовал за лошадь и всякое движенье ее знал и знал, что препятствие это он перескочит так же легко, как сел на седло. Кучка людей у препятствия была, его приятель Гр. выше всех головой стоял в середине и любовался приятелем Балашевым. Он всегда любовался, утешаясь им после мушек, окружавших его. Теперь он любовался им больше чем когда нибудь. Он своими зоркими глазами издали видел его лицо и фигуру и лошадь и глазами дружбы сливался с ним и, также как и Балашев, знал, что он перескочит лихое препятствие. Но когда артилерист знает, что выстрелит пушка по , которую он ударяет, он всетаки дрогнет при выстреле, так и теперь он и они все с замираньем смотрели на приближающуюся качающуюся голову лошади, приглядывающейся к предстоящему препятствию, и на нагнутую вперед широкую фигуру Балашева и на его бледное, не веселое лицо и блестящие, устремленные вперед и мелькнувшие на них глаза.

«Лихо едет». — «Погоди». — «Молчите, господа». Таня как раз размеряла место и поднялась с математически верной точки, чтобы дать прыжок. Лица всех просияли в тоже мгновение, они поняли, что она на той стороне, и точно мелькнула поднятая голова и грудь и раз и два вскинутый зад, и не успели задния ноги попасть на землю, как уже передния поднялись, и лошадь и седок, вперед предугадавший все движения и неотделявшийся от седла, уже скакали дальше. «Лихо, браво, Балашев», проговорили зрители, но уже смотрели на М Милютина , который подскакивал к препятствию. На лице Балашева мелькнула радостная улыбка, но он не оглядывался. Впереди и сейчас было маленькое препятствие — канава с водой в 2 аршина. У этого препятствия стояла дама в лиловом платье, другая в сером и два господина. Балашеву не нужно было узнавать даму, он с самого начала скачек знал, что она там, в той стороне, и физически почувствовал приближение к ней. Татьяна Сергеевна пришла с золовкой и Б. Д. к этому препятствию именно потому, что она не могла быть спокойна въ бесѣдкѣ, и у большаго препятствія она не могла быть. Ея пугало, волновало это препятствіе. Она, хотя и ѣздокъ г какъ женщина, не могла понять, какъ возможно перепрыгнуть это препятствіе на лошади. Но она остановилась дальше, но и оттуда смотрѣла на страшное препятствіе. Она видѣла сонъ, и сонъ этотъ предвѣщалъ ей несчастіе. Когда онъ подъѣзжалъ къ валу (она давно въ бинокль узнала его впереди всѣхъ), она схватилась рукой за сестру, перебирая ея, сжимая нервными пальцами. Потомъ откинула бинокль и хотѣла броситься, но опять схватила бинокль, и въ ту минуту какъ она искала его въ трубу, онъ ужъ былъ на этой сторонѣ.114 «Очень хорошо едет». «Нет сомненья, что Балашев выиграет». — «Не говорите, М Милютин хорошо едет. Он сдерживает. Много шансов». — «Нет, хорош этот». — «Ах, опять упал». Пока это говорили, Балашев приближался, так что лицо его видно было, и глаза их встретились. Балашев не думал о канаве, и, действительно, нечего было думать. Он только послал лошадь. Она поднялась, но немножко рано. Так чтоб миновать канаву, ей надо бы прыгнуть не 2, а 3 аршина, но это ничего не значило ей, она знала это и он вместе. Они думали только о том, как скакать дальше. Вдруг Балашев почувствовал в то мгновение, как перескочил, что зад лошади не поддал его, но опустился неловко (нога задняя попала на край берега и, отворотив дернину, осунулась). Но это было мгновенье. Как бы рассердившись на эту неприятность и пренебрегая ею, лошадь перенесла всю силу на другую заднюю ногу и бросила, уверенная в упругости задней левой, весь перед вперед. Но боком ли стала нога, слишком ли понадеялась на силу ноги лошадь, неверно ли стала нога, нога не выдержала, перед поднялся, зад подкосился, и лошадь с седоком рухнулась назад на самый берег канавы. Одно мгновенье, и Балашев выпростал ногу, вскочил и бледный, с трясущейся челюстью, потянул лошадь, она забилась, поднялась, зашаталась и упала. М Милютин с белыми зубами перелетел через канаву и исчез. К Казачий Офицер ерзонул через, еще 3-й. Балашев схватился за голову. «АА!» проговорил он и с бешенством ударил каблуком в бок лошадь. Она забилась и оглянулась на него. Уже бежали народ и Корд. Татьяна Сергеевна подошла тоже.

— Что вы?

Он не отвечал. Корд говорил, что лошадь сломала спину. Ее оттаскивали. И его ощупывали. Он сморщился, когда его тронули за бок. Он115 быстро сказал Татьяне Сергеевне:

— Я не ушибся, благодарю вас, — и пошел прочь, но она видела, как его поддерживал доктор и как под руки посадили в дрожки.

Не одна Татьяна Сергеевна зажмуривалась при виде скакунов, подходивших к препятствиям. Государь зажмуривался всякий раз, как офицер подходил к препятствию. И когда оказалось, что из 17 человек упало и убилось 12, Государь недовольный уехал и сказал, что он не хотел этого и таких скачек, что ломать шеи не позволит вперед. Это же мнение и прежде слышалось, хотя и смутно, в толпе, но теперь вдруг громко высказалось.

Михаил Михайлович приехал таки на скачку, не столько для того, чтобы последовать совету Доктора, но для того, чтобы разрешить мучавшия его сомнения, которым он не смел, но не мог не верить. Он решился говорить с женой, последний раз, и с сестрою, с божественной Кити, которая так любила, жалела его, но которая должна же понять, что прошло же время жалеть, что сомнения даже хуже его горя, если есть что нибудь в мире хуже того горя, которого он боялся. В доме на даче, разумеется, никого не было. И Михаил Михайлович, отпустив извощика, решил пойти пешком, следуя совету Доктора. Он заложил за спину руки с зонтиком и пошел, опустив голову, с трудом отрываясь от своих мыслей, чтоб вспоминать на перекрестках, какое из направлений надо выбирать. Он пришел к скачкам, когда уже водили потных лошадей, коляски разъезжались. Все были недовольны, некоторые взволнованы. М Милютин победитель весело впрыгнул в коляску к матери. У разъезда столкнулся с Голицыной и сестрой.

— Браво, Михаил Михайлович. Неужели ты пешком? Но что это с вами? Должно быть, устал.

Он в самом деле от непривычного движения в то время был как сумашедший, так раздражен нервами, чувствовал полный упадок сил и непреодолимую решительность.

— А Таня где?

Сестра покраснела, а Голицына стала говорить с стоявшими подле о падении Балашева. Михаил Михайлович, как всегда при имени Балашева, слышал все, что его касалось, и в то же время говорил с сестрой. Она пошла с Н. к канаве. Она хотела приехать домой одна. Сестра лгала: она видела в бинокль, что Татьяна Сергеевна пошла вслед за падением Балашева к своей коляске и знала, как бы она сама видела, что Татьяна Сергеевна поехала к нему. Михаил Михайлович тоже понял это, услыхав, что Балашев сломал ребро. Он спросил, с кем она пошла. С Н. Не хочет ли он взять место в коляске Г Голицыной ? Его довезут.

— Нет, благодарю, я пройдусь.

Он с тем официальным приемом внешних справок решился основательно узнать, где его жена. Найти H., спросить его, спросить кучера. Зачем он это делал, он не знал. Он знал, что это ни к чему не поведет, знал и чувствовал всю унизительность роли мужа, ищащего свою жену, которая ушла. «Как лошадь или собака ушла», подумал он. Но он холодно односторонне решил это и пошел. Н. тотчас же попался ему.

— А, Михаил Михайлович.

— Вы видели мою жену?

— Да, мы стояли вместе, когда Балашев упал и все это попадало. Это ужасно. Можно ли так глупо!

— А потом?

— Она поехала домой, кажется. Я понимаю, что для M-me Ставрович это, да и всякую женщину с нервами. Я мужчина, да и то нервы. Это гладиаторство. Недостает цирка с львами.

Это была фраза, которую сказал кто то, и все радовались, повторяли. Михаил Михайлович взял и поехал домой. Жены не было. Кити сидела одна, и лицо ее скрывало что то под неестественным оживлением.

Михаил Михайлович подошел к столу, сел, поставил локти, сдвинув чашку, которую подхватила Кити, положил голову в руки и117 тяжело начал вздох, но остановился. Он открыл лицо.

— Кити, — чтож, решительно это так?

— Мишель, я думаю, что я не должна ни понимать тебя, ни отвечать тебе. Если я могу свою жизнь отдать для тебя, ты знаешь, что я это сделаю; но не спрашивай меня ни о чем. Если я нужна, вели мне делать.

— Да, ты нужна, чтобъ вывести меня изъ сомнѣнья. — Онъ глядѣлъ на нее и понялъ ея выраженіе при словѣ сомнения. — Да и сомнений нет, ты хочешь сказать. Все таки ты нужна, чтоб вывести меня из сомнения. Так жить нельзя.118 Ты привыкла у меня спрашивать, от меня учиться жизни. Забудь это всё. Я несчастное, невинное наказанное дитя. Мне рыдать хочется, мне хочется, чтоб меня жалели. Чтоб научили, что мне делать. Правда ли это? Неужели это правда? И что мне делать?

— Я ничего не знаю, я ничего не могу сказать. Я знаю, что ты несчастлив, а что я...

— Как несчастлив?

— Я не знаю как, я вижу и ищу помочь.

Въ это время зазвучали колеса, раздавливающія мелкой щебень, и фыркнула подъ самымъ окномъ одна изъ лошадей остановившагося экипажа. Она вбѣжала прямая, румяная и опять больше чѣмъ когда нибудь съ тѣмъ дьявольскимъ блескомъ въ глазахъ, съ тѣмъ блескомъ, который говорилъ, что хотя въ душѣ то чувство, которое она имѣла, преступленья нѣтъ и нѣтъ ничего, чтобы остановило. Она поняла мгновенно, что говорили о ней. Враждебное блеснуло въ ея взглядѣ, въ ней, въ доброй, ни одной искры жалости къ этимъ 2 прекраснымъ (она знала это) и несчастнымъ отъ нея 2-мъ людямъ.

— И ты здесь? Когда ты приехал? Я не ждала тебя. А я была на скачке и потом от ужаса при этих паденьях уехала.

— Где ты была?

— У.... у Лизы, — сказала она, видимо радуясь своей способности лжи, — она не могла ехать, она больна, я ей все рассказала.

И как бы радуясь и гордясь своей способностью (неизвестной доселе) лжи, она, вызывая, прибавила:119 — Мне говорили, что убился Г., и Б. очень убился.

— Мне говорили, что убился Иван Петрович Балашев, очень убился. Ну, я пойду разденусь. Ты ночуешь?

— Не знаю, мне очень рано завтра надо.

Когда она вышла, Кити сказала:

— М Мишель , я не могу ничего сказать, позволь мне обдумать, и я завтра напишу тебе.

Он не слушал ее:

— Да, да, завтра.

Сестра поняла.

— Ты хочешь говорить с ней?

— Да, я хочу.

Он смотрел неподвижно на самовар и именно думал о том, чтò он скажет ей. Она вошла в блузке спокойная, домашняя. Сестра вышла. Она испугалась.

— Куда ты?

Но Кити ушла.

— Я приду сейчас.

Она стала пить чай с апетитом, много ела. Опять дьявол!

120 — Таня — Анна, — сказал Михаил Михайлович, — думаешь ли ты.. ду... думаешь ли ты, что мы можем так оставаться?

— Отчего? — Она вынула сухарик из чая. — Что ты в Петербурге, а я здесь? Переезжай сюда, возьми отпуск.

Она улыбающимися, насмешливыми глазами смотрела на него.

— Таня, ты ничего не имеешь сказать мне особенного?

— Я? — с наивным удивлением сказала она и задумалась, вспоминая, не имеет ли она что сказать. — Ничего, только то, что мне тебя жаль, что ты один.

Она подошла и поцеловала его в лоб. И тоже сияющее, счастливое, спокойное, дьявольское лицо, выражение, которое, очевидно, не имело корней в разуме, в душе.

— А ну, такъ хорошо, — сказалъ онъ и невольно, самъ не зная какъ, подчинился ея вліянію простоты, и они поговорили о новостяхъ, о денежныхъ дѣлахъ.

Только один раз, когда он передал ей чашку и сказал: «еще пожалуйста», она вдруг без причины покраснела так, что слезы выступили на глаза, и опустила лицо. Кити пришла, и вечер прошел обыкновенно.

Она проводила его на крыльцо и когда в месячном свете по безночному свету садился в коляску, она сказала своим грудным голосом:

— Как жаль, что ты уезжаешь, — и прибежала к коляске и кинула ему плед на ноги. Но когда коляска отъехала, он знал, что она, оставшись у крыльца, страдала ужасно.

На другой день Михаил Михайлович получил письмо от Кити. Она писала: «Я молилась и просила просвещения свыше. Я знаю, что мы обязаны сказать правду. Да, Татьяна неверна тебе, и это я узнала против воли. Это знает весь город. Что тебе делать? Я не знаю. Знаю одно, что Христово учение будет руководить т тобой .

Твоя Кити».

С тех пор Михаил Михайлович не видал жены и скоро уехал из Петербурга.121 В подлиннике: в Петербург. Рядом, поперек полей написано: «Да я его люблю, делай что хочешь». Поздно. Ей надо идти на свиданье. Светлая ночь. Принес [?] зап записку

VII. О беременности. Он глуп, насмешливость.

VIII. Михаил Михайлович в Москве. Леонид Дмитрич затащил обедать.

Его жена. Разговор о неверности мужа. Дети похожи на отца.

IX. В вагоне разговор с нигилистом.

X. Роды, прощает.

Михаил Михайлович ходил по зале: «шш», говорил он на шумевших слуг. Иван Петрович лег отдохнуть после 3-х бессонных ночей в кабинете. Чувство успокоения поддерживалось в Михаиле Михайловиче только христианской деятельностью. Он пошел в министерство, и там, вне дома, ему было мучительно. Никто не мог понимать его тайны. Хуже того — ее понимали, но навыворот. Он мучался вне дома, только дома он был покоен. Суждения слуг он презирал. Но не так думали Иван Балашев и Татьяна.

— Чтоже, это вечно будет так? — говорил Балашев. — Я не могу переносить его.

— Отчего? Его это радует? Впрочем делай как хочешь.

— Делай, разумеется, нужен развод.

— Но как же мне сказать ему? Я скажу: «Мишель, ты так не можешь жить!» Он побледнел. «Ты простишь, будь великодушен, дай развод». — «Да, да, но как?» — «Я пришлю тебе адвоката». — «Ах да, хорошо».

Подробности процедуры для развода, унижение их — ужаснуло его. Но христианское чувство — это была та щека, которую надо подставить. Он подставил ее. Через год Михаил Михайлович жил по старому, работая тоже; но значение его уничтожилось.

Хотели мусировать доброту христианства его, но это не вышло: здравый смысл общества судил иначе, он был посмешищем. Он знал это, но не это мучало его. Его мучала необходимость сближения с прежней женой. Он не мог забыть ее ни на минуту, он чувствовал себя привязанным к ней, как преступник к столбу. Да и сближения невольно вытекали через детей. Она смеялась над ним, но смех этот не смешон был. Балашев вышел в отставку и не знал, что с собой делать. Он был заграницей, жил в Москве, в Петербурге, только не жил в деревне, где только ему можно и должно было жить. Их обоих свет притягивал как ночных бабочек. Они искали — умно, тонко, осторожно — признания себя такими же, как другие. Но именно от тех то, от кого им нужно было это признание, они не находили его. То, что свободно мыслящие люди дурного тона ездили к ним и принимали их, не только не радовало их, но огорчало. Эти одинокие знакомые очевиднее всего доказывали, что никто не хочет знать их, что они должны удовлетворять себе одни. Пускай эти люди, которые принимали их, считали себя лучше той так называемой пошлой светской среды, но им не нужно было одобрения этих добродетельных свободомыслящих людей, а нужно было одобрение так называемого пошлого света, куда их не принимали. Балашев бывал в клубе — играл. Ему говорили:

— А, Балашев, здорово, как поживаешь? Поедем туда, сюда. Иди в половину.

Но никто слова не говорил о его жене. С ним обращались как с холостым. Дамы еще хуже. Его принимали очень мило; но жены его не было для них, и он сам был человек слишком хорошего тона, чтобы попытаться заговорить о жене и получить тонкое оскорбление, за которое нельзя и ответить. Он не мог не ездить в клубы, в свет, и жена ревновала, мучалась, хотела ехать в театр, в концерт и мучалась еще больше. Она была умна и ловка и, чтоб спасти себя от одиночества, придумывала и пытала разные выходы. Она пробовала блистать красотой и нарядом и привлекать молодых людей, блестящих мущин, но это становилось похоже, она поняла на что, когда взглянула на его лице после гулянья, на котором она в коляске с веером стояла недалеко от Гр. Кур., окруженная толпой. Она пробовала другой самый обычный выход — построить себе высоту, с которой бы презирать тех, которые ее презирали; но способ постройки этой контр батареи всегда один и тот же. И как только она задумала это, как около нее уже стали собираться дурно воспитанные123 артисты музыканты, писатели, музыканты, живописцы, которые не умели благодарить за чай, когда она им подавала его.

Он слишком был твердо хороший, искренний человек, чтоб променять свою гордость, основанную на старом роде честных и образованных людей, на человечном воспитании, на честности и прямоте, на этот пузырь гордости какого то выдуманного нового либерализма. Его верное чутье тотчас показало ему ложь этого утешенья, и он слишком глубоко презирал их. Оставались дети, их было двое. Но и дети росли одни. Никакие Англичанки и наряды не могли им дать той среды дядей, теток, крестной матери, подруг, товарищей, которую имел он в своем детстве. Оставалось чтоже? Чтоже оставалось в этой связи, названной браком? Оставались одни животные отношения и роскошь жизни, имеющия смысл у лореток, потому что все любуются этой роскошью, и не имеющия здесь смысла. Оставались голые животные отношения, и других не было и быть не могло. Но еще и этого мало, оставался привидение Михаил Михайлович, который сам или которого судьба всегда наталкивала на них, Михаил Михайлович, осунувшийся, сгорбленный старик, напрасно старавшийся выразить сияние счастья жертвы в своем сморщенном лице. И их лица становились мрачнее и старше по дням, а не по годам. Одно, что держало их вместе, были ж животные о отношения . Они знали это, и она дрожала потерять его, тем более что видела, что он тяготился жизнью. Он отсекнулся. Война. Он не мог покинуть ее. Жену он бы оста оставил , но ее нельзя было.

Не права ли была она, когда говорила, что не нужно было развода, что можно было оставаться так жить? Да, тысячу раз права.

В то время как они так жили, жизнь Михаила Михайловича становилась час от часу тяжелее.124 Как шутка, Только теперь отзывалось ему все значение того, что он сделал. Одинокая комната его была ужасна. Один раз он пошел в комитет миссии. Говорили о ревности и убийстве жен. Михаил Михайлович встал медленно и поехал к оружейнику, зарядил пистолет и поехал к125 себе ней. 126 — Я не могу жить.

Один раз Татьяна Сергеевна сидела одна и ждала Балашева, мучаясь ревностью. Он был127 на бале в театре. Дети легли спать. Она сидела, перебирая всю свою жизнь. Вдруг ясно увидала, что она погубила 2-х людей добрых, хороших. Она вспомнила выходы — лоретка — нигилистка — мать (нельзя), спокойствие — нельзя. Одно осталось — жить и наслаждаться.128 Офицер Друг Балашева. Отчего не отдаться, не бежать, сжечь жизнь. Чем заболел, тем и лечись.

Человек пришел доложить, что приехал Михаил Михайлович.

— Кто?

— Михаил Михайлович желают вас видеть на минутку.

— Проси.

Сидит у лампы темная, лицо129 доброе испуганное, непричесанная.

— Я... вы я... вам...

Она хотела помочь. Он высказался.

— Я не для себя пришел. Вы несчастливы. Да, больше чем когда нибудь. Мой друг, послушайте меня. Связь наша не прервана. Я видел, что это нельзя. Я половина, я мучаюсь, и теперь вдвойне. Я сделал дурно. Я должен был простить и прогнать, но не надсмеяться над таинством, и все мы наказаны. Я пришел сказать: есть одно спасенье. Спаситель. Я утешаюсь им. Если бы вы поверили, поняли, вам бы легко нести. Что вы сделаете, Он сам вам укажет. Но верьте, что без религии, без надежд на то, чего мы не понимаем, и жить нельзя. Надо жертвовать собой для него, и тогда счастье в нас; живите для других, забудьте себя — для кого — вы сами узнаете — для детей, для него, и вы будете счастливы. Когда вы рожали, простить вас была самая счастливая минута жизни. Когда вдруг просияло у меня в душе... — Он заплакал. — Я бы желал, чтобы вы испытали это счастье. Прощайте, я уйду. Кто-то.

Это был он. Увидав Михаила Михайловича, побледнел. Михаил Михайлович ушел.

— Что это значит!

— Это ужасно. Он пришел, думая, что я несчастна, как духовник.

— Очень мило.

— Послушай, Иван, ты напрасно.

— Нет, это ложь, фальшь, да и что ждать.

— Иван, не говори.

— Нет, невыносимо, невыносимо.

— Ну постой, ты не будешь дольше мучаться.

Она ушла. Онъ сѣлъ въ столовой, выпилъ вина, съ свѣчей пошелъ къ ней, ея не было. Записка: «будь счастливъ. Я сумашедшая».

Она ушла. Через день нашли130 въ Невѣ ея под рельсами тело.

Балашев уехал в Ташкент, отдав детей сестре. Михаил Михайлович продолжал служить. Слез. Ей приходило прежде в мысль: еслиб он умер, да теперь не поможет и ни ему, ни Алексею. Она об себе вспомнила. Ах, вот кому? В 1 веч. Слушает и не слышит крест [?] Перестали смеяться, когда связь. Михаил Михайлович рассказывает свою историю M-me С. и плачет. Она говорит: «я с нынешнего вечера не своя». Он не истаскан.

Старушка Княгиня Марья Давыдовна Гагина, приехав с сыном в свой132 огромный московский дом, прошла к себе на половину убраться и переодеться и велела сыну приходить к кофею.

— Чьи же это оборванные чемоданы у тебя? — спросила она, когда они проходили через сени.

— А это мой милый Нерадов — Костя. Он приехал из деревни и у меня остановился. Вы ничего не имеете против этого, матушка?

— Разумеется, ничего, — тонко улыбаясь, сказала старушка, — только можно бы ему почище иметь чемоданы. Что же он делает? Все не поступил на службу?

— Нет, он133 теперь пишет сочинение, и какой то новый план у него об улучшении и быта мужиков. земством хочет заниматься. А хозяйство бросил.

— Который это счет у него план? Каждый день новенькое.

— Да он все таки отличный человек, и сердце.

— Что, он все такой же грязный?

— Я не знаю. Он не грязный, он только деревенский житель, — отвечал сын, тоже улыбаясь тому постоянному тону пренебреженья, с которым его мать относилась всегда к его134 искреннему другу из всех людей более любимому человеку, Константину Нерадову.

— Так приходи же через часик, поговорим.

Гагин прошел на свою половину.

Неужели спит Константин Николаевич? — спросил он лакея.

— Нет, не спит, — прокричал голос из за занавеса спальни.

И стройный широкий атлет с лохматой русой135 бородой головой и136 рыжеватой редкой черноватой бородой и блестящими голубыми глазами, смотревшими из широкого толстоносого лица, выскочил из за перегородки и начал плясать, прыгать через стулья и кресла и, опираясь на плечи Гагина, подпрыгивать так, что казалось — вот вот он вспрыгнет ногами на его эполеты.

— Убирайся! Перестань, Костя! Что съ тобой? —говорилъ Гагинъ, и чуть замѣтная улыбка, но за то тѣмъ болѣе цѣн[ная?] и красившая его строгое лицо, виднѣлась подъ усами. Ордынцев незнаком, в поддевке, дикарь. «Так зови на свадьбу. Она мила».

— Чему я рад? Вот чему. Первое, что у меня тут, — он показал, как маленькую тыкву, огромную, развитую гимнастикой мышцу верхнего плеча, — раз. Второе, что у меня тут, — он ударил себя по лбу, — третье, что у меня. — Он побежал за перегородку и вынес тетрадку исписанной бумаги. — Это я вчера начал и теперь все пойдет, пойдет, пойдет. Вот видишь, — он сдвинул два кресла, раз, два, три, с места с гимнастическим приемом с сжатыми кулаками взял размах и перелетел через оба кресла. Гагин засмеялся и, достав папиросу, сел на диван.

— Ну, однако оденусь и все тебе расскажу.

Гагин сел задумавшись, что с ним часто бывало, но теперь что-то очень, видно, занимало его мысль; он как остановил глаза на угле ковра, висевшего со стола, так и не двигал их. А рот его улыбался, и он покачивал головой.

— Знаешь, я там встретил сестру Алабина, она замечательно мила, да, — но «замечательно» говорил он с таким убеждением эгоизма, что нельзя было не верить.

— Гагин, — послышался после долгого и громкого плесканья голос из за занавеса. — Какой я однако эгоист. Я и не спрошу. Приехала Княгиня? Все хорошо?

— Приехала, все благополучно.

— За что она меня не любит?

— За то, что ты не такой, какъ всѣ люди. Ей надо для тебя отводить особый ящикъ въ головѣ; а у нея всѣ давно заняты.

Нерадов высунулся из за занавеса только затем, чтобы видеть, с каким выражением Гагин сказал это, и, оставшись доволен этим выраженьем, он опять ушел за занавес и скоро вышел одетый в очень новый сертук и панталоны, в которых ему несовсем ловко было, так как он, всегда живя в деревне, носил там русскую рубашку и поддевку.

— Ну вот видишь ли, — сказал он, садясь против него. — Да чаю, — сказал он на вопрос человека, что прикажут, — вот видишь ли, я вчера просидел весь вечер дома, и нашла тоска, из тоски сделалась тревога, из тревоги целый ряд мыслей о себе. Деятельности прямой земской, такой, какой я хотел посвятить себя, в России еще не может быть, а деятельность одна — разрабатывать Русскую мысль.

— Какже, а ты говорил, что только одна и возможна деятельность.

— Да мало ли что, но вот видишь, нужно самому учиться, docendo discimus,138 [уча учимся,] и для этого надо жить в спокойной среде, чтобы не дело самое, а сперва прием для дела, да я не могу рассказать: ну, дело в том, что я нынче еду в деревню и вернусь только с готовой книгой. А знаешь, Каренина необыкновенно мила. Ты ее знаешь?

— Ну, а выставка? — спросил Гагин о телятах своей выкормки, которых привел на выставку Нерадов и которыми был страстно занят.

— Это все вздор, телята мои хороши; но это не мое дело.

— Вот как! Одно только нехорошо — это что мы не увидимся нынче: мне надо обедать с матушкой. А вот что, завтра поезжай. Мы пообедаем вместе, и с Богом.

— Нет, не могу, — задумчиво сказал Нерадов. Он, видно, думал о другом.139 — Да, сходить нынче на коньки в Зоологический сад, потом к Цимерману. — А у Щербацких будешь? — спросил Гагин. — Нет, у них уж завтра. — Так стало быть, будем обедать. Ну хорошо. Однако пора идти к матушке.

— Да ведь нынче, — и Нерадов покраснел, вдруг начал говорить с видимым желанием, говорить как о самой простой вещи, — да ведь нынче мы обещались Щербацким приехать на каток.

— Ты поедешь?

Гагин задумался. Он не заметил ни краски, бросившейся в лицо Нерадова, ни пристыженного выражения его лица, когда он начал говорить о Щербацкой, как он вообще не замечал тонкости выражения.

— Нет, — сказал он, — я не думаю ехать, мне надо оставаться с матушкой. Да я и не обещал.

— Не обещал, но они ждут, что ты будешь, — сказал Нерадов, быстро вскочив. — Ну, прощай, может быть, не увидимся больше. Смотри же, напиши мне, если будет большая перемена в твоей жизни, — сказал он.

— Напишу. Да я поеду на проездку посмотреть Грозного и зайду. Как же, мы не увидимся?

— Да дела пропасть. Вот еще завтра надо к Стаюнину.

— Так какже ты едешь? Стало быть, обедаем завтра.

— Ну да, обедаем, разумеется, — сказал Нерадов также решительно, как решительно он минуту тому назад сказал, что нынче едет. Он схватил баранью шапку и выбежал. Вслед за ним, акуратно сложив вещи, Гагин пошел к матери.

Старушка была чиста и элегантна, когда она вышла из вагона, но теперь она была как портрет, покрытый лаком; все блестело на ней; и лиловое платье, и такой же бант, и перстни на сморщенных белых ручках, и седые букли, не блестели только карие строгие глаза, такие же, как у сына. Она подвинула сама кресло, где должен был сесть сын и, видимо, хотела обставить как можно радостнее тот приятный и важный разговор, который предполагала с сыном. Нет для старушки матери, отстающей от жизни, важнее и волнительнее разговора, как разговор о женитьбе сына: ждется и радость новая, и потеря старой радости, и радость жертвы своей ревности для блага сына и, главное, для продолжения рода, для счастия видеть внучат. Такой разговор предстоял Княгине Марье Давыдовне. Алеша, как она звала его, писал ей в последнем письме: «вы давно желали, чтоб я женился. Теперь я близок к исполнению вашего желания и был бы счастлив, если бы вы были теперь здесь, чтобы я мог обо всем переговорить с вами». В день получения письма она послала ему телеграмму, что едет от старшего сына, у которого она гостила.

— Ну, моя душа, вот и я, и говори мне. Я тебе облегчу дело. Я догадалась, это Кити.

— Я видел, что вы догадались. Ну, что вы скажите, мама?

— Ах, моя душа! Что мне сказать? Это так страшно. Но вот мой ответ.

Она подняла свои глаза к образу, подняла сухую руку, перекрестив, прижала его голову к бархатной кофте и поцеловала его в редкие черные на верхней части головы волосы.

— Благодарю вас, матушка, и за то, что вы приехали ко мне, и за то, что140 если бы я решил, вы бы одобрили мой выбор.

— Как141 если бы? Что это значит, — сказала она строго.

— Мама,142 это так странно, ради Бога только то, что ничего не говорите ни им, ни кому, позвольте мне самому все сделать,...143 но мне нужно переработать это в себе, и тогда Я очень рад, что вы тут. Но я люблю сам свои дела делать.

— Ну, — она подумала, — хорошо, но помни, мой друг,144 что откладывать нечего, я стара что как противны кокетки, которые играют мущинами, так противны мущины, играющия девушками. Рассуждение о том, что делать.

— О поверьте, что я так был осторожен.

— Ну, хорошо. Скажу правду, я могла желать лучше. Но на то и состояние, чтобы выбирать не по именью, а по сердцу. И род их старый, хороший, и отец, старый Князь, отличный был человек. Если он проиграл все, то потому, что был честен, а она примерная мать, и Долли прекрасная вышла. Ну, расскажи, что ты делаешь, что твои рысаки.

— Ничего, maman, после завтра бег. Грозный очень хорош.

— Ну ты 2-х зайцев сразу. А знаешь, я тебе скажу, ты загадал: если Грозный возъмет приз...

— Я сделаю предложенье. Почем вы угадали?

— A разве ты не мой сын?

Часть I. Глава I.

Одно и тоже дело женитьба для одних есть забава, для других мудренейшее дело на свете.

АННА КАРЕНИНА

РОМАН.

Отмщение Мое.

Глава I. Широкий ящик груди для легких и маленькая нога и легкая походка.

Женитьба для одних есть
труднейшее и важнейшее дело
жизни, для других — легкое
увеселение. Красавцев, Лабазин

Степан Аркадьич Алабин был в самом ужасном положении: он, по месту, занимаемому им в Москве, известный всей Москве и родня по себе и жене почти всему московскому обществу, он, отец 4-х детей, уже с проседыо в голове и бакенбардах, вдруг вследствии открывшейся интриги с гувернанткой в своем доме вдруг сделался предметом разговора всех. Жена его, кроткая, милая Дарья Александровна, урожденная Щербацкая, не верившая в зло на свете, в первый раз поняла, что муж никогда не был и не намерен был ей быть верен, и в припадке отчаяния и ревности бросила его и переехала с детьми к своей матери. На беду тут же должники пристали к Степану Аркадьичу, и он видел, что, не продавши женина именья, нельзя поправить дел.

Положение было ужасное, но Степан Аркадьич ни на минуту не приходил в отчаянье и не переставал быть так же прям, румян и также всегда приятен, добродушен, важен в своем чиновничестве [?], каким он всегда был. Кредиторам он обещал отдать через 6 месяцев и успел занять деньги, и к жене он ездил каждый день и уговаривал не делать позора семьи для детей. Жена была почти убеждена вернуться к нему, или по крайней мере он был убежден, что она возвратится рано или поздно. И потому Степан Аркадьич был также добродушен и весел, как и всегда, хотя в редкие минуты и рассказывал своим близким друзьям свое горе.

В Москве была выставка скота. Зоологический сад был полон народа.148 Иней висел Сияя149 румяным, красивым открытым, приятным раскрасневшимся лицом, с румяными полными губами, в глянцовитой шляпе, надетой немного с боку на кудрявые редкие русые волосы и с сливающимися с седой остью бобра красивыми с проседью бакенбардами,150 подошел известный всему Московскому свету Степан Аркадьич Алабин, член суда он шел под руку с нарядной дамой и, раскланиваясь беспрестанно встречавшимся знакомым, нагибаясь над дамой, заставлял ее смеяться, может быть, слишком легким, под влиянием выпитого за завтраком вина, шуткам. Такой же веселый и румяный и таких же лет, только поменьше ростом и некрасивый, известный проживший кутила151 Красавцев Лабазин прихрамывая шел с ними рядом и принимал участие в разговоре.152 — Ну теперь я серьезен, как судья, архирей. Идем. И львы, и тигры, и коровы, и бараны

— Право, он ослаб, — говорил Степан Аркадьич о ком то, что выходило очень смешно, и дама смеялась.

Подойдя к одному из тех наполняющих сад резных квази русских домиков, Алабин отстранил плечом совавшагося навстречу молодого человека и прошел с дамой мимо сторожа, наряженного в обшитый галуном кафтан и уже привыкшего к своему наряду и мрачно пропускающего публику в коровник.

— Посмотрим, посмотрим коров, это по твоей части,153 Красавцев Лабазов.

154 Красавцев Лабазов не пил ничего кроме воды и имел отвращение к молоку.

Для веселых людей всякая шутка хороша, и все трое весело засмеялись. В тени и запах коровника155 Так в подлиннике. они остановились, посмотрели огромную чернопегую корову, которая, не смотря на то что была на выставке, спокойно стоя на трех ногах и вытянув вперед заднюю, лизала ее своим шероховатым языком; потом подошли к другому стойлу, в котором лежала на соломе красная корова, которую, тыкая ногой в гладкой зад, старался поднять помещик в картузе и енотовой шубе;156 потом прошли несколько стойл, не глядя и разговаривая о приятном запахе коров и хотели уже выходить, когда дама обратила внимание на повороте на высокого черного157 краса красавца молодца барина, с поразительным выражением силы, свежести и энергии, который с мужиком вымеривал тесемкой грудь и длину коровы.

— Что это они делают? — сказала дама. — И посмотрите, какой молодец. Верно не Русской?

Алабин посмотрел на не Русского молодца, и лицо его, всегда выражавшее удовольствие и веселость, просияло так, как будто он был нахмурен.

— Ордынцев! Сережа! — закричал он черному молодцу. — Давно ли? А вот Наталья Семеновна. Позволь тебя представить. Наталья Семеновна, мой приятель, и друг, и скотовод, и агроном, и гимнаст, и силач Сергей Ордынцев. Наталья Семеновна только что говорила: «Какой красавец, верно не Русский?» А ты самый Русский, что Руссее и найти нельзя.

— Совсем я не то говорила, — сказала дама. — Я сказала...

— Да ничего, он не обидится..

Ордынцевъ дѣйствительно, казалось, не обидѣлся; но онъ съ однаго взгляда понялъ, какого рода была дама Наталія Семеновна, и, несмотря на ея безупречный скромно элегантный туалетъ, слегка приподнялъ передъ ней158 фуражку баранью шапку и с сухостью, в которой было почти отвращение, взглянул на нее и обратился к Алабину.

— Я выставляю телку и быка. Я только вчера из деревни. А это Боброва корова, лучшее животное на выставке. Смотри, что за зад. Я хочу смерить.

Он отвернулся от Алабина и опять обратился к своему мужику. Ордынцев был приятель Алабина, хотя и 12 годами моложе его (Алабин был приятелем еще с его отцом). Кроме того Ордынцев был влюблен в Княжну Щербатскую, свояченю Алабина, и159 теперь под предлогом выставки приехал в Москву, чтобы сделать ждали уж давно, что он сделает предложение; и потому160 он бы должен был обрадоваться этой встрече, но, напротив, Ордынцев ушел от Алабина в стойло и стал перемерять с мужиком то, что он уже мерял. Он — Ордынцев — человек чистой и строгой нравственности — не мог понять этого теперешнего появления Алабина в зоологическом саду под хмельком под руку с хорошенькой Анной Семеновной. Вчера, тотчас после его приезда в Москву, знакомый рассказывал ему, что Алабины, муж с женой, разошлись, что Дарья Александровна, жена Алабина, открыла его связь и переписку с гувернанткой, бывшей в доме, и что они разъезжаются или уже разъехались. Ордынцев знал Алабина коротко и, несмотря на совершенно противоположные ему безнравственные привычки Алабина, любил его, как и все, кто знал Алабина, любили его. Но последнее известие об гадкой истории с гувернанткой, о полном разрыве с Дарьей Александровной, женой, с сестрой Катерины Александровны или Кити, как ее звали в свете, той самой, на которой желал и надеялся жениться Ордынцев, и теперешняя встреча под руку с Натальей Семеновной заставили Ордынцева, сделав усилие над собой, сухо отвернуться. Но Алабин не понимал или не хотел понимать тона, принятого приятелем.

— Коровы — это все прекрасно. Но от этого, что ты влюблен в своих коров, это не резон так бегать от друзей. Я и жене скажу и Кити, что ты здесь, и приезжай вечером к Щербацким непременно. И мы будем.

— Ты говоришь — нынче вечером? — переспросил Ордынцев, глядя ему в глаза.161 — И Дарья Александровна будет дома?

— Ну да.162 Ты окоровился совершенно. Нет, пожалуйста, душа моя, приезжай, и Долли будет рада, и я уже останусь дома для тебя.163 — Непременно буду. Нынче? — сказал Ордынцев и прошел несколько шагов, разговаривая с Алабиным. «Ничего не понимаю, — сказал он сам себе, возвращаясь домой. — А это судьба. Надо ехать». И как только он подумал о том, что предстоит ему, кровь бросилась ему в лицо, и он привычным жестом стал тереть себе лоб и брови.

Алабин остановился в нерешительности. Идти ли дальше или остаться?

— Однако до свиданья, Наталья Семеновна, — сказал он вдруг, передавая свою даму на руку [1] Алабин оставляет даму и рассказывает. «Я несчастный человек. Приезжай». [2] Ордынцев с мужиком советуется. [3] На вечере говорит, как он живет в деревне [4] В горе уезжает к телятам. [5] Анна говорит: «Я мирить не могу, но покайся. Я бы убила». [6] «Пойдем, наши там». Ордынцев вспыхнул. Они пошли. Лабазину и взяв под руку Ордынцева. — Пойдем поговорим, — сказал он, и лицо его вдруг изменилось. Виноватая улыбка выразилась на его добром, красивом лице. — Ты, верно, слышал про наши...

— Да, слышал.

— Ну пойдем, пойдем поговорим.

Они вышли на уединенную дорожку.

— Ты понимаешь, что я не имею никакого права на объяснения, — сказал Ордынцев.

— Да, я знаю, но ты такой пурист, и твой отец был, я знаю. Ну вот видишь ли, мой друг. Я решительно погибший человек. Я не стою своей жены. Она — ангел. Но когда ты будешь женат, ты поймешь. Я увлекся. А главное, я сам165 Красавцеву сделал глупость. Этого никогда не надо делать. Я ей признался во всем. Ну и кончено. Я теперь виноватый. И женщины никогда не прощают этого. Но понимаешь, когда дети, на это нельзя так легко смотреть. Она хотела разъехаться. Насилу мы спасли ее от срама. И теперь я надеюсь, что все обойдется. Ужасно, ужасно было. Но главное то, что бывает же увлечение. И ведь это такая прелесть была, — сказал он с робкой улыбкой, — и я погубил и ту и другую. Это ужасно!

— Да, но по крайней мере теперь все кончено? — спросил Ордынцев.

— Да, и кончено и нет. Ты приезжай непременно. Она тебя очень любит и будет рада тебя видеть.

— Ты знаешь, я не могу понять этих увлечений.

— Знаю, что жена правду говорит, что твой главный порок — гордость. Вот женись.

— И по мне брак, разрушенный неверностью166 продолжал Ордынцев, как будто его и не перебивали с той или с другой стороны, — продолжал громко и отчетливо Ордынцев с своей привычкой ясно и немного длинно выражаться, — брак разрушенный не может быть починен.

— Ты не женат, и ты судить не можешь. Это совсем не то, что ты воображаешь.

— От этого, может быть, я никогда не женюсь, но если женюсь, то я строго исполню долг и буду требовать исполнения.

— Так ты приезжай непременно, Кити будет, — сказал Алабин, глядя на часы и невольно отвечая этим на слова Ордынцева о браке. — A мне надо обедать у старика Щипкова.

И Степан Аркадьич, опять выпрямив грудь и приняв свое веселое, беззаботное выражение, растегнув пальто, чтобы освежиться от прилива к голове, вызванного объяснением, пошел легкой и красивой походкой маленьких ног к выходу сада, где ждала его помесячная извощичья карета.167 Оставшись один, Ордынцев вернулся к коровам, еще раз сравнивая, остановился

В одном из таких домиков стоял Ленин перед стойлом, над которым на дощечке было написано: телка Русского завода168 Константина Николая Константиновича Ордынцева, и любовался ею, сравнивая ее с другим знаменитым выводошем завода Бабина. Чернопегая телка, загнув голову, чесала себе задней головой169 Так в подлиннике. за ухом.

«Нет хороша», думал он. Ленин знал свою телку до малейших подробностей. Год и два месяца он видел ее каждый почти день, знал ее отца, мать: узнавал в ней черты материнской, отцовской породы, черты выкормки. Теперь, сравнительно с другими выставленными телками, она упала нисколько в его глазах. (Он думал одно время, что она будет лучшая телка на выставке), но всетаки он высоко ценил ее. Немножко только он желал бы ее пониже на ногах, и когда она стояла, как теперь, в глубокой постилке, этот недостаток был незаметен, да немножко посуше в переду и пошире костью в заду; но этот недостаток, он надеялся, выправится при первом тёле. Голова короткая и породистая, подбрюдок как атласный мешок, глаз большой и в белом ободке были все таки прекрасны. Так он думал, косясь на свою телку и прислушиваясь к тому, что говорили посетители. Большинство посетителей были совершенно равнодушные,170 как Алабин другое большее большинство были осуждатели. И каждый, думая, что говорить новенькое, все говорили одно и тоже, имянно: и что выставлять у нас в России, привезут из за границы и выставят: вот мол каких нам нужно бы иметь коров, но мы не имеем. А у нас все Тасканской породы, как шутил один помещик, т. е. таскать надо под гору, оттого тасканская. Большинство проходило, читало надпись телки, глядели на телки и или ничего не говорили или говорили: «телушка как телушка, отчего же она Русской породы. Красная помесь Тирольской». Редкие останавливались, распрашивали, и тогда Ордынцевский молодой мужик Елистрат, страстный охотник, приохоченный барином, рассказывал, что телке год 2 месяца и живого весу 13 пудов, и выведена она не под матерью и т. д.171 Вернувшись в коровник после разговора с Алабиным, Ордынцев застал группу против своей телки.

Иногда вмешивался и сам хозяин и с увлечением объяснял всю свою теорию вывода скота, основанную на новейших научных исследованиях. Так он вступил в такое объяснение с молодым богачем купцом, который с женой остановился против телки и стал распрашивать. Купец был охотник и тоже выразил сомненье, что телка не русская. Ордынцев вступил с ним в разговор, беспрестанно перебивая купца и стараясь внушить ему вопервых то, что надо условиться, что понимать под Русской скотиной. Не заморскую скотину, но ту скотину, которая вывелась в России, также как то, что в Англии считается кровной лошадью; во вторых, он старался внушить купцу, что для вывода скота не нужно брать хорошо выкормленную в тепле и угодьях скотину и из лучших условий переводить ее в худшия, а напротив; в третьих, он старался внушить купцу, хотя и невольно, но очень заметно, что дело о коровах и способе вывода знает один он, Ордынцев, а что все, и в том числе купец, глупы и ничего не понимают. Он говорил хотя и умно и хорошо, но многословно и дерзко; но купец, несмотря на то что был образованный, почтенный человек и знал не хуже Ордынцева толк в скотпне и научные рассуждения о скоте, слушал Ордынцева, не оскорбляясь его тоном. Тот же самый дерзкий, самоуверенный тон, который имел привычку принимать почти со всеми Ордынцев, в другом человеке, менее свежем, красивом и, главное, энергичном, был бы оскорбителен, но Ордынцев так очевидно страстно был увлечен тем, что говорил, что купец сначала пробовал отвечать, но, всякий раз перебиваемый словами нет позвольте, выслушал целую лекцию и остался доволен. Оставшись опять один после ухода купца, Ордынцев подошел к своему мужику и помощнику Елистрату и с ним заговорил о коровах.

— Ну какие же тебе лучше всех понравились?

— Да и чернопегая хороша. Только на мой обычай я б жену заложил, а того седого бычка купил бы, — сказал Елистрат. — Ох — ладен. Кабы его да к нашей Паве, да это — мы бы таких вывели,... — закончил он, просияв улыбкой.

— Правда, правда.172 Ниже на полях вслед за этим вписано: «Ты посмотри зад», и он стал мерять. В это время в дверь вошел Степан Аркадьич с знаменитым прожившим кутилой Безобразовым. У Безобразова на руке была франтиха дама. Вокруг них стояло сияние веселого хорошего завтрака. Я куплю. Ну поедем, я тебя довезу обедать.

И Ордынцев с мужиком пошел по дорожкам к выходу, продолжая разговаривать с мужиком с большим увлечением, чем можно бы было предполагать, и которое умный Елистрат справедливо относил к тому, что барин хочет показать, что он им не гнушается.

Около выхода Ордынцева догнал бежавший с коньками замотанными худощавый молодой человек с длинным горбатым носом.

— Давно ли, Ордынцев? — сказал по французски молодой человек, ударяя его по плечу.

— Вчера приехал, привез скотину свою на выставку.

— Ну а что гимнастика? Бросили? Приходите завтра, поработаем.

— Нет, не бросил, но некогда. В деревне я поддерживаюсь верховой ездой. Верст 15 каждый день и гири.

Ордынцев отвечал и говорил по французски замечательно изящным языком и выговором и не так, как его собеседник, перемешивая Русский с Французским. Заметен был некоторый педантизм в том, что он, раз решив, что глупо мешать два языка, отчетливо и ясно говорил на том или другом.

Молодой человек пощупал его руку выше локтя. И тотчас же при этом жесте Ордынцев напружил мускулы.

— О! О! ничего не ослабла. Что же, все 5 пудов?

— Поднимаю или вешу?

— И то и другое.

— Поднимаю тоже, но весу я в себе сбавил, а то стал толстеть.

— Это кто же с вами?

— Это мой товарищ по скотоводству, замечательный человек.

Но молодому человеку, видно, не интересен был замечательный мужик, он пожал руку Ордынцеву.

— Приезжайте завтра, весь класс вас будет ждать. Старая гвардия — и Келер ходит, — и пробежал вперед. — Ах да, — закричал он оборачиваясь, — были вы у Алабиных?

— Нет еще.

— Говорят, они разъезжаются.

— Нет, это неправда.

— Ведь надо что нибудь выдумать.

— До свиданья.173 Против этих слов и ниже поперек полей написано: [1] После обеда чувство недовольства, у того все назади, у этого впереди. [2] Обед. Шампанское развязывает языки. «Моя жена удивительная женщина». Ордынцев не гастроном, каша лучше, но бумажник полон.

<АННА КАРЕНИНА.

РОМАН.

Отмщение Мое.

Степан Аркадьич Алабин, несмотря на вчерашнюю сцену с женой после того, как открылась его неверность, несмотря на то, что вчера вечером горничная жены Параша не пустила его в спальню и объявила, что Дарья Александровна больна, не хочет его видеть и приказала укладывать свои и детския вещи, с тем чтобы переехать к матери, несмотря на все это и на 41 год жизни, здоровая натура Степана Аркадьевича взяла свое, и он спал крепко до привычного часа 8 часов утра, когда ему было время ехать в присутствие.247 суда

— Ах! — вскрикнул он, когда проснулся и вспомнил все, что было. «Обойдется, пройдет», подумал он, спуская с кровати248 сильныя белые жирные, мускулистые249 ноги стегны и отыскивая маленькими жилистыми ступнями шитые женою и подареные к прошлому рожденью на золотистом сафьяне щегольские туфли. Надев щегольской халат работы французского портного, халат, который приписан был последний раз в 80 рублей к счету портного, чтобы составить ровно тысячу, Степан Аркадьич прошелся по комнате, и, как ни не неприятно ему было на душе, легкая походка его сильных ног, так легко носивших ожиревающее красивое тело и широкий грудной ящик, была также красива, и плечи держались также назад и грудь вперед, и250 краснов красноватое румяное лицо, когда он взглянул на себя в большое зеркало, было также красиво, и русые бакенбарды с серебряной сединой также красиво вились по сторонам щек и скул, скулы и волоса, несмотря на проведенную ночь, также курчавились по вискам и по плеши красиво редели на середине головы.

252 — Матвей! — крикнул он. — Цирульник тут? Вошел Матвей, лакей, старый друг и товарищ Степана Аркадьича, в щегольском пиджаке, с золотой цепочкой на жилетном кармане и с pince-nez на снурке. Такой же щеголь цирюльник почтительно и весело шел за ним с своим клеенчатым свертком и белыми полотенцами и парящейся серебряной кружкой. Цирюльник привычными глянцовито пухлыми руками раскладывал принадлежности на уложенном щеточками, бутылочками, коробочками с серебряными с вензелями крышечками и ручками, Матвей подал два письма на серебряном подносе и телеграмму. Ответ заплачен. И положив руки в карманы и расставив твердо ноги в мягких сапогах, с боку253 добродушно насмешливо, успокоительно и вместе с тем уныло смотрел на своего барина. «Денег нет, долгов куча, с барыней расстройка, а в ее именье надо лес продать, плохо.254 Но все пустое на свете, и все пройдет. Ничего, сударь Степан Аркадьич, и я не оставлю барина, и обойдется, все обойдется и образуется», говорил его взгляд.

Одно письмо было из Петербурга255 служебное, другое от Лидии Ивановны от сестры Степана Аркадьича Анны Аркадьевны Карениной. Она писала, что муж уезжает на ревизию и что ей скучно, несмотря на свет, скучно без мужа. Примут ли ее они к себе? Она приехала бы на неделю, и слухи и светския и шутки. «Вот женщина, — подумал Степан Аркадьич про сестру. — И верная жена, и светская женщина, и всегда весела и терпима. Нет этого какого то пуризма московского», подумал он. Другое письмо было от Лидии Ивановны, той самой особы, которая была причиной расстройства с женой. Она ничего не знала или не хотела знать и звала обедать сегодня в Эрмитаж256 с Васей Красавцевым и съехаться в Зоологическом саду в 3 часа после присутствия. Потом был черный ящик служебных бумаг в виде гармонии.

— Ну а из Присутствия? — сказал Степан Аркадьич, придерживая руку цирюльника.

— Гармония полная, — отвечал Матвей, — прикажете принести?

Гармонией жена Долли Александровна называла шутя огромный большой обитый кожей ящик, в котором приносились служебные бумаги.

— Нет, после.

Дожидавшаяся рука цирюльника опять легко задвигалась в кисти, сгребая щетину с мылом и оставляя нежно-розовые поляны. «Как нибудь обойдется», все спокойнее и спокойнее думал Степан Аркадьич по мере движения вперед своего туалета.> Два детския голоса — Степан Аркадьич узнал голоса Гриши, старшего мальчика, и Тани, девочки любимицы — послышались за дверями.

— Нет, ты не можешь? — кричала по английски девочка. Степан Аркадьич257 остановился в выравнивании тонкой рубашки из под помочей подошел к двери и кликнул:

— Таня!

8-летняя девочка вбежала в столовую, обняла отца и повисла ему на шее, так что и так красная толстая шея его побагровела, и поцеловала его в258 губы душистое лицо. Девочка любила этот легкий запах духов, распространявшийся, как от саше, от бакенбард отца и всегда соединявшийся с впечатлением ласки отца.

— Что мама?

— Мама давно встала.

«Значит, не спала всю ночь», подумал Степан Аркадьич.

— Что, она весела?

Девочка задумалась.

— Должно быть. Она не велела учиться, a велела идти гулять с Мис259 Тебор Гуль и к бабушке.260 «Обойдется, наверно обойдется».

«Правду говорит Матвей, образуется. Великое слово — образуется, — подумал Степан Аркадьич. — И что тут такого ужаснаго?261 Главное, отчего не могут все жить, не сердиться, не ссориться. Ведь все тоже, что было, ведь что же нового? Ах, как ее жалко, ах, как ее жалко».

— Ну иди, постой.

Он достал со стола, где вчера поставил; коробочку конфет и дал ей две, выбрав ее любимые — шеколадную и помадную. Туалет его уж был кончен, мундирные панталоны, жилет, часы с кучей брелок и двумя цепочками в обоих карманах и крест на шее маленький форменный, но нарочно заказанный. Степан Аркадьич говаривал, что нет ничего более дурного тона, как крест на шее, a вместе есть манера его носить так, что ничего нет порядочнее, и он знал эту манеру, и из под его щегольски красивого доброго и веселого лица, из под его бакенбард на его рубашке и белом галстуке с крошечными золотыми запонками крест был хорош. Он этого ничего не думал. Несколько раз прежде он думал это, но по привычке долго постоял перед зеркалом, стирая батистовым платком излишние духи с бакенбард. «Обойдется, обойдется», подумал он, оправляя свежие манжеты, окаймлявшие белые отделанные руки. Он надел сертук, расправил плечи и, привычным движеньем рассовав рассовал по карманам спички, сигары, бумажник, кошелек, все щегольское, не блестящее, но элегантное, вышел263 чуть постукивая каблуками, в столовую, легко ступая по ковру в своих лайковых, как перчатки, мягких сапогах и потирая руки. В столовой стоял на круглом [?] столе серебряный прибор с кофеем на белейшей, чуть крахмаленной скатерти. Тут, за кофеем, он проглядел кое какие бумаги, привычными ловкими движеньями развертывая, переклады перекладывая , сделал огромным карандашом отметки, тутже выдал на необходимое 50 рублей Матвею из 180, которые у него были в бумажнике, и отказал долг, обещанный хозяину извощику и прикащику из магазина. Все время он кушал кофей с любимым своим калачом с маслом, так красиво жуя своими румяными сочными губами и апетитно и спокойно, что казалось неприлично, чтобы у этого человека могло быть горе и неприятности. Но горе было, и нет нет — он останавливался жевать и прислушивался, перебирая пальцами окружность бакенбард. За затворенными дверьми он слышал шаги жены. 264 и останавливался жевать, чтобы прислушаться; другой разъ онъ слышалъ ея голосъ, приказывающій что то Англичанкѣ. Когда онъ всталъ отъ кофея съ пріятной теплотой въ тѣлѣ и поглядѣлъ въ окно на дворъ, освѣщенный солнцемъ, гдѣ карета чистая, блестящая на зимнемъ солнцѣ скрипѣла, подъѣзжая къ крыльцу, онъ рѣшительнѣе еще, чѣмъ прежде

— Готова карета?

— Подает.

И действительно, каретные лошади с громом выдвинулись под окно.

— Дай портфель, — сказал он и, взяв шляпу, остановился, вспоминая, не забыл ли что.

И он вспомнил, что ничего не забыл, кроме того, что хотел забыть, — про жену. «Ах да, — лицо его приняло тоскливое выражение, — не попробовать ли поговорить с ней под предлогом приезда Анны. Ведь когда нибудь нужно», сказал он себе,265 обойдется вынул папиросу, закурил, пыхнул два раза, бросил в перламутровую раковину-пепельницу и быстрыми шагами пошел к дверям гостиной к жене. Сухая женщина с костлявыми руками, в кофточке и с зачесанными косой редкими волосами, быстро шла через гостиную и, увидев его, остановилась.266 Отвращение, злоба, презрение Ненависть, стыдъ, зависть выразилась на лицѣ жены; она сжала руки, и голова ея затряслась.

— Долли! — сказал он тихим, не робким и приятным голосом. — Долли, — повторил он уже робко.

— Что вам нужно?

— Долли! Анна приедет нынче.

— Ну чтож мне. Мне ее не нужно.

— Но надо же...

— Зачем вы? Уйдите, уйдите, уйдите, все267 громче и громче пронзительнее, неприятнее, неприличнее268 кричала она провизжала Долли Александровна, так, как будто крик этот был вызываем физической болью.

Кто бы теперь, взглянув на это худое, костлявое тело с резкими движениями, на это измозченное с нездоровым цветом и покрытым морщинками лицо, узнал ту Княжну Долли Щербацкую, которая 8 лет тому назад составляла украшение московских балов своей строгой фигуркой с широкой высокой грудью, тонкой талией и маленькой прелестной головкой на269 белой нежной шее.

— Долли, — продолжал Степан Аркадьич, — что я могу сказать. Одно — прости. Прости.270 Разве не могут быть увлечения? Вспомни, разве 8 лет жизни не могут искупить минуты увлечения?

Она слушала до сих пор с злобой с завистью, оглядывая несколько раз с ног до головы его сияющую свежестью и здоровьем фигуру, но она слушала, он видел, что она хотела, желала всей душой, чтоб он нашел слова такие, которые бы извинили его, и он не ошибался; но одно слово — увлеченье напомнило ей ту женщину; опять, какъ отъ физической боли, сморщилось изуродовалось ея лицо, и она закричала:

— Уйдите, уйдите. Разве вы не можете оставить меня один день? Завтра я переезжаю.

— Долли!..

— Сжальтесь хотя надо мной, вы только мучаете меня, — и ей самой стало жалко себя, и она упала на диван и зарыдала.

Как электрической искрой, то же чувство жалости передалось ему. Сияющее лицо его вдруг расширилось, губы распухли, глаза налились слезами, и он заплакал.

— Долли! — говорил он, — вот я на коленях перед тобой. Ради Бога, подумай, что ты делаешь. Подумай о детях. Они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне, я... Ну чтож? Ну чтож делать? — говорил он, разводя руками, — прости, прости.

— Простить. Чтож тут прощать? — сказала она, удерживая слезы, но с мягкостью в голосе, подавшей ему надежду. — Нет слов, чтобы выразить то положение, в которое вы и я поставлены. У нас дети. Я помню это лучше вас, нечего мне напоминать. Ты помнишь детей, чтобы играть с ними.

Она, забывшись, сказала ему «ты», и он уже видел возможность прощения и примирения; но она продолжала:

— Разойтись теперь — это расстроить семью, заставить детей стыдиться, не знать отца; поэтому все в мире я сделала бы, чтобы избавить их от этого несчастья.

Она не смотрѣла на него, голосъ ея смягчался все болѣе и болѣе, и онъ только ждалъ того, чтобы она перестала говорить, чтобы обнять ее.

— Но развѣ это возможно, скажите, развѣ это возможно, — повторяла она, — послѣ того какъ мой мужъ, отецъ моихъ дѣтей, пишетъ письмо моей гувернанткѣ, гадкой дѣвчонкѣ. — Она стала смотрѣть на него, и голосъ ея сталъ пронзительнѣе и все поднимался выше и выше по мѣрѣ того, какъ она говорила. — Вы мнѣ гадки, противны,271 Она открыла лицо — сказала она опять сухо и злобно. — Ваши слезы — вода, вы никогда не любили меня, вы могли уважать мать своих детей. Детям все лучше, чем жить с развратным отцом, чем видеть мое презрение к вам и к мерзкой девчонке. Живите с ней.

Въ это время закричалъ грудной ребенокъ. Она прислушалась, лицо ея смягчилось, и она пошла къ нему.

— Если вы пойдете за мной, я позову детей. Я уезжаю к матери и уеду, оставайтесь с своей любовницей.

Она вышла. Степан Аркадьич остановился, опустив голову, и, глядя в землю, тяжело вздохнул,272 «Ах, это ужасно. — Потом он обтер лицо и виски. — А может быть и обойдется». — Карета стояла у подъезда. перебирая концами палъцев окружения бакенбардов. «И тривиально и гадко, точно Акимова в Русской пьесе. Кажется, не слыхали. Как это не иметь чувства собственного достоинства».

«Вѣдь любитъ же она ребенка, — подумалъ Степанъ Аркадьичъ, замѣтивъ смягченіе ея лица при крикѣ ребенка. — Вѣдь любитъ же она ребенка, моего ребенка, какъ же она можетъ ненавидѣть меня? Неужели образуется? Да, образуется. Но не понимаю, не понимаю какъ», сказалъ себѣ Степанъ Аркадьичъ и вышелъ изъ гостиной, отирая слезы.273 Матвей ожидал с пальто. — Кушать дома не изволите? — Нет. Швейцар вынес гармонию с казенными бумагами и захлопнул дверцу. По привычке Степан Аркадьич закурил папироску и опустил окно. «Даже наверно обойдется», сказал он себе, когда карета покатилась визжа по улицам, и он по привычке, подъезжая к Присутствию, делал программу дня. «Обедать с ней нельзя, но надо заехать завтракать в Зоологический сад и сказать ей; поеду обедать в клуб, а вечером посмотрю, что дома. Не может же это так остаться». Вдруг ему пришла счастливая мысль: «Анна. Да, сестра Анна устроить это. Анна — это такой такт, терпимость. Жена любит ее». Анна была любимая сестра Степана Аркадьича, замужем за Директором Департамента в Петербурге. Анна для Степана Аркадьича была идеал всего умного, красивого, грациозного, прекрасного, доброго «Анна все устроит, я напишу ей, и она устроит». В присутствии еще, в своем кабинете, Степан Аркадьич написал письмо сестре, умоляя ее приехать и помирить его с женою. Потом он весело, как бы покончив это дело, надел мундир и пошел в присутствие. В присутствии были интересные дела, и Степан Аркадьич, как всегда, был добр, прост, мягок с подчиненными и просителями и толков, ясен, нетороплив в исполнении дела. Когда ему в 4-м часу сказали, что карета приехала, он уже чувствовал апетит и решил, что можно не обедать с Лидией, а поговорить с ней и хоть позавтракать в Зоологическом саду. Может быть, там не очень уже гадко едят в ресторане. «Одно ужасно — это что она беременная. Какъ она мучается и страдаетъ! Чтобы я далъ, чтобы избавить ее отъ этихъ страданій, но кончено, не воротишь. Да вотъ несчастье, вотъ кирпичъ, — говорилъ онъ, — свалился на голову. — Онъ пошелъ тихими шагами къ передней. — Матвѣй говоритъ: образуется. Но какъ? Я не вижу даже возможности. Ахъ, ахъ! Какой ужасъ и какъ тривіально она кричала, какъ неблагородно, — говорилъ онъ себѣ, вспоминая ея крикъ и слово: любовница. — Можетъ быть, дѣвушки слышали. Ужасно, тривіально, подло».

Матвей встретил в проходной с требованием денег на расходы для повара и доложил о просителе. Как только Степан Аркадьич увидал посторонних людей, голова его поднялась, и он опять пришел в себя. Он быстро, весело выдал деньги, объяснился с просителем и, вскочив в карету, весело закричал, высовывая из окна свою красивую голову в мягкой шляпе:

—274 — В присутствие. На Николаевскую дорогу.275 На обороте листа написано: В Присутствии вызывают. Враждебность. Один — Степан Аркадьич — не вникает в смысл жизни и спит. Другой — Ордынцев — ищет добра, устройства. Ордынцев был во всем разгаре объяснения. Купцы, когда явилась сияющая фигура Степана Аркадьича.

АННА КАРЕНИНА.

РОМАН.

«Отмщение Мое».

276 Степан Аркадьевич Алабин, несмотря на <41 год жизни, на седеющия нити в длинных курчавых бакенбардах, на одевающееся уже откормленным жиром расширевшее тело, спал сном ребенка, и спокойствие его сна не нарушилось никакими нравственными причинами> 37 лет от роду, не потерял еще способности ребяческого спокойного сна, несмотря ни на какие нравственные невзгоды. Несмотря на то, что он спал уже 3-ю ночь вследствии ссоры с женой277 в первый раз после 9 лет не в спальне жены,278 куда его не пустили вчера вечером вследствии открывшейся его неверности а на сафьяновом диване в своем кабинете, сон Степана Аркадьевича Алабина был также279 хорош тих и сладок, как и обыкновенно,280 и он проснулся в привычный час, 8 часов, время, когда ему надо было ехать в одно из Московских присутствий, где он был председателем, проснулся, потягиваясь, растягивая и вздымая свою геркулесовскую широкую грудь и сладко чмокая румяными улыбающимися губами. Зимний яркий свет уже проходил в щели между тяжелыми гардинами, и сафьян холодил тело под сбившейся простыней. и в обычный час, 8 утра, он стал ворочать с боку на бок свое281 тяжелое, одетое жиром, откормленное тело на пружинах дивана и тереться лицом о подушку, крепко обнимая ее, потом открыл глаза,282 кругло зевнул и улыбаясь сел на диване и, сладко улыбаясь, растянул, выставив локти, свою широкую грудь, и улыбающиеся румяные губы перешли в зевающия. «Да что бишь? — думал он, вспоминая сон. — Миша Кортнев давал обед в Нью Іорке на стеклянных столах, да и какие то маленькия женщины, а хорошо. Много еще что то там было отличного, да не вспомнишь. А надо вставать»,284 расставив Зач. Инесмотряна жиром одетое, откормленное тело, он скинул сказал он себе, заметив кружки света в проеденных молью дырках суконных стор и ощущая285 непривычный холод на теле от сбившейся простыни с сафьянного дивана. «Вставать, так вставать». Он быстро скинул ноги с дивана,286 маленькими ступнями отыскал ими шитые женой — подарок к прошлому рожденью — золотисто сафьянные туфли и по старой, 9-летней привычке потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него всегда висел халат, и тут вдруг вспомнил, как и почему он спит не в спальне, а в кабинете, и улыбка исчезла с его красивого287 свежего лица. Он288 привычнымъ ему жестомъ въ минуты задумчивости сталъ <быстро перебирать и ощупывать кончиками тонкихъ бѣлыхъ и пухлыхъ пальцевъ съ овальными розовыми ногтями лѣвой руки верхнія волоски бакенбардъ, какъ бы повѣряя правильность ихъ формы,> потирать красивой пухлой рукой лобъ и вьющіеся волосы на маковкѣ. Онъ вдругъ вспомнилъ все, что было вчера вечеромъ, когда онъ, веселый и ласковый, съ коробкой конфетъ вернулся изъ театра и вмѣсто милой <старой>, всегда тихой, ласковой подруги, жены и матери своихъ дѣтей, увидѣлъ блѣдную женщину съ окоченѣвшими, какъ будто дрожащими членами и смотрѣвшими прямо на него и остановившимися глазами, горѣвшими непримиримой злобой, даже ненавистью. Онъ, <такъ любившій любить всѣхъ и быть любимымъ, такъ любившій свою жену не какъ женщину, но какъ стараго друга и мать дѣтей, всегда ласковый, пріятный, добрый со всѣми) всегда гордившійся — если онъ чѣмъ нибудь гордился — тихой прелестью своей семьи, долго не могъ понять, что случилось. Хотя онъ зналъ себя въ отношеніи вѣрности давнымъ давно и сто разъ виноватымъ передъ женой, онъ такъ самъ привыкъ къ этому, что иногда думалъ, что и она знаетъ и привыкла; и ему въ голову не могло придти, чтобы послѣ 9 лѣтъ вдругъ такая счастливая жизнь сдѣлалась адомъ только потому, что она узнала одну изъ его послѣднихъ невѣрностей. Когда она показала ему его любовное письмо <къ бывшей у нихъ гувернанткѣ> <къ Лидіи Ивановнѣ), попавшее самымъ страннымъ, несчастнымъ случаемъ ей въ руки, и когда она сказала ему, что теперь все кончено между ними и что она завтра уѣдетъ отъ него, онъ былъ такъ ошеломленъ, что ничего не отвѣтилъ и даже не измѣнилъ веселаго выраженія своего лица, какъ это часто бываетъ съ людьми, слишкомъ неожиданно пораженными. Самъ не зная зачѣмъ, онъ даже улыбнулся. Только уже послѣ понявъ весь ужасъ своего и ея положенія, понявъ, что она до этой минуты ничего не знала, что она считала его чистымъ, понявъ, какъ ужасно ей было вдругъ разочароваться, онъ попытался виниться, просить прощенія, обѣщать исправленія; но она не хотѣла его слышать и, еще разъ подтвердивъ свое намѣреніе разойтись, вышла изъ комнаты и не хотѣла его больше видѣть. Какъ ни невозможно ему казалось исполненіе ея угрозы — послѣ 10 лѣтъ <внѣшне> хорошей дружной жизни съ 5 человѣками дѣтьми и съ однимъ въ брюхѣ бросить мужа, онъ боялся жены; онъ зналъ ея кротость, характеръ тихій, холодный, честный и твердый. Какъ ни невозможна казалась ея угроза, онъ тоже не могъ себѣ представить того, чтобы, сказавъ что нибудь такъ рѣшительно, какъ она объявила свое рѣшенье вчера вечеромъ, чтобы она измѣнила ему. Если онъ и хотѣлъ надѣяться, что она все таки проститъ его, онъ не могъ себѣ представить, какъ она этосдѣлаетъ. Онъ помнилъ ея лицо и не могъ вѣрить, чтобы она измѣнила своему рѣшенію; такъ не похоже было на нее, всегда благоразумную, спокойную и твердую, сказать и не сдѣлать. сморщился. Лицо его приняло на мгновение выражение289 испуганной и виноватой собаки. испуганное и виноватое.

— AAAA!, — промычал он, вспоминая все, что было.

Было то, что любовная записка его к Лидии Ивановне Шер, бывшей у них в доме гувернанткой, попалась в руки жене одним из тех необыкновенных случаев, которые как нарочно придуманы для того, чтобы делать людей несчастными, и началось то, чего никак и ожидать нельзя было. Оказалось то, чего еще меньше ожидал Степан Аркадьич, — что жена его теперь только, после 9 лет, открыла, что он никогда не был ей верен. Он хотя и никогда не думал хорошенько об этом, но предполагал, что она подозревает и не хочет доходить до подробностей. Оказалось, что вследствии этой попавшейся записки290 Дарья Александровна жена пришла в неистовство и с пятью человеками детей и с 6-м в брюхе объявила ему, что она жить с ним не будет и разойдется. Если бы это сказала другая женщина, Степан Аркадьич, может быть, и не обратил бы на эту угрозу внимания, но жена его была (он признавал ее такою) твердая, решительная, прекрасная женщина, которая не любила говорить фраз, а что говорила, то и делала. И вот прошло 3 дня. Она не291 хотела его видеть и пускала его себе на глаза, и он знал, она что то делала, готовила с своей матерью.

— Ие! Ие! — покряхтывалъ онъ съ гадливымъ выраженіемъ лица, какъ будто онъ испачкался въ вонючую грязь, вспоминая самыя тяжелыя для себя впечатлѣнія изъ этой первой сцены, и легъ опять на диванъ. «Ахъ, если бы заснуть опять. Какъ тамъ все это въ Америкѣ безтолково, но хорошо было». Но заснуть уже нельзя было, и ему живо представилась эта первая минута, когда онъ, вернувшись изъ театра веселымъ и довольнымъ, увидалъ ее съ несчастнымъ письмомъ въ рукѣ и съ столь преобразовавшимъ ея всегда доброе, милое, хорошее лицо выраженіемъ отчаянія и ненависти во взглядѣ. И при этой встрѣчѣ, какъ это часто бываетъ, мучало его больше всего не самая неблаговидность своего поступка (онъ признавалъ ее), не та боль, которую онъ ей сдѣлалъ (онъ жалѣлъ ее всей душой), но его мучало болѣе всего та глупая роль, которую онъ съигралъ въ эту первую минуту.

С ним случилось то, что случается с людьми, когда они неожиданно уличатся в чем нибудь слишком неожиданно постыдном. Он не съумел приготовить свою физиономию к тому положению, в которое он становился перед женой после открытия его связи. Вместо того чтобы оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощенья, остаться даже равнодушным, его лицо, совершенно помимо его воли (видно, нервы не успели передать смысла впечатленья), лицо его вдруг очень мило и приятно, хотя и несколько насмешливо улыбнулось.

Этаго онъ не могъ забыть и не могъ простить себѣ и чувствовалъ, что этимъ онъ погубилъ себя совершенно. Да, и тонъ ея и взглядъ, когда она сказала: «теперь мы чужіе, ни я, ни дѣти не могутъ оставаться съ вами»,292 «это решено и кончено», подтверждал что кончено, когда она сказала это. был такой, что она не может изменить своему решению. «И после такой моей глупой улыбки чтож она могла сказать и сделать».

Степан Аркадьич несколько раз крякнул и ахнул, одеваясь и живо вспоминая вчерашнее. Он не видел выхода, а между тем в глубине души его голос говорил ему, что пройдет и обойдется: «Несчастье — думал он, — вины тут моей нет почти никакой, невозможно же жить иначе, и никто (при этом он вспоминал своих сверстников знакомых) и не может подумать, чтобы можно жить иначе. И она страдает, ее жалко, ужасно жалко, — говорил себе Степан Аркадьич, вспоминая лицо жены, исполненное выражением ненависти, но, несмотря на желание выразить ненависть, выражающее страшное страдание. — Да, ее жалко, ужасно жалко».«Да, несчастье, — думал он, — ужасное несчастье. Бывает же, что идет человек по улице, и кирпич упадет ему на голову. Вот кирпич и упал мне на голову. Но чтож делать, чтож делать. И как хорошо было все до этого, как мы счастливо жили. И кому какой вред я сделал этим? Никому.293 А главное то поражало его. Это было и давно, и мы жили прекрасно, и она была счастлива. Ведь ничто же не изменилось. Правда, нехорошо, могут сказать что она была гувернанткой у нас в доме. Это правда, что нехорошо, — сказал он себе. — Что-то тривиальное, пошлое есть в этом, но ведь пока она была у нас в доме, я не позволял себе ничего. Но все сделала эта улыбка. Одно нехорошо — бедняжка страдает. И она беременная». И он опять видел перед собой глаза, дышащие ненавистью, и содрагающийся рот и выражение напрасно скрываемого страдания и чувствовал свою глупую улыбку. «Что мне делать чтож мне делать?»,294 И что будет? Не простит, нет, не простит. А может быть, и обойдется. говорил он себе, и ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностью дня, а там видно будет. И как сладкий, крепкий сон295 настоящий ночной никогда не оставлял Степана Аркадьича, несмотря ни на какие нравственные потрясения, так и сон жизни дневной, увлечение привычным житейским движением, независимым от душевного состояния, и это увлечение сном жизни никогда не оставляло его.И он поспешил отдаться296 ему этой потребности дня. «Там видно будет», сказал он себе, надел халат, привычным молодецким шагом подошел к окну, поднял стору и громко позвонил.

И как только яркий свет зимнего утра осветил косыми лучами темные узоры ковра, изогнутое кресло и огромный письменный стол, заставленный безделушками и на краю которого лежали пакеты и письма,297 и телеграммы. И с входом камердинера Матвея с новыми письмами и телеграммой сон жизни охватил Степана Аркадьича. Степан Аркадьич стал, как кошка лапами засыпает298 землею и пеплом то, что ей не нравится, стал заваливать то, что мучало его.299 и заботы дня одна за другою живо представлялись ему. Вошедший старый друг камердинер Матвей внес платье и сапоги и подал новые письма и одну телеграму. Степан Аркадьич схватил жадно письма и, разорвав их, сел к зеркалу и велел позвать цирюльника.

— От хозяина извощика приходили, — сказал Матвей, положив руки в карманы пиджака.

Степан Аркадьич300 оглянулся на него с удивлением, как будто он не знает, что денег нет. «Знаю, ну что ж?» ничего не ответил и только взглянул на Матвея с выражением соболезнования к самому себе. Матвей уныло, насмешливо и вместе с тем успокоительно твердо молча посмотрел на своего барина.301 Видно было, что онъ хотѣлъ пошутить. «Не только знаю, что денегъ нѣтъ, — говорилъ взглядъ Матвѣя, — но знаю и всѣ ваши обстоятельства, сударь. Знаю, что долговъ куча, что денегъ нѣтъ и что съ барыней разстройка, а что въ ея имѣньи надо лѣсъ продать и что это васъ мучаетъ. Все знаю и понимаю и не совѣтую вамъ унывать, сударь, потому что не такія дѣла бывали и обходились».

— Я приказал придти в то воскресенье, а до тех пор чтобы не беспокоили вас и себя по напрасну, — сказал Матвей.

Степан Аркадьич взглянул еще раз на Матвея, и в выражении лица его была благодарность и нежность. «Вот человек, который понимает меня, вот истинный друг», подумал он.

«Так ты думаешь ничего?», сказал его вопросительный взгляд.

«Знаю, все знаю, — отвечал взгляд Матвея, — знаю, что деньги нужны и долгов много и что надо было лес продать в именьи барыни. А теперь расстройство».

— Да ничего, сударь, образуется, — сказал он вслух.

Степан Аркадьич, разорвав телеграмму, исправил своей догадкой перевранные слова и понял, что сестра его, давно обещавшая приехать к ним из Петербурга, будет302 завтра нынче.

— Матвей, Анна Аркадьевна будет303 завтра нынче, — сказал он, остановив на минуту глянцовитую пухлую ручку цирюльника, считавшего розовую дорогу между кудрявыми бакенбардами.

— Слава Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает также, как и барин, значение этого приезда, т. е. что Анна Аркадьевна съумеет помирить мужа с женою. — Одни или с супругом? — спросил он.

Степан Аркадьич не мог говорить, так как цирюльник занят был верхней губой, и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.

— Одни. Наверху приготовить?

— Барыне доложи, где прикажут.

— Барыне доложить? — повторил Матвей.

— Да, доложи, и вот возьми телеграму передай, что они скажут.

— Слушаю-с.

И подвинув душистое обтирание, употребляемое после бритья, и осмотрев еще раз порядок, в котором лежали платья и помочи, и поправив замеченную им неправильность в постановке светящихся ботинок, Матвей надел pince-nez, вдел большие слоновой кости резные запонки в рукава и золотые в ворот тонкой, чистейшей рубашки и, на некоторое отдаление отстранив, осмотрел ее, так как Степан Аркадьич был прихотлив насчет белья, и тогда только медленно вышел. Письма были хотя и незначительные и не совсем приятные, но они исполняли то, что нужно было, они выставляли вперед заботы дня и дальше и дальше застилали то, что было всегда нехорошо. Кроме писем были еще бумаги из того присутствия, в котором Степан Аркадьич был членом и куда он сейчас должен был ехать. Он взглянул и на бумаги и, решив, что особенно важных не было, велел приготовить их в портфель, чтобы заняться ими в кабинете присутствия.

Степан Аркадьич, умывшись, оправив ногти и спрыснув бакенбарды, в чистой рубашке, в панталонах и помочах стоял, нагнувшись перед зеркалом, и две круглые щетки погоняли одна другую, вычесывая его кудрявые волосы и бакенбарды (это энергическое движение более всего возбуждало его), когда Матвей304 В подлиннике описка: Аркадий с тем же унылым и непроницаемым лицом вернулся в комнату.

— Барыня приказали доложить: пускай делают, как им — вам т. е. — угодно, — сказал Матвей, «а что это значит, понимайте, как знаете», сказал его взгляд.

Щетки на мгновение остановились, и волосы в это время были зачесаны на лоб, что придало сконфуженному лицу Степана Аркадыча еще более сконфуженное выражение. Он помолчал, остановив руки, вздохнул и вдруг как бы сказав: «а чорт с ними со всеми», еще решительнее стал чесать волосы, не переставая, так что даже запыхался и покраснел, теми же щетками расчесал бакенбарды, перечесал волоса назад, бросил щетки, растянул рубашку под помочами, прыснул духами на рубаху и бороду, надел крест на шею особенный, маленький, форменный, но нарочно заказанный, жилет, сертук, расправил плечи и привычным движением рассовал по карманам папиросы, бумажник, спички, часы с двумя цепочками и брелоками и, встряхнув батистовый платок, чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и веселым, вышел, легко ступая, в столовую, где уже ждал его серебряный кофейник и китайский прибор на слегка крахмаленной белейшей скатерти. Письма все были прочтены, а с самим собой оставаться ему не хотелось, как бы опять не пришли дурные мысли, и потому за кофеем он развернул еще сырую поданную утреннюю газету и стал читать.

Апетит у Степана Аркадьича всегда был также хорош, как и сон, и после 2-х чашек кофе и калача с маслом и сведений, почерпнутых из газет о том, что в наше время возникает новый вопрос о том, квази-либеральная ли партия имеет призвание к будущей формировке высшего слоя или тенденциозность традиций должна уже официозно, если можно так выразиться, выставить свое новое и честное непреварикационное знамя, вникнув в смысл этих рассуждений, которые не лишены были для него интереса, Степан Аркадьич прочел про обещание уничтожить седые волосы, про легкую продающуюся карету и молодую особу, ищущую места, что было тоже не лишено интереса, и, ощущая приятную теплоту в теле, он встал спокойный, отряхнул крошки калача с жилета.

305 Анна Каренина ДВА БРАКА.

РОМАН.

Мне отмщение. Аз воздам.

306 Несмотря на то, что он спал уже 3-ю ночь вследствие ссоры с женой не в спальне жены Между мужем и женой произошла ссора. Жена не хотела оставаться в доме мужа, который изменял ей, и с 5-ю человеками детей хотела уехать от него к матери. Дарья Александровна Облонская, считавшая 9 лет своего красавца мужа307 веселым, доброду добродушным верным мужем, вдруг открыла, что он

был в связи с бывшей в их доме француженкой гувернанткой, и между мужем и женой произошла ужасная сцена и ссора, продолжавшаяся уже три дня и ничем еще не кончившаяся. То, что произошло и происходило еще теперь между мужем и женою, нельзя было назвать ссорой, а это было землетрясение, разрушившее все основы их жизни, смешение всего и хаос, который чувствовался и прислугой, и детьми, и более всего ими самими.

Вдруг оказалось для всех членов семьи и домочадцев, что нет никакого смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем все члены семьи и домочадцы дома Облонских. Дети бегали по всему дому как потерянные, Англичанка поссорилась с экономкой и написала записку приятельнице, чтобы приискать ей место, повар ушел еще вчера со двора во время самого обеда, кухарка и кучер просили расчета.

Степан Аркадьич, виноватый во всем, спал уже 3-ю ночь не в спальне жены, а на сафьянном диване в своем кабинете, и, несмотря на то что он был виноват и чувствовал свою вину, сон308 Князя Михаила Андреевича Степана Аркадьича Облонскаго Мишуты Мишиньки Стивы (как его звали в свете) был также309 тих и сладок спокоен и крепок, как и обыкновенно; и в обычный час, 8 часов утра, он310 стал ворочаться с боку на бок поворотился на пружинах дивана,311 поворотил свое начинавшее ожиревать белое откормленное тело и тереться бело-румяным немытым лицом о подушку, крепко обнимая ее. Он с другой стороны крепко обнял подушку, потерся о нее своим красивым, свеже-румянным лицом и открыл свои312 маленькие блестящие глазки большие, блестящие влажным блеском глаза.313 окруженные черными густыми ресницами. Он сел на диван, улыбнулся,314 своей неотразимо-приятной, детски доброй улыбкой и, выставив локти, потянулся и, почмокав влажными улыбающимися губами, оглянулся. «Да, что бишь, — думал красивой белой рукой грациозным жестом провел по густым курчавым волосам, и во сне даже принявшим красивую форму.

«Ах, как хорошо было, — подумал он, вспоминая сон, — да, как это было? Да, Алабин давал обед в Нью-Иорке на стеклянных столах, да, и какие то маленькие графинчики и они же женщины», вспоминал он, и красивые глаза его,315 по мере того как съуживались, становились более и более316 блестящи задумчивы.

— Да, хорошо было, очень хорошо. Много там было еще отличного, да не вспомнишь... А, —317 надо вставать что же нехорошо? сказал он и, заметив полосу света, пробивавшуюся сбоку одной из318 За ч.: тяжелых суконных стор, и, ощущая холод в теле от сбившейся простыни с сафьянного дивана,319 — Неужели? — вдруг вскрикнул он, вскакивая. — Ах, да. Да. Вставать, так вставать. он весело скинул320 стройные белые ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок к прошлому рожденью) обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, 9-ти летней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него всегда висел халат, но тут он вдруг вспомнил, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете, улыбка исчезла с его321 сияющего добротой красивого лица, он322 сморщился и махнул рукой сморщил гладкий лоб.

— Ах! Ах, Ах! Ааа...323 промычал — заговорил он, вспоминая все, что было.324 И надо же было, чтобы эта записка к Лидии Лидиньке попала прямо в руки жены, и именно тогда, когда я уже хотел прекратить с ней связь. Надо же было случиться этому несчастью. — Как нехорошо...

И325 он стал в сотый раз припоминать все, что было. «Да, да, она сказала, что разойдется, да, да, она сказала, и она сделает, сделает... Она сделает, она такая женщина. Если бы это сказала другая, я бы знал, что это пугает, но она! Если она сказала, она сделает! И вот уже три дня она не только не смягчается, но видеть меня не хочет, И что то она делает, готовит с своей матерью? его воображению представились опять все подробности326 произошедшей от этого открытия ссоры с женою,327 ссоры, продолжавшейся уже 3 дня, во время которых жена не хотела видеть его и что то такое замышляла с своей матерью. вся безвыходность его положения.

«Да, она328 сделает эскландр, что нибудь ужасное, и вся эта история будет предметом разговора толков и хохота всего города. не простит, да, она такая женщина», — думал он про жену.

— Ах! Ах, Ах! — приговаривал он с329 гадливым выражением лица, как будто он испачкался в вонючую грязь во что нибудь. отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из всей этой ссоры.

«Ах, еслиб заснуть опять! Как там все в Америке бестолково, но хорошо было».

Но заснуть уже нельзя было; надо было вставать330 и жить, т. е. вспомнить все, что было, и исполнять все те условия, в которые он был поставлен. Надо было бриться, одеваться, делать домашния распоряжения, т. е. отказывать в деньгах, которых не было, делать попытки примирения с женой, из которых едва ли что выйдет, потом ехать в Присутствие,331 где он был начальником, главное, надо было вспоминать все, что было. Из всего, что он вспоминал, неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из театра веселым и довольным, с огромной грушей для жены в руке, увидал жену с332 несчастным письмом несчастной запиской в руке и с333 столь преобразовавшимъ ея всегда милое лицо выражением334 отчаяния и ненависти во взгляде. И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучало335 Князя Мишуту Мишиньку больше всего не самая неблаговидность его поступка, хотя он и признавал ее, не та боль, которую он сделал жене, хотя он жалел ее всей душой, но его мучала более всего та глупая роль, которую он сам сыграл в эту первую минуту. Степана Аркадьича не самое событие, но побочное обстоятельство, то, как он принял эту первую минуту гнева жены.

336 Зач: Степан Аркадьич, благодаря протекции своего [зятя] Алексея Александровича Каренина, одного из ближайших лиц в Министерстве, мужа столь любимой им сестры Анны, занимал почетное и с хорошим жалованьем место в одном из Московских присутствий. Занимая 2-й год место начальника в Москве, он пользовался общим уважением сослуживцев, подчиненныхе, начальников и всех, кто имел до него дело. Главный дар337 Степана Аркадьича князя Мишуты, заслуживший ему это общее уважение, состоял, кроме мягкости и веселого дружелюбия, с которым он относился ко всем людям, преимущественно в полной бесстрастности и совершенной либеральности, состоящей не в том, чтобы строже судить сильных и богатых, чем слабых и бедных, но в том, чтобы совершенно ровно и одинаково относиться к обоим.

338 Кроме того, Степан Аркадьич Князь Мишута, не считавший себя совершенством, был исполнен снисходительности ко всем. И этим он нравился людям, имевшим до него дело. Кроме того, он умел ясно, легко и кратко выражать свои мысли письменно и изустно, и этим он был дорог для сослуживцев.

Войдя в Присутствие, Князь Мишута кивнул, проходя, головой почтительному швейцару, поздоровался с Секретарем и товарищами339 сон жизни, опьяняя, охватил его и взялся за дело. «Если бы они знали только, — думал он, когда Секретарь, почтительно наклоняясь, поднес ему бумаги, — каким мальчиком виноватым был нынче утром перед женой их340 Юпитер Начальник».

Просидев заседание и отделав первую часть дел, Степан Аркадьич, доставая папиросницу, шел в кабинет, весело разговаривая с товарищем по службе об сделанной их другим товарищем и исправленной ими ошибке, когда швейцар, заслоняя своим телом вход в дверь и на носу входившего затворяя ее, обратился к Степану Аркадьичу:

— Господин спрашивают ваше превосходительство.

Степан Аркадьич был еще Надворный Советник, но занимал место действительного Статского Советника, и потому его звали Ваше Превосходительство.

— Кто такой?

Швейцар подал карточку.

Константин Николаич341 Ордынцев Ленин.342 Ря дом на полях написано: Просиял. Никого бы так не желал видеть, как его.

— А! — радостно вскрикнул Степан Аркадьич. — Проси в кабинет.

— Это343 милейший Костя344 Ордынцев Ленин. Знаете: сын Николая Федорыча.

— Разве он в Москве живет?

— Он? Он везде — в Москве и в деревне, что-то усовершенствует — народ что-то изучает. Но прекрасный малый. Мы с ним и по охоте друзья, да и так я его люблю, — говорил Степан Аркадьич с тем обычным заочным пренебрежением, с которым все обыкновенно говорят о людях, к которым лично мы относимся иногда не только не пренебрежительно, но подобострастно.

С345 Ордынцевым Лениным, когда он вошел, Степан Аркадьич обращался тоже не с тем пренебрежением, с которым он говорил; и если не с подобострастием, которого и не могло быть, так как Ордынцев был лет на 5 моложе Степана Аркадьича, но с уважением и видимой осторожностью, которую, очевидно, вызывало с разу бросающиеся в глаза чувствительность, застенчивость и вообще несоразмерное самолюбие346 Ордынцева Ленина. Ордынцев был красивый молодой человек лет 30347 высокий, стройный, хорошо одет, с небольшой черной головой и необыкновенно хорошо сложенный. Все в его походке, постановке груди и движении рук говорило о большой физической силе и энергии.

— Здраствуй, любезный друг, ужасно рад тебя видеть, — сказал Степан Аркадьич, обнимая его. — Ужасно, ужасно рад всегда, а особенно теперь, — сказал он с ударением, — тебя видеть. И спасибо, что отыскал меня здесь — в этом вертепе; знаю твое отвращение ко всему административно, судебно, государственно и т. д. Уж извини меня за это, — и348 Степан Аркадьич князь Мишута стал смеясь застегивать мундир, как будто желал скрыть крест на шее.

Лицо Ленина,349 открытое, ясное, все подвижное, выразительное, сияло и удовольствием и неудовольствием за то, что швейцар грубо остановил его, и сдержанностью при виде чужих лиц, товарищей350 За ч.: Алабина Облонскаго.

—351 — Я приехал не надолго на выставку скота, и хотелось тебя увидать, — улыбаясь и выказывая белые, как снег, сплошные крепкие зубы из-за черных, румяных губ и черных усов и бороды, отвечал Ордынцев. — Я привел на выставку своих телят — удивительных, — сказал Ленин. Мое отвращение, с чего ты взял? Смешно мне иногда, — сказал он, оглядываясь на чужия лица.

— Да позвольте вас познакомить: наш товарищ352 Борисов Никитин, Шпандовский — Константин Дмитрич Левин — гимнаст и двигатель < — Степан Аркадьич подчеркнув произнес это слово —>, а главное, мой друг Константин Николаич353 Ордынцев Ленин — и мировой судья и земский деятель.

И тотчас же Степану Аркадьичу заметно было, что этот тон шуточной рекомендации не понравился354 Ордынцеву Ленину, и он поспешил поправить, взял его за пуговицу. Ордынцев нахмурился и, как бы освобождаясь от чего-то, выпрямил грудь.

— Очень рад, — сказал он сухо, подавая руку Борисову и не глядя на него.

— Ну, когда же увидимся?

— А вот что. В 4 часа я свободен. Давай обедать. Где я найду тебя?

— В Зоологическом саду, я там выставил скотину.

— Ну, и отлично. Я заеду за тобой. Ну что же, хорошо идут дела?

— После расскажу. Ты как?

— Я скверно, как всегда. А живу.

— Ну, так прощай.

— Да посиди же, покури. Да ты не куришь, ну так посиди немножко. Как щука на мели; тебе, я вижу, тяжело.

— Да и что отрывать вас от ваших важных государственных дел.

355 — Нет, серьезно, ужасно противно, я думаю, швейцар, бумаги, секре секретарь . — Ты видишь, как у нас хорошо и удобно. A тебе противно.

— Не противно,356 а смешно напротив, — внушительно сказал он улыбаясь.

— Что же вам смешно? — спросил Борисов.

— Да так, я уверен, что если бы ничего этого не было, никакой разницы бы не было. Я уверен, что настоящая жизнь и движение не здесь, а у нас в глуши.

Речь его перебил вошедший Секретарь с бумагами. Секретарь с развязной почтительностью и с некоторым общим секретарским сознанием своего превосходства подошел к Алабину и стал под видом вопроса объяснять какое-то затруднение.357 Степан Аркадьич Князь Мишута, не дослушав, перебил Секретаря и, кратко объяснив ему, в чем дело, отодвинул бумаги, сказав:

— Так и сделайте, пожалуйста.

358 Ордынцев Левин во время совещания с Секретарем стоял облокотившись обеими руками на стул, и на359 красивом лице его остановилась насмешливая360 несколько притворная улыбка.

361 — Ну как же я могу не быть поражен после того, что я вижу и слышу, — сказал он. — Я только чувствую себя, с одной стороны, подавленным твоим величием, от вида швейцара до креста на шее, с другой стороны, я горжусь тем, что на ты с таким великим человеком. И хотя он говорил насмешливо, он говорил правду то, что немножко чувствовал. Секретарь вышел.

— Не понимаю, не понимаю, — сказал Левин, — как ты, честный, хороший человек, можешь служить.

— Вот видишь, надо только не горячиться.

— Ну да, ты умеешь, у тебя дар к этому.

— Т. е. ты думаешь, что у меня есть недостаток чего-то.

— Может быть, и да, — весело засмеявшись, сказал Левин.

— Ну, хорошо, хорошо, погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя 3000 десятин в Ефремовском уезде да такие мускулы и свежесть, как у 12-летней девочки, а придешь и к нам.

362 — О да, — отвечал Ордынцев Ленин с той же насмешкой. — Я только хотел спросить, здорова ли твоя жена и ваши. И странно: сделав этот вопрос, красивое, самоуверенное и свежее лицо Ордынцева Ленина вдруг покрылось краской покраснело, как лицо девушки, и глубокие голубоватые глаза опустились. — О, да, да, все здоровы. — Нет, уж я эту штуку кончил совсем, любуюсь на твое величие и горжусь тем, что у меня друг такой великий человек, и больше ничего. А моя общественная деятельность кончена.

— Ну, что Княгиня и Княжна, — сказал он и тотчас же покраснел.

— Здоровы, все тоже. Ах, как жаль, что ты так давно не был.

— А что? — испуганно спросил Левин.

— Поговорим после. Да ты зачем собственно приехал?

— Ах, тоже поговорим после, — до ушей покраснев, сказал Левин.

— Ну, хорошо. Так вот что, — сказал Мишута, — я бы позвал к себе, но жена уехала к своим обедать. Но завтра приезжай вечером к теще. Они по старому363 живут у Николы Явленного и по четвергамъ принимаютъ. А нынче вотъ что. Да. Если ты хочешь ихъ видѣть, онѣ навѣрно нынче въ Зоологическомъ саду отъ 4 до 5. Кити на конькахъ катается. Ты поѣзжай туда, а я заѣду и вмѣстѣ куда нибудь обѣдать.

— Прекрасно.

— Ну, до свиданья.

— Мое почтенье, — весьма низко и сухо кланяясь, обратился364 Ордынцев Ленин к365 Борисову Никитину и Шпандовскому с тем дерзким, крайне учтивым тоном, который показывает, что я вас знать не хочу, но прощаюсь с вами потому, что, хотя я против своей воли познакомился с вами, я благовоспитанный человек.

— Смотри же ты, ведь я знаю, забудешь или вдруг уедешь в деревню, — смеясь прокричал князь Мишута.

— Нет, верно.

— Очень странный господин, — сказал366 Борисов Шпандовский, когда367 Ордынцев Ленин вышел.368 — А какой красавец — Да, очень

— Да,369 это новый тип молодых людей, но золотое сердце,370 это детская невинность и честность, — подтвердил Алабин. — сказал Князь Мишута. — И представьте, ему 29—30 лет, он как красная девушка,371 вина не пьет, не курит, никаким страстям не предается, да, да, как красная девушка, a вместе с тем полон жизни.

— Неужели?

<— Да вот, говорят, женихов в Москве нет: свеж, умен, образован и тысяч 15 доходу; только немножко, — он помахал пальцами перед собой.372 вслух выражая продолжение своей мысли об <Ордынцеве> Ленине.

Степан Аркадьич думал именно о том, что давно уж он замечал, как Ордынцеву нравилась его свояченица Кити Щербацкая, и что краска, бросившаяся ему в лицо, когда он спросил о ней, не показывает ли то, что он теперь приехал в Москву с намерением сделать предложение, чего давно ждали уж все в семье Щербацких. «Хорошо бы было, — думал Степан Аркадьич, — и Долли этого желает, и, может быть, если бы это случилось, под веселую руку и я бы помирился с ней. Да и славная партия. И нельзя ли у него занять. Ах, неприятно! У приятелей, которых я люблю, не люблю занимать, потому что не отдашь и тогда испортишь дружбу».>

— Да, батюшка, — сказал он вслух, — вот счастливчик, все впереди, и силы сколько.

— Что же вы жалуетесь, Князь.

— Да скверно, плохо, — сказал373 Степан Аркадьич Князь Мишута, которому натощак перед едой приходили всегда на короткое время мрачные мысли,374 и что и делало то, что он не любил быть натощак. Он закурил папиросу, тотчас же бросил ее. — Ну, пойдемте, кончим дела, — сказал он, стремясь душою к завтраку и вину, — пойдемте. И он пошел досиживать присутствие. и поспешил приступить к завтраку.

Зоологический сад был полон народа.

Около катка играла музыка. С гор катались в салазках, в креслах и на коньках, теснясь на лестнице и у входов. Молодцы катальщики измучались, скатывая и втаскивая салазки. Олени самоедов катали любителей. Ha катке кружились дети, юноши, взрослые и несколько дам. Везде стояли рамки нарядных зрителей в соболях и бобрах. По всем домикам зверинцев и птичников толпились зрители. У подъезда стояли сотни дорогих экипажей и извощиков. Стояли жандармы. За прудом, рядом с медведями и волками, в вновь построенных домиках, были выставки.>

375 На полях против начала главы, написано: Безобразов веселый, добрый. С Кити друг, его брюскируют. Представляет Ордынцева на катке, и обедают все втроем. О браке — пример Анны выставляет Алабин [?]. Степан Аркадьич уж находился в полном заблуждении сна жизни. Лицо его сияло, как и его шляпа и как утреннее солнце на инее, покрывавшем деревья.

— Зайдем на каток к нашим — и обедать. Где хочешь?

— Мне все равно. Ты знаешь, что для меня гречневая каша вкуснее всего; а так как ее нет ни в Эрмитаже ни в Новотроицком, то мне все равно.

— Ну, так в Эрмитаж, — сказал Степан Аркадьич, вспоминая, что в Новотроицком будут просить долг. — А Красавцева взять? Он милый малый.

— Если можно не брать, то лучше, — сказал Ордынцев улыбаясь.

— Можно и не брать. А Толстая давно ли? А какова Собещанская? Прелестна. Что же Добре? Продулся? Завтра будешь обедать?

— А, Наталья Дмитриевна, и вы пришли посмотреть коров. Вот рекомендую — Ордынцев, скотовод.

Так переговаривался, раскланиваясь, Степан Аркадьич на право и на лево. И Ордынцев, к удивлению, замечал, что на всех лицах, с которыми говорил Алабин, отражалась таже ласковость, что и на лице Алабина.

На катке стояла толпа зрителей, и каталось человек 15.376 но из всех, как муха в молоке, видна была одна дама в суконной, обшитой барашком шубке, с такой же муфтой и шапочкой. Он остановился, чтобы оправиться, и, когда уже подошел к ступени, увидал ее. Она была в суконной, обшитой барашком шубке, в такой же шапочке. Он узнал ее не по тонкому стану, какого не было у другой женщины, не по длинной грациозной шее, не по маленькой головке с белокурой тяжестью волос, не по ножкам, тонким и грациозным, в высоких ботинках, не по377 ленивой и достойной спокойной граціи движеній; но онъ узналъ ее по трепету своего сердца, когда глаза его остановились на ней. Онъ сошелъ внизъ и, поздоровавшись съ стоявшимъ у катка двоюроднымъ братомъ ея Гагинымъ, сталъ подлѣ него.378 На полях против последних строк написано: В их отношениях была поэзия дружбы к умершему брату. Она каталась на противуположномъ концѣ и, тупо поставивъ ножки одну за другой, видимо робѣла, катясь на поворотѣ навстрѣчу отчаянно размахивавшему руками и пригибающемуся къ землѣ мальчику. Она каталась одна, но видно было, что всѣ, кто былъ на каткѣ, видѣли и помнили ее и, насколько приличіе позволяло, всѣ смотрѣли на нее и желали ея взгляда. Она вынула лѣвую руку изъ муфты и держала ее на одной правой рукѣ. Она улыбалась своему страху. Потомъ, узнавъ, вѣроятно,379 зятя и Ордынцева Левина, она сделала быстрое движение стегном и подбежала, катясь прямо к380 зятю нему брату и хватаясь за него рукой и вместе с тем с улыбкой кивая381 Ордынцеву Левину.382 Ордынцев, как награду и счастие, принял эту улыбку, он чувствовал, что мне [?] завидуют.

Если былъ недостатокъ въ этой несомнѣнной красавицѣ, то это былъ недостатокъ живости и цвѣта въ лицѣ. Теперь этаго недостатка не было. Лицо ея, строгое и прелестное, съ большими мягкими глазами, было покрыто румянцемъ, глаза свѣтились больше чѣмъ оживленіемъ физическаго движенья. Они свѣтились счастьемъ.

— Давно ли вы здесь? — сказала она, подавая383 Ордынцеву Левину узкую в темной перчатке руку. — Ах, благодарствуйте.

Она уронила платок из муфты, который поднял384 Ордынцев Левин, краснея и не отвечая. Она отвернулась оглядываясь.

— Ах да. Я вчера приехал. Я не думал вас найти здесь. Я не знал, что вы катаетесь, и прекрасно катаетесь, — прибавил он.

— Ваша похвала особенно дорога. Здесь про вас преданье осталось, что вы лучший конькобежец. И с горы как то задом.385 — Да вот и следы, — сказал Ордынцев, улыбаясь и показывая выбитый зуб.

— Да, одно время, когда был Американец [?], я имел страсть...

— Ах, как бы мне хотелось вас посмотреть.386 — Я уже давно не катался. Молодой Алабин ушел к даме и о чем-то оживленно говорил с ней.

Левин улыбался и чувствовал, что глупо улыбается.

К387 Ордынцеву Левину и Кити подбежал, ловко остановившись, молодой человек Московского света, которого оба знали.

— Вот я прошу побегать, — сказала она ему по французски.

— Ах, пожалуйста, тут гадость коньки, возьмите мои без ремней, очень хороши.

— Да я не заставляю себя просить, но, пожалуйста, не ждите от меня ничего, а позвольте просто с вами побегать.

388 Против начала абзаца на полях написано: С мальчиками его полюбили. Он мил всем, а думает, что смешон. Все с азартом. Опомнился, что глупо. Она ушла. Он думал от того, что смешон. — Как хотите, — отвечала Кити, и вдруг, как бы солнце зашло за тучи, лицо Кити утратило всю ласковость и заменилось строгим, холодным выражением, и389 Ордынцев Левинъ узналъ эту знакомую игру ея лица, когда она дѣлала усиліе мысли. На гладкомъ мраморномъ лбу ея чуть какъ бы вспухли морщинки.

— Пойдемте еще круг, — обратилась она к молодому человеку, подавая ему руку, и опять задвигались стройные ножки.

— А коньки хотите мои? — сказал молодой человек.

— Нет, все равно.

— Давно не бывали, Николай Константиновиче, сударь, — говорил катальщик, навинчивая ему коньки. — После вас нету. Хорошо ли будет?

«Что значит эта перемена? — думал Ордынцев. — Боялась она слишком обрадовать меня, или я дурак и смешон.390 «Но это хорошо, хорошій знакъ», думалъ онъ и думалъ несправедливо: эта перемѣна выраженія ея лица была для него самый дурной знакъ. Она знала, что изъ его отношеній съ нею ничего не можетъ и не должно выдти, и знала почему, и, увлекшись на минуту желаніемъ нравиться, попыталась остановиться. Счастливый и веселый, Ордынцевъ выбѣжалъ изъ домика, гдѣ надѣвали коньки, и, зная, что всѣ глаза устремлены на него, побѣжалъ зa нею. Три шага сдѣлавъ сильныхъ, чтобы войти въ тактъ конькобѣжца, онъ пошелъ тихимъ шагомъ. Да, он говорит, с радостью пойдет, — думал он про слова брата. — Ему хорошо говорить, не видя ее. Но разве может такая женщина любить меня, с моим лицом и моей глупой застенчивостью. Я сейчас был точно дурак или хуже, точно человек, знающий за собой много дурного».

— Чтоже готово?

— Готово, сударь. Покажите им, как бегать надо.

Левин встал на ноги, снял пальто, выпрямился, сделал шаг, толкнул левое плечо и выбежал из домика, стараясь как можно меньше махать руками, выпрямляться и вообще щеголять своим беганьем. Но давно не бегавши, после своих неприятностей дома, это стояние на коньках, это летящее ощущение, сознание силы, воспоминание веселости, которую он испытывал всегда на коньках, возбудили его, он сделал два сильных шага и как будто по своей воле полетел на одной ноге по кругу и догнал Кити и, с трудом удерживаясь, потихоньку пошел с ней рядом

— Ведь вот ничего особенного не делает, a совсем не то, что мы грешные.

— Да, очень хорошо.

— Я не знаю, чтоже хорошего. Иду, как и все.

Но чем больше он ходил, тем больше оживлялся,391 и стал шалить, показывать pas, делать круги, и все это легко, очевидно в долю того, что он мог сделать, забывал удерживаться и стал естественен и красив в своих движениях.

— Ну, а с горы? — сказал молодой человек.

Она ничего на сказала, но посмотрела на него.

392 — Надо согреться. — Попробовать, забыл ли.

Он перебежал круг и пошел к горам.

Все смотрели на него и скоро увидали, как он, нагнувшись наперед, на одной ноге скатился за дилижаном и смеясь прибежал на круг.

— Ну вот все штуки показал, — сказал он.

Он стал еще веселее и оживленнее от движений; но на лице Кити вдруг опять остановилась холодность.

«Да, я воображаю, как я глуп и смешон, щеголяя своими ногами», подумал он, и опять ему стало стыдно и безнадежно.

Кити подбежала393 к даме, с которой была, и скрылась в домике. к скамейке и кликнула катальщика подкрепить конек.394 Ордынцев стал на колено и Левинъ хотѣлъ взять въ руки ея ножку; но она рѣшила, что не стоитъ того, и побѣжала въ домъ снимать коньки.395 Ордынцев Левин снял и свои и, выходя, встретил ее, когда она мелким шажком переходила через лед, и подал ей руку до дорожки.

Мать встретила ее.396 и поблагодарила Ордынцева Левина.

— Четверги, нынче, как всегда, мы принимаем, — сказала она сухо. — Скажите, пожалуйста, Мише, вы с ним, чтоб он приехал к нам нынче. Да вот и он сам.397 Стало быть, нельзя было идти провожать их. Он вернулся и скоро нашел Алабина в оживленной беседе с старичком и дамой. — Неправда ли, мила? Однако пора, пойдем. У тебя есть извощик? Ну и прекрасно, а то я отпустил карету.

Действительно, Князь Мишута в оживленном разговоре с известным кутилой Стивой Красавцевым, с шляпой на боку и с развевающимися и сливающимися с седым бобром бакенбардами, блестя звездочками глаз, смеясь и кланяясь направо и налево всем знакомым, как олицетворение спокойствия душевного и добродушного веселья, шел им навстречу.

— Ну чтож, едем, — сказал он Левину.

— Да, поедем, — уныло отвечал Левин, провожая глазами садившуюся в карету красавицу.

— К Дюссо или в Эрмитаж?

— Мне все равно.

— Ну, в Англию, — сказал Князь Мишута, выбрав Англию потому, что он в ней был менее всего должен.

— У тебя есть извощик? Ну, и прекрасно, а то я отпустил карету. Не взять ли Красавцева? Он добрый малый. Ну, не возьмем, как хочешь. Что ты унылый? Ну, да переговорим.

И они сели на извощика. Всю дорогу они молчали. Левин, сдавливаемый всю дорогу на узком сиденьи толстым телом Князя Мишуты, думал о том, говорить ли и как говорить с Князем Мишутой о его свояченице, а Князь Мишута дорогой сочинял menu обеда.

— Ты ведь любишь тюрбо? — сказал он ему, подъезжая.

В характере398 Степана Аркадьича Князя Мишуты не было и тени притворства, но когда399 Ордынцев Левин вошел вместе с ним в Эрмитаж, он не мог не заметить некоторой особенности выражения сдержанного сияния на лице и во всей фигуре400 Степана Аркадьича Князя Мишуты, когда он снимал пальто, в шляпе на бекрень вошел в столовую и отдавал приказанья липнувшим за ним Татарам во фраках и с салфетками и когда он кланялся на право и на лево и тут нашедшимся знакомым и подошел к буфету и мило по французски пошутил с француженкой в эквилибристическом шиньоне и всей казавшейся составленной из poudre poudrede riz, vinaigre de toilette401 [рисовой пудры, туалетного уксуса] и лент и кружев.

— Сюда, Ваше Сиятельство, пожалуйте, здесь не обезпокоят Ваше Сиятельство, — говорил особенно липнувший старый, светлый Татарин.

— Пожалуйте шляпу, Ваше Сиятельство, — говорил он402 Ордынцеву Левину, в знак почтения к403 Степану Аркадьичу Князю Мишуте ухаживая и за его гостем.

И мгновенно растелив еще свежую скатерть на круглом столе под бронзой и перед бархатными стульями и диванами и между зеркалами, со всех сторон отражавшими красивое, сияющее, красноватое лицо404 Алабина, сдержанную, стройную фигуру Ордынцева с его смуглым, красивым лицом Князя Мишуты, унылое405 простое будничное лицо Левина и вьющуюся фигуру Татарина с его белым галстуком, широким тазом и разветвляющимися на заду фалдами фрака.

— Пожалуйте, — говорил Татарин, подавая карточку и не обращая внимания на звонки из-за двери. — Если прикажете, Ваше Сиятельство, отдельный кабинет сейчас опростается, — говорил он. — Князь Голицын с дамой. Устрицы свежия получены.

— А, устрицы. — Князь Мишута задумался. — Не изменить ли план, Левин?406 Степан Аркадьич задумчиво радостно водил пальцем

Он остановил остановив палец на карте, и лицо его выражало напряжение мысли.

— Хороши ли устрицы? Ты смотри.

— Вчера получены.

— Так чтож, не начать ли с устриц, а потом уж и весь план изменить, Левин?

— Мне все равно. Мне лучше всего щи и каша; но ведь здесь нет.

— Каша а ла Рюс. Прикажете? — сказал Татарин, нагибаясь над Левиным.

— Нет, без шуток, что ты выберешь, то и хорошо.408 Как я ни дик, Я побегал на коньках, и409 обвавилонился немножко. У меня и вкусы цивилизованные развиваются. есть хочется. И не думай, — прибавил он, заметив грустное выражение на лице Облонского, — чтоб я не оценил твой выбор. Я с удовольствием поем хорошо.

— А, ну это так, — повеселев сказал Мишута. — Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц 5 дюжин, суп с кореньями.

— Принтаньерт, — подхватил Татарин, но Степан Аркадьич, видимо, не хотел ему доставлять удовольствия называть по французски кушаньи.

— С кореньями, знаешь? Потом Тюрбо под густым соусом, потом... Ростбифу, да смотри, чтоб хорош был, — да этих каплунов, ну и консервов.

— Слушаю-с.

Татарин, вспомнив манеру Степана Аркадьича не называть по карте, не повторял всякий раз за ним, но доставил себе удовольствие повторить весь заказ по карте:

— Тюрбо, Сос бомарше, Poularde à l’estragon, Macedoin Macedoine du fruit.

И тотчас, как на пружинах, положив одну переплетенную карту, подхватив другую — карту вин, понес ее к Мишуте.

— Что же пить будем?

— Я шампанское, — отвечал410 Ордынцев Левин.

— Как, сначала? А впрочем правда, пожалуй.411 Ну, потом надо же бургонского. Ты любишь Oeil de Perdrix?412 [Глаз куропатки?] Ну, так этой марки413 две — Ну две, — отвечал Ордынцев. — A мне все таки мою бутылочку Марли. к устрицам подай, а там видно будет.

— Столоваго какого прикажете?

— Нюи подай, вот это.

— Слушаю-с. Сыру вашего прикажете?

— Ну да, пармезан. Ты другой любишь?

И Татарин с развевающимися фалдами над широким тазом полетел и через пять минут влетел с блюдом открытых устриц с шаршавыми раковинами и с бутылкой.414 Он, отвинтив, вынул с дымом пробку и налил разлатые бокалы. И приятели только что кончали устрицы, как он влетел с дымящим

Князь Мишута перекрестился маленьким крестиком над жилетной пуговицей, смяв крахмаленную салфетку, засунул ее себе за жилет и взялся за устрицы.

— А не дурны, — говорил он, серебряной вилочкой сдирая с перламутровой раковины и шлюпая, проглатывая их одну за другой и вскидывая влажные и блестящие глаза то на Левина, то на Татарина.415 Ордынцевъ сидѣлъ въ трактирѣ среди зеркалъ, за дверьми слышались говоръ, бѣготня и шумъ послѣ 8 лѣтъ уединенной деревенской жизни; но онъ видѣлъ передъ собою не то, что было, а онъ видѣлъ ее лицо, улыбку, движенья ногъ и стана, ее особенное движенье, и лицо его сіяло улыбкой было задумчиво. Степанъ Аркадьичъ видѣлъ это и догадывался почему и радовался, и ему хотѣлось сдѣлать пріятное другу и говорить о ней. За то то и любили всѣ Степана Аркадьича, что онъ съ людьми думалъ только о томъ, какъ бы имъ быть пріятнымъ. Тотъ, кто подумалъ бы о немъ съ точки зрѣнія его семейной жизни, тотъ сказалъ бы: это страшный, злой эгоистъ сдѣлалъ невѣрность женѣ, она мучается, страдаетъ, а онъ, веселый, довольный, сидитъ съ пріятелемъ и... и хлюпая устрицы, запивалъ Oeil de perdrix и спрашиваетъ, о чемъ скученъ его пріятель. Но въ томъ то и дѣло, что Князь Мишута не признавалъ смысла въ жизни во всей ея совокупности и никогда не могъ устроиться такъ, чтобы быть въ жизни серьезнымъ, справедливымъ и добрымъ, и махнулъ давно на это рукой, но зато въ провожденіи этой жизни, во снѣ жизни, онъ былъ тѣмъ, чѣмъ его родила мать, — нѣжнымъ, добрымъ и милымъ человѣкомъ.

Левин лениво ел непитательное блюдо, любуясь на Облонского. Даже Татарин, отвинтивший пробку и разливавший игристое розоватое вино по разлатым тонким рюмкам, поправляя свой белый галстук, с заметной улыбкой удовольствия поглядывал на Князя. «Вот это кушают, служить весело».

— А ты скучен? — сказал Князь Мишута, выпивая свой бокал. — Ты скучен.

И лицо Облонского выразило истинное участие. Его мучало то, что приятель и собеседник его огорчен.416 Зач: и что ему хочется что то высказать. Он видел, что417 Ордынцеву Левину хочется говорить о ней, и он начал, расчищая ему дорогу:

— Чтоже, ты поедешь нынче вечером к Щербацким? — сказал он,418 улыбаясь и улыбкой давая чувствовать, что он и не хочет скрывать всего смысла этого вопроса. отодвигая пустые раковины и придвигая сыр.419 На полях рядом написано:<Теория хозяйства. Коров. Жениться. «Я бы женился, но, прости меня, глупы очень». Земство — дурачье.> Там же, ниже, написано: <— Ты скучен, и глаза блестят. — Я не могу быть покоен. — Скажи мне. — Можно ли? — Я верный друг, и все очень просто.>

— Да, я думаю, даже непременно поеду, хотя мне показалось, что Княгиня неохотно звала меня.

— Что ты! Вздоръ какой! Это ея манера.420 А впрочем, может быть, и есть причина. — Какая же? — Ты знаешь, это щекотливый вопрос, особенно мне, как родному; но я тебе только то скажу, что я часто думал. В нашем кругу отношения мущины и девушки очень неопределенны. — Степан Аркадьич Князь Мишута не переставал улыбаться, говоря это. Ордынцев Левин смотрел на него во все глаза, с удовольствием ожидая, что будет. — Я тебе про себя скажу: когда я хотел жениться на Долли, я решительно не знал, к кому я должен обратиться — к матери, к отцу, к ней самой или к свахе. — Я думаю, что всегда надо обратиться к ней самой. — Почему ты думаешь? Позволь, наш народный обычай состоит в том, что родители обращаются к родителям. — И то нет. Родители через сватов обращаются к родителям. — Ну, хорошо, это всё равно. Так вот наш обычай. Мы в нашем кругу его не держимся. Французский обычай состоит в том, что родные устраивают дело между собой или жених обращается к родителям. В Англии молодые люди знаются сами. Теперь мы свое бросили и не пристали ни к Англии, ни к Франции. — Да, но здравый смысл говорит, что жениться молодым людям, и потому это их дело, а не родителей. — Да, это хорошо говорить, а выходит, что молодой человек — я положим — встречаю Долли на балах, я хочу сблизиться с нею, хоть не узнать ее, потому что это вздор — узнать девушку нельзя, — но узнать самое важное — нравлюсь ли я ей. Что же мне делать? Я еду в дом. Ну, чтоже выходит? Там рассуждай, как хочешь, а если ты ездил 10 раз в дом и не сделал предложение, ты компрометировал, ты виноват. А если ты не ездил в дом, то ты не можешь сделать предложение, так что выходит: первый раз ты поехал в дом, ты надел венец. — Я не нахожу вовсе. — Какже ты находишь? Ну, а опять, если ты сделал предложение матери или отцу, ты оскорбил дочь; если ты сделал предложение дочери, ты оскорбил родителей, вообще путаница. Ты должен по телеграфу одновременно сделать предложение родителям и дочери. — И потому я этого ничего не соображаю и не хочу знать. Если я буду делать предложение, то я сделаю его той, на ком я хочу жениться. Но, признаюсь, прежде я хочу знать, могу ли расчитывать на согласие, и для этого буду ездить в дом, и мне все равно, скажут ли, что компрометирую, как ты говоришь, или нет. Я тебе скажупрямо, не стану beat about the bush [говорить обиняками]. Я желаю сделать предложение твоей свояченице.

— Ну, давай же, братец, суп.

— Ну, так теперь давай длинный разговор.

— Да только я не знаю, говорить ли. Ну да, — сказал он, кончив суп, — отчего не сказать. Так вот что. Если бы у тебя была сестра любимая, и я бы хотел жениться. Посоветовал ли бы ты ей выдти за меня?

— Я? Обеими руками, но, к несчастью, у меня нет сестры, а есть свояченица.

— Да я про нее и говорю, — решительно сказал Левин. — Так скажи.

Румянец детской покрыл лоб, уши и шею Ордынцева, когда он сказал это.421 — Ну да, ну да, — понимающе подчеркивал Степан Аркадьич. — Я ездил прошлую зиму к ним в дом и нынче поеду и не сделаю предложенья, потому что я не умею, как другие опытные в этом деле люди.

— Про нее? — сказал Князь Мишута. — Но мне нужно знать прежде твои планы. Ты, кажется, имел время решить.

— Да, но я боюсь, ужас меня берет, я боюсь, что мне откажут. Я всетаки надеюсь, но тогда уж...

— Ну да, ну да,422 как наш брать. — Не умею говорить обиняками такие речи, из которых бы я видел, чего мне ждать. — сияя добродушной улыбкой, поддакивал Князь Мишута.

— И до сих пор я не знаю, чего мне ждать. Про себя я знаю.... да, это я знаю... — Он вдруг сердито взглянул на вошедшего Татарина и переменил Русскую речь на Французскую. — Я знаю, что я не любил другой женщины и, должно быть, не буду любить.423 От этого то мне и трудно поставить, не зная, чего я могу ждать.

— Ну да, ну да, — говорил Степан Аркадьич, и лицо его сияло424 сочувствием и добротой все больше и больше, и он, не спуская глаз с Левина, подвинул к себе серебряное блюдо с тюрбо. Степан Аркадьич описывает Ордынцеву тещу, тестя и всю семью.

— Ну что ты, как брат, как отец, сказал бы мне? Чего я могу ждать?

— Я? Я бы сказал, что я лучше ничего не желаю и что вероятности большия есть за то, что тебя примут.

— Ты думаешь? А если отказ? Ведь это ужасно.

Он свалил себе рыбу на тарелку, чтобы не развлекать Князя Мишуту, начавшего было класть.

— Послушай однако, — сказал426 Степан Аркадьич Князь Мишута, кладя свою пухлую руку на локоть427 Ордынцева Левина, хотевшего есть без соуса. — Постой, ты соуса возьми. Пойми однако, что может быть такое положение; я не говорю, что оно есть, но оно может быть. Ты любишь девушку и боишься поставить сразу судьбу на карту. Она любит и горда и тоже боится. И вы все выжидаете, и родители тоже ждут. Ну, подай другую, — обратился он к слуге, доливавшему бокалы и вертевшемуся около них именно тогда, когда его не нужно было.

— Да, если ты так говоришь,428 вскакивая с места и начиная ходить по 5-аршинной комнате — бросая вилку, сказал429 Ордынцев Левин.

— Я не говорю, что это есть, это может быть. Но ты430 сядь кушай.

Он431 сел подвинул ему блюдо.

— Ты не в присутствии,432 Стива Мишута, ты не ограждай своей речи. А если ты меня любишь, чему я верю, скажи прямо, просто. Сколько шансов у меня успеха?

— Да ты вот какие вопросы задаешь!433 Степан Аркадьич Князь Мишута с своей привычкой мягкости сказал, что он бы на месте Ордынцева Левина сделал бы предложение, но прямо не ответил на вопрос Ордынцева Левина. На твоем месте я бы сделал предложение, — сказал он.

— Ну, ты дипломат, я знаю. Ты не хочешь сказать прямо, но скажи, есть ли кто другой, которого я мог бы опасаться.

— Ну, это еще труднее задача; но я скажу тебе, что есть. Нынешнюю зиму Князь434 Удашев> <Уворин> Гр. Уворин Сергей, он адъютант у Г. Г. Усманской Алексей часто ездит, знаешь. И я бы на твоем месте решал дело скорее.

— Ну и что?

— Да ничего, я только советовал бы решать дело скорее.435 — Ну, спасибо. Выпьем, — и опять он вскочил и не доел, стал ходить.

— Но кто это такое и что такое этот Уворин, я понятия не имею. И что же, он очень ухаживает?

— И да и нет. Уворин — это очень замечательный человек, и он должен нравиться женщинам.

— Отчего же, что он такое? — торопливо, горячо спрашивал Левин, дергая за руку Князя Мишуту, доедавшего свое блюдо.

— Ты нынче увидишь его. Вопервых, он хорош, вовторых, он джентельмен в самом высоком смысле этого слова, потом он умен, поэт и славный, славный малый.

Левинъ вздохнулъ. Какъ онъ любилъ борьбу въ жизни вообще, такъ онъ не допускалъ ея возможности въ любви.

— Так ты говоришь, что есть шансы, — сказал он, задумчиво выпивая свой бокал.

— Вот что я тебе скажу: моя жена удивительная женщина. Ты ведь ее знаешь.436 Рядом на полях: Надо съездить к ней и устроить. Рассужденье с ним, что и ее тоже жалко. Она не глупа, то, что называется умом в свете, но она необыкновенная женщина. —437 Степан Аркадьич Князь Мишута вздохнул и помолчал минутку, вспомнив о своих отношениях с женою. — Но у нее есть дар провидения. Не говоря о том, что она на сквозь видит людей, она знает, что будет, особенно в отношении браков. Она, например, предсказала, что N выдет за S.,438 В. был женихом А., а она сказала, что не бывать свадьбе, и так и вышло, и она на твоей стороне.

— Она меня любит.439 Ах, это отлично! Я ее ужасно люблю. О, она прелесть! Если бы я мог любить больше Катерину Александровну, чем я ее люблю, то я любил бы ее за то, что она сестра твоей жены.

— Ну так она мало того что любит тебя, она говорит, что Кити будет твоей женой непременно.

— Будет моей женой, — повторил440 Ордынцев, и всегда строгое, трудовое Левин, и лицо его вдруг просияло, расплылось улыбкой, той, которая близка к слезам умиления.

— Что бы там не было, это будет, она говорит, и это будет хорошо, потому что он чистый человек.

Левин молчал. Улыбка расплылась до слез. Он стал сморкаться.

— Ну, какже я рад, что мы с тобой поговорили.

— Да, так ты будешь нынче. И я приеду.441 после театра. Мне надо там быть. Мне только нужно съездить в одно место, да, нужно.

— Я не умею говорить. Во мне что-то есть неприятное.

— Хочешь, я тебе скажу твой недостаток. Ты резонер. Ты оскорбился?

— Нет, может быть, это правда.442 резко Это твоя жена говорит?

— Нет, это мое мнение.

— Может быть, эти мысли интересуют меня.

— Так приезжай непременно и отдайся теченью, оно принесет тебя. Счет! — крикнул он, взглянув на часы.

443 Ордынцев, всегда расчетливый и скупой, как все люди, живущие в деревне, Левин с радостью достал из своего полного бумажника те 17 рублей, которые с начаем приходились на его долю и которые бы привели его, как деревенского жителя, в ужас прежде, и Степан Аркадьич отделил 17 рублей от 60, которые были у него в кармане, и уплата счета444 и переговоры по Французски о нем заключили заключила, как всегда это бывает, прежний тон разговора.445 Кроме того, зашел знакомый Степана Аркадьича — Черенин, полковник, полупьяный, и Ордынцев уехал домой.

— Ну, теперь ты мне скажи откровенно, — сказал Князь Мишута, доставая сигару и покойно усаживаясь, держась одной рукой за ручку бокала, а другой сигару. — Ты мне дай совет. Я сказал, что мне нужно съездить. Ты знаешь куда — к женщине. Не ужасайся. Я слабый, я дурной человек, но я человек. Ну, послушай. Положим, ты женат, ты любишь жену, но ты увлекся другой женщиной.446 Поперек этого абзаца написано: Он полон жизни. Вот счастливчик!

— Извини, но я решительно не понимаю этого. Как бы... все равно, как не понимаю, как бы я теперь, наевшись здесь, пошел бы мимо калачной и украл бы калач.

Глаза Князя Мишуты совсем растаяли.

— Отчего же? Калач иногда так пахнет, что не удержишься. Ну, все равно, человек украл калач. Увлекся другой женщиной. Эта женщина милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, ты пойми, неужели бросить ее? Положим, расстаться, чтоб не разрушить семейную жизнь, но неужели не пожалеть ее, не устроить, не смягчить?

— Ну уж извини меня, ты знаешь, я чудак, для меня все женщины делятся просто на два сорта, т. е. нет, вернее, есть женщины и есть стервы. И я прелестных падших созданий не видал и не увижу, a такие, как та крашенная Француженка у конторки с завитками, это для меня гадина, и все падшия такие же.447 — Ты из всего делаешь трудности; ты, стисну в зубы и напруживаясь, поднимаешь соломинку. — Да, потому что все труд. — Но поверь, что все тоже самое будет, если и не будешь натуживаться. — Да это наше различие. Ты видишь во всем удовольствие, я — работу. — И я прав, потому что мне весело, a тебе тяжело. — Да, может быть. — Он задумался.

— А Евангельская?

— Я тебе говорю не выдумку мою, а это чувство. Как то, что ты пауков боишься, так я этих гадин, и потому ты, верно, не изучал пауков и не знаешь их нравов, так и я.

— Зачем так строго смотреть на жизнь, зачем делать себе трудности,448 Жизнь и так трудна, а ты все натуживаешься. — Стало быть, надо готовить себя к труду и что все не так просто, как кажется. зачем все натуживаться?

— Затем, чтобы не мучаться.

— Ах, поверь, все тоже самое будет, будешь ли или не будешь натуживаться. После мучаться, прежде мучаться...

— Да что же делать? В этом разница наших характеров. Ты на все смотришь легко и весело, видишь удовольствие, а я работу.

— И я прав, потому что, по крайней мере, мне весело, а тебе...449 — И мне очень — не весело, a приятно бывает.

Левин усмехнулся и ничего не сказал.

— Ах, кабы ты знал, какая она женщина.

— Кто? Эта гадина?

Князь Мишута рассмеялся.

— Прелестная женщина! И женщина, которая вне брака жертвует тебе всем, та любит... Да. — Левин пожал плечами. — Но ты не думай, я теперь еду навсегда проститься с ней.

Они вышли и разъехались. Князь Мишута — к прелестной женщине, а Левин. — к себе, чтобы переодеться во фрак и ехать к Щербацким.

Приятно попыхивая из окна папиросу в окно кареты, Князь Мишука ехал в Присутствие, с каждым шагом лошадей, уносивших его от дома, чувствуя облегчение от своего горя. Когда он приехал в Присутствие и выскочил из кареты, кивая головой на поклоны писца и швейцара, уже в душе его было все светло и весело.

Княгиня между тем, успокоив ребенка, села опять на то же место, где он застал ее, также сжав костлявые руки, неподвижно сидела, перебирая в воспоминании весь бывший разговор.

«Но чем же кончил он с нею, — думала она. Неужели он видит ее? Зачем я не спросила его, — думала она. — Нет, нет, сойтись нельзя. Если мы и останемся в одном доме, мы будем чужие. А как я любила, Боже мой, как я любила его! Как я любила, как я любила его!» сказала она и заплакала.

Князь Мишука, несмотря на то, что был не стар (ему было под 40) и не в больших чинах, на то, что никогда ничем особенным не отличался ни в школе ни по службе, никогда не был интриганом и, несмотря даже на свою всегдашнюю разгульную жизнь, занимал почетное и приносившее хорошее жалованье место начальника в одном из Московских присутствий.

Место это он получил через мужа сестры Анны (ту самую, которую он ожидал к себе) Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в Министерстве, к которому принадлежало Присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то через сотню других лиц — братьев, сестер, родных, двоюродных, дядей, теток — Князь Мишука получил бы это место или всякое другое, подобное этому тысяч в 6 жалованья, на которое он считал себя имеющим права. Половина Петербурга и Москвы были родня и приятели Князя Мишуки, и все знали его за доброго малого, честного Князя Мишуку, который особенного пороха не выдумает, но нигде лицом в грязь не ударит, и у которого ничего нет и, несмотря на то, что он женился на богатой, дела расстроены, а которому нужны же наконец средства к жизни.

Если бы человек, не имеющий связей, хитростью, лестью приобрел бы себе покровителей и через этих покровителей приобрел бы то самое место, которое имел князь Мишука, человек этот возбуждал бы отвращение всех хороших людей; если бы человек, имеющий те связи, которые имел Князь Мишука, воспользовался этими связями, чтобы приобрести такое место, из которого он вытеснил бы более способного человека, он тоже был бы неприятен; но Князь Мишука родился и вырос в среде тех людей, которые450 в его возрасте были или стали сильными мира сего. Одна451 половина треть государственных людей, стариков, была приятели его отца и знали его в рубашечке, другая452 половина треть была с ним на ты, а 3-я треть была хорошие знакомые; следовательно,453 так называемая протекция для него была не протекция раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий, уставов и т. п. все были приятели и не могли обойти своего, и Князю Мишуке нетолько не нужно было искать или подличать, а только не отказываться, не ломаться, не ссориться, не браниться, чего он никогда ни с кем не делал; кроме того, Князь Мишука и не желал и не требовал для себя особенных больших земных благ, а самых скромных454 и простых, — жалованье, пособие, денежную награду и т. п. На эти блага уж он считал свои права несомненными, и ему бы даже невозможно до смешного показалось то, чтобы ему, например, отказали в месте в тысяч 6 жалованья, тем более что он чувствовал, что он свою должность мог исполнять и ислолнял хорошо.

Занимая 2-й год место начальника Присутствия в Москве, Князь Мишука, и прежде пользовавшийся общим расположением, приобрел еще большее уважение сослуживцев, подчиненных, начальников и всех, кто имел до него дело.

Главный дар Князя Мишуки, заслуживавший ему эту общую любовь и уважение даже, состоял, кроме мягкости и веселого дружелюбия, с которыми он относился ко всем людям, кроме точности и пунктуальности, преимущественно в полной бесстрастности, с которой он относился к делу, и в полнейшей природной либеральности, состоящей для него в том, что он совершенно ровно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были. Кроме того, князь Мишука, не считавший себя совершенством, был исполнен снисходительности к людям и этим нравился всем тем, кто имел до него дело. Сверх же всего этого он имел дар, обыкновенно независящий от ума или других способностей, но как таланты, случайно розданные людям, — он имел дар ясно, легко и кратко и все таки форменно выражать смысл дела письменно и изустно, и этим даром он законно первенствовал в своем присутствии.

Войдя в присутствие, провожаемый почтительным швейцаром с портфелем, Князь Мишука прошел в свой маленький кабинет и надел мундир. Писцы и служащие все встали, почтительно кланяясь. Князь Мишука поспешно привычно прошел к своему месту и сел, здороваясь, пожимая руки, с членами.

Секретарь, почтительно наклоненный, подошел с бумагами и, указывая на бумаги, проговорил тихим голосом:

— Журнал вчерашнего присутствия и сведения от Пензенского Губернского Правления по делу о краже...

— Хорошо, хорошо, благодарю, — проговорил Князь Мишука, закладывая жирным пальцем бумагу и с привычной скромной официальностью открыл присутствие.

«Если бы они знали, — думал он, слушая доклад, — каким виноватым мальчиком полчаса тому назад был их Председатель», и455 ему смешно и весело стало. — Так нынче, господа, мы «Ну работать», подумал он и взялся привычными приемами за работу дня. звездочки глаз его весело заблестели. Колесо завертелось, Князь Мишука почувствовал, что вертится и сам в нем, и забыл все неприятное. Одно, что во время занятий приходило ему в голову, — была приятная мысль о том, что в 2 часа надо сделать перерыв и позавтракать.

Еще не было 2-х часов, когда у больших стеклянных дверей залы присутствия, у которых стоял сторож,456 произошло какое то замешательство. показалась фигура человека без мундира, и все члены из под портрета и из за зерцала, обрадывавшись развлечению, оглянулись на явившагося человека, но зазевавшийся сторож тотчас же изгнал вошедшего и запер за ним дверь.

Князю Мишуке, не переставая слушать дело, показалось, что вошедший был приятель его Левин, и он, нагнувшись к соседу члену, проговорил:

— Кажется, Константин Левин. Кажется, он.

Князь Мишука любил Левина и еще по некоторым соображениям очень желал его видеть теперь и рад был, что он приехал. Он окончил скорее обыкновенного дела и, сделав перерыв, пошел, доставая папиросу, в свой кабинет. Два товарища его, мрачный не от характера, но от слабости, старичок Никитин и элегантный камеръюнкер Шпандовский вышли с ним же.

— После завтрака успеем кончить, — сказал князь Мишука.

— Как еще успеем, — сказал старичок.

— А какой мерзавец этот Фенин, — сказал Шпандовский об одном из лиц, участвовавших в деле, которое они разбирали.

Князь Мишука, поморщившись, промолчал на слова Шпандовского, давая этим заметить, что неприлично преждевременно составлять суждение.

— Кто это был? — спросил он у сторожа.

—457 А неизвестный человек Проситель, Ваше Сиятельство, без упроса458 вошел лезет, я только отвернулся.

— Где он?

— Тут где то, — и сторож отворил дверь.

459 Князь Мишука узнал Левина, увидав русского широкостного молодого человека. Некрасивый, но чрезвычайно статный, невысокий молодой человек с маленькой бородкой, густыми бровями и блестящими460 добрыми и умными голубыми глазами, видимо не зная, что ему с собой делать, держа баранью шапку под мышкой, быстро ходил взад и вперед перед дверью.

Лицо Князя Мишуки просияло нетолько радостью, но нежностью, как при виде любимой женщины, при виде этого молодого человека.

— Так и есть! Левин! — проговорил он. — Как хорошо! Наконец то ты! — И он, обняв, поцеловался с молодым человеком.

— Я не знал, где ты живешь и заехал сюда, — сказал Левин краснея.

Ему, видимо, неловко было то дружеское отношение на ты, в котором он был с начальником, подчиненные которого только что чуть не вытолкали его. Князь Мишука был на ты со всеми почти своими знакомыми, он не был на ты только с теми, которых он считал подлецами; с теми, с которыми обыкновенно не подают руки, с теми он не был на ты. А то он был на ты с веселыми старичками 60 лет, с мальчиками 20 лет, с актерами, с министрами, с купцами и с генерал адъютантами, так что очень многие из людей, бывших с ним на ты, находились на 2-х крайностях общественной лестницы и очень бы удивились, что они имеют через Мишуку что нибудь общее. Он был на ты со всеми людьми, с которыми он был знакомь и пил шампанское, а пил он шампанское со всеми. С Левиным, несмотря на то, что Левин был лет на 10 моложе его, он был на ты однако не по одному шампанскому. Левин был товарищем по университету и другом брата его жены, утонувшего прекрасного юноши Князя Щербацкого, и вследствии этого Князь Мишука сошелся с ним и полюбил его,461 всей душой насколько мог любить.

Шпандовский, вглядываясь в новое для него лицо Левина, которого он знал по слухам и в особенности по известному всей России старшему брату философу Левину, заметил, что этот Левин должен быть очень нервный, чувствительный и не светский человек, составлявший совершенную противоположность их Князю Мишуке.

— Ну, пойдемъ въ кабинетъ. Мы тебя ждали, ждали, — говорилъ Князь Мишука, подъ словомъ «мы» разумѣя себя и семью жены, въ особенности ея сестру Кити, на которой Князю Мишукѣ хотѣлось женить Левина. — Ужасно, ужасно радъ тебя видѣть, — говорилъ Князь Мишука, сіяя улыбкой и сжимая свои звѣздочки и похлопывая Левина по мускулистой, крѣпкой ляжкѣ. — Ахъ, зачѣмъ ты раньше не пріѣхалъ?

Лицо Левина, подвижное, выразительное, сияло удовольствием при виде человека, которого, он, видимо, любил, и вместе отражало досаду за неловкость столкновения с швейцаром и стеснение при виде посторонних лиц — мрачного от слабости старичка и элегантного Шпандовского с такими белыми, тонкими пальцами, такими длинными ногтями и такими в рубль серебром огромными, блестящими запонками на рубашке. Эти руки с запонками не давали ему свободы мысли.

— Ах да, позвольте вас познакомить, — сказал Облонский. — Мои товарищи — Никитин, Шпандовский, — и, обратившись к Левину, — Земский деятель, Мировой Судья, новый земский человек, гимнаст, поднимающий одной рукой 5 пудов, — и, заметив, что Левин нахмурился при этой шуточной рекомендации, — и мой друг Константин Дмитрич Левин.

— Очень приятно, — сказал старичок, но от слабости сказал это так, что, очевидно, ему было в высшей степени неприятно.

— Имею честь знать вашего брата, — сказал Шпандовский,462 пожимая руку предоставляя к пожатию свою необыкновенную руку совсем — с перстнем, запонками и когтями.

Знакомство с мрачным старичком и Шпандовским не содействовало развязности Левина. Несмотря на то, что имел обожание к своему умному брату, он терпеть не мог, когда к нему обращались не как к Константину Левину, а к брату знаменитого Сергея Левина.

— Нет, уж и не Мировой Судья, и не главный, и ничто, — сказал он, обращаясь к Облонскому. — И если когда нибудь моя нога будет...

— Как, ты вышел? — спросил Облонский.

— Еще не вышел, но я подал в отставку и под судом.

— Вот штука. Как так?

— Ах, длинная история, и я столько раз рассказывал, что надоело, и когда нибудь после, — говорил Левин, опять оглядываясь на чужих и продолжая сидеть в неловкой позе, не зная, куда девать свою шапку.

— Да ты и в европейском платье, а не в русском, — сказал Облонский, обращая внимание на его новое, очевидно от французского портного платье.

Левин покраснел.

— Где же ты был в это время?

— У себя в Клекотке и в разъездах, и дел конца нет, и мерзости, мерзости, гадости со всех сторон. Ты можешь себе представить, что я отдан под суд за решение правого дела, и отдан кем же? Людьми, из которых каждый есть по малой мере мошенник.

Левин вдруг оживился, видимо забыв про чужия лица и про то, что он сейчас только объявил, что не станет рассказывать, бросил свою шапку на стол, вся сильная463 энергическая фигура его распустилась, и он начал рассказывать живо, с юмором и с желчью, длинную историю о том, как его отдали под суд за то, что он хотел только быть справедливым. Смысл истории был тот, что Левин, бывши Мировым Судьей, захотел действовать464 не по законам по совести, предполагая, что цель его деятельности есть справедливость, и забыл, что, главное, надо действовать по закону, и, обвинив очевидно виновного и выручив пострадавшего, но не по закону, он попался в руки шайки, как он называл, уездных воров, которые жили жалованьями и опеками, и что эта шайка сердится на него давно за его борьбу с ними по воровству земских денег и других, подвела его, перерешила его решение, и его отдали под суд. Для слушавших его было очевидно, что действовал глупо и попался по делом; но только Князь Мишука, любивший его, видел, что, хотя и глупо, хотя так и нельзя действовать, он действовал честно, мило, так, как и следовало действовать с его характером, тем самым, который и был особенно мил для него.

Шпандовский же из рассказа вывел только то заключение, что нет ничего вреднее для умного человека, как жить в деревне.

«Вот он, — думал он, — умный, хорошо воспитанный человек, и чем он занят, о чем говорит с таким жаром, как о государственном деле? Что у мужика украли 2-х кляч, и что ему хотелось старшину и кабатчика обвинить. Только деревня может так загрубить человека».

Левин еще не кончил говорить, когда вошел Секретарь и с развязной почтительностью и некоторым общим секретарским скромным сознанием своего превосходства знания подошел с бумагами к Облонскому и стал под видом вопроса объяснять какое то затруднение.

Когда Облонскій спросилъ у Левина, зачѣмъ онъ собственно пріѣхалъ, онъ покраснѣлъ до ушей, потому что онъ самъ себѣ не смѣлъ еще признаваться въ томъ, зачѣмъ онъ пріѣхалъ. А вмѣстѣ съ тѣмъ въ глубинѣ души онъ очень хорошо зналъ, что онъ пріѣхалъ затѣмъ, чтобы окончательно рѣшить мучавшій его уже 2-й годъ вопросъ, будетъ или нѣтъ Кити Щербацкая его женой. Она росла дѣвочкой на его глазахъ. Когда онъ былъ товарищемъ по университету съ ея братомъ, онъ былъ даже немножко влюбленъ въ старшую сестру Долли, которая была465 старше его с ним одних лет и вышла за Облонского, и, когда он после поездки за границу был у них в Москве, он нашел девочку Кити прелестной девушкой.466 и первой невестой Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, сыну хорошаго дома, прекрасно учившемуся, человѣку 27 лѣтъ, сдѣлать предложеніе княжнѣ Щербацкой; по всѣмъ вѣроятностямъ онъ долженъ былъ быть признанъ хорошей партіей, но Левину казалось, что Кити была такое совершенство во всѣхъ отношеніяхъ, а онъ такое ничтожество, что не могло быть и мысли о томъ, что его другіе и она сама признали достойнымъ ея.

Он видел в себе два главные недостатка, которые, по его понятию, лишали его права думать о ней. Первое — это было то, что он не имел никакой определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было 30467 Исправлено на: 32 лет, были уже который Полковник и флигель-адъютант, который профессор, который почтенный предводитель, Директор банка и железных дорог; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) — он начинал разные деятельности: был в министерстве после выхода из Университета, был Мировым Посредником — поссорился, был Председателем Управы, был Мировым Судьей, написал книгу о политической экономии, носил русскую поддевку и был славянофилом. И все это для него, в его жизни бывшее столь законным и последовательным, для постороннего зрителя должно было представляться бестолковщиной беспокойного и бездарного малого, из которого в 32 года ничего не вышло. Другой же недостаток, самый главный, который он знал за собой, состоял в том, что он никогда не объяснялся ни в какой любви женщине — считал себя столь некрасивым, что ни одна женщина, тем более столь красивая, как Кити, не могла любить его. Его отношения468 братския прежнія дружескія съ Кити вслѣдствіи дружбы съ ея братомъ казались ему еще новой преградой въ возможности любви. Некрасиваго, добраго,469 неглупаго умного человека, каким он себя считал, он полагал, что можно любить как приятеля, но чтобы любить той любовью, которою он любил красавицу Кити, нужно было быть красавцем, а он был дурен.

Слыхал он, что женщины любят часто некрасивых людей, но не верил этому. Он мог любить только красивых. В последнее время, в бытность свою у знаменитого умного брата, к которому он ездил советоваться о своих неприятностях, он решил сказать ему о своей любви к Кити и, к удивленью своему, услыхал от брата, которому он верил во всем, мнение, обрадовавшее и удивившее его. Брат сказал ему: «если ты хочешь жениться, что я одобряю, то Щербацкие отдадут за тебя дочь обеими руками и отслужат молебен, а если она не дура, а она славная девушка, пойдет с радостью».

Константин Левин верил во всем брату и, как ни противно это было его внутреннему убеждению, заставил себя поверить настолько, чтобы поехать в Москву и сделать если не предложение, то попытку возможности предложения.

В 4 часа, чувствуя свое бьющееся сердце, он слез с извощика у Зоологического Сада и с толпой входивших пошел дорожкой к горам и катку, на котором она была наверное, потому что он видел их карету у подъезда.

Он, кончивший прекрасно курс, исполненный и физической и нравственной силы и энергии человек, чувствовал, что он как бы даром хлеб ест, не избрав никакой общественной деятельности, и сознание того, что в нем чего то недостает, тяготило его. Но он только на днях бросил избранную им по совету брата Сергея Дмитрича земскую деятельность и, несмотря на все уныние, которое он испытывал теперь, оставшись без общественной деятельности, он не мог не бросить ее так, как не может не бросить человек ассигнацию, которая по его опыту оказалась фальшивой. Были в нем какие то другие требованья, для которых он жертвовал деятельностью.

Точно также бросил он службу в министерстве по окончании курса, точно также он бросил два года тому назад мировое посредничество и судейство. Был он и славянофилом, тоже в роде должности, был светским человеком, но бросил и это. И все это для него, в его жизни бывшее столь законным и последовательным, для постороннего зрителя должно было представляться бестолковщиной беспокойного и бездарного малого, из которого в 32 года ничего не вышло. И он чувствовал это, и, несмотря на то, что все его опыты и искания были искренни, он чувствовал, что нетолько он должен казаться, но что действительно он и есть бестолковый, бездарный малый. Особенно живо он чувствовал это, когда он бывал в городе и сходился с людьми, занятыми определенной деятельностью, и видел всю эту кипящую со всех сторон определенную, всеми признанную и всеми уважаемую общественную деятельность. Только он один был без места и без дела. Так он думал о себе в городе. В деревне же он успокоивался. В деревне всегда было дело, и дело, которое он любиль, и конца не было дел, и дело было такое, что еще вдвое более, все таки не достигнешь того, что желательно. Но деревенское дело было глупое дело бездарного человека, он чувствовал это.

В гостиную, волоча ногами по ковру, вошла высокая фигура Князя.

— А, Константин Дмитрич, Давно ли? — заговорил он с притворством радушия и, подойдя, обнял и подставил щеку, которая так и осталась, потому что Левин довольно неучтиво отстранил отстранился и пожал руку.

— Чтоже вас так бросают?470 — Да, правда, рано.

— Да я приехал не во время, рано; я ведь деревенщина.

— Ха ха ха, — громко захохотал Князь, только потому хохоча через ха ха ха, а не через ба ба ба, что он хохотал когда то и смутно помнил, как он смеивался. — Ну, что хозяйство, дела скотные? Я ведь всегда тебя очень рад видеть.471 Пойдем ко мне. Он позвонил и приказал лакею доложить барышням, что гость. Левин не успел учтиво уйти от Князя, когда почти в одно и тоже время

Через 5 минут вошла472 в гостиную приехавшая молодая сухая дама Графиня Нордстон. подруга Кити, прошлую зиму вышедшая замуж, известная умница и болтунья Графиня Нордстон.473 и Княгиня

Вслед за ней вышла и Кити без следов слез, но с пристыженным и тихим выражением лица. Пока Нордстон заговорила с Князем, Кити подошла к Левину.

— Как я вам благодарна, что вы не уехали. Не уезжайте, простите.>

Но Левин не то что был невесел, он был стеснен. Несмотря на то, что он живал в городах и в свете, эта обстановка бронз, зеркал, газа. Татар — все это ему после деревенской жизни было стеснительно.

— Я провинциал стал, меня все это стесняет.

— Ах да, помнишь, как мы раз от цыган ехали, — вспомнил Степан Аркадьич (Левин одно время, увлеченный Облонским, ездил к цыганам) — и мы заехали ужинать в 5-м часу утра в Bocher de lancala?

— Что? не помню.

— Какже, ты отличился. Нам не отворяли, и ты вызвался убедить их. И говоришь: «нам только кусочек жаркого и сыра», и, разумеется, нам захлопнули дверь.

— Да, у меня в крови деревенския привычки, — смеясь сказал Левин.

— Ну, теперь давай тот длинный разговор, который ты обещал.

— Да только я не знаю, говорить ли, — краснея сказал Левин.

— Говорить, говорить и непременно говорить. О, какой ты счастливец! — сказал Степан Аркадьич, глядя в глаза Левину.

— Отчего?

— Узнаю коней ретивых по каким то их таврам, юношей влюбленных узнаю по их глазам, — сказал Степан Аркадьич.

— Ну, не очень юноша. Тебе сколько лет?

— Мне 34. Я двумя годами старше тебя. Да не в годах, у тебя все впереди, а...

— А у тебя уже назади?

— Нет, хоть не назади, у тебя будущее, а у меня настоящее, и настоящее так, в пересыпочку.

— А что?

— Да нехорошо. Ну, да я не об себе хочу говорить, и потом объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич, который действительно не любил говорить, хоть ему хотелось теперь все рассказать именно Левину. Он знал, что Левин, хоть и строгий судья и моралист, как он знал его, поймет и с любовью к нему обсудит и извинить, может быть.

— Не об себе, ну, выкладывай. Эй, принимай! — крикнул он Татарину.

Но Левину что то мешало говорить. Однако он, видимо сделав усилие, начал:

— Ты догадываешься?

— Догадываюсь; но не могу начать говорить. Уж по этому ты можешь видеть, верно или неверно я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, и прекрасные глаза сияли почти женской нежностью, глядя на Левина.474 Говорить? — Опять Левин покраснел на первом слове. — Так вот что. Если бы у тебя была сестра любимая и я бы хотел жениться на ней. Посоветовал ли бы ты ей выдти за меня? — Я? Обеими руками. Но, к несчастью, у меня нет сестры незамужней, а есть свояченица. И глаза Степана Аркадьича весело смеялись. — Да я про нее и говорю, — решительно сказал Левин. Краска, только что проходившая, опять при этих словах покрыла уши и шею Левина. — Я и не догадывался, — сказал Степан Аркадьич, также смеясь глазами. — Но послушай, без шуток, — сказал, переменив позу и выражение, — я от всей души желал бы, но мне вмешиваться в это дело и кому нибудь опасно. — То есть ты хочешь знать, решил ли я? Да, но согласись, что получить отказ... — Ну да, ну да, — сияя улыбкой, поддакивал Степан Аркадьич. — Есть одна изъ ужаснѣйшихъ вещей. А я не знаю, чего мнѣ ждать! — Онъ сердито взглянулъ на вошедшаго Татарина и перемѣнилъ русскую рѣчь на французскую. — И потому я хотѣлъ просить тебя, какъ моего и ея друга, если ты смотришь на это дѣло какъ на возможность и желательную вещь. — Еще бы, — сказал Степан Аркадьич, и лицо его сияло все более и более, и он, не спуская глаз с Левина, подвинул к себе серебряное блюдо с тюрбо.

— Ну чтожь ты скажешь мне? По крайней мере, ты откровенно, пожалуйста, — говорил Левин, — как ты смотришь на это? Как на возможную и желательную для тебя?

— Я? — сказал Степан Аркадьич. — Я ничего так не желал бы, как этого. Ничего. Это лучшее, что могло бы быть.

— Но возможная ли?

— Отчего ж невозможная?

— Я и хотел просить тебя сказать мне откровенно свое мнение, и если меня ждет отказ, как я думаю...

— Отчего?

— Если ждет отказ, то избавить меня и ее от тяжелой минуты.

— Ну, это во всякомъ случаѣ для дѣвушки не тяжелая минута, а такая, которой онѣ гордятся.

— Ну что ты, как брат, как отец, сказал бы мне? Чего я могу ждать?

— Я? Я бы сказал, что475 я лучше ничего не желаю и что вероятности большия есть за то, что тебя примут. — Вероятности! — заговорил он. — А если отказ? Ведь это ужасно. ты теперь выбрал самое лучшее время для предложения.

— Отчего? — сказал Левин и свалил себе рыбу на тарелку, чтобы не развлекать476 князя Мишуту Степана Аркадьича, начавшаго было ему класть.477 — Но а если ты ошибаешься, если меня ждет отказ? Ты мне скажи верно. И он сам улыбнулся, поняв, что требует невозможного.

— Оттого что последнюю зиму стал ездить к ним Алексей Вронской, — сказал478 князь Мишута Степан Аркадьич, кладя свою479 пухлую красивую белую руку на локоть Левина, хотевшего есть без соуса.

— Постой, соуса возьми.480 Ты хочешь, чтобы я был сватом. Чтобы тебе приехать как жениху после свахи.. — Отчего ж и не хотеть? Очень бы ХОТЕЛ. Это в тысячу раз легче. Да и не легче, a разумнее, чем мое положение теперь. Идти на совершенно неизвестное и рисковать — чем? оскорбить ее и получить отказ. Он вспыхнул, только представив себе живо это унижение отказа. — Это гордость. Страшная гордость. Но ты кушай. Он подвинул ему блюдо. — Я и не говорю, что нет, — сказал, он, бросая вилку. — Я не говорю, что я не горд, и не говорю, что я хочу быть либералом. Я люблю девушку, хочу на ней жениться и желаю как можно меньше мучать себя и ее. — Помилуй, — сказал Степан Аркадьич, — ты что — хочешь сватовства, как у купцов и в комедиях? Ведь уж в наше время, — сказал он, этим аргументом окончательно побивая противника, — в наше время уж права женщин, я не говорю эти крайности, а все таки женщина может и должна сама решать свою судьбу. — И ты все таки не ответил мне на мой вопрос: могу ли я надеяться? — Да ты вот какие вопросы задаешь? Ты знаешь, что я тебя люблю, но у тебя главный недостаток то, что ты изо всего делаешь трудности и сам себя мучаешь. Надо проще смотреть на жизнь. Все это очень просто. Ты любишь девушку, и на твоем месте я бы сделал сейчас предложение и все бы узнал. — Да, это очень просто по твоему, а по моему совсем не просто, — сказал Левин, задумавшись и чувствуя, что из его беседы с Облонским ничего не выйдет. — Ну вот я скажу тебе, — продолжал Степан Аркадьич, — нынешнюю зиму к Щербацким часто ездит граф Вронской Алексей, знаешь? Ну и очевидно родители думают, что он имеет намерение, и оно так и должно быть. Но кто же ему может сказать, любит ли его девушка или нет? Уж это пускай он сам отыскивает.

— Ну и что же?

— Алексей Вронский есть, я думаю, лучшая партия в России, как говорят матушки. И как я вижу, он влюблен по уши. Но я тебе... И говорить нечего; несмотря на то, что Вронской отличный малый, для меня то, чтобы ты женился на Кити, было бы... Ну, я не стану говорить чтò, — сказал Степан Аркадьич, не любивший фраз.

Но Левин видел по сияющему и серьезному лицу Облонского, что это были не слова. Левин не мог удержаться, чтобы не покраснеть, когда Облонский произнес наконец словами то, о чем они говорили.

— Ну, подай другую, — обратился Степан Аркадьич к Татарину, доливавшему бокалы и вертевшемуся около них именно тогда, когда его не нужно было.

— Да, да, ты прав. Я говорил глупости.

— Нет, отчего, ты спрашивал моего совета.

— Но кто это такой и что такое этот Вронской, я понятия не имею.481 И что же, он влюблен... она влюблена в него? Мишенька засмеялся. — Кто тебе сказал? Но Вронский ухаживает и

— Вронский богач, сын графа Илариона , кавалерист и отличный, точно отличный малый.

— Но что же он такое? Подробнее скажи мне, — сказал Левин.

— Ты нынче увидишь его. Во первых, это славный малый, во вторых, не из тех класических приличных дурногвардейцев, а очень образованный человек, в своем роде новый сорт людей.

— Какой же новый сорт?

— По моему, это вот какой новый сорт:482 Ну, ты знаешь, покойный Вронской, его отец, это был замечательно умный и твердый человек. У него были враги, как у всех сильных мира, но он редкий тип честолюбивого, но честного человека. Он из ничего, из бедных дворян стал графом и первым человеком одно время, но он оставил память в истории. Теперь сын его вот этот старший в Петербурге командует гвардейским полком, флигель-адьютант, обыкновенный тип сына вельможи, но этот он либерален, понимаешь, в своем роде и круге. Разумеется, он не социалист,483 но и то, пожалуй, немножко, но он как будто не дорожит теми преимуществами, которые ему сами собой дались как сыну графа Вронского, а он484 любит науки, искусства, под предлогом болезни живет за границей страстный конский охотник, спортсмэн, живет вне Петербурга, за ремонтами, и хочет выдти в отставку. Одним словом, пренебрегает теми благами, за которыми все бегают, и совершенно, и притом485 милая, открытая натура. Я думаю, что тут что нибудь кроется, и он мне не совсем нравится, но женщинам он должен нравиться. славный малый и выпить не дурак.

— Ну так что же, — сказал Левин, задумчиво выпивая бокал.

— А то, что на твоем месте я бы решил дело как можно скорее, и если ты будешь выбран, как я надеюсь и желаю...

— Ты надеешься?

Кити испытывала после обеда и до начала вечера чувство подобное тому, которое испытывает юноша перед сражением.

Сердце ея билось сильно, и мысли не могли ни на чемъ остановиться, возвращаясь къ роковому вопросу: «который?»

Но как только она начинала думать об этом, она или вспоминала разговоры и положение с Левиным и с486 Вронским Удашевым, или представляла себе положения будущия замужем за Левиным и за487 Вронским Удашевым, но думать и решать ничего не могла. Когда она думала о прошедшем, она с удовольствием, с нежностью останавливалась на воспоминаниях своих отношений с Левиным. Воспоминания488 о любимом умершем брате детства и воспоминания о дружбе его с умершим братом придавали поэтическую грустную прелесть этим мыслям. Да и вообще ей легко, радостно было вспоминать про Левина. В воспоминания же489 о Вронском об Удашеве примешивалось что то490 неприятное неловкое, несмотря на то, что он был в высшей степени светский и спокойный человек, как будто фальшь какая то была не в нем, он был очень прост и мил, но в ней самой, тогда как с Левиным она чувствовала себя совершенно простою и ясною; но за то как только она думала о будущем с491 Вронским Удашевым, все будущее представлялось прелестным, блестящим, неведомо поэтическим, с Левиным же ничего не представлялось радостного, но что то туманное, серое.

Войдя наверх, чтобы одеться для вечера, она, взглянув в зеркало, с радостью заметила, что она в одном из своих хороших дней и в полном обладании всех своих сил, что ей так нужно было для предстоящего сражения: она чувствовала в себе внешнюю тишину и свободную грацию движений и холодную мраморность, которую она любила в себе. В половине осьмого, гораздо ранее обыкновенного приезда гостей, лакей доложил:

— Константин Дмитрич Левин.

Княгиня еще была в своей комнате, и Князь не выходил.

«Так и есть», подумала Кити, и вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась на свою бледность, взглянув в зеркало. Она знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение.492 и она знала, что она должна отказать ему. « Нет, это невозможно», подумала она и пошла к матери. — Мама! вы выйдете к Левину? — сказала она, стараясь говорить как можно проще. — Все, что ни сделает, все глупо. — сердито сказала княгиня. — Разумеется, — и пошла в гостиную.

«Боже мой, неужели это я сама должна решить этот вопрос? — подумала она. — Отчего ни мама, ни папа, отчего мне не прикажут: делай это или это. И потом так скоро. Ну, что я скажу ему? Неужели я скажу ему, что я его не люблю. Это будет неправда. Скажу, что люблю. И это неправда. А все-таки надо решить,493 и не мучать его. Но что я скажу ему? но зачем так вдруг, так скоро! Но всетаки надо идти, пока не вышла maman».

Она494 говорила это уже подходила к дверям большой гостиной и слышала его шаги, но решительно не знала, что она скажет ему.

Он думал и чувствовал хотя не тоже, что она, но столь же мучительное и тяжелое.

«Зачем, и неужели необходимо это страдание нравственное, — думал он, — для человека, который хочет сделать самое законное простое дело — взять жену. А чтож делать? Ездить в дом, выжидать. И так495 князь Мишута Облонский дал мне заметить, что я должен был давно сделать предложение, что я компрометировал. A мне нужно знать, есть ли надежда? И вот теперь я, ничего не зная, не видав ее 8 месяцев, решаюсь сказать это слово. Решаюсь получить отказ — позор.496 Боже мой, неужели это И я должен сам сделать этот страшный вопрос, отчего не другие за меня?497 и не скажут мне. Но Все лучше, чѣмъ это мученье нерѣшительности, — думалъ Левинъ, входя въ гостиную. — И для нея это легче. Пускай же такъ и будетъ.498 как ни мучительно Заикнусь ли, не заикнусь, я скажу».499 Так думал Левин одеваясь и дорогой, и отрывки этих мыслей, застланные ужасом приближения минуты, бродили в его голове, когда он входил

Едва он вошел в пустую гостиную, как услыхал звук ручки двери и увидал ее в сером500 <простом, гладком, сером платье, с улыбкой входившую с другой стороны. — Мама сейчасъ выйдетъ, — сказала она садясь.> <въ темномъ, лиловатомъ съ чернымъ платьѣ съ че чепчикомъ > вмѣсто Кити старую Княгиню съ строгимъ и нѣсколько насмѣшливымъ лицомъ. — Очень мило с вашей стороны, что вы нас не забываете, Константин Дмитрич, что платье, входившую в гостиную.

— Вы не устали после ваших501 пруэс коньков подвигов на льду? — сказала она, с улыбкой подавая ему руку.

— Я не во время, кажется? слишком рано.502 Княгиня посмотрела на часы. — О нет, и Кити сейчас выйдет. Но я только того и хотел застать вас одну, — сказал он,503 ни разу не заикнувшись и не садясь и не глядя на нее, чтобы не потерять смелости.

— Садитесь, Константин Дмитрич, мы всегда рады вам,504 Я не знаю, ваша дружба с Сережей Евгением покойным так связала нас. — говорила она, сама не зная, что говорятъ ея губы.

Он взглянул на нее,505 сердито. Она покраснела, чувствуя и она поняла по этому умному, все вдруг понимающему взгляду, что нельзя было506 теперь притворяться и мучать его. Но она сама не знала, что делала и говорила. Она держала говорить пустяков теперь. Она покраснела,507 Так продолжался несвязный разговор. Левину и в голову не могло придти сделать предложение матери, и она и он видели Левин догадывался, что Княгиня нарочно медлить выходить, чтобы избегнуть объяснения, и потому он понимал, что незачем делать предложение матери, и что кроме отказа он ничего ожидать не может. Краснѣя и бледнея, он сам не помнил, что говорил с матерью. Наконец взяла альбом, лежавший на столе, и стала открывать и закрывать застежку.

— Я сказал вам, что не знаю, надолго ли я приехал....

«Как он помнить все свои слова, — подумала она, — это неприятно».

— Что это от вас зависит....

Она все ниже и ниже склоняла голову и не знала, что она ответит на приближающееся. И еще ничего не случилось, но ей всей душой было жалко его — и себя.

— Может быть, я съумасшедший и надеюсь на то, чего нельзя. — Лицо его делалось все мрачнее и мрачнее. — Я приехал за тем, чтобы предложить вам себя, свою руку, свою любовь. — А... быть моей женой.

Он поглядел на нее из-под опущенных бровей так, как будто ждал только отказа. Она тяжело508 даже громко дышала, не глядя на него; но как только он замолк, она подняла свои509 прелестные светлые, ясные глаза прямо на него и, увидав его510 сердитое холодное, почти злое выражение, тотчас же отвечала то, что непосредственно пришло ей.

— Ах, зачем вы это говорите. Я не... Это нельзя, это невозможно, простите меня...

Он видел, что она с трудом удерживает слезы. <Как он сидел, так и остался, ухватясь обеими руками за ручки кресел и уставившись за угол висящего со стола ковра, и на лице его остановилась злая усмешка над самим собой.

«Еще бы, какже это могло быть?»511 Надо быть съумасшедшим гордецом, как я, чтобы думать, что это могло быть, — думал он. — Но всетаки это ужасно, это тяжело, этого стыда, этого унижения я никогда не забуду». — Вы простите меня, я очень, очень жалею, что доставил вам эту неприятную минуту. думал он, не поднимая глаз, сидя неподвижно перед ней и чувствуя, как, точно волны, наплывала и сплывала краска на его лице.

Молчание продолжалось с секунду. Наконец он поднял глаза. Он сказал:

— Простите меня, — и хотел встать, но она тоже начала говорить:512 — Я вас люблю дружбой, но

— Константин Дмитрич, будьте великодушны,513 Он хотел спросить причину и замолчал, услыхав, что она высказала ее. Он поднялся. я так привыкла смотреть на вас как на друга...

— Не говорите, — проговорил отрывисто, встал514 не дослушав конца, и хотел уйти.

Но в это самое время вышла Княгиня,515 весьма недовольная, но улыбающаяся своей четверговой улыбкой. Она села и тотчас же спокойно начала говорить о том, что ей не было интересно и потому не могло быть ни для кого интересно. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтобы уехать незаметно. 516 Только когда раздался звонок у подъезда и Кити вышла и вслед за ней вошла гостья Графиня Нордстон, Левин понял, что все это было расчитано. И несвободный, сконфуженный, даже и холодный вид Кити подтвердил его в этом. Левинъ взглянулъ на Кити и почувствовалъ на себѣ этотъ умный, быстрый, проницающій всѣ малѣйшія подробности ея выраженія [взглядъ]; она смутилась и холодно поздоровалась съ нимъ. «Да, я былъ съумашедшій, — сказалъ онъ самъ себѣ. — И они всѣ врали — и братъ и Облонскій. Этаго не могло быть».

Минут через пять вошла приехавшая подруга Кити, прошлую зиму вышедшая замуж, известная умница и болтушка Графиня Нордстон.

Графиня Нордстон была сухая, желтая, с черными блестящими глазами,517 элегантная болезненная и нервная женщина. Она любила Кити всей силой своей души, восхищалась, гордилась ею.518 и, как все любящия барышень, думала только о том, как бы ее Любовь ея къ Кити, какъ всегда любовь замужнихъ къ дѣвушкамъ, выражалась только въ одномъ — въ желаніи выдать Кити по своему идеалу счастья замужъ. Левинъ, котораго она часто у нихъ видала, прежде былъ ей противенъ и непріятенъ, какъ519 неприятен вид куска хльба среди безделушек туалетного столика. что то странное и чуждое, но теперь, когда онъ мѣшалъ ея плану выдать Кити за Удашева, она еще болѣе не благоволила къ нему. Ея постоянное и любимое занятіе при встрѣчѣ съ нимъ состояло въ томъ, чтобы шутить надъ нимъ.

— Я люблю, когда он с высоты своего величия смотрит на меня и или прекращает свой умный разговор со мной, потому что я глупа и мне не по силам, или он снисходит до меня; я это очень люблю: снисходить. Я очень рада, что он меня терпеть не может.

Она была права, потому что действительно Левин терпеть не мог и презирал ее за то, чем она520 видимо гордилась и что въ достоинство себѣ ставила, — за ея утонченное свѣтское образованіе.521 т. е., по понятиям Левина, изломанность. «Какъ онѣ не понимаютъ, — думалъ онъ часто про нее, — что эту свѣтскую притворную манеру мы522 переносимъ только и прощаемъ, какъ у Кити, за ея прелесть, грацію, красоту; любим в женщинах привлекательных. Это покров таинственности на красоте; а она, эта дура (Левин был всегда резок в своих мыслях), без красоты, без грации, даже без здоровья, думает этой то слабостью, светскостью, без прелести, щеголять одною ею».

Между Нордстон и Левиным существовало то нередко встречающееся в свете отношение, что два человека, оба хорошие и умные, презирают друг друга всеми силами души, презирают до такой степени, что не могут даже серьезно обращаться друг с другом и не могут даже быть оскорблены один другим.

Графиня Нордстон тотчас же накинулась на Левина.

— А! Константин Дмитрич! Опять приехали в наш развратный Вавилон, — сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая прошлогодния еще его слова, что Москва есть Вавилон. — Что, Вавилон исправился или вы523 переменились испортились, — прибавила она, с524 злой усмешкой оглядываясь на Кити.

— Я очень польщен, Графиня, тем, что вы так помните мои слова, — отвечал Левин, сейчас же по привычке входя в свое шуточное враждебное отношение к Графине Нордстон. — Верно, они на вас очень сильно действуют.

— Ах какже, я все записываю. Ну что, Кити, ты опять каталась, а я ездила утро к своим друзьям.

И она начала разговор с Кити. Левин собрался встать и уйти. Как ни неловко это было, ему все таки легче было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер и видеть Кити тоже мучающуюся, изредка взглядывающую на него и избегающую его взгляда. Он хотел встать, но Княгиня заметила, что он молчит, и обратилась к нему.

— Чтож, вы надолго приехали в Москву? Ведь вы, кажется,525 мировой судья мировым земством занимаетесь, и вам нельзя надолго.

— Нет, Княгиня, я уж этим не занимаюсь, — сказал он без улыбки. — Я приехал на несколько дней.526 — Мне вчера муж рассказывал, — начала Графиня Нордстон, — что его призывали в свидетели к мировому судье о том, что кондуктор сказал ли купцу какое-то «волочи» или что то в этом роде сказал или не сказал.

«Что то с ним особенное, — подумала Графиня Нордстон, взглядываясь в его строгое, серьезное лицо, — что то он не втягивается в свои рассуждения. Но я уж выведу его. Ужасно люблю сделать его дураком перед Кити и сделаю»527 — Мне кажется, что Мировому Судье бывает скучно, — продолжала она, — и он выдумывает себе дело и приглашает к себе в свидетели всех, с кем им хочется видеться. Может это быть, Константин Дмитрич? .

— Константин Дмитрич, — сказала она ему, — растолкуйте мне, пожалуйста, что это такое значит, вы все знаете. У нас в Калужской деревне все мужики и все бабы все пропили, что у них было, и теперь ничего нам не платят. Вы так хвалите всегда мужиков.

В это время еще дама входила в комнату, и Левин встал. Он сверху вниз посмотрел на Графиню Нордстон и тихо и грустно отвечал:

— Извините меня, Графиня, но это не может быть528 и выдумано и даже нехорошо выдумано.

И, рассердив ее ужасно и этим взглядом и этим ответом, он отвернулся, вглядываясь в лицо входившего вслед за дамой529 офицера военнаго.

«Это должен быть530 Вронский Удашев», подумал Левин, и, чтобы убедиться в этом, Левин взглянул на Кити.

Кити уже успѣла взглянуть на Удашева и оглянулась на Левина, и ея невольно счастливые глаза встрѣтили грустный, но всетаки полный любви взглядъ Левина. Кити опустила глаза531 и смотрела на всех, но только не на вошедшего, хотя она знала наверное, что он тут. До тех пор не смотрела, пока офицер Вронский не подошел к ней, особенно почтительно кланяясь и подавая ей нервную с длинными пальцами руку. Для Левина уже стало несомненно, что это был он и что она отказала ему, потому что любила Вронского. и покраснела. Левин понял, что она любила этого человека, так же верно, как если бы она сказала ему это словами. Но кто же такой был532 тот человек, которого она любила? он?

Теперь, хорошо ли, дурно ли, уж Левин не мог не остаться, чтобы не узнать, что за человек был тот, которого она любила.

533 Он ожидал его совсем не таким по описанию князя Мишуты Облонского, но он тотчас же узнал его и понял, что Кити должна была предпочитать его. Есть люди, которые, встречая своего счастливого соперника в чем бы то ни было, готовы сейчас же отвернуться от всего хорошего, что есть в нем, и видеть одно дурное; есть люди, которые, напротив, более всего желают найти в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и ищут с щемящей болью в сердце одного хорошего. Левин принадлежал к таким людям. Но ему не трудно было отыскивать хорошее и привлекательное в534 Вронском Удашеве. Оно сразу бросалось ему в глаза.535 Он необыкновенно понравился ему. Скорее Невысокая, стройная, коренастая, хотя и немного сутуловатая фигура, очень быстрая, медлительная, твердая, но чрезвычайно грациозная в движениях, утонченная элегантность в одежде, прекрасное, открытое, румяное и немного смуглое лицо, мягкие, редкие, вьющиеся волосы, очень гладкий и белый лоб и большие блестящие, необыкновенно добрые, почти наивные глаза, круглое, с здоровыми, как жернова, зубами и челюстями лицо, небольшие тонкие черные усы, румяные губы, болъшие белые зубы, круглая, хорошо обстриженная курчавая на затылке и преждевременно плешивая голова, карие, круглые глаза с детски наивным и вместе твердым выражением и необыкновенно твердый и спокойный склад губ. «Но Стива ошибался: он не был честолюбив, — решил [Левин], — он добрый, скучающий человек».

Удашевъ — невысокій брюнетъ съ красивымъ и чрезвычайно чистымъ лицомъ (какъ съ иголочки мундиръ его, такъ и лицо, курчавые съ преждевременной лысиной волоса, черные усы — все лоснилось). Удашевъ вошелъ съ тѣми рѣдко встрѣчающимися уже въ свѣтѣ пріемами скромности, учтивости и вмѣстѣ спокойнаго достоинства. «Сынъ хорошаго семейства, благовоспитанный и красивъ, очень красивъ», сказалъ себѣ Левинъ, наблюдая его въ то время, какъ онъ, давъ дорогу дамѣ, послѣ нея подошелъ къ княгинѣ и къ Кити.

«Но любит ли он ее так, как я люблю ее, так, как ее должно любить», подумал он.

Одна черта его характера, тотчас же выразившаяся при его входе в гостиную, особенно резко, приятно и вместе с тем вызывая зависть поразила Левина. Эта черта была очевидная привычка к спокойствию и счастию. Сеичас видно было, что он один из тех балованных детей судьбы, которые не знают лишений, стеснений, неловкости отношений. Со всеми поздоровавшись, со всеми сказав несколько слов, он сел536 с какой то особенной опять с той же нежной осторожностью, как показалось Левину, подле Кити и взглянул на Левина. Но тотчас же быстро встал и проговорил:

— Княжна, представьте меня, пожалуйста, — вместе с тем уже протягивая537 свою белую, нервную руку Левину. Видно было, что ему неловко было быть в гостиной с незнакомым человеком, что вместе с тем Левин ему нравился и что он не мог сомневаться в том, чтобы кто нибудь не был рад с ним познакомиться.

— Граф Алексей Васильич538 Вронский Удашев, Константин Дмитрич Левин, — проговорила Кити, глядя на них, когда Удашев по своей привычке крепко, крепко пожимал руку, наивно и дружелюбно прямо своими открытыми глазами глядя в лицо Левину.

«Как бы хорошо было, если бы они были дружны между собой и со мною», пришло ей в голову, и смешна и страшна ей показалась эта мысль, когда она вспомнила то, что сейчас только было.

539 Вронский Удашев не сказал ничего про знаменитого брата.

— Я много слышал про вас540 по гимнастике. Я тоже любил, но доктора запретили мне. от Княжны, но удивляюсь, что ни раза не встречал. Очень рад, — прибавил он излишне радушно.

Это не понравилось Левину.

— Константин Дмитрич541 в городе, кажется, только любит что гимнастику, ненавидит и презирает город и нас, горожан, — сказала Графиня Нордстон.

— Точно также, как Графиня нас, провинциалов, — сказал Левин.

542 Вронский Удашев взглянул на Левина и Графиню Нордстон и, очевидно поняв их отношения, улыбнулся.

«Да, его должны любить женщины», подумал Левин, чувствуя эту улыбку.

— А вы всегда в деревне? — спросил543 Вронский Удашев. — Вот чему я завидую.

— Я слыхал, что бедные люди завидуют тем, которые могут жить в городе, но не наоборот, — отвечал Левин.

— Да, потому что всякий может жить в деревне, — подхватил544 а это, — он показал на мундир, — и другое не позволяет. Удашев, но я не могу.

«Едва ли он любит деревню, — подумал Левин. — Видно, что он говорит для гостиной, т. е. что говорит что попало, признавая ту невменяемость, которая составляет главное условие удобного разговора в гостиных. Он не искренний человек, — подумал Левин, — но должен нравиться».

— Но надеюсь, Граф, что вы бы не всегда жили в деревне, — сказала Графиня Нордстон.

— Не знаю, я не пробовал, но люблю деревню. Я испытал странное чувство, — начал он. И у него была такая приятная дикция и по русски и в особенности по французски, что невольно его слушали и не перебивали. — Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне с лаптями545 колеями земляных дорог и мужиками, как когда прожил с матушкой зиму в546 Соренто Нице, — сказал он.

— Вы знаете — Ница скучна сама по себе. Да, но и Неаполь,547 да вся Италия, она такая блестящая, как эти мотивы романсов, песен, canzonetto, которые в восторг вас приводят, но тотчас надоедают. Соренто, даже они хороши на короткое время. Неправда ли,548 вы испытывали это. Но я любил эту дождливую... Графиня, что...

Он говорил, обращаясь и к Кити и к Левину, глядя на них549 своими большими наивными глазами своим твердым, открытым взглядом, очевидно то, что ему приходило в голову.550 <и Левину нравился и его тон, и манера говорить, и, главное то, что всем было понятно, на уровне каждого, и никому не могло быть непонятно, и что он не спускался ни до кого, а если спускался, то так незаметно, тогда как Левин знал сам за собой, что как он только начинал говорить в гостиной, он или увлекался в рассуждения, непонятные для слушателей, или оскорблял кого нибудь совершенно нечаянно и не давал другим говорить. — Я любил дождливую... — продолжал Вронской. — Но> Левина поразила только слишком свободная и спокойная, хотя и почтительная его манера обращения с Кити. Он не был смущен перед ней. «Едва ли он любит ее — подумал он. — И как любит?»

Замѣтивъ, что Графиня Нордстонъ начала разсказывать свое впечатлѣніе пріѣзда въ Венецію, онъ остановился, съ интересомъ слушая ее и не досказавъ того, что началъ. <Разсказывая про свое впечатлѣніе Венеціи, Графиня Нордстонъ упомянула объ Аннѣ Карениной, съ которой она тогда провела зиму въ Римѣ, и разговоръ перешелъ на Каренину и на ея ожидаемый пріѣздъ.551 Как всегда бывает в хорошем обществе, Все начали с похвал тому лицу, <о котором говорили,> и понемногу из похвал, которые дают мало пищи разговору, естественно перешли в более или менее остроумное осуждение.

— Я очень люблю Анну, — говорила Графиня Нордстонъ, — но я всегда удивлялась ея способности не только поддѣлываться, но совершенно сживаться съ тѣмъ кругомъ, въ которомъ она живетъ. Въ Римѣ она была въ непроходящемъ восторгѣ отъ искусства, потомъ я ее нашла въ Петербургѣ552 самой чопорной и холодной grande dame [светской дамой], влюбленной во двор и большой свет.

Кити, как всякая женщина, не без удовольствия слушавшая осуждение другой553 красивой женщины, пришла на помощь сестриной золовке.

— Но она554 не только grande dame, она необыкновенно религиозна, добра.

— Да, но эта религиозность и добро — принадлежность grande dame известного круга, — вмешался Вронский.555 — И, если я не ошибаюсь, Анна Аркадьевна Каренина составляет украшение того добродетельно-сладкого, хомяковско-православно-дамско-придворного кружка, который имеет такое влияние в Петербурге.

— Все таки она556 удивительная очень милая женщина557 и приятная и делает много добра.

Вронский замолчал улыбаясь. Кити обратилась к Левину, чтобы и его ввести в разговор.

— А вы, Константин Дмитрич, верите, чтобы придворная женщина могла делать добро?

— Придворность, по моему, не мѣшаетъ добру, — отвѣчалъ Левинъ. — Богатство и роскошь мѣшаютъ. И я потому только не вѣрю въ добродѣтельность свѣтскихъ дамъ, что онѣ, раздавая фуфайки по 20 копеекъ людямъ, умирающимъ отъ холода, сами носятъ 4000 рублевыя собольи шубы.

«А какой славный, умный человек, и наружность какая милая», подумал Вронский на Левина.

Разговор558 оживленный, приятный для всех, не умолкал ни на минуту, так что старой Княгине, всегда имевшей про запас, в случае отсутствия тэмы, два тяжелые орудия: классическое и реальное образование и общую воинскую повинность, не пришлось выдвигать свои запасные орудия, и графине Нордстон некогда и нельзя было дразнить Левина.

559 От Карениной Разговор зашел о вертящихся столах и духах,560 так как та добродетель, о которой говорили, имела что-то общее с спиритизмом, в которых верил брат Каренина. и Графиня Нордстон, верившая в спиритизм, стала рассказывать те чудеса, которые она видела.

— Ах, Графиня, непременно свезите, ради Бога свезите меня к ним. Я никогда ничего не видал необыкновенного, хотя везде отыскиваю, — сказал561 Вронский Удашев.

— Хорошо, в будущую субботу, но вы, Константин Дмитрич, верите? — спросила она Левина.

— Зачем вы меня спрашиваете? Вы, верно, знаете, что я скажу.

— Но я хочу слышать ваше мнение.

Левин пожал плечами.

— Я должен быть неучтив.

— Чтож, вы не верите?

— Чтобы вам сказать, Графиня? Еслибы почтенная старушка дама, которую вы должны уважать, рассказывала бы вам, что у ней каждый день на носу цветут померанцы?

— Я бы сказала, что съумасшедшая старушка. Так вы меня называете и старушкой и съумасшедшей, — и она не весело засмеялась.

— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что он не может верить, — сказала Кити.

Но562 Вронской Удашев с своей открытой веселой улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожающему сделаться неприятным.

— Вы совсем не допускаете возможность? — спросил он. — Почему же? Мы допускаем существование электричества, которого мы не знаем, почему же не может быть новая сила, еще нам неизвестная, — сказал он.

— Когда найдено было электричество, — отвечал Левин, — то только было открыто явление и неизвестно было, откуда оно происходит и что оно производит, и века прошли после того, как подумали о приложении его, а спириты, напротив, начали с того, что столики им пишут, и духи приходят, а потом уже стали говорить, что это есть сила неизвестная.

563 Вронской Удашев с чуть заметной улыбкой посмотрел на Левина, и, очевидно, понял его, но не отвечал, а продолжал свое.

— Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай разбирают. Нет, я не вижу, почему это не может быть новая сила.

— А потому, — сказал Левин, — что при электричестве всякий раз, как вы потрете смолу о шерсть, будет искра, a здесь не всякий раз, стало быть, это не природное явление.

Вероятно, чувствуя, что разговор принимает для гостиной слишком серьезный характер,564 Вронской Удашев тотчас же постарался переменить его.

— Давайте попробуем, — начал он, но Левин не мог никогда привыкнуть к тому, что в гостиной не следует говорить толково и последовательно. Ему всегда казалось, что ежели соберутся люди, ничего не делая, то, очевидно, для того, чтобы разговаривать, высказывать свои мысли, и, всегда увлекаясь разговором, говорил серьезно то, что думал, забывая то, что в гостиной неприличнее всего толковый разговор, потому что он мешает общественности.

Он начал говорить то, что думал, и тотчас же почувствовал, что он глупо делает,565 увлекаясь разговором в гостиной, и что566 Вронской Удашев гораздо умнее его, но он не мог удержаться, тем более что он чувствовал себя раздраженным.

567 — Я советую всем интересующимся этим, — начал Левин. Я не могу интересоваться, потому что не могу допустить возможности, — сказал он. — Но я советую попросить духов ответить на какой нибудь вопрос из высшей математики или на вопрос, сделанный по санскритски там, где medium’ы не знают математики и по санскритски. — Я думаю, — говорил он, — что попытка спиритов объяснять свои чудеса какой-то новой силой — самая неудачная.

Они прямо говорят о силе духовной и хотят ее подвергать опыту.

Все ждали, когда он кончит, и он чувствовал, что он глуп.

— А я думаю, что вы будете отличный medium, — сказала Графиня Нордстон, — в вас есть что то восторженное.

Левин568 не обращая вниманія на ея слова, продолжалъ: — Надо покраснел и замолчал.

— Давайте сейчас, Княжна, испытаем стол, пожалуйста, — сказал569 Вронской Удашев. — Княгиня, вы позволите?

И570 Вронской Удашев, встав, отыскивал глазами столик.

Кити571 улыбаясь встала572 и принесла от окна столик. за столиком и проходя взглянула на раздраженное лицо Левина и опять встретилась с ним глазами.

Только что хотели устроиваться около столика, как573 волоча ноги, вошел старый князь. Молодые люди встали, здороваясь с ним.

— А! — сказал он, увидав Левина, — рад вас видеть! — и он обнял его. — Как дела, на долго ли?

Здравствуйте, Граф, — сказал он холодно и сел в кресло.574 «A! нынче два тютька», сказал он сам себе, так неуважительно называя про себя молодых людей. И бегло вопросительно взглянув на Кити, обратился к Левину, спрашивая его о хозяйстве.

Какъ только отецъ вошелъ, Кити покраснѣла; она одна знала, какъ отецъ ревниво относился къ ея искателямъ575 называя их тютьками и перепелами, и как он под своим важным и глуповатым даже видом был проницателен и насквозь все видел то, что его интересовало. Кити взглядывала на Левина. Она понимала576 его спокойный вид, его шутки с Нордстон, его любезность с Вронским. все, что онъ перечувствовалъ въ этотъ вечеръ. Она понимала, какъ тяжело, неловко ему теперь съ ея отцомъ. И ей всей душой было жалко его. И вмѣстѣ съ тѣмъ ей пріятно было жалѣть его въ несчастьи, которое сдѣлала она.

— Так-то, так-то, мой милейший Константин Дмитрич, обмолотили, продали хлеба, да и в Москву, — говорил старый Князь.

— Князь, отпустите нам Константина Дмитрича, — сказала графиня Нордстон. — Мы хотим опыт сделать.

— Отчего же? вы думаете, что духи не знают математики? — сказала Графиня Нордстон, — наверное лучше вас знают.

— Да, это вопрос, — смеясь сказал Вронской.

— Это прекрасно, — сказала Кити Левину, — задайте Мари математический вопрос, и она привезет нам ответ.

— Какой опыт, столы вертеть? И, извините меня, дамы и господа, но, по моему, в колечко веселее играть, по крайней мере есть смысл.

577 Вронской Удашев посмотрел с удивленьем на князя своими открытыми глазами и, чуть улыбнувшись, тотчас же заговорил с Графиней Нордстон о предстоящем на будущей неделе большом бале.

— Я надеюсь, что вы будете? — обратился он к Кити.

Отпущенный старым Князем, Левин незаметно вышел, и последнее впечатление, вынесенное им из этого вечера, было улыбающееся счастливое лицо Кити, отвечавшей578 Вронскому Удашеву на его вопрос о бале.

На большой лестнице Левин встретился с Облонским, входившим наверх.

— Чтож так рано, сказал Степан Аркадьич, хватая его за руку.

Левин нахмурился и, высвобождая схваченную Облонским руку, сердито проговорил:

— Мне нужно еще...

— Что же, что? — с участием проговорил по французски Облонский.

579 — Твоя жена — дурной пророк. Ну, прощай, надолго... — Да ничего особеннаго. Я тороплюсь.....

Он не договорил, глотая что то оставшееся в горле, и сбежал с лестницы.

580 Зач: Вронскій долго не спалъ, ходя взадъ и впередъ по небольшой занимаемой имъ комнатѣ въ огромномъ материнскомъ домѣ. «Надо, надо кончить эту жизнь. А то такъ скучно». На него находила тоска и уныніе и прежде; но теперь нашло еще съ большей силой, чѣмъ когда нибудь. И съ тоской соединялось чувство влеченія къ этой милой дѣвушкѣ съ ея маленькой головкой, такъ удивительно поставленной на тонкой шеѣ и прелестномъ станѣ, и тоска соединялась съ этимъ влеченіемъ. Ему хотѣлось плакать и любить и быть любимымъ. Надо было подумать и рѣшить. Удашевъ между тѣмъ, выѣхавъ въ 12 часовъ отъ Щербацкихъ съ тѣмъ выносимымъ всегда отъ нихъ пріятнымъ чувствомъ чистоты, свѣжести и невинности съ присоединеніемъ поэтическаго умиленія за свою любовь къ Кити и ея любовь, про которую онъ зналъ, — чувство, которое отчасти зависѣло и отъ того, что не курилъ цѣлый вечеръ, — закурилъ папиросу и, сѣвъ въ сани, задумался, куда ѣхать коротать вечеръ. Онъ стоялъ у Дюссо и, зайдя въ столовую, ужаснулся на видъ Туровцина, Игнатьева и Кульмана, ужинавщихъ тамъ.

«Нет, я не могу с ними сидеть нынче». Он чувствовал, что между им и Кити, хотя и ничего еще не было сказано, установилась581 твердая и важная определенная и сознаваемая ими обоими связь и что она почему то особенно усилилась нынешний вечер.582 О чем же было думать? Чем волноваться? Тем, что он счастлив, что любим прелестнейшим существом? Странно сказать, что не останавливало, но задерживало Вронского — это то, что это не была большая страсть, на которую он так давно был готов,

«Прелестная девушка! И тронулся, тронулся вешний ледок», думал он о ней.

Онъ вернулся въ свой нумеръ, велѣлъ себѣ принести ужинать и, открывъ французскій романъ, разстегнувшись, сѣлъ за столъ. Но книга не читалась. Онъ видѣлъ ея, ея румянецъ, ея улыбку, ея робость ожиданія, что вотъ вотъ онъ скажетъ, и боязнь вызвать это слово.

«Ну и что же? — спросил он себя. — Неужели жениться?» Это было слишком легко и слишком просто. Да и зачем?

583 Вронской Удашев был584 один из самых скромных людей скромный человек, но он не мог не знать, что он был один из лучших женихов в России и что в светском отношении родные Щербацких должны быть более довольны этим браком, чем его родные. Хотя он знал, что ни один Русский человек не сделал бы mesaillance,585 [неравного брака,] женившись на Кити, и он знал, что мать егo одобряет этот брак, но он чувствовал, что ему не хочется, потому что это слишком легко и просто и вместе серьезно.586 Вронской Удашев никогда не знал587 и не любил семейной жизни. Самый брак, самая семейная жизнь, помимо той женщины, которая будет его женой, не только не представляли для него никакой прелести, но он по своему взгляду на семейную жизнь видел до сих пор, что на муже лежит отпечаток чего то смешного. Он никогда и не думал жениться до нынешней зимы в Москве, когда он влюбился в Кити.588 Выйдя на волю в своем Петербургском блестящем гвардейском круге, он тотчас же попал на актрис и кокоток, но натура его была слишком честная, простая и вместе тонкая, чтобы увлечься этими женщинами. Он имел эти связи также, как пил в полку не оттого, что любил, а оттого же самого, отчего люди курят. Все делают, навязываются эти женщины, и питье само собой, и дурного тут ничего нет; напротив, есть что то приятное, хорошее, состоящее в том, чтобы, чувствуя в себе силы на все лучшее, делать самое ничтожное. Это сознание того, что я всегда выше того, что я делаю, и удовольствие в этом сознании было главное руководящее последнее время чувство всей жизнью Вронского. Он говорил по английски, как Англичанин, по французски, как Француз, жил в Лондоне и Париже, но он был вполне русский человек. Он не мог переносить фальши и так боялся того, чтобы иметь вид человека, полагающего, что он делает важное дело, a делает пустяки, что он всегда делал пустяки и имел такой вид, a вместе с тем он сам чувствовал и другие чувствовали, что в нем сидел запас чего то. Теперь ему надо было расстаться с этим чувством, и это не останавливало, но задерживало его; надо было излить этот запас силы любви, и ему жалко было. Только теперь, чем дальше и дальше заходили его отношения с нею, ему приходила эта мысль; но она приходила ему только по отношению к нему самому. По отношению же к ней, о том, что она, любя его, будет несчастлива, если он не женится, эта мысль никогда не приходила ему в голову. И потому он только спрашивал себя, необходимо ли для его счастья жениться на ней, и был в нерешительности. Он был умен и добр. Но потому ли, что всякое чувство слишком сильно овладевало им, или потому, что он не задумывался над жизнью, у него в голове никогда не помещалась вместе мысль о том, что ему нужно от человека и что человеку нужно от него.

Выйдя очень молодымъ блестящимъ офицеромъ изъ школы, онъ сразу попалъ въ колею богатыхъ петербургскихъ военныхъ и, хотя и ѣздилъ въ свѣтъ изрѣдка, не имѣлъ въ свѣтѣ ни связей и ни разу по тому тону, царствующему въ его кругѣ, не ухаживалъ за дѣвушкой. Тутъ, въ Москвѣ, это случилось съ нимъ въ первый разъ, и въ первый разъ онъ испытывалъ всю прелесть, послѣ роскошной, утонченно грубой петербургской жизни, сближенія съ невиннымъ прелестнымъ существомъ, которое полюбило его. Онъ не зналъ, что это заманиваніе барышень безъ намѣренія жениться есть одинъ изъ самыхъ обыкновенныхъ дурныхъ и пріятныхъ поступковъ блестящихъ молодыхъ людей, какъ онъ. Онъ думалъ, что онъ самъ первый открылъ его, и наслаждался своимъ открытіемъ. Онъ видѣлъ, какъ онъ говорилъ себѣ, что ледокъ весенній таялъ и она была переполнена любви къ нему, что изъ нея, какъ изъ налитаго яблочка, готова была брызнуть эта любовь. Стоило ему только сказать слово. Онъ не говорилъ этаго слова, и упрекать ему себя не за что было. Онъ говорилъ, чтò всегда говорятъ въ свѣтѣ, всякій вздоръ, но вздоръ такой, которому онъ умѣлъ придавать для нея смыслъ. Онъ ничѣмъ не связалъ себя, онъ только въ Москвѣ, какъ въ деревнѣ, веселился невинными удовольствіями (онъ часто думалъ, какъ посмѣялись бы ему его товарищи), но послѣднее время его честная натура подсказывала ему, что надо предпринять что то, что что то можетъ быть нехорошо. Но какъ только онъ говорилъ себѣ — жениться? — ему чего-то совѣстно становилось и казалось, что этаго нельзя. Нынѣшній вечеръ онъ однако почувствовалъ, что надо рѣшить вопросъ.

«Ну, что же — жениться? Ах, все бы, только не жениться», наивно отвечал он себе. Мало того, что это было слишком просто и легко мало того, что он никогда не думал о женитьбе и семье и не мог представить себе жизни вне условий холостой свободы, — главная причина была та, что он, женившись, выпускал тот заряд чего то, который он держал в запасе и который он не считал нужным выпускать.

Он ничего не делал путного, он это знал, но он не представлял из себя человека, который делает важное дело, а, напротив, он имел вид человека, всем пренебрегающего и не хотящего делать ничего. A вместе с тем он знал и другим давал чувствовать, что если бы он захотел, то он многое бы мог сделать. И в этом была его роль, к которой он привык и которой гордился. Женись он, и кончено.

«Да, прелестная девушка и милая! Как она любит невинно, — думал он.589 «Да, я люблю ее, выйду в отставку. Да и потом, она любит меня, и я не мог, если бы и хотел, бежать теперь. Конец пьянству и полковой прежней жизни, и пора. А какая будет будущая — убей Бог, не знаю и представить не могу. Но решено, так решено», сказал он, и когда у него было что решено, то это было решено совсем; это знал всякий, знавший его, и сказал всякий, кто только видел его простое, твердое лицо. «Главное, грустно, ужасно грустно». — Ну, а потом? Впрочем, все видно будет. Еще времени много, и я ничем не связал себя».

Он кончил первым курс в артиллерийском училище и имел большую способность к математике, но не брал, кроме как на ночь, книги — романа — в руки; он был любезный, блестящий, светский человек и предпочитал женщин и не ездил в общество. Он по положению и примеру брата мог бы идти по дороге честолюбия. Успехами он пренебрегал и был во фронте; он был богат и отдал все состояние брату, женатому, оставив себе 30 тысяч в год. От лени ли, от того ли, что он хотел уберечь свежесть запаса, не растратив его кое-как, но в этой жизни спустя рукава он находил удовольствие.

На другой день был мороз еще сильнее, чем накануне. Иней начинал спадать. И туман стоял над городом.

В 11 часов утра Степан Аркадьич, выехав встречать сестру, неожиданно столкнулся на подъезде станции с Вронским, приехавшим с старым лакеем в ливрее, в огромной старинной с гербами карете.590 Вронский был один из тех редких людей, с которыми Алабин не был [на] ты. Несмотря на то, что Алабин познакомился с ним только месяц тому назад, он уж был с ним на ты, хотя это ты, видимо, неловко было Вронскому.

— А, Ваше сиятельство! — вскрикнул Степан Аркадьич, только что выйдя из кареты, стоя на приступках большой лестницы и дожидаясь, пока отъедет его карета и подъедет карета, из которой выглядывал Вронский. — А каков мороз? Ты за кем?

Степан Аркадьич, как и со всеми, был на ты с Вронским, но почему то, особенно со стороны Вронского, это было непрочно и неловко.

— За матушкой. Она нынче должна быть из Петербурга, — отвечал Вронский, поддерживая саблю, выходя из кареты. — Я думаю, уж нет другого такого экипажа в Москве. А вы кого встречаете? — И591 слегка покраснев вспомнив, что он на ты, что ему всегда было неловко, прибавил, пожимая руку: — Ты кого встречаешь? — И они пошли в большую дверь.

— Я? Я хорошенькую женщину, — сказал он улыбаясь. — Я думаю, что самую хорошенькую и самую нравственную женщину Петербурга — сестру Анну, — сказал он, — Каренину, — разрешая недоумевающий наивный взгляд агатово-черных глаз Вронского. — Ты ее, верно, знаешь?

— К592 удивлению сожалению нет. Я встретил раз Анну... — он задумался... — Аркадьевну давно у дяди, но едва ли она помнит меня.

— Ну a Алексея, моего могущественного зятя, верно знаешь? Вот человек, который пойдет далеко!

— Алексея Александровича я593 давно знаю. Он нетолько пойдет, но уж и пошел далеко. Это вполне государственный человек.

— Уу! — сказал Степан Аркадьич, выражая этим восклицанием способность зятя к деятельности государственного человека. — И отлично живут, примерная семья, — сказал он, выражая этим, как понял Вронский, свое удивление к тому, что счастливая семейная жизнь может существовать даже при такой некрасивой и жалкой наружности, как наружность Алексея Александровича.

— Да, но очень умен, — отвечал Вронский и,594 прекрасный кажется, хороший очень человек.

— Я не спорю, я его очень люблю, отличный малый, — сказал Степан Аркадьич про зятя таким тоном, который показывал, что он не любил его, на сколько мог Степан Аркадьич не любить кого нибудь. — Но Анна — это такая прелесть. Я не знаю женщины лучше, добрее ее.

Вронский смотрел прямо на Алабина своими большими прекрасными глазами и, так как нечего было сказать на это, ничего не сказал; но в душе он удивлялся этой нежности брата к сестре, тем более, что595 Вслед за этим написано: то, что он знал об Карениной. Слова эти, как явствует из контекста, не зачеркнуты Толстым, видимо, по рассеянности. он особенно не любил тот петербургский кружок, которого Анна Аркадьевна составляла украшение. Если он бежал под предлогом болезни от почестей, которые его ждали в Петербурге, то преимущественно вследствии отвращения к тому могущественному кружку, которого главным лицом был Алексей Александрович и который казался ложным, фальшивым, напыщенным Вронскому. Это был тот кружок, который Вронский называл шуточно: утонченно-хомяковско-православно-женско-придворно-славянофильски добродетельно изломанный. И ему много лжи, притворства, скромности и гордости казалось в этом тоне, и он терпеть не мог его и лиц, как Каренины, мужа, жену и сестру, которые составляли его. От этого он ничего не ответил Алабину.

— Ты взойди сюда, Михайла, — сказал Вронский к высокому старому материному лакею, приехавшему с ним. — Для матушки ведь переезд из Петербурга в Москву теперь кажется труднее, чем на лошадях, — улыбаясь своей кроткой и тихой улыбкой, сказал Вронский. — Там брат посадил ее в вагон с девушкой и с Джипом, приказал кондуктору делать так, чтобы как можно было похоже на карету, здесь мы с Михайлой встретим.

— Верно, в особом отделении?

— Ну, разумеется. Чтоб она была довольна, надо, чтобы провезти ее из Петербурга в Москву так, чтобы она не чувствовала, что смешалась с другими, чтобы ее мирок, атмосфера ехали с нею...

— Ну да, ну да, — говорил Степан Аркадьич, сияя глазками. — Что, скоро ли? Лучше бы пройти туда на платформу.

Так говорили они, ходя взад и вперед по зале и ожидая прихода поезда.596 На верхнем крае поля написано: Степан Аркадьич убит всегда натощак, а нынче особенно, и завидует.

597 Извощичья карета Степана Аркадьича задержалась у подъезда станции другой темной старомодной каретой на паре белых перекормленных лошадей с свалившимися шлеями и желобами по спинам и с старым кучером и толстым лакеем на козлах. Из кареты необходимо должна была выдти старая московская барыня, как из желтой гусеницы шелковичного червя должна выдти белая бабочка. Но совершенно неожиданно Степан Аркадьич увидал, что в то время, как старик, толстый лакей, только закопошился на козлах, собираясь слезать, дверца, как выстрелила, отворилась, стукнувшись в размах о колесо, и из кареты выпрыгнул знакомый конногвардеец Алабина Гагин, живший эту зиму в отпуску в Москве и так пристально ухаживавший за свояченицей Алабина, за Кити Щербацкой, что каждый день ожидалось объявление о их обручении. — А, Алабинъ! Вы за кѣмъ? — проговорилъ Гагинъ, пожимая руку знакомому, и, не дожидаясь отвѣта, указывая улыбаясь на слѣзавшаго, съ козелъ старика лакея, по французски сказалъ: — А я за матушкой, ѣдетъ изъ Петербурга отъ брата. Вы видѣли, я думаю, ея пару въ каретѣ. Такой классической пары, я думаю, ужъ не осталось въ Москвѣ. Это матушкина гвардія. Ей кажется, что безъ него переѣздъ на Пречистенку не совсѣмъ безопасенъ. Матушка пріѣзжаетъ нынче, — прибавилъ онъ. — Да, а вы за кѣмъ? — За сестрой. — Анна Аркадьевна Каренина, слышал; но никогда не имел чести быть представленным. Я вчера не застал вас в театре, а нельзя было раньше. Кузьмич, ты войди сюда, чтоб Княгиня сейчас увидела тебя, — обращался он к старому лакею. — Ах да, виноват, вы что-то говорили. Обедать? Пожалуй, давайте обедать где нибудь вместе; только я приведу с собой своего чудака Удашева Костю; он вчера приехал и у меня остановился. А вечером я у ваших. Впрочем, не знаю, матушка отпустит ли меня. Как бы, голубчик, отпереть эту дверь, — обратился он к служащему на железной дороге, — ведь скоро придет? Да вот как мы сделаем. Мне нужно на Пресню, на проездку, мой Беркут бежит, и ваши, т. е. Княгиня с дочерью, будут в Саду на коньках, я обещался зайти Княгине. Так там сойдемся и решим, обедаем ли вместе и где. Хорошо? Так говорил Гагин, молодой, красивый юноша, ни громким, ни тихим голосом, спрашивая и не дожидаясь ответа, не дослушивая того, что ему говорили, перебивая в середине речи, очевидно не обращая ни малейшего внимания на то, что сотни посторонних глаз видят и ушей слышат его, и двигаясь среди людей, внимание которых он, очевидно, обращал на себя своей красивой, самоуверенной, элегантной и счастливой фигурой, также свободно, как бы он был один с своим приятелем. Не смотря на то, что в разговоре он спрашивал и не дослушивал ответа, перебивая в середине речи, он делал все это так живо и бессознательно и когда замечал, что сделал неучтивость, толкнув ли кого нечаянно, или перейдя дорогу даме, или перебив речь, так охотно, видимо от всей души, извинялся, и такое еще с детства очевидно нетронутое веселье жизни и свежесть были во всех его чертах и движеньях, что в большинстве людей, которые видели его, двигаясь по зале станции, он возбуждал чувство зависти, но зависти без желчи. «Вот счастливый, неломанный, не мученый человек!» говорил всякий, кто видел его. И это самое, вспоминая бывшую дома сцену, думал, глядя на него, Степан Аркадьич. «Вот счастливый человек! — думал Степан Аркадьич, поутру, до завтрака, особенно нынче, после сцены с женою, находившийся в меланхолическом расположении духа. — Богат, что девать некуда денег, и свободен, как птица. Чего ему еще?» В том, что он красив и здоров, Степан Аркадьич не завидовал ему: эти качества, имея их в высшей степени, Степан Аркадьич не считал за благо, так как не знал, что такое их отсутствие. — Хорошо, после Суда я заеду в сад, — сказал Степан Аркадьич, — и пообедаем. Приближение время прихода поезда все более и более обозначалось движением, приготовлением598 в буфете и на станции, беганьем артельщиков, прислуги, отпиранием шкапчиков, с газетами, появлением жандармов, служащих и подъездом встречающих. Степан Аркадьич и599 Гагин Вронский600 Зач.: в числе 2-х, 3-х некоторых избранных были не только пропущены, но приглашены на платформу за те самые двери, от которых601 как безумных, отгоняли других, желавших пройти туда же.

Морозный пар лежал на всем. Холодно было смотреть на рельсы. Рабочие в шубах с обиндевшими усами делали что то. Закутанный стрелочник пробежал. Какой то паровик свистя проехал по дальним рельсам. Наконец засвистел вдали паровоз, загудела труба, задрожала платформа и, пыхая сбиваемым книзу паром, стал подкатываться огромный тендер с своим кланяющимся начальнику станции крепышом машинистом, обиндевшим и обвязанным, в куртке, и медленно и мерно насупливающимся и растягивающимся рычагом среднего колеса, и за тендером, все медленнее и медленнее и более колебля платформу, стали проходить почтовый вагон, вагоны с багажами и с визжавшей собакой, потом классы с высовывающимися [?] из-за окон пасажирами — коричневые 2-го, потом синий 1-го класса. Молодцоватый кондуктор, на ходу давая свисток, соскочил сзади, и вслед за ним стали по одному на останавливающемся ходу сходить нетерпеливые пасажиры — Гвардейский офицер, прямо держась и строго оглядываясь, и купчик с сумкой, весело улыбаясь.

602 Оставалось 5 минут до прихода поезда, когда Степан Аркадьич вошел в залу 1-го класса, где уж толпились несколько встречающих и буфетчики готовились к приезду. Степан Аркадьич знал всех почти, и все его знали, так что, когда он вошел в залу, его блестяще вычищенная шляпа беспрестанно приподнималась с его кудрявой головы и опять всякий раз попадала на тот же след, немного на бок. В числе знакомых Степану Аркадьичу была особенно приятна, как казалось, встреча красавца конногвардейского Поручика Князя Гагина. Гагин приехал встречать мать. И так как Алабин и Гагин были одного круга и близкие знакомые, они все время до прихода поезда ходили вместе. Навстречу выходившим толпились встречающие и влезали в вагоны в фартуках и с бляхами на грудях артельщики. Толпа, все увеличиваясь и увеличиваясь, загромоздила платформу.603 Гагин Вронский стоял рядом с Алабиным, и оба оглядывали вагоны, отыскивая тех, кого они встречали.604 Гагин Вронский уж собирался войти в вагон, когда он увидал — прямо перед ним на крылечко вагона вышла невысокая дама в черной шубке и, перегнувшись по направлению к Алабину, проговорила: — Стива! Он не слыхал и не видал ее, оглядывая другие вагоны. Дама улыбнулась. И по этой улыбке Гагин тотчас узнал ее за сестру Степана Аркадьича. Заметив на себе внимательный взгляд молодого человека, она перестала улыбаться и, вернувшись в дверь, сказала что-то и вслед за тем опять вышла и внимательно посмотрела на него, как будто ей нужно было признать его. Въ это время Степанъ Аркадьичъ прошелъ на другую сторону вагона и опять отъискивалъ сестру тамъ, гдѣ ея не было, и не видалъ и не слыхалъ, какъ она опять звала его: — Стива! Стива! И опять она улыбнулась, и опять Гагинъ, забывъ про мать, полюбовался на ея быстрыя движенія, на прекрасное лицо и добрую, веселую улыбку. — Алабин! — крикнул Гагин, — здесь, здесь вас ищут. Анна Аркадьевна чуть наклонила голову, благодаря Гагина, и легким шагом сошла с крылечка. Гагин в то же время увидал из окна вагона старушку в лиловой шляпе с седыми буклями и красивым морщинистым лицом. Старушка, его мать, манила его к себе, и Гагин побежал в вагон, но на крылечке оглянулся, чтобы видеть, как она встретится с братом. Хоть это и неловко было, он остановился, глядя на их встречу, и невольно чему-то улыбался.

— Графиня Вронская в этом отделении, пожалуйте, — сказал молодой кондуктор, прикладывая руку к шапке, подходя к Вронскому.605 Вронский быстро пошел в вагон. Видно было, что хотя он и шутил только что о привычках своей матери, свиданье с ней занимало его всего.

Онъ, никого не видя, быстро пошелъ за кондукторомъ. Въ самыхъ дверяхъ вагона онъ почти столкнулся съ невысокой дамой въ бархатномъ платьѣ, обшитомъ мѣхомъ, съ необыкновенно тонкой таліей и широкими плечами. Остановившись, чтобы извиниться и дать ей пройти, онъ взглянулъ въ ея лицо, скромно выглядывавшее изъ овальной рамки бѣлаго платка, которымъ была обвязана ея голова и шея.606 Большие Задумчивые серые глаза из-под необыкновенно длинных ресниц смотрели на него дружелюбно внимательно. И дама отстранилась, давая ему дорогу. Он поклонился и прошел к своей матери, которая, сбросив с колен собачку, с трудом поднимала свое одетое в малиновую бархатную шубку тяжелое старческое тело с диванчика и радостно улыбалась ему и с своей одышкой уже тяжело дышала от всего того, что она хотела только сказать любимому сыну.

— Получил телеграмму? Здоров? Ну, слава Богу.

— Хорошо доехали? — слушал и говорил он, целуя пухлую руку матери и вместе с тем думал: «Ах, это ведь Каренина, а я и не узнал». И он оглянулся.

Каренина стояла у двери, слегка улыбаясь красными, изогнутыми губами, и глядела теми же задумчивыми глазами в дверь, ожидая, вероятно, брата и, очевидно, стараясь не мешать свиданию сына с матерью.

— Анна! А ваш брат? Неужели его нет, — сказала старуха, за взглядом сына перенеся свои глаза на Каренину.

Каренина поразила в первую минуту Вронского своими таинственными глазами и особенным странным, но сильным и вместе грациозным сложением; теперь, когда он посмотрел еще разъ на нее, его поразило необыкновенное спокойствіе граціи въ ея позѣ. Она ждала и не торопилась.

Улыбка, как будто много знающая и относящаяся к нему и немного насмешливая, почему то тревожила Вронского.

— Брат ваш здесь.

— Да, онъ всегда ищетъ тамъ, гдѣ не надо, — сказала она, — онъ 2 раза пробѣжалъ мимо нашего вагона, — сказала она, и звуки ея голоса, густаго, нѣжнаго и чрезвычайно естественнаго (что, къ несчастью, онъ слышалъ такъ рѣдко), опять, какъ неожиданностью, поразили его.

— Извините меня, я не узнал вас в первую минуту, да и вы, вероятно, не помните меня.

— О нет, — сказала она, — я бы узнала вас, потому что мы с Графиней, кажется, всю дорогу говорили про вас, — и она улыбнулась опять, и опять в этой улыбке ему показалась насмешливость, и он подумал: «Вероятно, матушка рассказывала ей и мои планы женитьбы», и почему то это ему неприятно показалось.

Он быстро вышел на крылечко и крикнул:

— Алабин, твоя сестра здесь!607 и через минуту в вагон с треском ввалился вошел Степан Аркадьич. — А, наконец то, — закричал он.

И Степан Аркадьич, толкая народ, улыбаясь, быстрым шагом прошел мимо окон, но опять, к удивленью Вронского, Каренина не дождалась его, а быстрой, легкой походкой подошла навстречу брату и, просияв лицом, как будто попав под луч света, обхватила его правой рукой за шею, крепко и быстро притянула к себе и, громко чмокнув, поцеловала.608 «Какая странная и милая», подумал Гагин.

Что то в быстрых, но всегда грациозных в своей простоте движениях и в походке, так странно легко носившей довольно полное тело, было опять особенно ново и поразительно для Вронского.609 Старушка ждала уж его. — Получил телеграмму? Здоров? Ну, слава Богу. — Хорошо доехали? Чтож, можно выходить. — Анисья моя пропала. — Это ваши вещи? Выходя из вагона под руку с матерью, он опять отыскал глазами сестру и брата, которые стояли, задержанные толпой у двери. Когда старушка догнала Анну Аркадьевну, Анна Аркадьевна опять улыбнулась ей.

— Прелесть! — сказала старушка про Каренину. — Ее муж со мной посадил, и я так была рада, такая милая, добрая. Прелестная женщина, — продолжала старушка, не прерывая своих похвал, несмотря на то, что предмет их, Каренина, опять вошла в вагон, чтобы проститься с Графиней.

— Ну, вот вы, Графиня, встретили сына, а я брата, и теперь прощайте, благодарю вас очень, очень, — сказала она по французски. — И все истории мои пришли к концу, а то бы нечего уж рассказывать.

— Ну, нѣтъ, милая, — сказала старушка, трепля и гладя руку сына, которую она держала въ своей рукѣ. — Я бы съ вами объѣхала вокругъ свѣта и не соскучилась. Вы однѣ изъ тѣхъ милыхъ женщинъ, съ которыми и поговорить и помолчать пріятно. А объ сынѣ, пожалуйста, не думайте. Нельзя такъ не разлучаться никогда. У Анны Аркадьевны — сказала Графиня, объясняя сыну, — есть сынокъ 8 лѣтъ, кажется, и она никогда съ нимъ не разставалась и все мучается, что оставила его.

— Да, мы всю дорогу съ Графиней говорили — я о своемъ, она о своемъ сынѣ, — сказала Каренина, поправляя неловкое положеніе, въ которое ихъ ставила старушка, и опять насмѣшливая улыбка показалась на ея губахъ.

«Зачем мама ей рассказывала про мою любовь», подумал он.

— Ну, прощайте, прощайте, милая. Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико. Без вас бы я пропала.

— Ваша матушка слишком добра. Я благодаря ей не видела времени, — сказала Каренина и, наклонив с улыбкой голову, подала руку Вронскому и вышла.

«Так вот он, этот необыкновенный сын! этот герой, этот феникс, который влюблен и которого всетаки не может стоить ни одна женщина, — думала Каренина, вспоминая хвалы матери своему сыну. — Ах, Боже мой, да что мне за дело».

— Ну, Аннушка, ты уж устрой багаж и приезжай, — сказала она подошедшей девушке, доставая билет, и положила руку на руку брата.

— Послушай, любезный, вещи сестры, — сказал он служащему, кивнув пальцем, и прошел с ней в дамскую комнату.

— Ну что ж, как ты, Анна? Алексей Александрович, твой Сережа?

— Все610 прекрасно, прекрасно, так прекрасно, как никогда не было в жизни. Весело. хорошо, очень хорошо.

— Впрочем и спрашивать нечего. Ты сияешь, — сказал Стива, как будто издалека вглядываясь в нее, — и пополнела ровно на столько, чтобы не подурнеть, a похорошеть.

611 Да знаешь, — говорила она улыбаясь, — я как то освободилась от всего. Я спокойна с Алексеем Александровичем, и наши отношения самые лучшия, твердые: нет ни ревности, ни холодности. На Сережу радуюсь, и самой весело легко жить. Особенно Москва и ты на меня действуют, точно в детстве воскресенье после уроков, весело. — Право? Ну, мне все равно. Но что ж это? — сказала она с грустным выражением. — Неужели? Ах, Стива, Стива! — сказала она, покачивая головой. — Это ужасно. Женщины не прощают этого.

Он знал, что она говорила про его неверность. Он писал ей. Он с виноватым лицом стоял перед нею.

— После, после. Да, ужасно, я негодяй, но помоги, но пойми.

612 Так они говорили, дожидаясь, когда в комнату вошел Старый613 лакей дворецкий, ехавший с Графиней, явился в вагон доложить, что все готово. И Графиня прервала свой рассказ о внуке, крестнике, о милости Государя и др. и со страхом поднялась, чтобы идти сквозь столь ненавистную ей толпу станции железной дороги.

— Пойдемте, мама, теперь мало народа, и мы вас проведем прекрасно, — сказал сын.

Девушка несла мешек и собачку, артельщик другие мешки. Вронский вел под руку, дворецкий поддерживал за другую руку. С трудом перебравшись через мучительный для старых людей порог, шествие тронулось дальше и подходило уже к614 выходным дверям, у которых, еще не уехав, а дожидаясь вещей, разговаривая стояли Алабин с сестрой, когда вдруг что-то, очевидно, произошло где то на станции. Пробежал один артельщик, потом жандарм с ужасом на лицах, и толпа с подъезда хлынула назад навстречу Графине. — Ах, матушки! Что такое, что такое? — задыхаясь говорила старушка. Пока ее усаживали в стороне на лавочке, Алабин подошел к Графине. Но она не видала его и не отвечала его поклону, она слишком испуганно занята была своим шествием зале. Молодая дама в блестящей атласной шубке, с красным чем то на подоле, с блестящими ботинками с пуговицами и кисточками и с лиловой вуалью до половины нарумяненного лица, громко615 смеясь с молодым человеком, чуть говоря что-то, с испуганным лицом почти пробежала навстречу и чуть не толкнула старуху и привела ее в ужас.616 Каренина смотрела на него. Вронский чувствовал это и улыбался. Уже старуха выходила в выходные двери, как вдруг Еще пробежал артельщик. Очевидно что-то случилось на станции. Послышались шаги, голоса, и народ от подъезда хлынул назад, и ужас чего-то случившагося распространился на всех лицах.

— Что такое? что, где? Бросился? Раздавили?

Вронский посадил мать на кресло рядом с Карениной и быстрыми шагами пошел за Степаном Аркадьичем, пошедшим узнавать, что такое.

Стрелочник попал под отодвигаемый поезд, и его раздавило на смерть. Еще прежде чем вернулись Вронский и Алабин, лакей рассказал это Графине.

Степан Аркадьич вернулся прежде и рассказал ужасные подробности.

— Но где же Алеша? — задыхаясь и трясясь, спрашивала мать, как будто боясь, с ним бы не случилось чего.

— Вот он идет.

617 Действительно, Вронский шел торопливо, застегивая сертук, и лицо его было бледно, как платок.

— Поедемте, мама.

— Чтож, неужели ты видел его?

— Да,618 ужасно видел.

— Совсем убит, умер? — спросила Анна Аркадьевна.

Он взглянул на нее619 и в встретившемся их взгляде, несмотря на ужас минуты, он почувствовал что то строго, как ей показалось.

— Да, — отвечал он холодно.

— Ужасно то, что осталось несчастное семейство, — сказал Степан Аркадьич. — Какая ужасная смерть.

— Напротив, мгновенная, — сказал Вронский.

— Мгновенная, — повторила она задумчиво, и красота ея таинственныхъ, въ глубь смотрящихъ глазъ поразила его. — Ну, прощайте еще разъ, Графиня, — сказала она.

— Ну, пойдемте, мама, — сказал сын.

Но только что он взял ее за руку, как подошел Начальник Станции.

— Вы пожертвовали для семейства убитаго 200 рублей, потрудитесь записать.

Вронский оглянулся на Анну, она пристально смотрела на него. Он покраснел и отошел с Начальником Станции, что то живо говоря ему.620 У подъезда они еще раз простились, и Анна Аркадьевна сказала: — Надеюсь видеть вас у себя, — и только что она сказала и увидала его сконфу сконфуженное , она застыдилась, она подумала: «точно я награждаю его. Ах, да что мне зa дело». — Ну, Стива, теперь расскажи мне свое горе, — сказала она, когда села с братом в карету.

— Что с тобой, Анна? — спросил брат, когда они отъехали уже несколько сот сажен.

Анна молчала и тряслась вся, как в лихорадке.

— Ничего, — сказала она, насильно улыбаясь.

— Вот ты говоришь, что я здорова. А ужасно нервна стала. Эта дорога и это страшное событие и твое положение — все это меня ужасно взволновало. Ничего, это пройдет. Ну, а Долли ужасно убита, ты говоришь? — «Я думаю», сказала она про себя, не глядя на брата.

— Анна, ты пойми, — начал Степан Аркадьич, снимая шляпу от волненья, — ты пойми, что я чувствую себя виноватым до такой степени, что я не нахожу слов. С такой женщиной, как Долли. Но, друг мой, я ведь признаю свою вину. Неужели все погибло? — Он всхлипнул и помолчал. — Девушка эта...

— Ах, ради Бога не рассказывай подробности, — положив свою маленькую ручку на рукав его шубы, сказала Анна Аркадьевна.

— Но, Анна, ты всегда была моим ангелом хранителем, ты вся живешь для добра. Спаси меня.... Ты, я знаю, утешишь, успокоишь, устроишь, она любит тебя, верит тебе....

— Да, но почему ты думаешь, что я могу сделать что нибудь? Ах, как вы гадки, все мущины, — сказала она.

Подъехав к своему дому, Степан Аркадьич высадил сестру, значительно вздохнув, пожал ей руку и поехал в Присутствие.

— Графиня Вронская в этом отделении, пожалуйте, — сказал молодцоватый кондуктор, подходя к Вронскому.

Лицо Вронского выражало волнение, и видно было, что, хотя он шутил только что о привычках своей матери, свиданье с ней волновало его. Он непривычно быстро пошел за кондуктором. В самых дверях вагона он почти столкнулся с621 невысокой молодой, довольно полной и элегантной дамой в622 бархатном темносинем суконном платье с пелеринкой, обшитом мехом.623 с необыкновенно тонкой талией и широкими плечами.

Тотчас же по простоте этого платья и манере дамы, узнав, что это была дама, Вронский остановился, чтобы извиниться.624 и дать ей пройти. Взглянув на простое625 некрасивое, свежее, румяное, неправильное и чрезвычайно привлекательное лицо дамы,626 скромно выглядывавшее из овальной рамки белого платка, которым была обвязана голова шея. Задумчивые, небольшие, странные серые глаза, окруженные необычно длинными ресницами, смотрели на него дружелюбно и внимательно. обвязанной кругом по шляпе большим платком, и встретившись взглядом с глазами, дружелюбно внимательно смотревшими на него, Вронскому вспомнилось что то знакомое и милое, но что была эта дама, он не мог вспомнить. Дама эта, очевидно, старалась отделаться, и не знала как, от другой дамы, прощавшейся с ней и о чем то просившей. Проходя, Вронский услыхал:

— Что вам стоит? А может быть, это Бог свел меня с вами. Вы слово скажете мужу.

— Я все готова сделать, что от меня зависит, но поверьте, что это не в моей власти, — сказал нежный густой голос.

В дверях зашумело, и вместо женского полушалия — мужской голос.

— Пришел проститься с вами, Анна Аркадьевна, — говорил голос. — Хоть немножко насладиться вашим обществом, и за то спасибо.

Вронской оглянулся. Просительница дама ушла, и в дверях стоял старик в собольей шапке, знаменитый ученый, которого Вронской знал с вида.

— Надеюсь встретиться с вами в Москве и продолжать наш спор и доказать — вы знаете, мы, женщины, смелы — доказать, что в нигилистах не может быть ничего честного.

— Петербургский взгляд, — сударыня.

— Не Петербургский, a человеческий, — сказал нежный, чистый голос.

— Ну с, позвольте поцеловать вашу ручку.

— До свиданья, Иван Петрович. Да посмотрите — если брат тут, пошлите его ко мне.

— А вашего брата нет? Неужели его нет? — сказала старуха, за взглядом сына перенося свои глаза на даму в пелерине, обшитой мехом.

«Ах, ведь это Каренина», подумал Вронской, теперь совершенно рассмотрев ее. Она была похожа на брата — то же красивое, цветное и породистое лицо и сложение, но совершенно другие глаза.627 и выраженіе. Вмѣсто свиныхъ, по мнѣнію Вронскаго, глазокъ Степана Аркадьича, у нея были большіе Глаза ея казались628 велики малы от густых черных ресниц, окаймлявших их.629 и вместо поверхностно добродушного, веселого обычного выражения лица Степана Аркадьича глаза выражали большую серьезность и впечатлительность. Но630 главную прелесть составл составляли главная черта ея, бросавшаяся въ глаза, были черные, какъ вороново крыло, волоса, которые не могли быть приглажены и вездѣ выбивались и вились.

<— Ну так скажи же мне все про себя. Прежде чем я ее увижу, мне нужно понять ваше положение.

— Что мне сказать, — начал Облонский, снимая шляпу от волнения.631 Зач: Я негодяй — Я погубил себя и семью,632 Да. Она не простит мне, нет, не простит. Но я пропал, и семья, и она, и дети — все пропало,633 Ты — последняя надежда... — Но друг мой, надо же жить, надо же подумать о детях. Что же я сделаю? если ты не поможешь.

— Отчего ж ты так отчаиваешься?

— Надо знать Долли, какая она женщина. И она беременная.634 Это ужасно. Я такой негодяй, я мерзавец, — и Мишенька заплакал. Как она может простить меня, когда я сам не могу простить.635 — Ты скажи мне про Долли. Что она? Как она приняла это? Ах, несчастная! — Долли, кажется, сама не знает, на что она решилась.

— Но что она говорит?

— Она говорит, что не может жить со мной, что она оставит меня, и она это сделает.

— Но как? Ведь надо же жить как нибудь, надо устроить судьбу детей.

— Анна, ты всегда была моим Ангелом-хранителем, спаси меня.

— Да, но почему ты думаешь, что я могу сделать что нибудь?636 Один Тот, Кто знает наши сердца, может помочь нам. Облонский замолчал. Он знал этот выспренний несколько притворный, восторженный тон религиозности в сестре и никогда не умел продолжать разговор в этом тоне. Но он знал тоже, что под этой напыщенной религиозностью в сестре его жило золотое сердце. Ах, как вы гадки, все мущины, — сказала она.

— Нет, она не простит, — сказал он.

— Если она тебя любила, то простит непременно.

— Ты думаешь, простит? Нет, не простит, — повторял он через минуту.>

Общественныя условія такъ сильно, неотразимо на насъ дѣйствуютъ, что никакія разсужденія, никакія, даже самыя сильныя чувства не могутъ заглушить въ насъ сознаніе ихъ. Долли была убита своимъ горемъ, вся поглощена имъ, но, несмотря на то, она помнила, что Анна золовка была жена однаго изъ важнѣйшихъ лицъ Петербурга и Петербургская grande dame, и это то обстоятельство сдѣлало то, что она не исполнила того, что обѣщала мужу, т. е. не забыла то, что пріѣдетъ золовка. Будь ея золовка неизвѣстная деревенская барыня, она, можетъ быть, и не захотѣла бы знать и видѣть ее, но Анна — жена Алексѣя Александровича — этаго нельзя было сдѣлать. «Кромѣ того, Анна ни въ чемъ не виновата, — думала Долли. — Я объ ней кромѣ нетолько самаго хорошаго, но не знаю ничего кромѣ общаго восторга и умиленія, и въ отношеніи себя я видѣла отъ нея только ласку и дружбу — правда, нѣсколько приторную, съ афектаціей какого-то умиленія, но дружбу. За что же я не приму ее»?

Но все таки Долли с ужасом и отвращением представляла себе те религиозные утешения и увещания прощения христианского, которые она будет слышать от золовки.

Целый день этот, особенно занятой приездом матери, разговорами с ней,637 За черкнуто: Вронской Удашев совершенно неожиданно и не кстати в середине разговоров, посторонних мыслей вдруг слышал нежный и густой голос, говоривший: «ваша матушка про своего, а я про своего сына», и вместе с голосом и словами перед воображением638 Вронскаго Удашева являлись639 таинственные, прелестные ясные и добрые глубокие глаза и полный, крепкий стан, и легкия, быстрые грациозные движения, тщетно удерживаемая улыбка,640 кривая, несколько на бок, но прелестная, тихая и светлая и он целый день был как не свой, а потерянный. Как только он оставался один, сам с собой, голос этот пел эти простые слова, и641 Вронской чувствовал, как счастием наполнялось его сердце. Удашеву становилось на душе радостно, и он улыбался чему то. Когда он задумывался о том, что бишь ему нынче делать, что предстоит приятного или тяжелого в этот день, он находил в своей душе642 только один этот голос, эти глаза, весь этот образ. И из самой глубины его души смотрели на него эти глаза. Они были там, в глубине его души. воспоминание о Карениной, которую он видел одну минуту.

«Отчего же мне не поехать к643 Алабиным Облонским?» вдруг пришло ему в голову в середине 3-го акта, в самую торжественную минуту драмы.

Он встал и пошел через ноги 1-го ряда.644 З ач.: — Куда вы, Вронский? — Ах, я совсем забыл одну вещь, — сказал он, радостно улыбаясь. — Мне и нельзя было быть нынче в театре, — и он поехал к Алабину Облонскому. Выйдя из театра, он взял извощика и поехал к Облонским. Но войдя в сени, на него вдруг нашел страх неловкости, сомнение, чего он никогда еще в жизни не испытывал. «Не поздно ли? Не странно ли будет, что я войду? Что сказать, если и войду? И зачем я приехал?»

Увидав в передней лакея Щербацких, сомнение его еще более усилилось.645 и он вслух говорил сам с собою, Он решил, что не взойдет, и придумал предлог предполагаемого обеда. Он доставал бумажник, чтобы написать два слова Облонскому, когда вдруг какая то странная сила потянула его взгляд кверху, и он увидал646 в одном сером платье с косами на голове легким, грациозным шагом шедшую где то в вышине женщину. И это была она. Она наклонила голову.647 для него. И этотъ поклонъ ея головы, когда она проходила, была первая радость, которую онъ получилъ въ этотъ день. И онъ, переговоривъ съ Степаномъ Аркадьичемъ, неловко и странно уѣхалъ домой. Он понял, что войти к Облонским нельзя, что она может быть недовольна, но он видел ее и, поговорив на лестнице с Степаном Аркадьичем, он уехал домой.

648 Возвратившись в нынешний вечер к часто последнее время занимавшей его мысли о том, как и когда сделать предложение Княжне Щербацкой, на что он уже давно решился, вдруг совершенно неожиданно запел голос: Когда он нынешний вечер ложился спать, он, как обыкновенно это последнее время, вспомнил о Кити Щербацкой и задал себе вопрос, что же делать; он услыхал только голос: «Я про своего, а ваша матушка про своего сына», и глаза, и наклон головы с косами и с выбившимися колечками на шее, и девичий образ с таинственными глазами представились ему.

И вслед за этим вопрос изменился. Вопрос уже был не о том,649 как и когда сделать предложение, жениться или нет, но о том, чем он дал повод думать, что он намерен жениться.

650 Слов не было сказано, но честная натура его не могла лгать самому себе; он знал, что хоть и не было ничего сказано, бросить ее теперь было бы дурно. Но вдруг он почувствовал ужас, страх, стыд раскаяния. «Решительно ничем, — отвечал он себе. — Я как будто предчувствовал это. Да, я ничем не связан, и это кончено».

Он говорил это себе, но чувствовал, что к испытываемой им радости примешивалось невольно сознание какого то дурного поступка. Но так или иначе решил он сам [с] собою.

«Я не могу больше ездить к Щербацким, и моя идилия кончена. И надо уехать отсюда. Ремонт примет Федченко все равно».

У651 З ачеркнуто: Генерал Губернатора одного из главных лиц Москвы был большой бал.652 один из тех балов, которые так поражают в Москве своей непривычной роскошью. Танцовали в большой зале.653 Москва все таки провинция, и Московские балы имеют все таки тот провинциальный характер, что все знают и часто видят друг друга и всем весело и странно видеть друг друга в параде. Анна исполнила желание Кити и перешила свое черное бархатное платье, отделала его жолто грязным кружевом и приехала на бал. Она даже и не могла не сделать этого. Так все пристали к ней, и сам Генерал Губернатор был у нее и уехал с обещанием, что она будет. В знаменитой красавицами Москве красавиц было много, и Анна не затмила никого. Она в своем бархатном, срезанном для бала, платьи не поразила никого. Платье так опоздало и еще более так опоздал Шарль, что она приехала на бал уже в 12-м часу, когда танцовали вальс после 2-й кадрили. — Я уже думал, что вы не приедете, — сказал ей Генерал Губернатор, встречая ее у двери. — Бал был бы испорчен. Она прошла к хозяйке, и не успела поздороваться она кончить начатую речь, как Ник Николаев Бал был великолепен, но, как и всегда в Москве, беден мущинами.

Кити приехала с матерью рано и застала уже половину зал полными, только что начинали танцовать. В толпе, но отделяясь от толпы не только для Кити, но и для посторонних, стоял Вронский, очевидно ожидая и отделяясь от толпы не одной своей красивой наружностью, но и той особенной грацией и скромной свободой обращения, которые отличали его от всех.

Кити была въ голубомъ платьѣ съ бѣлымъ вѣнкомъ на головѣ и если бы она не знала, что она хороша, она бы увѣрилась въ этомъ потому, какъ она встрѣчена была въ залахъ. Опять, какъ и въ тотъ день, какъ Левинъ видѣлъ ее на конькахъ, въ строгомъ и спокойномъ по складу своему лицѣ ея было красящее ее оживленіе, сдержанное волненіе, скрываемое рѣшительностью, которую бы можно назвать отчаянностью, если бы это настроеніе не было скрыто привычкой свѣтскаго приличія.

С самого того вечера, в который она отказала Левину, 8 дней она не видала больше Вронского. Даже в обычный приемный четверг он не был у них. Но она знала, что он был в городе, знала, что он будет на бале. Она знала это от Анны, которая ездила на другой день своего приезда к старухе Вронской и там встретила сына и рассказывала, что просидела там более часа654 и что Вронский ей очень и очень понравился. и что он будет на бале, потому что приглашал Анну танцовать с ним. [1] Глаза не таинствен таинственны более, но свет лучезар лучезарен , petillant [сверкающий]. [2] Она счастлива и жда ждала . Ей стыдно. А. — «Я ожила с вами», спрашивает, отчего. Он не слу слушает , и слушает его речи. Китти страшно было подумать о томъ, чтобы ея отношенія съ нимъ могли прекратиться именно тогда, когда она такъ рѣшительно отказала Левину. Это было хуже чѣмъ ужасно, это было глупо и смѣшно, и она еще не позволяла себѣ вѣрить этому. Должны были быть непонятными для нея причины, которыя помѣшали ему видѣть ее впродолженіи 8 дней. «Мать не желаетъ. Онъ дѣлаетъ окончательныя приготовленія», думала она и съ одинаковымъ страхомъ отгоняла и утѣшительныя и безнадежныя мысли. Балъ долженъ рѣшить все. Она увидитъ его, она танцуетъ съ нимъ 1-ю кадриль и, вѣроятно, мазурку, которую она рѣшила отдать ему. Глаза ея встрѣтились съ его глазами. «Да, онъ ждалъ меня!» подумала она, и, здороваясь съ хозяйкой и знакомыми, она ждала его и услыхала его шаги и увидала даже, не глядя на него, черную тѣнь его мундира. Онъ стоялъ подлѣ нее и напоминалъ о 1-й кадрили, къ которой уже оркестръ игралъ призывъ. Она спокойно положила свою прелестную формой обнаженную руку съ однимъ тонкимъ браслетомъ съ изумрудомъ, подаркомъ Степана Аркадьича, и счастливая голубая и нарядная пошла съ нимъ по скользкому паркету подъ яркимъ свѣтомъ свѣчей въ середину шумно устанавливавшихся паръ. Онъ говорилъ, какъ всегда, просто и спокойно. Объяснилъ дѣлами то, что не пріѣхалъ въ четвергъ, и Кити такъ хотѣлось вѣрить ему, что она не сомнѣвалась въ томъ, что прежнія ихъ отношенія нисколько не измѣнились. Даже разсѣянность, съ которой онъ отвѣчалъ на нѣкоторые вопросы, и взглядъ, обращаемый постоянно на входныя двери, не обратилъ на себя ея вниманія. Тѣже были его прекрасные, прямо и честно смотрѣвшіе наивные агатовые глаза, и тоже было ея чувство къ этимъ глазамъ, что она не допускала возможности, чтобы что нибудь измѣнилось; a вмѣстѣ съ тѣмъ какая то змѣя не переставая сосала ея сердце; она какъ будто предчувствовала большое несчастье, и волненье ея не утихало.

Въ то самое время какъ Вронскій, отведя ее къ толпѣ нетанцующихъ дамъ, кланяясь отходилъ отъ нея, въ залу вошла656 невысокая дама Анна в черном обшитом кружевами Долли (Кити узнала их) бархатном платье с657 простой прической лиловыми цветами на голове.658 Она не могла обратить ничьего вниманья, но Кити не спуская глаз смотрела на нее, и та боль и волнение, которые она ощущала в глубине сердца, стали сильнее. Анна остановилась на мгновение у входа, спокойно отыскивая хозяйку своими странными от ресниц, несветящимися глазами. И увидав ее, слегка кланяясь знакомым, пошла к ней своей легкой, как бы летящей походкой. Хозяин и хозяйка поспешили к ней навстречу.659 что то говоря.> — Я боялась, что вы не приедете. Бал был бы испорчен. Она улыбнулась своей добродушной светлой улыбкой. Она подходила уж к Кити, когда Корнилин [?], знаменитый церемонимейстер, дирижер балов, с своим быстрым взглядом, оглядывающим свое хозяйство, увидал ее и подошел к ней той особенной ловкой, свободной походкой, которой ходят только660 молодые люди дирижирующие балами.

— Анна Аркадьевна, как я счастлив, — сказал он, улыбаясь, наклоняясь и предлагая руку, — тур вальса.

Она посмотрела, кому передать веер и, отдав661 хозяйке его съ улыбкой К Корнилину , положила привычнымъ662 грациозным и особенным, ей одной свойственным жестом руку на его плечо.

— Вы давно ли тут? A Лидия где? — спросила она его про его жену.

— Мы вчера приехали, мы были на выставке в Вене, теперь я еду в деревню оброки собирать, — говорил он, продолжая вальсировать. — Да, — сказал он, — отдыхаешь, вальсируя с вами, прелесть, précision.663 [точность.] А тут ни одной нет хорошей для вальса. Нечто маленькая Щербацкая.

— Да, мы с вами уже спелись, — сказала Анна, напоминая, как часто они вальсировали на Петербургских балах. — Отведите меня к Лидии, — сказала она.

Кор Корнилин сделал еще тур и прямо завальсиров завальсировал , укорачивая шаг и приговаривая «pardon, mesdames», прямо на народ и прямо к своей жене, которую хотела видеть Анна. Еще войдя на бал, Анна невольно заметила Гагина, только что кончившего вальс и664 стоявшего в середине круга отводившего хорошенькую светлую, сияющую голубую Кити к матери. Глаза их встретились тогда же и, странно, Анна, столь привычная к свету, ко всем возможным положениям, заметила, что глаза их встретились, и отвернулась, так что он не успел поклониться. Теперь, проходя через толпу к Лидии Корсаковой, она еще, странно, не видела его, но чувствовала, что он шел за нею и смотрел на нее.Едва она подошла к красавице Лидии Корсаковой, прелестной брюнетке с чрезмерно открытыми плечами и руками, как Вронский уж подошел и, низко кланяясь, сказал, что он пришел поклониться, так как не имел времени, и просить на те танцы, которые она может дать ему.665 Странный взгляд его опять поразил ее, странный тем, что он смущал ее.

Она не заметила или не хотела заметить его поклон поклона в то время, как она проходила мимо его. Она повернулась к нему, холодно666 однако улыбаясь.

— Сейчас я к вашим услугам, — сказала она ему, я не виделась еще с старым другом. И вот на бале...

— Я думаю, Лидию Ивановну легче всего встретить на бале, — сказал он улыбаясь.

— А вы знакомы?

— С кем мы не знакомы, — сказала Лидия Корсакова. — Нас с мужем знают, как белого волка.

И она обратилась къ Аннѣ съ вопросомъ о ея мужѣ, о ней; она говорила съ ней и чувствовала его взглядъ. И взглядъ этотъ непріятно смущалъ ее. Подъ его взглядомъ она чувствовала свою наготу и стыдилась ея, — чувство, котораго она не испытывала с давней девичьей поры. Под его взглядом ей совестно было за свою наготу. Взглядъ его былъ странный, она представилась ему прелестной, когда онъ въ первый разъ увидалъ ее. Но этихъ плечъ, этой груди и рукъ онъ не видѣлъ. Онѣ были лишнія, они ослѣпляли его. Это ей тяжело, непріятно стало, она чуть, съ свойственнымъ ей движеніемъ, топнула ногой съ вопросомъ и упрекомъ во взглядѣ: «Ну что вамъ отъ меня надо? И развѣ можно такъ смотрѣть на людей?» Но сердитое выраженіе ея лица вдругъ смягчилось, когда она увидала въ его взглядѣ не смѣлость, не дерзость, но виноватую виноватая покорность лягавой собаки. «Что хочешь делай со мной, — говорил его взгляд. — Но не оскорбить тебя я хочу, а себя хочу спасти и не знаю как».

Поговорив с Лидией, она обратилась к нему, и ей самой на себя досадно было, что она не могла быть вполне натуральна с ним. Она взглянула на свои таблетки, хотя этого вовсе не нужно было делать.

— Кадриль, следующую, да еще.

Молодой человек подбежал, прося на кадриль.

— Мазурку? — сказал Гагин.

— Я думала, что вы танцуете с Кити, — сказала она, и опять в глазах у них промелькнуло что-то такое, что говорило о том, что между ними уже было прошедшее — неясное, но сильное.

— Теперь могу я вас просить на тур вальса? — сказал он, оттирая молодого человека, который, видимо, только что сбирался это сделать.

Она улыбнулась молодому человѣку и опять своимъ быстрымъ жестомъ занесла обнаженную руку — Гагинъ увидалъ въ первый разъ эту руку — на его эполетъ. Онъ обнялъ ея полную талію; лицо ея съ подробностями вьющихся волосъ на шеѣ, родинки подъ щекой, лицо это, странное, прелестное, съ669 маленькими таинственными глазами и блестѣвшими изъ подъ длинныхъ рѣсницъ и смотрѣвшими мимо его, было въ разстояніи поцѣлуя отъ него. Онъ не спускалъ съ нея глазъ, сдѣлалъ первое движеніе, какъ вдругъ Корсаковъ на бѣгу захлопалъ въ ладоши, и звуки вальса остановились.

— Ах, виноват! — закричал он, рысью подбегая к ним, — я не видал. Вальс, опять вальс, — закричал он.

<Гагин все это время держал ее талию и при первых звуках пошел с ней тур. Когда он опять взглянул ей в глаза, глаза эти нетолько блестели, но дрожали, вспыхивали странным блеском, который как бы ослепил его.

В тесноте кадрили Гагин достал стул, но она не хотела сесть, и стоя они разговаривали о670 впечатлениях бала четѣ Корсаковыхъ. Они говорили о пустякахъ, но ослѣпительный блескъ не потухалъ въ ея глазахъ.

— Я его давно знаю, — говорил Гагин, — это самая милая чета, которую я знаю. Вот люди, которые легко берут жизнь. Она — это товарищ мужа. Одна цель — веселиться.

— Да и хорошо честно веселиться.

— И как Бог устроил, что у них нет детей, так это нейдет им.

— Я думаю, напротив, что они оттого так устроились, что у них нет детей.

— Нет, а отчего ж, они оба богаты, красивы, неревнивы.

— О нет, я знаю даже случай, где он был ревнив; впрочем, я начинаю сплетничать. Но все это у них так мило. Ну что, Княгиня отдохнула с дороги?

— Напротив, она готова сейчас ехать опять с вами. Она без ума от вас.

Она подняла глаза и посмотрела на него, как бы говоря: «не скажите глупого комплимента». Но глаза его ответили: «зачем говорить, вы сами знаете, что я без ума от вас», и опять виновато покорно смотрели его671 карие агатовые наивные глаза из его672 мужественнаго, твердаго, наивнаго красиваго лица.

Кити была въ голубомъ платьѣ съ голубымъ вѣнкомъ на головѣ, и голубое настроеніе было въ ея душѣ, когда она вошла въ зало. И первое лицо, встрѣтившее ее, былъ Гагинъ. Она танцовала съ нимъ 1-ю кадриль, но онъ былъ неспокоенъ странно и смотрѣлъ на дверь. Она видѣла его тоже, когда Анна вошла въ залу, и выраженіе лица его, серьезное, строгое даже, выраженіе лица, похожее на выраженіе человѣка, готовящегося на дѣло, долженствующаго рѣшить его жизнь.> Весь балъ, весь свѣтъ — все закрылось туманомъ въ душѣ Кити. Только привычка свѣта поддерживала ее и заставляла дѣлать все, что отъ нея могло требоваться. По этой же привычной способности она поняла, что мазурку, которую она оставляла до сихъ поръ для673 Гагина Вронскаго, нужно отдать, и она отдала ее Корсакову. Передъ мазуркой она вышла въ гостиную и опустилась въ кресло. Воздушная юбка платья поднялась облакомъ вокругъ ея тонкаго стана. Она держала вѣеръ и обмахивала свое разгоряченное лицо.

— Кити, что же это такое! — сказала Графиня Нордстон, по ковру неслышно подходя к ней. — Я не понимаю этого.

У Кити дрогнула нижняя губа, она быстро встала.

— Нечего понимать. Очень весело, — сказала она и вышла в залу.

— Он при мне звал ее на мазурку. Она сказала: «вы разве не танцуете с Кити Щербацкой?»

674 Зачем Кто ее — Ах, мне все равно, — сказала Кити, чувствуя уж не горе, а ужас и отчаяние перед своим положением.

Ей хорошо было танцовать въ 1-й парѣ съ Корсаковымъ, потому что не надо было говорить, онъ все бѣгалъ изъ мѣста въ мѣсто. Гагинъ съ Анной танцовали въ серединѣ и сидѣли почти противъ нея. Она видѣла ихъ своими дальнозоркими глазами, видѣла ихъ и вблизи, когда они сталкивались въ парахъ, и она видѣла, что они по своему чувствовали одни во всемъ залѣ.675 что они ничего и никого не видят и что им очень весело. Мало того, она видѣла, что на лицѣ Гагина, всегда столь твердомъ и независимомъ, было только то выраженіе, которое было на лицѣ Анны. И странно, Кити ужаснулась этому чувству, но что то ужасно жестокое въ своемъ оживленіи было въ лицѣ Анны въ ея простомъ черномъ платьи съ ея прелестными плечами и руками. Она676 любила ее любовалась ей больше, чѣмъ прежде, но теперь она ненавидѣла ее и себя за то, что она ненавидѣла ее. Она считала себя подавленной, убитой, и лицо ея выражало это. petillement du regard [сверкание взгляда]

Когда Гагинъ увидалъ ее, столкнувшись съ ней въ мазуркѣ, онъ былъ пораженъ ея некрасивостью. Онъ почти не узналъ ее.678 Ему показалось, что это была изуродованная, жалкая Анна, что прежде она была Анна, а теперь перестала ей быть и стала чужая.

— Прекрасный бал, — сказала она ему.

— Да, — отвечал он, — надеюсь, что вы веселитесь.

В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсаковым, Анна, разойдясь с кавалером, вышла на середину круга, взяла двух кавалеров, потом подозвала к себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна, прищурившись смотрела на нее, не видя еe, и вдруг сказала виновато:

— Мне нужно одну, кажется, одну, — и она равнодушно отвернулась от679 умоляющаго вопросительного взгляда Кити. «Да, что то чуждое, бесовское и прелестное было в ней», сказала себе Кити.

Анна не хотела остаться ужинать, но хозяин стал просить ее:

— Полноте, Анна Аркадьевна, — заговорилъ Корсаковъ, почти насильно забирая ея обнаженную руку подъ рукавъ своего фрака. — Какая у меня идея котильона! Un bijou!680 [Прелесть!]

И он тянул ее настолько, насколько дозволяло приличие. Анне было весело, и она говорила не то, что хотела.

Хозяин улыбался одобрительно.682 Гагин Вронский стоял подле и ничего не говорил, но встретился с ней глазами, и она почувствовала, что между ним и ею уже было прошедшее, длинное, сложное, которого не было.

— Успеете отдохнуть завтра в вагоне, — говорил Корсаков.

— А вы едете завтра? — сказал683 Гагин Вронский.

— Да, — отвечала она,684 и знала что он будет на железной дороге. Но она не боялась, не радовалась этому, ей было весело, — было весело, как бывает весело после сомнений о том, не пришло ли уже время веселья. с неудержимым дрожащим блеском глаз и улыбкой взглянув на него.

— Я не знаю что со мной сдѣлалось, — говорила она на другой день Долли, сидя въ ея гостиной передъ обѣдомъ, послѣ котораго она должна была ѣхать. — Мнѣ было весело, какъ 18 лѣтней дѣвочкѣ, я не думала, чтобы я, мать семейства, могла еще такъ веселиться. Но одно, — она вдругъ покраснѣла до корней вьющихся волосъ на шеѣ, до слезъ, — одно, Долли, душенька, помоги мнѣ. Я не знаю, какъ это сдѣлалось, но Алексѣй Гагинъ не отходилъ отъ меня, и я боюсь, я кокетничала съ нимъ, сама не зная этаго. Я не знаю, что нашло на меня, я забыла Кити и все, и мнѣ просто было весело. По правдѣ тебѣ сказать, я отъ этаго не остаюсь до завтра, хотя могла бы. Михаилъ Михайловичъ пріѣдетъ послѣ завтра. Долли, ты не повѣришь, мнѣ на Кити смотрѣть стыдно, и оттого она не пріѣдетъ обѣдать. Но право, право, я не виновата или виновата немножко. — Я слышала, что Вронский не отходил от тебя.

— О как я узнаю Стиву, — засмеялась Долли и, чтоб смягчить, поцеловала Анну. — Я узнаю.

— О нет, о нет. — Анна нахмурилась. — Я даже не позволю себе усумниться в самой себе. Все это новые лица, я на минутку все забыла.

— А они чувствуют это, — сказала Долли. — Впрочем, правду сказать тебе, я и не очень желаю Гагина для Кити. Мое сердце на стороне Ордынцева; да если он мог влюбиться в тебя в один день, то и лучше, чтобы он не женился.

Анна задумалась радостно. «Влюблен в меня, — думала она. — Может».

Кити, правда, не приехала. Степан Аркадьич простился еще утром, и они обедали одни, и Долли никогда не могла забытъ этого милаго часа, который она провела съ Анной. Анна, какъ будто для того чтобы жалѣли о ней, была еще милѣе, дѣти не отходили отъ нея, и мальчика обманули и услали внизъ, а то онъ рыдалъ, какъ только заговаривали объ ея отъѣздѣ.

— Ну, прощай, милый, милый друг, — говорила Долли, обнимая ее при прощаньи. — То, что ты сделала, я не забуду никогда.

— Да чтож я, — застенчиво улыбнулась [Анна].

— Ты меня поняла, ты меня поняла, и ты прелесть.

«Ну, все кончено, и слава Богу, — подумала Анна как только она села одна с Аннушкой в вагон, — все кончено, и слава Богу, а я дурно поступила, и я могла увлечься, да, могла».

Ни знакомых, ни приятных лиц никого не было. Попробовала почитать, бросила, и началось то волшебное тяжелое состояние — полусветло, чужия лица, шопот, вздрагиванье, то тепло, то холодно, а там отворенная дверь, мрак, буря, снег и подтянутый кондуктор с следами бури на воротнике.

Барыня больна жаром. Анна сняла шубу, все жарко, и нервы натянуты; воздуха, дышать, дышать. Она надела шубку и на первой станции вышла на крылечко. Аннушка бросилась. «Нет, я подышать». Буря, свист, стукотня. «Депеша дан дана . Сюда, пожалуйста», и тени. Страшно, жутко, кто себя знает, что будет. — Вдруг фигура мужская. Она посторонилась пройти, но он к ней.

— Не нужно ли вам чего? — с низким поклоном.

— Как вы! — и она побледнела. — Вы зачем едете?

— Чтоб быть с вами.

— Не говорите этого, это гадко, дурно для вас, для меня.

— О если это что нибудь для вас.

Она задыхалась от волнения.

— Зачем? Кто вам позволил говорить мне это?

— Я не имею права, но моя жизнь не моя, а ваша и навсегда.

Она закрыла лицо руками и шла в вагон. Всю ночь она не спала, старушка сердилась; колеблющийся свет, тряска, свист, стук остановки и буря, беснующаяся на дворе.

У одного из главных лиц Москвы был большой бал. Кити уговорила Анну ехать на этот бал, и хоть не в лиловом, как Кити непременно воображала, а в черном бархатном срезанном платье, на которое Долли дала свои венецианские гипюра-кружева. Анна ехала, и Кити была довольна.

Балъ этотъ долженъ былъ рѣшить ея судьбу, и она теперь, принеся въ жертву Левина, не сомнѣвалась ни минуты въ томъ, что она рѣшится по ея желанію.

Кити не видала Вронского с самого того дня, когда она отказала Левину, но знала, что он в городе и будет на бале.

Анна ездила на другой день своего приезда к старухе Вронской, застала там сына, провела с ним более часа и вернулась еще с большей уверенностью в том, что он очень, очень хороший молодой человек и будет прекрасный муж для Кити.

— Одно, что мне не понравилось в нем, — говорила Анна, — это то, что он хочет выходить в отставку, а в его положении это значит искать немилости, бравировать. Я его, кажется, убедила не делать этого, а понемногу, если он не хочет жить в Петербурге, удаляться от двора и перейти в штатскую номинальную должность. Это все гордость, — говорила Анна.

Анна же разсказывала, что она будетъ на балѣ. Кити ѣхала на балъ все съ тѣмъ же чувствомъ юноши, идущимъ на сраженіе, не покидавшимъ ее съ четверга; но успѣхъ сраженія казался ей несомнѣннымъ, и она чувствовала себя сильной и красивой, какъ никогда. Костюмъ ея былъ голубое платье съ бѣлымъ тюникомъ, и голубые цвѣты на головѣ вѣнкомъ шли къ ней. Если бы она и сомнѣвалась въ своемъ успѣхѣ, первыя минуты входа ея на балъ подтвердили ей ея увѣренность въ томъ, что она хороша.

Она не успѣла дойти до 2-й залы, какъ таблетки ея уже были наполнены именами тѣхъ, съ которыми она танцуетъ, и улыбающіяся при встрѣчѣ ея лица подругъ, очевидно подъ улыбкой скрывающія зависть, говорили ей про ея успѣхъ.

Как ни любовалась Кити Анной, она не ожидала ее найти столь красивою. В особенности простота и спокойствие ее манеры в этой бальной суете и бальном туалете придавали Анне особенную красоту в глазах Кити. Анна улыбкой встретила Кити, и улыбка эта сказала, что она тоже любуется ею, и пожала ей руку.

Кити видала прежде Анну въ Москвѣ и Петербургѣ въ гостиныхъ и любовалась граціей и ловкостью ея ума, всегда добродушнаго, но эти прелести ума Кити мало цѣнила. Въ этотъ пріѣздъ она особенно полюбила Анну, потому что увидала ее въ совершенно новомъ, задушевномъ быту у сестры; но она никогда не видала ее на балѣ и теперь увидала ее совершенно новою и неожиданною для себя. Она ждала ее въ лиловомъ и теперь, увидавъ ее, поняла, что она не могла быть въ лиловомъ, а что ея прелесть состояла въ томъ, что она всегда выступала изъ своего туалета, что туалетъ никогда не могъ быть видѣнъ на ней. И черное платье съ кружевомъ не было видно, была видна одна она.

И Кити, подумавъ о себѣ, побоялась, не давитъ ли ее самою ея розовый воздушный туалетъ, не замѣтенъ ли онъ. Но это было не справедливо. И улыбка Анны сказала ей это. «Charmant»,686 [«Восхитительно»,] говорила эта улыбка. Но, кроме того, в бальной, совершенно новой Анне Кити увидала еще новую прелесть — то, что Анна687 была вполне женщина на бале, приехавшая для того, чтобы было весело ей и другим. не видела, очевидно, ничего веселого и ничего неприятного на бале. Не было в ней ни этого сияния, готовности, которое бывает у очень молодых выезжающих и режет немного, ни этого старания стать выше толпы, этой глупой философии бальной, которая так свойственна некрасивым и не recherchées688 [утонченным] женщинам.. Она была спокойна и весела. Тем, которые хотели затевать с ней тонкие и глубокомысленные разговоры, она легко и весело перерезывала нить разговора.689 Но кромѣ того, Кити замѣтила въ ней неожиданную, но столько знакомую самой Кити черту радостнаго возбужденія отъ успѣха. Она видѣла, что она была немного пьяна тѣмъ женскимъ пьянствомъ восторга любованья толпы. Вокругъ изогнутыхъ румяныхъ губъ ея чуть замѣтно порхала улыбка возбужденія, глаза свѣтились ярко, и она вся была в нервном веселом раздражении.

Хозяин дома говорил с ней, когда Кити подошла к ней.

Кипарисов наклонился, прося на тур вальса.

— Давно ли вы здесь? — спросила она.

— Мы 3-го дня приехали.

— A Лидия тут?

— Да, мы были в Вене, а теперь я еду собирать оброки.

— А вы знакомы? — спросил хозяин.

— С кем мы не знакомы? Мы как белые волки, нас все знают. Тур вальса.

— Я не танцую, — сказала она, — когда могу не танцовать.

— Надеюсь, что нынче вы не можете не танцовать.

В это время подходил Вронский. Кити заметила, что он смотрел на Анну и поклонился ей, но что Анна, хотя и могла видеть его, быстро подняла руку на плечо Кипарисова и не ответила на его поклон, не видав его.690 Зач.: К ити заметила это.

Вронский подошел к ней, напоминая о первой кадрили, и пригласил на вальс. Приведя ее назад, Вронский опять подошел к Анне и предложил вальс. Опять Кити показалось странно то, что Анна как будто сердито повернулась к нему и неохотно занесла свойственным ей быстрым жестом на плечо обнаженную полную руку. Едва они сделали первое движение, как вдруг Кипарисов на бегу захлопал в ладоши, и звуки вальса остановились.

— Ах, виноват, — закричал он, увидав их, и, рысью выбежав на середину, закричал: — вальс!

Вронский покраснел, чего никогда еще не видала Кити, а Анна с тем же холодным и недовольным лицом поспешно отстранилась от него.

«За что она недовольна им?» подумала Кити.

После вальса началась 1-я кадриль. И для Кити приметы сбывались. Она танцовала не переставая. Первая кадриль с ним прошла просто и весело. Он объяснил нездоровьем то, что не был в четверг. В тесноте кадрили она и не ждала серьезного разговора; но она ждала мазурки и не отдавала ее. В одной из тех скучных кадрилей, которые она танцовала то с танцующими старыми людьми, не представляющими никакого интереса, то с юношами, представлявшими еще меньше интереса, она танцовала vis-à-vis с Вронским и Анной.

Прямо от Щербацких после692 отказа и мучительного вечера Левин заехал на телеграф и дал знать к себе в деревню, чтобы за ним выехали лошади. Вернувшись к брату, у которого он стоял, он зашел к кабинет брата,693 и прервал его в его занятиях. чтобы объявить ему, что он завтра едет, и прервал его в его занятиях. Брат сидел с двумя свечами у письменного стола694 обложенный книгами и бумагами, и быстро писал. Вокруг него лежали открытые книги. Он откинулся на спинку кресла и, подняв глаза, остановил эти свои всегда проницательные глаза на расстроенном лице меньшего брата. Проницательные глаза на этот раз ничего не видали. Лицо старшего брата было совсем другое, чем оно было утром: оно осунулось и как бы похудело; но глаза блестели, как звезды, блестели, ничего не видя и не наблюдая.

— Что, едешь? — сказал он. — Что же так? — Он, очевидно, забыл о том, когда приехал брат, за чем, на долго ли, и с трудом старался вспомнить. — Что же, ты кончил свои дела...

Константин Левин понял, что брату будет стоить перерыва мыслей разговор его с ним, и потому поспешно ответил:

— Да, кончил. Так я соберу оброк и пришлю, — сказал он.

Сергей Левин вдруг нагнулся и приписал два слова на поле бумаги.

— Да, да, благодарствуй, — сказал он. — Ну, прощай, Костя. Извини меня.

Константин Левин встал и направился к двери.

— Ах да, — сказал он, останавливаясь. — Где стоит Николинька?

Сергей Левин нахмурился.

— Не знаю, право, впрочем у Прохора лакея есть адрес. Разве ты хочешь его видеть? Ведь ничего не выйдет.

— Да, может быть.

— Ну, как знаешь. Прощай.

И Константин Левин ушел в свою комнату укладываться. «Да, что то есть во мне противное, отталкивающее, — думал он про себя. — И не гожусь я для других людей. Гордость, говорят. Нет, у меня нет и гордости. — И он представлял себе Удашева, счастливого, доброго, умного и наивного, никогда ни в чем не сомневающагося. — Она должна была выбрать его. И так и надо».695 И чем яснее он признавал это, тем больше ему щемило сердце. Он лег спать и сейчас же заснул крепким сном, как спится после несчастья.

И он чувствовал себя несчастным, и с сознанием своего несчастия, по какому то тайному для него родству чувств, соединилось воспоминание о брате Николае и желание видеть его и помочь ему.696 а теперь опять ему не хотелось «Поезд отходит утром. Я успею съездить к нему». Он спросил у Прохора адрес брата Николая и велел привести извощика.697 Николай Левин стоял в подворье за Москвой рекой.

Утром, когда Константин Левин узнал о том, что брат Николай здесь в Москве, он испытал неприятное чувство стыда за погибшего брата и забыл о нем. Он знал, что действительно ничего нельзя было сделать. Что две доли состояния были уже промотаны Николаем Левиным и что, давая ему еще, братья только бы лишали себя и ему бы не помогли, как не наполнили бы бездонную бочку. Кроме того Николай Левин считал себя обиженным братьями и, казалось, ненавидел братьев, и в последнее свиданье, где ссора произошла преимущественно между Сергеем и Николаем (Константин только держал сторону Сергея), Николай, выходя, сказал решительно: «Теперь между нами все кончено, и я обоих вас не знаю».698 Теперь, вероятно, он был в тяжком положении, если прислал к Сергею своего человека с часами. Константин Левин, так легко принявший известие об этом, Утром, когда он чувствовал себя полным надежд,699 на лучшее счастье Константин Левин решил сам с собою, что вследствии этого всего дела с братом Николаем и ездить к нему нет никакой надобности. Он испытывал утром только чувство гадливости, как будто его из света и ясности тянул кто то в нечистоту и грязь, и он только отряхнулся и пошел своей дорогой; но теперь, вечером, чувствуя себя несчастным, мысль о брате Николае, пришедшая ему еще в сенях дома Щербацких, не покидала его, и он решился употребить нынешний вечер на то, чтобы отыскать его и попытаться сойтись с ним. Он знал, что брат Николай не любил Сергея, но что его он всегда любил и что слова его (с его переменчивым характером) ничего не значат. А, не смотря на его паденье, Константин Левин не только любил, но уважал своего брата Николая и считал его одним из умнейших и добрейших людей, которых он знал. Отыскав Троицкое подворье, Константин Левин вошел чрез грязную дверь с блоком в грязный корридор, и пропитанный табаком, вонючий теплый воздух охватил его.

— Кого вам? — спросила развращенная и сердитая женщина.

— Левина.

— 21-й нумер.

Дверь 21 № была полуотворена, и оттуда в полосе света выходил густой дым дурного и слабого табака и слышался не знакомый Константину Левину голос; но Константин Левин тотчас же узнал, что брат тут, он услыхал его кашель — тонкий, напряженный и сердитый. Он вошел в дверь, голос неприятный продолжал говорить, рассказывая какое то судебное дело, как добыты следствием улики какие то.

— Ну, чорт его дери, — сквозь кашель проговорил голос брата. — Маша! Добудь ты нам не улики, a поесть и водки.

Женщина молодая, рябоватая и не красивая, но очень приятная, в простом шерстяном платье без воротничков и рукавчиков, открывавших пухлую шею и локти, вышла за перегородку и увидала Левина.

— Какой то барин, Николай Дмитрич, — сказала она.

— Кто еще там? — сердито закричал голос.

— Это я, — сказал Константин Левин, выходя на свет.

— Кто я?

— Можно тебя видеть?

— А! — проговорил Николай Левин, вставая и хмуря свое и так мрачное и сердитое лицо. — Константин! Что это тебе вздумалось. Ну, входи же. Это мой брат Константин меньший, — сказал он, обращаясь к господину старому, но крашеному и молодящемуся с стразовой булавкой в голубом шарфе.

Константин Левин с первого взгляда получил отвращение к этому господину, да и кроме самых дрянных людей он не ожидал никого встретить у брата, и ему, как оскорблением, кольнуло в сердце, что этому господину брат, верно, рассказывал про их отношения.

— Это мой адвокат, — он назвал его, — делец. Ну, садись, — сказал Николай Левин, заметив неприятное впечатление, произведенное на брата его знакомым.

И год тому назад, когда последний раз Константин видел брата, Николай был не хорош и даже страшен, но теперь и некрасивость и мрачность, особенно когда он был зол, еще увеличились. Маленький, нескладный рост, растрепанная, грязная одежда, не вьющиеся700 прямо торчащие, взлохмаченные, редкие густые висящие на морщинистый лоб взлохмаченные волосы, короткая борода, не растущая на щеках, усы и брови длинные и висящие вниз на глаза и губы, худое, желтое лицо и блестящие, неприятные по своей проницательности глаза.

— Я нынче приехал, узнал, что ты тут, и хотел...

— Да,701 по часам узнал от лакея Сергея Дмитриевича. Ну, да чтоб ты так не бегал глазами, я тебе в двух словах объясню, зачем я здесь и кто это. Из Киева я убежал от долгов, сюда приехал получить долг с Васильевского, он мне должен 40 тысяч по картам. Это делец, — сказал он, указывая на господина, — адвокат, по мне, понимаешь. Порядочные адвокаты ходят к порядочным, а к нашему брату такие же, как мы. А это, — сказал он по французски, указывая на женщину, — моя жена, т. е. не бойся, знаменитое имя Левиных не осрамлено, мы не крутились, а вокруг ракитого куста. Я ее взял из дому, но желаю всем таких жен. Ну, ступай, Маша. Водки, водки, главное. Ну, теперь видишь, с кем имеешь дело. И если ты считаешь, что компрометировался, то вот Бог, а вот порог.

Константин Левин слушал его, но понимал не то, что ему говорил брат, а все то, что заставляло его говорить так, и внимательно смотрел ему прямо в глаза. Николай Левин понимал это; он знал, как брат одной с ним породы, одного характера, ума, понимал насквозь значение его слов, и, видимо,702 разсердился на это. сознание того, что он слишком понят, стало неприятно ему. Он повернулся к адвокату.

— Ну, батюшка, видите, какие у меня братья, у него 3 тысячи да земель не заложенных, и, видите, мною не брезгают.

— А что же, есть надежда получить эти деньги? — спросил Константин Левин, чтобы вести разговор общий, пока не уйдет этот господин.

— Когда я пьян, то чувствую надежду, — отвечал Николай Левин, — и потому стараюсь быть всегда пьян.

— Полная, Константин Дмитрич, — отвечал адвокат улыбаясь. — Я принял меры и полагаю...

Константин Левин не слушал адвоката, а оглядывал комнату. За перегородкой в грязной конурке, вероятно, спал он — брать. На диванчике лежала ситцевая подушка, и, вероятно, спала она. На ломберном столе в угле был его мир умственный. Тут Константин Левин видел тетради, исписанные его почерком, и книги, из которых он, к удивлен(i) ю, узнал Библию.703 и Гомера.

— Ну, ему не интересно, — перебил его Николай Левин, — а вот водки — это лучше, — прибавил он, увидев входившую Машу с графинчиком и холодным жарким. — Ну что жь ты делаешь, расскажи, — сказал он, сдвигая карты и патроны со стола, чтобы опростать место для ужина, и повеселев уже при одном виде водки.

— Я все в деревне живу.

— Ну a Амалия наша (он так называл мачиху) — чтоже, бросила шалить или все еще соблазняется? Какая гадина!

— За что ты ее ругаешь? Она, право, добрая и жалкая старуха.

— Ну, a Сергей Дмитрич все философией занимается? Вот пустомеля то. Я при всей бедности издержал 3 рубля, взял его последнюю книгу. Удивительно мне, как эти люди могут спокойно говорить о философии. Ведь тут вопросы жизни и смерти. Как за них возьмешься, так вся внутренность переворачивается, и видишь, что есть минуты, особенно с помощью вот этого, — он взял графинчик и стал наливать водку, — что есть минуты, когда не то что понимаешь, а вот, вот поймешь, откроется завеса и опять закроется, а они, эти пустомели, о том, что ели ели на мгновенье постигнуть можно, они об этом пишут, это то толкуют, то есть толкуют, чего не понимают, и спокойно без704 стеснения, без сердца любви, без уважения даже к тому, чем занимаются, а так, из удовольствия кощунствовать.

— Не говори этого. Ты знаешь, что это неправда, — сказал Константин Левин и, видя в нем все то же раздраженье и зная, что он ни от чего так не смягчается, как от похвалы, чтобы смягчить его, захотел употребить это средство. — Ты знаешь, что это не правда. Разумеется, есть люди, как ты, которых глубже затрагивают эти вопросы и они глубже их понимают.

Но только что он сказал это, глаза, смотревшие друг на друга, запрыгали, замелькали, и Николай Левин понял, что он с умыслом сказал это. И Константин Левин замолчал.

— Ну и ладно. Хочешь водки? — сказал Николай Левин и вылил жадно одну рюмку водки в свой огромный рот и, облизывая усы, с такою же жадностью, нагнувшись всем телом, взялся за жаркое, глотая огромными кусками, как будто у него отнимут сейчас или что оттого, что он съест или не съест, зависит вся судьба его. Константин Левин смотрел на него и ужасался. «Да, вот он весь тут, — думал он. — Вот эта жадность ко всему — вот его погибель. Как он ест теперь эту спинку сухого тетерева, так он все брал от жизни».

— Ну, да что говорить о других. Ты что же делаешь в деревне? — сказал Николай Левин. Он выпил еще водки, и лицо его стало менее мрачно. — Ну с, Михаил Вакулыч, прощайте. Приходите завтра, а я с ним поболтаю, — сказал он адвокату и, встав, еще выпил водки и вышел с ним за дверь.

Следующая по порядку XIII.

— Что, вы давно с братом? — спросил Константин Левин Марью, сидевшую у окна и курившую папиросу.

— Второй год, — сказала она вспыхнув и поторопилась сказать, откуда он взял ее. — Здоровье их не хорошо, а вон все, — она показала глазами на водку.

И Константин Левин, не смотря на то, что он только нынче утром говорил, что для него нет падших созданий, а с...., он почувствовал удовольствие от того, что эта с..... чутьем поняла, что он любит брата, и как бы приняла его в свои сообщники. В ней было так много простоты705 смирения и любви к этому человеку, что ему приятно было с нею понимать друг друга.

— Что, с моей женой знакомишься? Славная девка, — сказал Николай Левин, ударив ее по плечу. — Ну, теперь мы одни. Рассказывай про себя. Не велят нам наши умники признавать родство по роду, а я вот706 часы нынче послал Сергею, жалко, совестно как то, и вот тебя увидал, что то иокнуло. Выпей же. В этом не одна veritas,707 [истина,] а мудрость вся. Ну, рассказывай про себя, что ты делаешь.

Константин Левин рассказал свои занятия хозяйством, потом земством и свои разочарования. Николай Левин расхохотался детским смехом.

— Это хорошо. Это значит, что ты лгать не можешь. Ведь все это вранье, игрушки и перетасовка все того же самого, самого старого и глупого. Один закон руководит всем миром и всеми людьми, пока будут люди. Сильнее ты другого — убей его, ограбь, спрячь концы в воду, и ты прав, а тебя поймают, тот прав. Ограбить одного нельзя, a целый народ, как немцы французов, можно. И тот, кто видит это, чтобы пользоваться этим, тот негодяй, а тот, кто видит это и не пользуется, a смеется, тот мудрец, и я мудрец.

Но странное дело, Константин Левин, слушая его, слушая то самое, что он сам иногда думал, не только не утверждался в этих мыслях, но, напротив, убеждался, что смотреть на мир так нельзя, что это болезнь. В глазах его брата весь мир было такое безобразие, что страшно было жить в нем, и понятно, что спастись от него можно было только в забвении. Он стал возражать ему, но Николай Левин не дал говорить ему.

— Нет, брат, не порть себя, ведь не уверишь себя в том, чему не веришь. Не знаю, что из тебя выйдет, — продолжал он с улыбкой (он редко улыбался, но улыбка его была чрезвычайно приятна), — не настолько у тебя запаса есть, что пустомелей ты не будешь, а это хуже всего. Спиться, как я, тоже не хорошо, противно, как я сам себе бываю, и решительно не знаю, куда тебя вынесет. Нечто вот эта, — сказал, он указывая на Машу. — Эти умеют жить во всем этом сумбуре, у них все глупо и ясно. Выпей, Маша. Или нет, не пей.

— Ты думаешь? — сказал Константин Левин краснея, — что женитьба...

— Да, на миру смерть красна. Выводить людей, чтобы вместе горе делить на этом дурацком свете.

— Но ты мне про себя расскажи, — сказал Константин Левин. Константину тяжело было это воззрение на мир, а он не мог не разделять его. — Про себя скажи, что ты делал и делаешь? Не могу ли я?

Он не договорил, потому что бледное лицо Николая покраснело.

— Ты уж не любезничай, пожалуйста, дружок. Я вас ограбил, уж это я знаю, и сказал и скажу, что больше я гроша от вас не возьму, да я и по природе бездонная кадка. Это я сказал и скажу, — заговорил он с злостью, — что если бы мне дали тогда мою часть, когда мне нужна была, вся бы жизнь моя была другая.

Эта мысль и упрек, который он делал Сергею Левину за то, что ему не дали его части, когда он ее требовал, было его больное место. Константин Левин знал, что это было несправедливо и что он всегда, раздражаясь, говорил про это. И теперь все выражение лица его изменилось, и он не замечал, что то, что он говорил, было непоследовательно и не логично, потому что какая же могла быть его жизнь, когда он вообще считал всякую жизнь бессмыслицей и себя по природе бездонной кадкой. Но, напав раз на эту тему, он много и долго и желчно говорил, особенно упрекая брата Сергея в его бессердечности. про брата, авторское самолюбие

— Ты знаешь, за что он ненавидит меня.

— Вопервых, не только не ненавидит, но любит.

— Уж позволь мне знать, ненавидит за то, что я нахожу, что все его сочинения написаны прекрасным языком, но вода, и за то, что говорил ему это. — Но Константин Левин с трудом мог сбить его с этой темы. — Ну, хорошо, оставим. Чтоже тебе про меня знать? Таже история. В Киеве лроиграл все, занял, не отдал.

— Но сколько?

— Ах, все равно, и если заплачу и если не заплачу. Я давно сказал, что вы за меня не ответчики. Ну, имя ваше я в грязи таскаю. Ну, это не беда. Пожалуй, я назовусь Левинским. Одно утешительно — это то, что когда мы оба умрем и на том свете вспомним с Сергеем Дмитриевичем, как он обижался на меня за то, что я имя его в грязи таскаю. Ну вот увидишь, что мы там никак не будем в состоянии понять, что такое это должно означать, — сказал он, как и всегда отвлекая разговор от себя.

— Да этак, пожалуй, мы там и не поймем, что такое значит, что мы братья.

— Нет, — визгливо и широко раскрывая рот, прокричал Николай Левин, — Нет, это мы поймем, и многое еще поймем. Мы поймем все настоящее, коренное, — заговорил он восторженно, блестя глазами из лица, которое теперь было совершенно другое, чем то, которое увидал Константин Левин, войдя в комнату. Теперь это было вдохновенно-прелестное лицо, каждое движение этого лица приковывало к себе внимание. Вообще в эту минуту, после 5-ти рюмок водки, Николай Левин находился в самом выгодном моменте своего пьянства. Мысли еще своим обилием не затемняли слова, и язык действовал еще послушно. Нет, все das Echte709 [настоящее] мы и там поймем, оно везде одно. Мы поймем то, что нас с тобою связывает, то, зачем ты приехал сюда ко мне, да, вот этот твой взгляд, old boy,710 [дружище,] — сказал он, заметив, как слезы выступали на глаза брата, — вот это, — сказал он, указывая на Машу, — то, что нас связывает, связало с ней. Вот с этой б....., да.

— Вы бы поменьше пили, Николай Дмитрич, — сказала Маша, вызванная этим обращением.

— Да ты думаешь, она ничего непонимает? Она все это понимает лучше всех нас. А что, ведь не похожа она на б....., и правда, что есть в ней что то хорошее, милое, — сказал он.

— Вы, я думаю удивляетесь на него, — сказал Константин Левин, чтобы сказать что нибудь.

— Да не говори ей «вы». Она боится. Ей, кроме Мирового Судьи, когда ее судили за воровство, которого она не крала, кроме Мирового Судьи, никто не говорил «вы». Да, брат, то, что меня с ней связывает, то, что мы с ней при свете нашей любви видим друг в друге, это останется. Останется то, что меня связывает вот с этим, — он указал на книги. — Ты знаешь, я что делаю. Я перевожу Библию. Вот книга.

И он стал объяснять свой взгляд на некоторые любимые его книги, особенно книгу Іова. Но скоро язык его стал мешаться, и он стал перескакивать с одного предмета на другой, и Константин Левин уехал от него, попросив Машу извещать его о состоянии его здоровья и, главное, если нужны будут деньги. Он и теперь хотел передать ей тайно от него 100 рублей, но она не взяла, сказав, что утаить нельзя, а сказать — он рассердится.

И в воображении Левина мгновенно одно за другим возникли те отмеченные в его воспоминании «сомнительными» события из жизни брата Николая.

Он избил до полусмерти мальчика, которого он взял из деревни и воспитывал, готовя в университет, так что мать мальчика подала жалобу на Николая Левина.

Это гадко, но надо знать страстность, неудержимость его характера и вместе всегда единственный двигатель всех его действий — бескорыстное увлечение добром.

Он проиграл деньги шулеру и, не платя денег, подал прошение на шуллера, доказывая, что тот его обманул, и, разумеется, не доказал. Все это было гадко, глупо. Но надо было знать брата Николая, чтобы понимать, как в его понятии нельзя было отдать плуту деньги, которые он желал употребить не для себя, а с пользой для других. Он попадался полиции в безобразных кутежах и буйствах, которые были отвратительны; но Константин Левин знал, что в эти кутежи и буйства Николая вовлекали окружавшие его люди, а что Николай Левин был лишен способности понимать разницу между хорошими и дурными людьми. У него все были хороши. И знал, что кутежи эти вытекали из потребности забыться. А забыться нужно было от того, что жизнь не удовлетворяла тем требованиям, которые мучали его. A требования были самые высокия. Он неправильно обвинял Сергея Ивановича в том, что тот не дал ему продать общее имение и взять свою половину для какой то химической фабрики, которую он хотел завести и которая должна была осчастливить и обогатить целую губернию.

Константин Левин знал, что Николай был кругом виноват в этом столкновении, несправедлив, озлоблен, но Константин Левин знал тоже, что счеты между двумя старшими братьями велись давнишние и что логически Николай Левин был кругом виноват и не прав в том, в чем он обвинял Сергея Иваныча, но вообще он имел основание для озлобления и только потому был неправ, что не мог, не умел или не хотел указать, в чем именно виноват Сергей Иваныч перед ним, а вин этих было много — маленьких, ничтожных, но жестоких оскорблений — насмешки, умышленного непонимания и презрения. Константин Левин помнил, как в то время, когда Николай был в периоде внешней набожности, постов, монахов, служб церковных, Сергей Иваныч только смеялся над ним, как потом, когда Николай кончил курс и поехал в Петербург служить, по адресному календарю выбрав место — Отделение составления законов, как самую разумную деятельность, как Сергей Иваныч, имевший связи и вес уже тогда,711 не помог выставлял своего брата как чудака и младенца. Была и доля зависти Николая к успеху Сергея Иваныча, думал Константин Левин и понимал, что, как честная натура, не признавая в себе этой зависти, Николай придумывал причины озлобления против Сергея Иваныча. Более же всего — это очень хорошо понимал Константин Левин — брат Николай был озлоблен и на Сергея Иваныча и на общество за то, что и Сергей Иваныч и весь мир были логически правы, отвергая и презирая его; a вместе с тем, не смотря на свою нелогичность, он чувствовал, что он в душе своей, в самой основе своей души, и правее и лучше712 всего мира Сергея Иваныча и тех, кто составляют общественное мнение. Ту высоту, с которой погибавший брат Николай презирал общество и Сергея Иваныча, Константин Левин особенно живо понимал и чувствовал теперь. Рассуждение его началось с унижения, с признания себя недостойным и дурным, и кончилось тем, что он хотел примкнуть к той точке зрения брата Николая, с которой можно презирать тех, перед которыми он считал себя дурным.

Узнав от Прокофья адрес брата, Левин приехал в 11-м часу в713 одну из малоизвестных московских гостинниц гостинницу, где стоял его брат. Левин заметил, что швейцар изменил тон почтительности, когда он спросил Левина.

— Наверху, 12-й и 13-й, — сказал швейцар.

— Дома?

— Должно, дома.

Дверь 12 нумера была полуотворена, и оттуда в полосе света выходил густой дым дурного и слабого табака, и слышался незнакомый Левину голос; но Левин тотчас же узнал, что брат тут, он услыхал его покашливанье, и при этом звуке перед его воображением возник образ брата, каким он его видел в последний раз с его большим, нескладным ростом и большими, наивными и дикими глазами, которые могли смотреть так соблазнительно нежно и так страшно жестоко.

Он вошел в дверь, незнакомый голос говорил:

— Наша артель только потому не могла дать желаемых результатов, что капиталы старались задавить ее, как враждебное явление...

Константин Левин заглянул в дверь и увидал взъерошенного молодого человека в поддевке, который говорил, брата, сидевшего спиной, и какую то женщину. У него больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат, и еще больнее стало, когда он из разговора человека в поддевке понял, что это был социалист. Он не давал себе ясного отчета в том, что714 ему особенно грустно стало от сознания того, что этот социалист был самым резким признаком погибели брата, что, как воронья над телом, так близость этого рода людей показывает смерть, но он почувствовал это. Он стоя слушал.

— Ну, чорт их дери, — прокашливаясь проговорил голос брата. — Маша! Добудь т нам поесть и водки.

Молодая женщина, рябоватая и некрасивая, в простом шерстяном платье без воротничков и рукавчиков, открывавших пухлую шею и локти, вышла за перегородку и увидала Левина.

— Какой-то барин, Николай Дмитрич, — сказала она.

— Кого нужно? — сердито закричал Николай Левин.

— Это я, — сказал Константин Левин, выходя на свет, и хотел еще сказать что то, но остановился, увидав брата. Он не ожидал его таким.715 — Что вам угодно? — Мне угодно видеть тебя. — Я нынче приехал, — отвечал Левин, — узнал, что ты тут, и хотел... — Да, от лакея Сергей Иваныча. Сергей Иваныч прислал тебя. — Полно, пожалуйста, — начал Левин, но голос его дрогнул, и он остановился. — Ну войдите, коли вам угодно меня видеть дело есть, — сказал он, опуская глаза, — только не понимаю зачем. Это т господин, — сказал он, указывая на молодого господина в поддевке с крашенными усами, — помещик — адвокат лохматой шапкой волос, — Крицкий, мой сосед по нумеру, которого преследует полиция за то, что он честный человек. Можете при нем все говорить. Он мой друг

— Кто я? — еще сердитее вскрикнул Николай Левин, не узнавая еще брата, и сделал столь знакомое Константину Левину судорожное движение головой и шеей, как будто галстук жал его.

Константин Левин знал, что это движение есть признак самого дурного расположения духа, и со страхом ждал, как примет его брат, когда узнает.

— А, Костя! — вдруг неожиданно радостно вскрикнул он, глаза его засветились нежностью, и [он] двинулся к нему, чтобы его обнять. Но потом опять оглянулся на молодого человека, сделал опять судорожное движение головой и остановился, и совсем другое, дикое и716 холодное страдальческое и жестокое выражение остановилось на его худом лице.

— Я писал вам и Сергею Иванычу, что я вас не знаю. Вы меня стыдитесь и ненавидите, и я вас не хочу знать. Что тебе, что вам нужно?

Как он совсем не такой был, каким его воображал Константин Левин! Как многое из его характера, из того, что делало столь трудным общение с ним, как все это забыл Константин Левин и как он все это мучительно вспомнил, когда увидал его лицо и в особенности это судорожное поворачиванье головы. Но Левин не думая ответил, что ему пришло в голову.

— Мне нужно тебя видеть, потому что ты мой брат, и я тебя не стыжусь и не ненавижу, а я тебя... — Он остановился, с радостью увидав, что слова эти подействовали на брата.

Николай дернулся губами.

— А, ты так, — сказал он смутившись. Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, 3 порции принеси. Постой, Маша. Ты знаешь, — сказал он, указывая на господина в поддевке с лохматой шапкой волос. — Это г-н Крицкий, мой сосед по нумеру и мой друг. Очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец. А это мой брат — не Кознышев, quasi-философ, а Константин.

— Я пойду, — робко прошептала женщина от дверей.

— Нет, постой, я сказал, — крикнул он.

И с тем практическим неуменьем и с той нескладностью разговора, которую так знал Константин, он, не отпуская Машу, стал рассказывать Константину Левину всю историю Крицкого; как его выгнали из университета за то, что717 с товарищами требовал свободы отношений к професорам и он завел общество вспомоществования бедным студентам и воскресные школы, и как потом он поступил в народную школу учителем и его оттуда выгнали, и как он завел производительную артель и его за это то судили. Все молчали. Он один говорил. И Константин Левин видел, что он сердится за то, что и ему, и Крицкому, и Маше неловко.

— Да, я слышал, вы рассказывали сейчас про артель, — сказал он Крицкому.

— Я ничего не рассказывал, — насупившись, сердито проговорил Крицкий.

— Ну, постой, — перебил Николай Левин, — а эта женщина, — сказал он брату, указывая на Машу, — моя подруга жизни. Я взял ее из дома. — Он покраснел, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, прошу любить и уважать ее. Она все равно что моя жена. Все равно. Так вот ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, то вот Бог, а вот порог.

— Отчего же я унижусь, я не понимаю.

— Ну, хорошо.

Николай перевел глаза с Крицкого на брата и улыбнулся своей детской, наивной улыбкой.

— Вы не дичитесь его, — сказал он Крицкому. — Он это может понять, расскажите ему наш план.

— Да я нисколько не дичусь, а только не вижу надобности рассказывать то, что может быть неинтересно.

— Ты видишь ли, — заговорил Николай, с усилием морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить все, что нужно и хотелось ему сказать брату. — Вот видишь ли, — он указал в угле комнаты какие то железные брусья, завязанные бичевками в бумаге, очевидно из лавки. — Видишь ли это? — Это матерьял для нашей артели. Комунисты — пошлое слово, а, как я их понимаю, это апостолы. Они то самое, что были первые християне. Они проповедуют равенство.

— Да, но только с той разницей — отвечал Константин Левин, которому не нравился вообще Крицкий718 (он видел в нем неискренность и желание казаться) и в особенности не нравился потому, что его сближение с братом показывало ему очевиднее всего падение брата, — да, но с той разницей, что первые християне признавали одно орудие — любовь и убеждение; а, сколько я понимаю,719 (ведь я знаю это) проповедники комунисты признают и требуют насилие,720 — Да, это правда. Это я им говорю, — сказал Николай, обращаясь к Крицкому. — несколько сердито заговорил брат. — Свобода и равенство.

Константин Левин замолчал, видя, что возражение раздражает брата. Притом вопрос комунизма не интересовал его вообще и теперь еще менее, чем когда либо. Он вглядывался в наружность брата и думал, как бы сойтись и помочь ему. Для него было несомненно, что брат не мог интересоваться комунизмом, но что это была та высота, с которой он, презираемый всеми, старался презирать всех.

— Я с своей стороны, — сказал Крицкий, — вовсе не утверждал, чтобы мы были подобны первым христианам. Я, признаюсь вам, и не знаю, что они проповедывали, да и нe хочу знать, — сказал он с улыбкой, злой и враждебной, напоминавшей выражение собаки, показавшей зубы. — И мы предоставляем проповедывать любовь тем, которые довольны существующим порядком вещей. А мы признаем его прямо уродливым и знаем, что насилие побеждается только насилием.721 — Положим, — сказал Константин Левин, с раздражением обращаясь к нему, — но позвольте узнать, какого же порядка вы хотите. — Это слишком долго объяснять, и я не знаю, насколько нужно доказывать. Есть у вас еще папиросы, Николай Дмитрич? — Да я вам помогу. Вы думаете, что я, принадлежа к привилегированным сословиям, не знаю вашей точки зрения и не признаю ее отчасти. Я вам скажу главные ваши положения:

Константин Левин смотрел на Крицкого и переменил об нем свое мнение. Он понравился ему: было что то напряженно честное и искреннее и, главное, огорченное и в его выражении и в его тоне. Но он не стал возражать ему. Самый вопрос не интересовал его. Его интересовало только отношение к нему брата.

Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал. Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о последних книгах, о знакомых, и тоска и недовольство собой все точно также мучали его, как и в Москве, но когда он вышел на своей станции, увидал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и махрами, когда кучер Игнат, еще в то время, как укладывались, рассказал ему важнейшия деревенския новости о перевозе из сушилки гречи и о том, что отелилась Пава, он почувствовал, что понемногу переносится в другой мир, в такой, в котором совсем другая оценка радостей и горестей. Это он почувствовал при одном виде Игната и лошадей, но когда он надел привезенный ему тулуп и сел, закутавшись, в сани, когда тронулся, поглядывая на пристяжную, знакомую ему, бывшую верховой, донскую, надорванную, но лихую лошадь, он вдруг почувствовал успокоение и совершенно иначе стал понимать то, что с ним случилось. Он не чувствовал более униженья, стыда, недовольства собой. Он чувствовал себя собой и другим не хотел быть.

По славной дороге прокатив в 40 минуть 11-ть верст до деревни, он застал еще старушку мачиху, жившую с ним въ деревнѣ, не спящей. Изъ оконъ ея комнаты падалъ свѣтъ на снѣгъ площадки передъ домомъ. Кузьма, услыхавъ колокольчикъ, выбѣжалъ на крыльцо. Левинъ вошелъ. Лягавая сука Ласка визжала, терлась, поднималась и хотѣла и не смѣла положить переднія лапы ему на грудь.

Мачиха вышла на площадку лестницы и, удивленная неожиданным скорым возвращением пасынка, спросила, что случилось:

— От чего ты так скоро?

— Ничего, maman, соскучился. В гостях хорошо, а дома лучше, — отвечал он ей. — Сейчас приду, все вам расскажу, только переоденусь.

Мачиха вернулась к себе и с своей сожительницей Натальей Петровной, ожидая Костю, по своему принялась обсуждать причину его скорого возвращения.

Не смотря на то, что Левин не говорил своей мачихе о своих намерениях, она с Натальей Петровной почти всякий раз предполагала, что он едет в Москву жениться, и со страхом ожидала новой хозяйки.

— Может быть, все покончил и образовался, да и приехал все собирать.

— Вы вечно все глупости выдумываете, — отвечала мачиха. — Просто кончил дело.

Между тем Левин прошел в кабинет. Кабинет медленно осветился принесенной свечой, выступили знакомые подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушниками, которую давно надо починить, диван, большой стол, на столе начатая открытая книга, сломанная пепельница, тетрадь с его почерком. Он прочел: «Тепло есть сила, но сила есть тепло. Чтоже мы выиграли?» Прочел он свои заметки о книге, которую он читал. Потом он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири и гимнастически поднял их, разминаясь. За дверью заскрипели женские шаги. Он поспешно поставил гири. Вошла девушка от мачихи, предлагая чаю. Он покраснел, увидав ее.

«Я думал, что это кончено», сказал он себе.

— Сейчас приду на верх, — отвечал он.

И быстро переоделся и побежал на верх, но по дороге встретил его прикащик.

Прикащик принес письма, бумаги и рассказал, что гречу не привезли из сушилки, не смотря на то, что это было приказано сделать в день отъезда. Левину стало досадно, и он сделал выговор прикащику. Но было одно важное и радостное событие: это было то, что отелилась Пава, лучшая, дорогая корова (Игнат не умел сказать, бычка или телку отелила Пава). Она отелила телку.

— Кузьма, дай тулуп. А вы велите-ка взять фонарь, я пойду взгляну, — сказал он прикащику.

Скотная конюшня для дорогих коров была сейчас за домом. Пройдя через двор мимо сугроба у сирени, он подошел к конюшне. Пахнуло навозным теплым паром, когда отворилась примерзшая дверь, и коровы, удивленные непривычным светом фонаря, зашевелились по свежей соломе. Мелькнула гладкая, чернопегая, широкая спина Голландки; Беркут, бык, лежал с своим кольцоме в губе и хотел было встать, но раздумал и только пыхнул раза два, когда проходили мимо. Красная красавица, громадная, как гипопотам, Пава, задом повернувшись, заслоняла от входивших теленка и стала обнюхивать его. Левин вошел в денник по свежей соломе, оглядел Паву и поднял краснопегого теленка на его шатающияся длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась, когда Левин подвинул к ней телку, тотчас же начавшую снизу вверх поталкивать под пах мать, и стала лизать ее шаршавым языком.

— Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, — говорил Левин, оглядывая телку. — В мать, даром что мастью в отца. Очень хорошо! Вот это будет корова! Василий Федорович, ведь хороша? — обращался он к прикащику, совершенно примиряясь с ним за гречу под влиянием радости за телку.

— В кого же дурной быть?

— Ну, хорошо, теперь ступайте, и я домой пойду.

Он722 был в том веселом детском вернулся домой в самом веселом расположении духа.723 Зач.: з а которое его так любили и все знавшие его Онъ подсѣлъ къ мачихѣ, разсказалъ ей про брата Сергѣя, про Николая не говорилъ, зная, что она не любитъ его; потомъ посмѣшилъ ее, зная, что она это любила, сдѣлалъ съ ней 12-ть спящихъ дѣвъ, любимый ея пасьянсъ, принимая въ немъ живѣйшее участіе, и усѣлся на большомъ креслѣ въ ея комнатѣ съ книгой и стаканомъ чая на маленькомъ столикѣ, то читая, то вступая въ разговоръ, который вела мачиха съ Натальей Петровной.

Кроме дела по своему и братниному хозяйству, у Левина всегда бывало свое умственное дело. Он кончил курс по Математическому факультету, и одно время страстно занимавшая его математика давно уже ему опротивела, но естественные, историческия и философския науки попеременно интересовали его. Без всякой связи и последовательности он бросался с страстью, с которой он все делал, то в изучение одной, то другой стороны знания. Учился, читал, доходил то того, что все это вздор, и бросал и брался за другое. Теперь он был в периоде физических занятий. Его занимали вопросы электричества и магнетизма. Он читал Тиндаля и, взяв книгу, вспомнил весь свой ход мыслей, свои осуждения Тиндалю за его самодовольство, ловкость и усовершенствования произведения опытов и отсутствие философской подкладки. «И потом он все врет о кометах, но красиво. Да, — вдруг всплывала радостная мысль, — через два года, может быть, вот что у меня в стаде: две голландки, сама Пава еще может быть жива, 12-ть молодых Беркутовых дочерей. Да подсыпать на казовый конец этих трех — чудо!»

Он опять взялся за книгу.

«Ну, хорошо, электричество и тепло — одно и тоже, но возможно ли в уравнении для решения вопроса подставить одну величину вместо другой? Нет. Ну, так чтоже! Связь между всеми силами природы чувствуется инстинктом.724 Я всему знаю определенное место. А всетаки приятно. Да, особенно приятно, как Павина дочь будет уже краснопегой коровой, и все стадо, в которое подсыпать этих трех. Отлично! Да, что то тяжко было в Москве. Ну, что же делать. Я не виноват».

Старая Ласка, еще несовсем переварившая радость его приезда и бегавшая, чтобы полаять на дворе, вернулась, махая хвостом, и, внося с собой запах воздуха, подошла к нему, подсунула голову под его руку, жалобно подвизгивая, требуя, чтоб он поласкал ее. И когда он поласкал, она тут же, у ног его, свернулась кольцом, положив голову на задния пазанки. И в знак того, что теперь все хорошо и благололучно, слегка раскрыла рот, почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкия губы, затихла в блаженном спокойствии.

Левинъ внимательно слѣдилъ за этимъ послѣднимъ ея движеніемъ.

«Так то и я!» сказал он себе, думая о том, что было в Москве, и действительно он чувствовал успокоение. Он в первый раз теперь был в состоянии ясно понять и прочувствовать то, что с ним было, все, что он потерял, и ему было грустно, очень грустно, но грусть эта была спокойная.

Левин едва помнил свою мать, память о ней была для него самым священным воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении повторением того прелестного священного идеала женщины, которым была для него мать.

Для Левина любовь была совсем не то, что она была для Степана Аркадьича и для большинства его знакомых. Первое отличие его любви уже было то, что она не могла быть запрещенная, скрывающая и дурная. У него было то запрещенное и скрываемое, что другие называли любовь. Но для него это было не любовь, но стыд, позор, вечное раскаяние. Его любовь, как он понимал ее, не могла быть запрещенною, но была высшее счастье на земле, поэтому она должна стоять выше всего другого. Все другое, мешающее любви, могло быть дурное, но не любовь. И любовь к женщине он не мог представить себе без брака. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия Степана Аркадьича и других, для которых женитьба была одно из многих общежительных дел; для Левина это было одно высшее дело, от которого зависело все счастье жизни.

В юности его мечты о женитьбе были общия, неопределенные, но с того времени, как он, вернувшись из-за границы, узнал Кити взрослой девушкой, мечты эти слились с любовью к одной женщине, которая одна отвечала его требованиям и сама собой становилась на то место идеала женщины, которое занимала мать. Чувство это, несмотря на сомнения в себе, страх отказа, росло и росло и достигло своей высшей ступени в то время, как он поехал в Москву. У чувства этого была уже длинная история. Тысячи сцен с нею, самых чистых и невинных (его любовь так была далека от чувственности, что он часто боялся, что у него не будет детей), тысячи сцен, где она то утешала и ласкала его (воображение его постоянно путало будущую жену с бывшей матерью), то была веселой подругой и товарищем, то была матерью его детей (он представлял себе уже взрослых, не менее 5-ти лет, детей и много мальчиков и девочек), то была, и это чаще всего, благодетельницей крестьян и образец добродушия и кротости для всех окружающих. Тысячи таких сцен были прожиты с нею и прожиты им с нею по нескольку раз этой жизнью воображения. Некоторые слова даже по нескольку раз уже были сказаны (все в этой воображаемой жизни им и ею). Много снов с нею повторялись уже. И теперь со всем этим должно было расстаться.

725 И расстаться нельзя было, и сверх того надо было нести пред собою весь позор полученного отказа. И несмотря на то,726 вступив в свои законные формы и привычки жизни, он чувствовал действительное успокоение. услыхав чмоканье уложившей губы собаки, сидя на своем кресле с книгой и слушая лепет мачихи с Натальей Петровной, он сказал себе: «так то и я», и почувствовал успокоение.

На другой день бала Анна Аркадьевна рано утром послала мужу телеграмму, извещающую о своем выезде в тот же день, несмотря на то что она727 обещала. намеревалась приехать только на другой день.

— Я соскучилась о Сереже, — объясняла она728 золовке невестке перемену своего намерения, — нет, уж лучше нынче.

Мишенька, какъ всегда, не обѣдалъ дома и обѣщалъ только пріѣхать проводить сестру въ 7 часовъ. Кити тоже не пріѣхала, приславъ записку, что у нее голова болитъ, и Долли съ Анной обѣдали одни съ дѣтьми и Англичанкой. И Анна, какъ будто нарочно, для того чтобы больше жалѣли о ней, когда она уѣдетъ, была, особенно мила и задушевна съ Долли и дѣтьми. Дѣти опять не отходили отъ нее, и надо было обмануть ихъ, чтобы они пустили ее уѣхать. Тѣ послѣдніе полчаса, которые Долли провела съ Анной въ ея комнатѣ, когда Анна уже пошла одѣваться и Долли пошла за ней, Долли никогда потомъ не могла забыть. Анна была весь этотъ день, особенно эти послѣдніе полчаса, въ томъ размягченномъ припадкѣ чувствительности, которые иногда находили на нее. Любовь, нѣжность ко всѣмъ и ко всему, казалось, переполняли ея сердце, и сердце это было такъ открыто въ эти минуты, что она высказывала всѣ свои тайныя мысли, и всѣ эти мысли были729 чисты и ясны и исполнены прекрасны. Глаза ея блестѣли лихорадочнымъ блескомъ и безпрестанно подергивались слезами умиленія.

— Что бы было со мной, с ним, с детьми без тебя, — сказала ей Долли.

Анна посмотрела на нее, и глаза ее подернулись слезами.

— Не говори этого, Долли. Не я, а ты. У тебя в сердце нашлось столько любви, чтоб ты простила...

— Да, простила, но...

Она не договорила.

— Долли! У каждаго есть свои skeletons730 [скелеты, иносказательно — серьезные неприятности] в душе, как Англичане говорят.

— Только у тебя нет.

— Есть, — вдругъ сказала Анна, и какая [-то] смѣшная, хитрая улыбка сморщила ея губы.

— Ну, так они смешные skeletons, а не мрачные, — улыбаясь сказала Долли.

— Нет, мрачные. Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не завтра? Это признанье, которое меня давило, и я хочу его тебе сделать.

И, к удивлению своему, Долли увидала, что Анна покраснела до ушей, до вьющихся черных колец волос на шее.

— Да, — продолжала Анна. — Ты знаешь, отчего Кити не пріѣхала обѣдать. Она ревнуетъ ко мнѣ. Я испортила, т. е. я была причиной того, что балъ этотъ былъ для нея мученьемъ, а не радостью. Но, право, право, я не виновата или виновата немножко, — сказала она, тонкимъ голосомъ протянувъ слово «немножко».

— О, как ты похожа на Мишеньку, — смеясь сказала Долли.

Анна как будто оскорбилась и нахмурилась.

— О нет, о нет! Я не Мишенька. Я оттого говорю тебе, что я ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться в себе.

— Да, Мишенька мне говорил, что ты с Вронским танцовала мазурку и что он...

— Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло. Я только думала сватать, и вдруг я почувствовала себя польщенной...

— О, они это сейчас чувствуют, — сказала Долли.

— Но я бы была в отчаянии, если бы он точно стал ухаживать за мной. Это глупо и ни к чему не ведет.

— Впрочем, Анна, по правде тебе сказать, я не очень желаю для Кити этого брака. Мое сердце на стороне Левина. И лучше, чтобы это разошлось, если он, этот Вронский, мог влюбиться в тебя в один день.

— Ахъ, Боже мой, это было бы такъ глупо, — сказала Анна, и опять густая краска выступила на ея лицо. — Такъ вотъ я и уѣзжаю, сдѣлавъ себѣ врага въ Кити, которую я такъ полюбила. Ахъ, какая она милая! Но ты поправишь это, Долли. Да?

— Какие мысли! Это не может быть.

— Да, но я так бы желала, чтобы вы меня все любили, как я вас люблю и еще больше полюбила, — сказала Анна с слезами на глазах. — Ах, как я нынче глупа!

Она провела платком по лицу и стала одеваться.

Уже перед самым отъездом приехал, опоздавши, Степан Аркадьич с красным, веселым лицом и запахом вина и сигары.

Чувствуя, что чувствительность Анны сообщилась и ей, Долли с слезами на глазах в последний раз обняла золовку и прошептала:

— Помни, Анна, что то, что ты сделала, я никогда не забуду и что я люблю и всегда буду любить тебя как лучшего друга.

— Я не понимаю, за что, — проговорила Анна.

— Ты меня поняла и понимаешь. Ты прелесть.

И такъ онѣ разстались.

<Он уезжал из Москвы неожиданно, не объяснив матери, для чего он уезжает. Нежная мать огорчилась, когда узнала от сына, что он никогда и не думал жениться, и рассердилась на него (что с ней редко бывало) за то, что он не хотел объяснить ей, почему он уезжает в Петербург, не дождавшись750 конца отпуска ремонта, который он собирал в Москве, и именно тогда, когда она поторопилась вернуться из Петербурга, чтобы быть с ним.

— Простите меня, maman, но я, право, не могу оставаться уже по одному тому, — сказал он с улыбкой, —751 первое, что мне нужно, а, второе, потому, что то, чего вы так желаете, не может сделаться, что от меня ожидается то, чего я не могу сделать, и мне лучше уехать.

— Но отчего же так вдруг?

Он не объяснил матери другой причины752 и, видя <неловкость объяснения товарищам и начальникам>, что он огорчил ее, простился и уехал. Неловкость объяснения товарищам и начальникам того, что он уезжает, не дождавшись ремонта, тоже ни на минуту не заставила его задуматься.>

753 Сережа былъ здоровъ и милъ и обрадовался матери особенно потому, что могъ показать сдѣланную имъ самимъ коробочку. Анна была рада видѣть сына, но также какъ подѣйствовалъ на нее мужъ при первой встрѣчѣ съ нимъ, также подѣйствовалъ и сынъ, и въ отношеніи сына она почувствовала разочарованіе. Она ждала большей радости. Въ это утро Графиня Лидія Ивановна заѣхала къ Аннѣ, чтобы узнать о ея здоровьи и о результатахъ ея поѣздки, цѣль которой была извѣстна Графинѣ Лидіи Ивановнѣ, какъ ближайшему другу Алексѣя Александровича и его жены. Графиня Лидія Ивановна была высокая, полная, очень толстая женщина съ прекрасными выразительными глазами и съ усталымъ выраженіемъ когда то красиваго лица..... Первое лицо, встретившее ее дома, был сын. Он выскочил к ней по лестнице, несмотря на крик Mariette, не пускавшей его, и повис ей на шее.

— Мама! Мама! — кричал он. — Мама! Мама!

Анна не ожидала такой радости, и эта радость сообщилась ей. Она на руках внесла его на лестницу и, только с улыбкой кивнув головой Mariette, убежала с ним в свою комнату и стала целовать его.

«О, каких пустяков я боялась!» подумала она.

Когда Mariette вошла в комнату, они уже нацеловались, и Анна рассказывала сыну, какая в Москве есть девочка Таня и как Таня эта умеет читать и учит даже брата.

— А рисовать умеет? — спрашивал Сережа.

Mariette жаловалась, но упрекать нельзя было. Анна пошла в свою комнату, и Сережа пошел за ней.

Еще Анна не успела напиться кофе, как ей доложили о приезде Лидии Ивановны . Пыхтя вошла с мягкими глазами кубышка.

— Я не могла дождаться.

Анна любила ее, но въ это свиданіе она какъ будто въ первый разъ увидала ее со всѣми ея недостатками. Ей показалось что то ненатуральное и излишнее въ тонѣ Графини Лидіи Ивановны.

— Ну, что мой друг, снесли оливковую ветвь? — спросила она.

— Да, когда я уехала, они сошлись опять. Но вы не поверите, как это тяжело и как они оба жалки.

— Да, много, много горя и зла на свете, и я так измучена нынче, — сказала Графиня Лидия Ивановна.754 которая всегда была занята самыми благими добродетельными целями, но которую исполнение этих целей всегда приводило в раздражение.

— А что? — спросила Анна.

— Я начинаю уставать от тщетного ломания копий за правду. И иногда совсем развинчиваюсь. Дело сестричек (это было филантропическое, религиозное, патриотическое учреждение) подвигалось бы, но с этими господами ничего невозможно делать, — сказала она с насмешливой покорностью судьбе. — Они ухватились за мысль, изуродовали ее и потом обсуждают так мелко и ничтожно.755 Графиня Лидія Ивановна просидѣла съ часъ и для приличія спрашивала иногда Анну о ней, но, не въ силахъ слушать внимательно ее, всякій разъ опять начинала разсказывать то о своихъ сестричкахъ, то о соединеніи Церкви, о интригахъ и препятствіяхъ, и Анна, вслушиваясь въ ея рѣчь, уже не имѣла того чувства неловкости, которое она испытала при первой встрѣчѣ съ мужемъ. Два-три человека, ваш муж в том числе, понимают значение этого дела, a другие только роняют. Вчера мне пишет Гжадик (это был известный панславист за границей), — и Графиня Лидия Ивановна рассказала содержание письма Гжадика. После Гжатика Графиня рассказала еще неприятности и козни, делаемые против дела соединения церквей, и уехала, торопясь, так как ей в этот день надо было быть еще на заседании одного общества и на славянском комитете.756 Послѣ нея пріѣхала княгиня Бетси, очень высокая, съ длиннымъ, блѣднымъ и красивымъ [лицомъ] дама, одна изъ блестящихъ по знатности и роскоши дамъ Петербурга. Она была представительницей другаго совсѣмъ Петербургскаго круга. Она любила Анну и, узнавъ о ея пріѣздѣ, тотчасъ же пріѣхала разсказать кучу новостей свѣтскихъ, браковъ, ухаживаній. Въ этихъ разсказахъ и разговорахъ Анна уже совершенно нашла себя. Особенно новость, что N выходитъ зa Б, живо заняла ее. Разговоръ зашелъ о братѣ Удашева, и Анна сказала, что она познакомилась съ нимъ. — Неправда ли, это мущина! Это человек страстей, — сказала Бетси. — Он мне двоюродный. Последнее время он перестал ездить в свет. Мне говорили, что он женится. — Да, кажется, — сказала Анна и покраснела, и ей показалось, что Бетси поняла, почему она покраснела. — Я ему всегда предсказывала большую страсть. Так он здесь теперь. Непременно пошлю зa ним мужа, чтобы он рассказал мне про невесту.

«Вѣдь все это было и прежде, но отчего я не замѣчала этаго прежде, — сказала себѣ Анна. — Или она раздражена очень нынче; что же ей дѣлать, бѣдной, дѣтей нѣтъ. Правда, что смѣшно, что ея цѣль религія и добродѣтель, а она все сердится и все враги у нее... Но все таки она милая».

После Графини Лидии Ивановны приехала кузина Алексея Александровича, старая девушка, унылая и скучная, но торжественная, потому что она знала Жуковского и Мойера. В 3 часа и она уехала.

— Ну что, Долинька, твой козырь что поделывает?

— Ничего, папа, — отвечала Долли, понимая, что речь идет о муже, — все ездит. Я его почти не вижу, — не могла она не прибавить с насмешливой улыбкой.

— Что ж, он не уехал еще в деревню лес продавать?

— Нет, все собирается.

— Вот как? — промычал Князь. — Ну, всетаки у тебя больше шансов встретить его где-нибудь. Если встретишь, скажи ему, что мне нужно его видеть и переговорить с ним.

Княгиня и Кити с любопытством взглянули на Князя. «О чем ему могло быть нужно переговорить с Стивой?» Княгиня думала, что она догадалась.

— Да и мнѣ жалко этотъ лѣсъ, — сказала она про лѣсъ, который продавалъ Степанъ Аркадьичъ въ имѣньи ея дочери. — Но что же дѣлать, если необходимо. Я сама думаю, какъ бы онъ не продешевилъ. Ты, вѣрно, про это хочешь переговорить съ нимъ?

— Да, да, про это самое, — сказал Князь, с своим непроницаемым видом взглянув на Кити, и Кити поняла, что ему нужно было видеть Степана Аркадьича, чтобы переговорить не о лесе, а о ней. Что — она не знала, но верила, что любовь отца не обманет его.

Долли очень скоро удалось в этот день встретить Степана Аркадьича. Он обедал у Генерала-Губернатора и приехал домой переодеть фрак. И до обеда еще заехал к тестю.

— Ну что, когда ты едешь совершать условия на лес? — прямо приступил он к делу.

— Да все некогда, Князь, — отвечал Степан Аркадьич.

Он все время находился в холодных отношениях с тестем, но эта холодность со стороны старого Князя нисколько не мешала неизменному добродушию и веселому спокойствию Степана Аркадьича.

«Вы меня не любите, тем хуже для вас, a мне все равно. Я и с вами приятель, как и со всеми моими приятелями».

— Что ж, вы думаете, что я продешевлю?

— Это-то я думаю. Мы с тобой не такие мастера наживать, как проживать; но в том дело, что я бы просил тебя ехать скорее. И заехать к Константину Левину.

— Я и хотел.

— Так, пожалуйста, Стива, поезжай к нему, и вы приятели. И ты знаешь, между разговором сондируй его о Кити.

Я того мнения, что он робеет сделать предложение, а она любит его.

Степан Аркадьич был очень удивлен этой непривычной заботливостью отца, он рассказал все, что знал о намереньях Левина, и обещал ехать.

Князь, прося его, чтобы это было тайной, опять впал в свое видимое равнодушие и, подставив небритую щеку, отпустил его.

Прошло два мѣсяца. Вернувшись въ Петербургъ, жизнь Анны пошла по старому. Все было то же: тотъ же мужъ, тотъ же сынъ, тѣ же наполняющіе жизнь выѣзды, тѣ же три свѣтскіе круга, въ которые три ѣздила Анна; но все это со времени пріѣзда ея изъ Москвы измѣнилось. Прежде свѣтская жизнь съ толками о новомъ бракѣ, о повышеньи, перемѣщеньи, съ заботами о туалетѣ для бала, для праздника, съ мелкими досадами за первенство того или другаго, той или другой, мелкими тщеславными радостями успѣха спокойно наполняла ея время. Свѣтская жизнь эта, казавшаяся Аннѣ, пока она не вступила въ эту жизнь, такимъ страшнымъ водоворотомъ, опаснымъ, раздражающимъ, оказалась, какъ она испытала это въ эти послѣдніе два года своей Петербургской жизни, такой смирной и тихой. Затрогивали только самые мелкіе интересы, и Анна часто испытывала среди визитовъ, обѣдовъ, вечеровъ, баловъ чувство усталости и скуки однообразнаго исполненія долга. Теперь все это вдругъ перемѣнилось. Не стало этой середины. Или ей было несносно, противно въ свѣтѣ, или она чувствовала, что ей было слишкомъ не весело, а радостно быть въ свѣтѣ. Весь свѣтскій кругъ одинъ, всѣ знаютъ другъ друга и ѣздятъ другъ къ другу, но въ этомъ большомъ кругѣ есть свои подраздѣленія.

Анна имела друзей и близкие связи в трех различных кругах. Один — это был757 кругъ ея мужа и его друга Мери служебный, офиціальный кругъ ея мужа, сослуживцевъ, подчиненныхъ, и нѣкоторыя жены ихъ считались достойными. Другой кругъ — это былъ тотъ кругъ, черезъ который Алексѣй Александровичъ сдѣлалъ свою карьеру, кругъ, близкій къ двору, внѣшне скромный, но могущественный. Центромъ этаго кружка была Графиня А.; черезъ нее то Алексѣй Александровичъ сдѣлалъ свою карьеру. Въ кружкѣ этомъ царствовалъ постоянно восторгъ и умиленье надъ своими собственными добродѣтелями. Православіе, патріотизмъ и славянство играли большую роль в этом круге. Алексей Александрович очень дорожил этим кругом, и Анна одно время, найдя в среде этого кружка очень много милых женщин и в этом кружке не чувствуя себя принужденной к роскоши, которая была им не по средствам,758 очень сжилась с этим кружком и усвоила себе ту некоторую утонченную восторженность, царствующую в этом кружке. Она, правда, никогда не вводила этот тон, но поддерживала его и не оскорблялась им. Теперь же, вернувшись из Москвы, кружок этот ей стал невыносим, она видела все притворство, на котором замешан он, и скучала и сколь возможно менее ездила к759 к Мери и др. Графине N.

Другой круг, в котором появлялась Анна, был собственно760 блестяще и роскошно светский круг. свет. Круг огромных домов, балов, экипажей, посланников, театровъ, маскарадовъ, кругъ людей и знатныхъ и громадно богатыхъ. Связь ея съ этимъ кругомъ держалась черезъ Бетси Курагину, жену ея двоюроднаго брата, у которой было 120 тысячъ дохода и которая съ самаго начала появленія Анны въ свѣтъ влюбилась въ нее и ухаживала за ней и втягивала ее въ свой кругъ, смѣясь надъ тѣмъ кругомъ и называя его композиціей изъ чего-то славянофильско-хомяковско-утонченно православно-женско-придворно подленькаго. подленьким

— Это богадельня. Когда стара и дурна буду, я сделаюсь такая же, — говорила Бетси, — но вы la plus jolie femme de Petersbourg.762 [самая красивая женщина в Петербурге.]

Этого круга Анна избѣгала прежде сколько могла, такъ какъ онъ требовалъ расходовъ выше ея средствъ, да и по душѣ предпочитала первый. Теперь же сдѣлалось наоборотъ. И она избѣгала восторженныхъ друзей своихъ и ѣздила въ большой свѣтъ. И тамъ она встрѣчала Удашева и испытывала волнующую радость при этихъ встрѣчахъ. Особенно часто встрѣчала она Удашева у Бетси, которая была урожденная Удашева и ему двоюродная. Удашевъ былъ вездѣ, гдѣ только онъ могъ встрѣтить ее, и онъ говорилъ ей, когда могъ, о своей любви. Всякій разъ она запрещала ему это, она ему не подавала никакого повода, но всякій разъ, какъ она встрѣчалась съ нимъ, въ душѣ ея загоралось то самое чувство оживленія, которое нашло на нее въ тотъ день въ вагонѣ, когда она въ первый разъ встрѣтила его. Она сама чувствовала, что радость свѣтилась въ ея глазахъ и морщила ея губы, и она не могла затушить ее. И онъ видѣлъ это, и онъ покорялся ей, но также упорно763 как ей казалось, преследовал ее. Но он не преследовал ее,764 не ждал ничего, онъ только чувствовалъ и зналъ это, что не могъ жить внѣ лучей ея, и онъ старался видѣть ее, говорить съ ней. Его полковая жизнь шла по старому — тѣже манежи, выходы, смотры, только онъ рѣже ѣздилъ въ ягтъ клубъ, меньше принималъ участія въ полковыхъ дѣлахъ и кутежахъ и больше ѣздилъ въ свѣтъ, въ тотъ большой роскошный свѣтъ; въ маленькій кружокъ Графини765 N. А. он не был допущен, да и не желал этого. Один раз обедал у Удашевых766 Очевидная описка, вместо: Карениных и раза 3 был с визитом. В свете Удашев устроил себе ширмы, чтобы не компрометировать Каренину. Он видимо ухаживал за выезжавшей первый год княжной Белосельской, и в свете поговаривали о возможности этого брака. Удашев никогда ни с кем не говорил о своем чувстве; но если бы он высказал кому нибудь, он бы высказал то, что он думал: т. е. что он не имеет никакой надежды на успех, что он злится на себя и свою страсть, которая изломала всю его жизнь, но вместе с тем он в глубине души гордился своей страстью и знал очень хорошо, что в несчастной любви к девушке, которая свободнее женщины, вообще есть что-то жалкое, смешное; но в любви к замужней женщине, чтобы ни пели моралисты, есть что-то грандиозное, доказывающее силу души.

Удашев один раз обедал у Карениных. Алексей Александрович позвал его, встретив; но больше его не звали, — на этом настояла Анна, — и бывал с визитами, но Анна не принимала его, когда могла. Поэтому он мог видеть ее только в свете и стал опять ездить повсюду в свет, который он было оставил. В свете, для того чтобы иметь предлог, а отчасти и потому, что первую зиму выезжавшая княжна Белосельская была очень милая девушка, Удашев ухаживал будто бы за Княжной Белосельской, и везде, где бывала Анна, был и он.

Страсть страстью; но день, имеющий 24 часа, должен был наполняться. Удашев не мог не продолжать свою холостую и полковую товарищескую жизнь, хотя и старался избегать товарищеских попоек.

767 Удашев Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно нужно было видеть Полкового Командира, не пропускавшего ни одного представления французского театра, с тем чтобы переговорить с ним о своем миротворстве, о том деле, которое занимало и забавляло его уже 3-й день. В деле этом был замешан и Петрицкий, которого он любил, и другой, недавно поступивший, славный малый, товарищ, молодой князь Кадров, главное же, были замешаны интересы полка. <Дело затеялось на завтраке, который давал их выходивший из полкa офицер. Князь Кадров и Петрицкий в 1-м часу, уже поевши устриц и выпивши бутылку Шабли, громко разговаривая и смеясь, ехали на извощике768 на Пантелеймоновскую к товарищу, дававшему завтрак, когда мимо них пролетел лихач извощик с молоденькой, хорошенькой дамой, в бархатной шубке. Дама оглянулась на их говор и смех.

— Смотри, смотри, прелесть какая хорошенькая! Пошел, извощик, догоняй! Рубль на водку.

Извощик навскачь стал гнать за лихачем. Дама оглянулась другой, третий раз. Офицеры смеясь покрикивали ей и ехали за нею. Сворачивать не приходилось, так как дама ехала нетолько по тому же направлению, по которому нужно было ехать офицерам, но остановилась даже и вышла перед тем самым домом, в который ехали офицеры. Она вышла прежде их. Извощик, видно, был заплачен и отъехал; а хорошенькая дама, оглянувшись на офицеров, вошла на то самое крыльцо, на которое им надо было входить, и офицеры только видели ее мельком, как она еще раз оглянулась, входя на лестницу. Она взошла выше той площадки, на которой жил тот товарищ, к которому они ехали, и скрылась.

Петрицкий и Кадров опоздали, и уже человек 30 офицеров шумели за вином.769 Удашев Вронской был тут же. Петрицкий и Кедров, перебивая один другого, принялись рассказывать о красоте встреченной дамы и о770 скрытности хозяина, который ничего не сказал про это. необыкновенном случае, что она живет в этом самом доме. Приехавшие, чтобы догнать других, выпили залпом несколько бокалов и успешно догнали, даже перегнали других.771 Удашев Вронскій, занятый другимъ разговоромъ, и не замѣтилъ, какъ эти два молодца, чрезвычайно пораженные красотой этой лореточки и заманчивымъ оглядываніемъ ея на нихъ, отправились въ кабинетъ къ хозяину и, призвавъ туда хозяйскаго лакея и наведя справки о томъ, живетъ ли мамзель наверху, и, получивъ отъ него утвердительный отвѣтъ, написали неизвѣстной посланіе, что они оба влюблены, умираютъ отъ любви къ ней, и сами понесли это письмо наверхъ.

772 Удашев Вронской узнал все это уже тогда, когда в комнату ворвались оба молодые люди с лицами, расстроенными чем то особенным кроме пьянства. Из их рассказов773 Удашев Вронский понял, что, когда они позвонили, к ним вышла девушка.

Узнав, что тут живет дама, которая час тому назад приехала на извощике в бархатной шубке, они просили передать письмо, прося ответа. Но пока девушка переговаривалась и спрашивала, от кого записка, выскочил какой то человек с бакенбардами колбасиками, как они рассказывали, бросил письмо и ткнул в грудь Кадрова. Это рассказывал Петрицкий.

— Нет, не толкнул, а грубо запер дверь, — оправдывался Кедров.

— Ну, не толкнул, — продолжал Петрицкий, — но все таки чорт знает что такое! A Василий (лакей) говорил, что мамзель. Мы спрашивали у него. Он говорил: много их мамзелей.

Все посмеялись этой истории, но774 Удашев Вронской и некоторые другие поняли, что история эта не хороша, но делать и говорить теперь нечего было.

На другой день Полковой Командир позвал775 Удашева Вронского к себе и, так как и ожидал776 Удашев Вронской, дело шло об истории вчерашней мамзели и Петрицкого с Кедровым.> Оба были в эскадроне777 Удашева Вронского. К полковому командиру приезжал чиновник комиссии прошений титулярный советник Венден с жалобой на его офицеров, которые оскорбили его жену. Молодая жена его, как рассказывал Венден, — он был женат полгода, — была в церкви с матушкой и вдруг почувствовала нездоровье, происходящее от известного положения, не могла больше стоять и поехала домой на первом попавшемся ей лихаче — извощике. Тут за ней погнались офицеры, она испугалась и, еще хуже разболевшись, прибежала на лестницу домой. Сам Венден, вернувшись из присутствия, услыхал звонок и какие то голоса, вышел и увидал пьяных офицеров с письмом, вытолкал их и просил строгого наказания.

— Нет, как хотите, a Петрицкий, вы его защищаете, совсем он становится невозможен, — сказал Полковой командир. — Нет недели без истории. Ведь этот чиновник не оставит дела, он поедет дальше.

778 Удашев Вронской видел всю неблаговидность этого дела, в особенности то, что кто то из товарищей получил удар в грудь и что удовлетворения требовать нельзя, а, напротив, надо все сделать, чтобы смягчить этого титулярного советника и замять дело. Полковой командир призвал779 Удашева Вронского именно потому, что знал его за рыцаря чести, твердости, умного человека и, главное, человека, дорожащего честью полка. Они потолковали и решили, что надо ехать им: Петрицкому и Кедрову к этому титулярному советнику извиняться, и780 Удашев Вронский сам вызвался ехать с ними, чтобы смягчить это дело сколько возможно. Полковой командир и781 Удашев Вронский оба понимали, что имя782 Удашева Вронского и флигель-адъютантский вензель должны много содействовать смягчению титулярного советника. И действительно, эти два средства оказались отчасти действительными, но результат примирения остался сомнительным, как и рассказывал это783 Удашев Вронский.

Вот этим то делом миротворства и занимался784 Удашев Вронской в тот день, как кузина его ждала обедать. Молодые люди, несмотря на свои товарищеския, запанибратския отношения с785 Удашевым Вронским, уважали его и покорились его решенью ехать извиниться с ним вместе, тем более что свое решенье он высказал им строго и решительно, объявив, что если это дело не кончится миром, то им обоим надо выдти из полка. Одна уступка, которую он сделал, состояла в том, что Кедров мог не ехать, так как он тоже считал себя оскорбленным.

В назначенный час786 Удашев Вронской повез Петрицкого к титулярному советнику. Титулярный советник принял их, стоя, в вицмундире, и румяное лицо его с бакенбардами колбасиками, как описывал Петрицкий, было торжественно, но довольно спокойно.

787 Удашев Вронской видел, что они с Полковым Командиром не ошиблись, предположив, что имя и эполеты будут иметь свое влияние.

Титулярный советник поклонился788 Удашеву Вронскому и подал ему руку, но чуть наклонением головы признал существование Петрицкого.789 Удашев Вронской начал говорить:

— Два товарища мои были вовлечены целым рядом несчастных случайностей в ошибку, о которой они от всей души сожалеют, и просят вас принять их извинения.

Титулярный советник шевелил губами и хмурился.

— Я вам скажу,790 Князь Граф, что мне очень лестно ваше посредничество и что я бы готов признать ошибку и раскаянье, если оно искренно, но, согласитесь...

Он взглянул на Петрицкого и поднял голос.791 Удашев Вронской заметил это и поспешил перебить его.

— Они просят вашего извинения, и вот мой товарищ и приятель Петрицкий.

Петрицкий промычал, что он сожалеет, но в глазах его не было заметно сожаления, напротив, лицо его было весело, и титулярный советник увидал это.

— Сказать: извиняю,792 Князь Граф, очень легко, — сказал титулярный советник, но испытать это никому не желаю, надо представить положение женщины......

— Но согласитесь, опять перебил793 Удашев Вронской. — Молодость, неопытность, и потом, как вы знаете, мы были на завтраке, было выпито.... Я надеюсь, что вы, как порядочный человек, войдете в положение молодых людей и великодушно извините. Я с своей стороны, и Полковой командир просил меня, будем вам искренно благодарны, потому что я и прошу за людей, которыми мы дорожим в полку. Так могу ли я надеяться, что дело это кончится миром?

На губах титулярного советника играла приятная улыбка удовлетворенного тщеславия.

— Очень хорошо,794 Князь Граф, я прощаю, и он подал руку. — Но эти господа должны знать, что оскорблять женщину неблагородно.....

— Совершенно разделяю ваше мнение, но если кончено.... — хотел перебить795 Удашев Вронской.

— Без сомнения кончено, — сказал титулярный советник. — Я не злой человек и не хочу погубить молодых людей; не угодно ли вам сесть? Не угодно ли?

Он подвинул спички и пепельницу. И Вронской чувствовал, что меньшее, что он может сделать, это посидеть минуту, тем более что все так хорошо обошлось.

— Так прошу еще раз вашего извинения и вашей супруги за себя и за товарища, — сказал Петрицкий.

Титулярный советник подал руку и закурил папиросу. Все, казалось, прекрасно кончено, но титулярный советник хотел поделиться за папиросой с своим новым знакомым,796 Князем Графом и флигель-адъютантом, своими чувствами, тем более, что797 Удашев нравился ему. Вронской своей открытой и благородной физиономией произвел на него приятное впечатление.

— Вы представьте себе,798 Князь Граф, что молодая женщина в таком положении, стало быть, в самом священном, так сказать, для мужа положеньи, едет из церкви от нездоровья, и тут вдруг.....

799 Удашев Вронской хотел перебить его, видя, что он бросает из подлобья мрачные взгляды на Петрицкого.

— Да, но вы изволили сказать, что вы простили.

— Без сомнения, и в этом положеньи два пьяные...

— Но позвольте...

— Два пьяные мальчишки позволяют себе писать и врываться.

Титулярный советник800 был красен, и, как зверь, покраснел, мрачно смотрел на Петрицкого.

— Но позвольте, если вы согласны...

Но титулярного советника нельзя было остановить.

— Врываться и оскорблять честную женщину. Я жалею, что щетка не подвернулась мне. Я бы убил....

Петрицкий встал нахмурившись.

— Я понимаю, понимаю, — торопился говорить801 Удашев Вронской, чувствуя, что смех поднимается ему к горлу, и опять пытаясь успокоить титулярного советника, но титулярный советник уже не мог успокоиться.

— Во всяком случае я прошу вас признать, что сделано с нашей стороны что возможно. Чего вы желаете? Погубить молодых людей?

— Я ничего не желаю.

— Но вы извиняете?

— Для вас и для Полкового Командира, да, но этих мерз...

— Мое почтение, очень благодарен, — сказал802 Удашев Вронской и, толкая Петрицкого, вышел из комнаты.>

«Ну, так и есть, — подумала хозяйка, также как и все в гостиной, с тех пор как она вошла, невольно следившие за ней, — так и есть, — думала она, как бы по книге читая то, что делалось в душе Карениной, — она кинулась ко мне. Я холодна, она мне говорит: мне все равно, обращается к Д., тот же отпор. Она говорит с двумя-тремя мущинами, а теперь с ним. Теперь она взяла в рот жемчуг — жест очень дурного вкуса, он встанет и подойдет к ней».

И такъ точно сдѣлалось, какъ предполагала хозяйка. Гагинъ всталъ. Рѣшительное, спокойное лицо выражало еще большую рѣшительность; онъ шелъ, но еще не дошелъ до нея, какъ она, какъ будто не замѣчая его, встала и перешла къ угловому столу съ лампой и альбомомъ. И не прошло минуты, как уже она глядела в альбом, а он говорил ей:803 что то странное, дикое

— Вы мне сказали вчера, что я ничем не жертвую. Я жертвую всем — честью. Разве я не знаю, что я дурно поступил с Щербацкой? Вы сами говорили мне это.

— Ах, не напоминайте мне про это. Это доказывает только то, что у вас нет сердца.

Она сказала это, но взглядъ ея говорилъ, что она знаетъ, что у него есть сердце, и вѣритъ въ него.

— То была ошибка, жестокая, ужасная. То не была любовь.

— Любовь, не говорите это слово, это гадкое слово.

Она подняла голову, глаза ея блестѣли изъ разгоряченнаго лица. Она отвѣчала, и очевидно было, что она не видѣла и не слышала ничего, что дѣлалось въ гостиной. Какъ будто электрическій свѣтъ горѣлъ на этомъ столикѣ, какъ будто въ барабаны били около этаго столика, такъ тревожило, раздражало все общество то, что происходило у этаго столика и, очевидно, не должно было происходить. Всѣ невольно прислушивались къ ихъ рѣчамъ, но ничего нельзя было слышать, и, когда хозяйка подошла, они не могли ничего найти сказать и просто замолчали. Всѣ, сколько могли, взглядывали на нихъ и видѣли въ его лицѣ выраженіе страсти, а въ ея глазахъ что то странное и новое. Одинъ только Алексѣй Александровичъ, не прекращавшій разговора съ Генераломъ о классическомъ образованіи, глядя на свѣтлое выраженіе лица своей жены, зналъ значеніе этаго выраженія.804 Последний год (он был женат шесть лет) Со времени пріѣзда ея изъ Москвы онъ встрѣчалъ чаще и чаще это страшное выраженіе — свѣта, яркости и мелкоты, которое находило на лицо и отражалось въ духѣ жены. Какъ только находило это выраженіе, Алексѣй Александровичъ старался найти ту искреннюю, умную, кроткую805 Нана Анну, которую он знал, и ничто в мире не могло возвратить ее в себя, она становилась упорно, нарочно мелочна, поверхностна, насмешлива, логична,806 страстна к веселью, холодна, весела и ужасна для Алексѣя Александровича. Алексѣй Александровичъ, религіозный человѣкъ, съ ужасомъ ясно опредѣлилъ и назвалъ это настроеніе; это былъ дьяволъ, который овладѣвалъ ея душою. И никакія средства не могли разбить этаго настроенія. Оно проходило само собою и большею частью слезами. Но прежде это настроеніе приходило ей одной, теперь же онъ видѣлъ, что оно было въ связи съ присутствіемъ этаго807 энергическаго, молодцоватаго, красиваго, умнаго и хорошаго юноши.

Алексей Александрович ясно доказывал Генералу, что навязыванье классического образования также невозможно, как навязывание танцовального образования целому народу808 он мямлил, искал слова и улыбался. Но он видел, чувствовал, ужасался, и в душе его становилось холодно.

Окончив разговор, он встал и подошел к угловому столу.

—809 Нана Анна, я бы желал ехать, — сказал он, не глядя на вставшего810 Гагина Вронского, но видя его, видя выражение его лица, умышленно, чтоб не выказать ни легкости, ни презрения, ни сожаления, ни озлобления, умышленно безвыразительное. Он понимал все это и небрежно поворачивал свою шляпу.

— Ты хотела раньше ехать домой, да и мне нужно.

— Нет, я останусь, пришли за мной карету, — сказала она просто и холодно.

«Это онъ, это дьяволъ говоритъ въ ней», подумалъ Алексѣй Александровичъ, глядя на ея прямо устремленные на него, странно свѣтящіеся между рѣсницъ глаза.

— Нет, я оставлю карету, я поеду на извощике.

И, откланявшись хозяйке, Алексей Александрович вышел.

Истинно хорошее общество только тем и хорошее общество, что в нем до высшей степени развита чуткость ко всем душевным движениям. Ничего не произошло особенного. Молодая дама и знакомый мущина отошли к столу и в продолжение полчаса о чем то811 : горячо говорили; но все чувствовали, что случилось что то неприятно грубое, неприличное, стыдное. Хотелось завесить их. И когда Алексей Александрович вышел, Княгиня812 Мика Нана решилась во что бы то ни стало нарушить уединение и перезвала к их столу двух гостей. Но через 5 минут813 Нана Анна встала и простилась, сияющей улыбкой пренебрежения отвечая на сухость приветствий. Вслед за ней вышел и814 Гагин Вронский.

— Что я вам говорила?

— Это становится невозможно, — переговорили хозяйка дома и толстая дама. — Бедный дурак!

Старый, толстый Татарин, кучер в глянцевитом кожане, с трудом удерживал левого прозябшего серого, извивавшагося у подъезда; лакей стоял, отворив дверцу. Швейцар стоял, держа внешнюю дверь.815 Настасья Аркадьевна Анна Каренина отцепляла маленькой белой ручкой кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши головку, улыбалась.816 Гагин Вронский говорил:

— Вы ничего не сказали, положим, я ничего не требую, ничего. Только знайте, что моя жизнь — ваша, что одна возможность счастья — это ваша любовь.817 И скажу больше. Любите ли вы меня, я не знаю, но вы не любите мужа[?] — Да я не сказала, что я люблю вас.

— Как должно быть ужасно легко мущинам повторять эти слова. Сколько раз вы говорили это?818 Женщины никогда не говорят этого. Я один раз сказала это... и то неправду. Поэтому я не скажу этого другой раз, — повторила она медленно, горловым густым голосом, и вдруг, в тоже время как отцепила кружево,819 3ач.: — потому что незачем говорить. Я люблю тебя. Завтра в 4 часа. она прибавила: — Я не скажу, но когда скажу... — и она взглянула ему в лицо. — До свиданья, Алексей Кирилыч.

Она подала ему руку820 взглянула и быстрымъ, сильнымъ шагомъ прошла мимо Швейцара и скрылась въ каретѣ. Ея взглядъ, прикосновеніе руки прожгли его. Онъ поцѣловалъ свою ладонь въ томъ мѣстѣ, гдѣ она тронула его, и поѣхалъ домой, безумный отъ счастья.

Вернувшись домой, Алексѣй Александровичъ не прошелъ къ себѣ въ кабинетъ, какъ онъ это дѣлалъ обыкновенно, а, спросивъ, дома ли Марья Александровна (сестра), и, узнавъ, что ея тоже нѣтъ дома, вошелъ на верхъ не раздѣваясь и, заложивъ за спину сцѣпившіяся влажныя руки, сталъ ходить взадъ и впередъ по залѣ, гостинной и диванной. Образъ жизни Алексѣя Александровича, всегда встававшаго въ 7 часовъ и всегда ложащагося въ постель въ половинѣ 1, былъ такъ регуляренъ, что это отступленіе отъ привычки удивило прислугу и удивило самаго Алексѣя Александровича, но онъ не могъ лечь и чувствовалъ, что ему необходимо объясниться съ женой и рѣшить свою и ея судьбу.

Он, не раздеваясь, ходил своим821 неровным слабымъ шагомъ взадъ и впередъ по звучному паркету освѣщенной одной лампой столовой, по ковру темной гостиной, въ которой свѣтъ отражался только въ большое зеркало надъ диваномъ, и черезъ ея кабинетъ, въ которомъ горѣли двѣ свѣчи,822 между мелочами ея освѣщая красивые игрушки, такъ давно близко знакомыя ему, ея письменнаго стола, и до двери спальни, у которой онъ поворачивался.823 На полях против этого места и ниже написано: [1] Встаетъ, отcѣкнулась. [2] Сестра возвращается и намекаетъ. [3] Вспоминаетъ, какъ онъ встрѣтилъ ее съ Гагинымъ на желѣзной дорогѣ и какъ тогда въ глазахъ ея былъ дьяволъ.

Он слышал, как в спальню вошла824 Маша Аннушка, горничная, слышал, как она выглянула на него и потом, как будто сердясь на то, что он так непривычно ходить не в своем месте, стала бить подушки, трясти какими то простынями.

Все эти столь привычные предметы, звуки825 как ножом резали его в самое сердце. имели теперь значение для Алексея Александровича и мучали его.

Как человеку с больным пальцем кажется, что как нарочно он обо все ушибает этот самый палец, так Алексею Александровичу казалось, что все, что он видел, слышал, ушибало его больное место в сердце.

На каждом протяжении в своей прогулке и большей частью на826 середине в темной гостиной паркете светлой столовой он останавливался и говорил себе: «Да, это необходимо решить и прекратить и высказать свой взгляд на это и свое решение. Но высказать что же и какое решение? Что же случилось? Ничего. Она долго говорила с ним. Ну, что же?827 Вольно же мне видеть в этом что то особенное. Может быть, я вижу что то особенное в самом простом, и я только подам мысль»... и он трогался с места; но как только он входил в темную гостиную, ему вдруг представлялось это преображенное, мелкое, веселое и ужасное выражение лица, и он понимал, что действительно случилось что то828 и холод охватывал его сердце. неожиданное и страшное и такое, чему необходимо положить конецъ, если есть еще время. Онъ входилъ въ кабинетъ и тутъ, глядя на ея столъ съ лежащей наверху малахитоваго бювара начатой запиской, онъ живо вспоминалъ ее тою, какою она была для него эти 6 лѣтъ — открытою,829 до последних извивов души простою и довольно поверхностною натурою, вспоминалъ ея вспыльчивость, ея несправедливыя830 почти всегда досады на него831 ея грубыя слова, укоризны иногда и потомъ простое раскаяніе — слезы дѣтскія почти и нѣжность, да, нѣжность. «А теперь? Нѣтъ этаго теперь, рѣже и рѣже я вижу и понимаю ее, и больше и больше выступаетъ что то новое, неизвѣстное. Есть же этому причина». Вспоминалъ онъ тоже свое часто повторявшееся въ отношеніи ея чувство своей недостаточности. Онъ вспоминалъ, что часто она какъ будто чего то требовала отъ него такого, чего онъ не могъ ей дать, и какъ онъ успокоивалъ себя, говоря: нѣтъ, это мнѣ только такъ кажется. А, видно, было что то между ними, и вотъ эта трещина оказалась.

«Все равно, я должен объясниться и разрешить все это».

Румяное, круглое лицо с огромным шиньоном в белейших воротничках высунулось из двери спальной.

— Извольте ложиться, Алексей Александрович, я убралась,832 сказал голосок горничной — сказала Аннушка.

Алексей Александрович заглянул в спальню, и вдруг при виде этой горничной и при мысли о том, что она догадывается833 о чем думает барин, или догадается, почему такъ непривычно во 2-мъ часу не ложится спать ея баринъ, чувство834 злости отвращения835 к ней, к себе наполнило его душу. к жене, к той, которая ставила его в унизительное положение, стрельнуло в сердце.

— Хорошо, сказал он836 с своей притворной улыбкой и, прибавив шагу, направился опять к столовой.

У подъѣзда зашумѣли. Алексѣй Александровичъ вернулся въ ея кабинетъ и, сдвинувъ очки, близко посмотрѣлся въ зеркало. Лицо его,837 белое, пухлое, морщинистое желтое и худое, было покрыто красными пятнами и показалось ему самому отвратительно.

«И838 на него нашла робость. Как и что скажет он ей? Она шла тихо через залу неужели это такие простые, ничтожные события и признаки — вечер у Княгини, то, что я не лег спать в определенное время, это мое расстроенное лицо, — неужели это начало страшного бедствия?»

Да, какой то внутренній голосъ говорилъ ему, что это было начало несчастія. Что несчастіе уже совершилось, хотя еще не выразились всѣ его послѣдствія. «Но всетаки я долженъ высказать и высказать слѣдующее», и Алексѣй Александровичъ ясно и отчетливо пробѣжалъ въ головѣ весь конспектъ своей рѣчи къ ней: 1) воззваніе къ ней и попытка вызова на признаніе и вообще откровенность съ ея стороны 2) религіозное объясненіе значенія брака 3) ребенокъ и онъ самъ — ихъ несчастье 4) ее собственное несчастье.

На лестницу входили женские шаги. Алексей Александрович, готовый к своей речи, стоял, осторожно соединяя кончики пальцев обеих [рук], и приводил в спокойствие и порядок мысли, которые он хотел передать жене. Этот жест соединения кончиков пальцев рук всегда успокоивал его и приводил в акуратность, которая теперь так нужна была ему. Но еще по звуку тонкого сморкания на середине лестницы он узнал, что входила не Анна, а жившая с ним сестра его Мари. Алексей Александрович гордился своей сестрой Мари, прозванной светскими умниками душой в турнюре, был обязан ей большею частью своего успеха в свете (она имела высшия женския связи, самые могущественные), был рад тому, что она жила с ним, придавая характер высшей утонченности и как будто самостоятельности его дому. Он и любил ее, как он мог любить, но он не любил разговаривать с нею с глаза на глаз. Он знал, что она никогда не любила его жены, считая ее839 глупою мелкою и terre à terre840 [будничной] и потому не подмогою, a помехою в карьере мужа, и потом тот усвоенный Мари тон слишком большего ума, доходившего до того, что она ничего не говорила просто, был тяжел с глазу на глаз.

Мари была мало похожа на брата, только большіе выпуклые полузакрытые глаза были общіе. Мари была не дурна собой, но она уже пережила лучшую пору красоты женщины, и съ ней сдѣлалось то, что дѣлается съ немного перестоявшейся простоквашей. Она отсикнулась. Та же хорошая простокваша стала слаба, не плотна и подернулась безвкусной, нечисто цвѣтной сывороткой. Тоже сдѣлалось съ ней и физически и нравственно. Мари была чрезвычайно, совершенно искренно религіозна и добродѣтельна. Но съ тѣхъ поръ какъ она отсикнулась, что незамѣтно случилось съ ней года два тому назадъ, религіозность не находила себѣ полнаго удовлетворенія въ томъ, чтобы молиться и исполнять Божественный законъ, но въ томъ, чтобы судить о справедливости религіозныхъ взглядовъ другихъ и бороться съ ложными ученіями, съ протестантами, съ католиками, съ невѣрующими. Добродѣтельныя наклонности ея точно также съ того времени обратились не на добрыя дѣла, но на борьбу съ тѣми, которые мѣшали добрымъ дѣламъ. И какъ нарочно послѣднее время всѣ не такъ смотрѣли на религію, не то дѣлали для улучшенія духовенства, для распространенія истиннаго взгляда на вещи. И всякое доброе дѣло, въ особенности угнетеннымъ братьямъ Славянамъ, которые были особенно близки сердцу Мари, встрѣчало враговъ, ложныхъ толкователей, съ которыми надо было бороться. Мари изнемогала въ этой борьбѣ, находя утѣшенье только въ маломъ кружкѣ людей, понимающихъ ее и ея стремленія.

— О, как я подрублена нынче, — сказала она по французски, садясь на первый стул у двери.

Брат понял, что она хотела сказать, что устала.

— Я начинаю уставать от тщетного ломания копий за правду. И иногда я совсем развинчиваюсь. А Анна? — прибавила она, взглянув на лицо брата. — Что значит, — сказала она, — это отступление от порядка? Люди акуратные, как ты, выдают себя одним отступлением. Что такое?

— Ничего. Мне хотелось поговорить с Анной.

— А она осталась у Нана? — взглянувъ, сказала Мари, и большіе полузакрытые глаза ея подернулись мрачнымъ туманомъ.

— О, как много горя на свете и как неравномерно оно распределяется, — подразумевая под этим горе Алексея Александровича, отрающееся отражающееся на нее. — Княгиня надеялась, что ты заглянешь, — продолжала она, чтоб показать, что понимает горе брата, но не хочет о нем говорить. — Дело сестричек (это было филантропически-религиозное учреждение) подвинулось бы, но с этими господами ничего не возможно делать, — сказала она с злой насмешливой покорностью судьбе. — Они ухватились за мысль, изуродовали ее и потом обсуждают так мелко и ничтожно.

Она очень огорчена, но и не может быть иначе... Рассказав еще некоторые подробности занимавшего ее дела, она встала.

— Ну, вот, кажется, и Анна, — сказала она. — Прощай. Помогай тебе Бог.

— В чем? — неожиданно спросил он.

— Я не хочу понимать тебя и отвечать тебе. Каждый несет свой крест, исключая тех, которые накладывают его на других, — сказала она, взглянув на входившую Анну. — Ну, прощайте. Я зашла узнать, зачем он не спит, — сказала она Анне, — и разговорилась о своем горе. Доброй ночи.841 И она пошла вниз.

Анна842 быстро и легко вошла в залу чуть заметно улыбнулась, поцеловалась с843 невесткой золовкой и обратилась к мужу.

— Как, ты не в постели? — и, не дожидаясь ответа, быстро и легко прошла в темную гостиную.

В гостиной она остановилась, как бы задумавшись о чем то. Алексей Александрович вошел за ней в гостиную. Она стояла в накинутом распущенном башлыке, играя обеими руками его кистями и задумчиво опустив голову. Увидав его, она подняла голову, улыбнулась.

— Ты не в постели? Вот чудо! — И с этими словами скинула башлык и прошла в спальню. — Пора, Алексей Александрович, — проговорила она из за двери.

—844 Нана Анна, мне нужно переговорить с тобой!

— Со мной? — Она высунулась из двери. — Ну да, давай переговорим, если так нужно. — Она села на ближайшее кресло. — А лучше бы спать.

— Что с тобой? — начал он.

— Как что со мной?

Она отвѣчала такъ просто, весело, что тотъ, кто не зналъ ее, какъ мужъ, не могъ бы замѣтить ничего неестественнаго ни въ звукахъ, ни въ смыслѣ ея словъ. Но для него, знавшаго, что когда845 он ложился спать позже обыкновенного, когда на лице его видна была тревога, забота, иногда самая легкая, она тотчас же замечала ее и спрашивала причины; для него, знавшего, что всякие свои радости, веселье, горе она тотчас сообщала ему, для него теперь видеть, что она не хотела замечать его состояния, что не хотела ни слова сказать про себя, было ужасно.

— Как что со мной? Со мной ничего. Ты уехал раньше, чтобы спать, и не спишь, не знаю отчего, и я приехала и хочу спать.

— Ты знаешь, что я говорю, — повторил он тихим и строгим голосом. — У тебя в душе что то делается. Ты взволнована и обрадована чѣмъ-то независимо отъ меня, отъ общей спокойной жизни. Ты весела..., — сказалъ онъ, самъ чувствуя всю праздность своихъ словъ, когда онъ говорилъ ихъ и смотрѣлъ на ея смѣющіеся, страшные теперь846 потому что закрытые от для него глаза.

— Ты всегда так, — отвечала она, как будто совершенно не понимая его и изо всего того, что он сказал, понимая только последнее. — То тебе неприятно, что я скучна, то тебе неприятно, что я весела. Мне не скучно было. Это тебя оскорбляет.

847 — Ах, это ужасно, — сказал, вскрикнув Он вздрогнул, как будто его кольнуло что то,848 Он хотел сказать что-то, но удержался жестокое чувствуя, что то дьявольское навождение, которое было в ней, не пронзимо ничем.

—849 — Ах; Ах это ужасно! Анна!850 Опомнись Ты ли это? — сказал он также тихо, сделав усилие над собой и удержав выражение отчаяния.

— Да что же это такое, — сказала она с таким искренним и комическим всетаки, веселым удивлением. — Что тебе от меня надо?

— Тебя, тебя, какая ты есть, а не это, — говорил Алексей Александровичу махая рукой, как бы разгоняя то, что застилало ее от него. И голос его задрожал слезами.

— Это удивительно, — сказала она, не замечая его страдания и пожав851 Зач: своими холодными белыми плечами. — Ты нездоров, Алексей Александрович.

Она встала и хотела852 затворить дверь уйти; но онъ схватилъ своей разгоряченной рукой ея тонкую и холодную руку и остановилъ ее. Она бы могла шутя стряхнуть его руку, и въ томъ взглядѣ, который она опустила на его костлявую слабую руку и на свою руку, выразилось насмѣшливое презрѣніе, но она не выдернула руки, только съ отвращеніемъ853 дернулась дрогнула плечом.

— Ну-с, я слушаю, что будет.

—854 Еще раз он видимо смиренно и умоляющим взглядом просил ее, чтобы она вернулась, она, какая она была прежде; но неприступная черта таже лежала между ними. Он все таки начал говорить: — Наша жизнь связана и связана Анна! — начал он, составляя концы пальцев и изредка ударяя на излюбленные слова, — Анна, поверишь ли ты мне или нет, это твое дело, но я обязан перед тобой, перед собой и перед Богом высказать все мои опасения и все мои сомнения. Жизнь наша связана и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление.855 Бывает, что связи эти разрываются, но тогда гибнут те люди. И В связи нашей есть таинство, и ты и я — мы его чувствуем, и оттого я знаю, хотя ничего не случилось, я знаю, что теперь, именно нынче, в тебя вселился дух зла и искушает тебя, завладел тобой. Ничего не случилось, — повторил он более вопросительно, но она не изменяла удивленно насмешливого выражения лица, — но я вижу возможность гибели для тебя и для меня856 Я не буду пугать тебя и прошу, умоляю опомниться, остановиться.

— Что же, это ревность, к кому? Ах, Боже мой, и как мне на беду спать хочется.

— Анна, ради Бога не говори так,857 Я не буду тебя пугать собой. Чем я буду пугать? Я слабый человек и физически и морально. — сказал он кротко.

— Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как и за тебя. Я люблю, я люблю тебя, — сказал он.

При этих словах на мгновение лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во взгляде.

— Алексей Александровичу858 Зач: ты чем то расстроен, у тебя нервы я не понимаю, — сказала она.

— Позволь, дай договорить, да,859 я слабый человек; я собой пугать не буду, я ничего не сделаю, не могу, да и не хочу наказывать. Мщение у Бога. ... я думал860 в минуты моей ревности прежде ужасные иногда прежде о том, что бы я сделал, если бы861 ты разорвала нашу связь моя жена изменила мне. Я бы оставил ее и постарался862 бы умереть жить один. И я думаю, что я бы не был счастлив, но я мог бы так жить, но не я главное лицо, а ты.863 Поверь мне ты, теперь торжественная минута. Женщина, преступившая закон, погибнет, и погибель ее ужасна.

864 — Что с вами, я понять не могу, я бы думала, что вы ужинали. [Так в подлиннике.] — И опять таже Она молчала, но он чувствовал, что неприступная черта лежала между ним и ею.

— Если ты дорожишь собой, своей вечной душой, отгони от себя это холодное, не твое состояние, вернись сама в себя, скажи мне все, скажи мне, если даже тебе кажется, что ты жалеешь, что вышла за меня, что ты жалеешь свою красоту, молодость, что ты боишься полюбить или полюбила, — продолжал он.

— Мне нечего говорить, — вдруг быстро выговорила, — да и... пора спать.

— Хорошо, — сказал он.

865 Всю ночь эту Алексей Александрович не смыкал глаз, и, когда на другой день он увидал туже чуждость в своей жене, он решил сам с собой, что одно из главных несчастий его жизни свершилось. Как, в каких подробностях оно выразится, что он будет делать, он не знал, но знал, что сущность несчастья совершилась. Алексей Александрович866 расплакавшись, долго всхлипывал потом еще на постеле. Но еще всхлипыванья не прошли, как они перешли в сырое храпенье. тяжело вздохнул и пошел раздеваться.

Когда он пришел в спальню, тонкия губы его были строго сжаты, и глаза не смотрели на нее. Когда он лег на свою постель, Анна ждала всякую минуту, что он еще раз заговорит с нею. Она не боялась того, что он заговорит, и ей хотелось этого. Но он молчал. «Ну, так я я так заговорю с ним, вызову его опять», подумала она, но в туже минуту услыхала ровный и спокойный свист в его крупном горбатом носу.

Она осторожно поднялась и сверху внимательно разглядывала его спокойное, твердое лицо,868 без очков и особенно выпуклые и обтянутые жилистыми веками яблоки закрытых глаз испугали ее. Эти глаза похожи были на мертвые.

— Нет, уж поздно, голубчик, поздно, — прошептала она, и ей весело было то, что уже было поздно, и она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте видела.

Это было очень мило, но разговор перервался, и опять надо было затевать новое. Хозяйка занялась этим делом раздувания огня разговора и предложила вопрос о возможности счастливых браков без страсти.

— Я думаю, — сказала869 Анна одна дама, — что брак по рассудку — самый счастливый, потому что видят друг друга, какие есть, а не какие кажутся.870 — Браки по разсудку были бы самые счастливые, если бы люди не влюблялись, — сказала Анна.

— Да, это было бы так, если бы действительно любви не было, — сказал кто-то. — Но счастье браков по рассудку разлетается именно от того, что появляется любовь, та самая, которую не признавали.

— Но если это так, как скарлатина, то через это надо пройти. Всякая девушка должна влюбиться, опомниться и выдти замуж. Тогда надо выучиться прививать любовь, как оспу.

— Я была влюблена в дьячка, — сказала княгиня Мягкая.

— Нет, я думаю без шуток, что для того, чтобы узнать любовь, надо ошибиться.

— Вот именно, — сказала Анна, — надо ошибиться и поправиться.

Она засмеялась, перегнулась к столу, сняла перчатку с белой руки и взяла чашку.

— Ну, а если ошибка в женитьбе? — сказал хозяин.

— Все таки надо поправиться.

— Но как?

— Я не знаю как, — сказала она. — Никогда не поздно раскаяться.

871 Удашев Вронской смотрел на Анну872 мрачно. «Неужели это бездушная кокетка и только», думал он на столько, на сколько позволяло приличие, и лицо его сияло счастием.

После объяснения своего с женою Алексей Александрович почувствовал себя до такой степени несчастным и жалким и сознание своей жалкости так оскорбляло его, что он с тех пор ни разу не вызывал жену на объяснения и избегал ее, что было так легко и естественно при той занятой и светской жизни, которую они оба вели. Он с таким усилием начал это унизительное объяснение тогда и так пристыжен был тем отпором мнимого непонимания, который ему дала Анна, что он не в силах был начать новое. На него нашел столбняк гордости. «Не хочешь, — говорил он, мысленно обращаясь к ней, — тем хуже для тебя». Он сам чувствовал, что это отношение к жене было безумно, что оно было подобно тому, что бы сказал человек, попытавшийся тщетно потушить пожар и который, рассердившись бы на тщету своих усилий, сказал бы: «Так на же тебе, так сгоришь за это».

Он чувствовал это несколько раз, хотел заговорить с нею, но всякий раз им овладевал столбняк гордости. Он, с трудом удерживая слезы, обдумывал сам с собой, что он скажет ей; но как только он подходил к ней, лицо его против его воли принимало холодно спокойное выражение, и он говорил не о том, что хотел.

Левин жил в деревне, и стыд отказа, привезенный им из Москвы, все более и более застилался невидными, но значительными для него событиями деревенской жизни. С ним свершалось то, что он себе ставил не раз как правило, для утешения в горестные минуты, но что, как правило, никогда не утешало его, но в действительности всегда оказывалось. справедливо. В то время, когда он приехал из Москвы и вздрагивал и краснел всякий раз, как вспоминал свой позор, он сказал себе: «Сколько у меня бывало таких горестей и стыдов, которые казались непереносимы, как, например, единица за латынь, когда я думал, что погиб от этого; падшая любимая лошадь и другие, и чтож, теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. Тоже будет и с этим горем. Пройдут года, и я буду удивляться, как это могло огорчать меня».

Но тогда это рассуждение не успокоило его, а прошло 3 месяца, и действительно он начал успокаиваться, но не совсем. Он забывал, что, кроме времени, прошедшего после единицы за латынь и погибели лошади, был уже выдержанный экзамен в латыни и другие лучшия лошади, но теперь не было другой женщины, которая бы заменила ему ту, которую он потерял безвозвратно. А он чувствовал сам, как чувствовала любящая его старушка тетушка и все его окружающие, что нехорошо человеку единому быти. Он помнил, как он, разговорившись шутя, сказал раз своему скотнику Николаю, наивному, милому мужику: «Что, Николай, хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как дело, в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».

Но женитьба теперь стала от него дальше, чем когда либо. Место было занято, и, когда он теперь в воображении ставил на это место кого-нибудь из тех девушек, которых он знал, он чувствовал, что это было совершенно невозможно. Но время делало свое, и с каждой неделей он реже и реже и с меньшею живостью и болью вспоминал о Кити, и, хотя предполагал по времени, что теперь она уже замужем или выйдет на днях, он ждал с нетерпением подтверждения этого предположения, зная, что это известие, как выдергивание зуба, совсем вылечить его.

Но еще прежде чем он получил это известие, пришла весна, одна из тех редких весен, которых и старики не запомнят, и эта прекрасная весна почти совсем успокоила его.

Не весна с цветочками и соловьями так успокоительно подействовала на него, но весна редкая для трав и хлебов.

Весна долго не открывалась. Днем таяло на солнце, а ночью подмороживало. Наст был такой, что на возах ездили. Так тянулось недели три; казалось, конца не будет. Потом вдруг понесло теплым ветром, тучи полились дождем три дня и три ночи теплой бурей. Потом стал туман, и понемногу стали разбираться переломанные льдины, вспенившиеся потоки, и вдруг прояснело, и в тот же день весь дрожащий теплый воздух наполнился звуками жаворонков, на низах заплакали чибисы над болотами, булькающими от проснувшейся в них жизни. Мужики откидывали навоз от завалин и отдирали примерзшия к плетню бороны и ладили сохи. Бабы с незагорелыми белыми ногами легко и весело, звонко болтая, шли за водой. Облезшая, вылинявшая местами только скотина заревела на выгонах, пощипывая старику с пробивавшейся зеленой травкой; заиграли кривоногие ягнята вокруг теряющих волны блеящих матерей, запахло землей от отошедших полей и огородов, надулись почки горькой и липкой спиртовой березы, распушилась верба над быстро, на глазах тающим в лесах снегом у корней, и по старым следам полетела выставленная, облетавшаяся пчела, и весело заблестели озими, все гладкия, ровные, как бархат, без одной плешины и вымочки.

873 В начале этой весны Левин вышел после чаю в больших сапогах Левин надел большие сапоги и одну суконную поддевку и пошел по хозяйству. Коровы были выпущены на варок и, сияя перелинявшей гладкой шерстью, грелись на солнце. Он велел выгнать их на выгон. «Ничего, пусть загрязнятся, обчистятся. А телят выпустить на варок». Приплод нынешнего года был хорош. Даже полукровные были хороши. Ранние были с мужицкую корову. Но Павина дочь выдавалась из всех. Полюбовавшись скотиной, он сделал распоряжения о водопое, так как вода в пруде была грязна, и заметил, что на неупотреблявшемся зимой варке решетки были кем то поломаны. Он послал за плотником. Плотник ладил сохи, которые должны были быть налажены еще до масляницы. Это было досадно, но это была привычная досада. Как ни бился Левин в хозяйстве, в том, чтобы делать все вперед, а не тогда, когда нужно употреблять, и чтобы сделанное раз было спрятано, это повторялось всегда и во всем, сколько ни бился он. Общий порядок брал свое. Решетки не нужны были зимой на варке, их снесли в конюшню и переломали, теперь надо делать новые. Сохи велено чинить зимой, и нарочно взято 3 плотника, но всем им нашлись дела всю зиму, и сохи ладили и в его экономии, как и все мужики, тогда, когда пахать надо было.

— Позовите Василия Федоровича (прикащика).

Василий Федорович, сияя также, как и все и все в этот день, в обшитом мерлушкой тулупчике, пришел, шагая через грязь, и доказал, что иначе нельзя было. Но в такой день нельзя было сердиться.

— Ну что, сеять можно?

— За Туркиным верхом с понедельника можно.

— Ну, а клевер?

— Послал-с, рассевают. Не знаю только пролезут ли, тонко.

— На сколько десятин?

— На три.

— Отчего?

— Телег еще не собрали.

— Ах, как вам не стыдно.

— Да не беспокойтесь, все сделаем во времени.

Опять это была одна из старых досад Левина. Клевер надо было сеять чем раньше, тем лучше; но это вводил Левин, и ему не верили, и всякий раз надо было бороться.

— Игнат, — крикнул он кучеру, с засученными рукавами у колодца обмывавшему коляску — Оседлай мне.

— Кого прикажете?

— Ну, хоть Копчика.

— Слушаюсь.

Весна — время планов и предположений. Левин всегда чувствовал это, и, как дерево, не знающее еще, куда и как разрастутся эти молодые побеги и ветви, заключенные в налитых почках, он придумывал и предполагал, что он сделает нового в любимом им хозяйстве.

Пока седлали лошадь, он сообщил свои планы прикащику, и прикащик, как всегда, делал усилия в угождение хозяину, чтобы не показать равнодушия к этим планам. Планы все были хороши — вывезти весь навоз, перепахать пар лишний раз и принанять рабочих, для того чтобы убрать покосы все не исполу, а работниками, но прикащик, ближе стоящий к делу, знал, что в деле хозяйства довлеет дневи злоба его и что в каждом хозяйстве есть пределы возможного. Рабочих, сколько они не пытались, они не могли нанять больше 40, 37, 38, и больше нет и что против расчета работ хозяина много будет еще непредвиденного, долженствующего изменить планы. Такие разговоры всегда были досадны Левину, но нынче было так хорошо, что он только посмеялся прикащику.

— Ну, уж знаю, вы все поменьше да похуже, но я нынешний год не дам вам по своему делать. Все буду сам.

— Да я очень рад.

— Так за березовым долом рассевают клевер, я поеду посмотрю, — сказал он, садясь на своего маленького буланого Колпика, и бойкой иноходью доброй застоявшейся лошадки, попрашивающей поводья, поехал по грязи двора за ворота и в поле.

Если ему весело было дома на скотном дворе, то в поле, мерно покачиваясь на иноходи доброго конька, впивая теплый с свежестью запаха снега воздух, слушая жаворонков и глядя на пухнувшия почки деревьев, на бегущие, журчащие ручьи, на которые косился Колпик, и в особенности на свои зеленя, на огромное пространство, зеленеющее ровным бархатным ковром кое где в лощинах, с белыми пятнами снега, ему стало еще веселее. Ни вид крестьянской лошади и стригуна, топтавших его зеленя (он велел согнать их встретившемуся мужику), ни насмешливый ли, глупый ответ мужика Ипата, которого он встретил и который на вопрос его: «Что, Игнат, скоро сеять?» — «Надо прежде вспахать».874 Так в подлиннике. Фраза не закончена. Несмотря на это, чем дальше он ехал, тем ему веселее становилось. И хозяйственные планы, один лучше другого — обсадить все поля лозинами, перерезать на 6 полей навозных и 3 запасны запасные , смежные, выстроить двор на дальнем конце поля и вырыть пруд — представлялись ему. Клевер сеял солдат работник Василий весельчак, которого он любил. Телега с семенами стояла не на рубеже, и пшеничная озимь была изрыта колесами и ископана лошадью. Он велел отвести лошадь. Василий извиняясь сказал:

— Ничего, сударь, затянет. А уж сев, Константин Дмитрич, первый сорт.

— А трудно ходить?

— Страсть! по пудовику на лапте волочишь. Да уж я стараюсь.

Левин поглядел, как он шагает с налипшими комьями земли на каждой ноге, и подумал, что он так шагает с утра, и постоял с ним, чтобы разговориться. Он хотел сообщить ему свою радость о прекрасной весне, даже сообщить ему свои планы; но Василий все его затевания разговора сводил на то, что он старается, как отцу родному, и что сам не любит дурно сделать — «хозяину хорошо, и нам хорошо» и что он хозяевами доволен, и попросил от имени рабочих прибавки харча, так [как] работа пошла тяжелее и дни большие. Хотя конец этот и был не совсем приятен Левину, так [как] надо было отказать, но он все-таки, слезши с лошади и пробовав сам рассеивать и убедившись, что он это не может делать так хорошо, как Василий, и запыхавшись, он отъехал от него и поехал посмотреть поле под пшеницу за Туркиным верхом. Лошадь кое где взяла выше ступицы по паханному полю, кое где был ледок, кое где на буграх просыхало, и Левин порадовался на пахоту и решил, что можно сеять с понедельника.

Проезжая назад через Кочак, ручей, чуть не увязла лошадь, но тут же поднял уток и куликов и подумал, что нынче должна быть тяга. Проезжая через лес, лесник подтвердил, что вальдшнепы есть. И Левин поехал рысью домой, чтобы успеть пообедать и приготовить ружье к вечеру.

Подъезжая домой в самом счастливом и веселом расположении духа со стороны гумна, Левин услыхал колкольчик со стороны главного подъезда к дому.

«Да, это с железной дороги, — подумал он, — самое время Московского поезда. Кто бы это? Верно, брат. Вот бы хорошо было».

Он тронул лошадь и, выехав за акацию, увидал подъезжающую ямскую тройку с железнодорожной станции и господина с бакенбардами.

«Брат, он», подумал Левин и радостно поднял руки кверху, но тут же увидал, что это не брат, а кто то, кого он не узнал.

«Чорт его дери, — проговорил он, — какой нибудь дурак из Москвы», подумал он, вспоминая, что он многим своим так называемым приятелям в Москве хвастался своими местами на вальдшнепов и звал на тягу.

— Аа! — сказал он, узнав Облонского, и не без удовольствия. Из всех Московских дураков этот был все-таки приятнее всех — одно, что он напоминал это дело с Кити, но и это к лучшему. «Узнаю верно, вышла ли или когда выходит замуж».

И в этот прекрасный весенний день Левин почувствовал, что воспоминанье о ней совсем даже не больно ему.

— Что, не ждал? — сказал Степан Аркадьич с комком грязи на щеке, половине носа и на глазе и брови, сияя весельем и здоровьем и блестя глазками. — Приехал тебя видеть, раз, — сказал он, обнимая и целуя его, — на тяге постоять и лес в Ергушове продать.

— И прекрасно! Какова весна? Пойдем в дом. Ты тетушку знаешь?

— Знаю, как же.

Элегантные вещи — ремни, чемодан, мешок, ружье — были внесены в комнату для приезжих; и вымытый, слегка спрыснутый духами, расчесанный, он сияя вышел в гостиную, побеседовал с тетушкой и взялся за закуску. Несмотря на старания тетушки и повара, обед был совсем не такой, какой привык кушать Степан Аркадьич; вина никакого другого не было, кроме домашнего травнику и белого крымского, но он и травник нашел необыкновенным и выпил 3 рюмки, и обед — суп с клецками и курицу под соусом — нашел необыкновенными, и вино белое, он сказал, что, право, очень, очень недурно, и выпил целую бутылку.

За обедом шел общий оживленный разговор. Левин заметил и то, что Степан Аркадьич как бы умышленно избегал разговора о Щербацких, и то, как он умел быть прост, добродушен и мил, без всякого старания.

Чопорная старушка тетушка, сама того не замечая, была втянута в приятный для себя разговор о старых родных и знакомых, и кто кому племянник, и жены родня, и как и кто на ком женат.

— Ну, теперь не пора ли? — сказал он за кофеем.

И они пошли одеваться на тягу.

Степан Аркадьич достал свои сапоги, и Кузьма, уже чуявший большую наводку, не отходил от Степана Аркадьича и надевал ему и чулки и сапоги, что Степан Аркадьич охотно предоставлял ему делать.

— Ты прикажи, Костя, если приедет Рябинин купец, я ему велел нынче приехать, принять и подождать.

— А ты разве Рябинину продаешь?

— А что?

— Плут страшный, окончательный и положительный.

Степан Аркадьич засмеялся.

— Да, он удивительно смешно говорит.

Старая сука, сетер Ласка, как съумашедшая, вилась около хозяина, когда оба охотника с ружьями вышли на крыльцо.

— Я велел заложить, хотя недалеко, а то пешком пройдем.

— Нет, лучше поедем.

Степан Аркадьич обвернул себе сапоги тигровым пледом, и они поехали.

— Ну, что, как ты поживаешь? начал Степан Аркадьич, как бы сбираясь на большой и важный разговор. Но Левину не хотелось говорить теперь, до охоты. И он отвлек разговор, переведя его на Облонского.

— Меня спрашивать нечего. Твои дела как, т. е. сердечные?

— О! mon cher!875 [мой милый!] — Глаза Степана Аркадьича засветились, сжавшись. — Ты ведь не признаешь любви после брака — это все дурно, по твоему. А я не признаю жизни без любви, но, mon cher, бывают тяжелые минуты. Бывают женщины, которые мучают тебя. Да ты не поверишь, я в каком положении теперь...

И Степан Аркадьич, которому под влиянием выпитого вина хотелось поговорить о своей любви, рассказал Левину целый роман, в котором он играл роль de l’amant de coeur876 [друга сердца] женщины, находящейся на содержании. Левин слушал, удивлялся и не знал, что говорить; но Степану Аркадьичу и не нужно было, чтобы он говорил, он только сам хотел высказать свою историю.

— Какова весна, Василий! А? — сказал он.

— Что говорить, Божья благодать, — отвечал Василий. — Бог дает, и людям стараться надо. Я, Константин Дмитрич, кажется, как отцу родному стараюсь. Я и сам не люблю дурно сделать и другим не велю. Я хозяевами доволен. Одно — рабочие обижаются. Работа пошла тяжелее и дни большие, а харчи все зимние. Я говорю — власть хозяина. Нанялся — продался.

Недовольство рабочих на харчи была старая, уже давно знакомая тема для Левина. Было время, когда он заводил особенную кухню, сам ходил в нее, пробовал еду, давал по фунту мяса, молоко и завел скатерти и требовал чистоту, и тогда почти все рабочие разбежались, а жалобам на кухарку, на прикащика не было конца. Потом Левин877 завел артель. Это держалось одно время, но потом явились новые рабочие, и артель распалась. Тогда, уж года 3 тому назад, Левин завел условия, в которых ясно было обозначено, какие харчи. И теперь было так. — Ведь харчи по условию, — отвечает он. — Известно, по условию, кондракт, да голодно, Константин Дмитрич. Левин ничего не ответил. рассердился, поручил все прикащику. Он стал давать им сала в щи, как он выражался, когда есть кинуть сальца, когда нет — молочка снятого, и все совершенно были довольны. Теперь же последнее время Левин завел артель и выдавал харчи по условию.

Левин видел, что Степан Аркадьич принадлежит к этому весьма распространенному типу горожан вообще и в особенности Петербургских, которые, побывав в три года раза два в деревне и поговорив раза два с купцом, прикащиком и мужиком, запомнят два-три слова деревенских и кстати и полагают, что им весь деревенский быт ясен и что их уже никто не обманет, и, благодаря этой уверенности, продолжают служить пищей для весьма распространенного еще типа купцов в роде Рябинина, которые не торгуют, а только выжидают дураков господ и ловят их. А так [как] дураки в сословии Облонского не переводятся, то клас все больше и больше распространяется и богатеет.

— Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая этим словом «обидной» совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше 30 сажен на десятину, а он мне дал по 200 рублей.

Левин улыбнулся.

— Ведь я не стану тебя учить, как заключенье или что ты там такое пишешь в своем присутствии, а если мне нужно, то спрошу у тебя, а ты так уверен, что ты понимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудная. Счел ли ты деревья?

— Ах, вот еще вздор, — даже с некоторой раздражительностью сказал Облонский.

— Ну, а я 20 раз в лето проеду через ваш лес, и осенью с гончими бываю, и знаю, и свой лес считал. И ни один купец не купит не считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес стоит 500 рублей за десятину чистыми деньгами, а он тебе дал 200 в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч 30.

— Ну, купи ты! Вот вы всегда так.

— Я не торгую лесами. Ну, да вот и он, — сказал Левин, увидав стоявшую подле дома тележку с прикащиком купца, державшим лошадь.

И лошадь, и тележка, и в особенности красное, полнокровное лицо прикащика сияли поучительным самодовольством и говорили всем: «Вот как делают, вот как нынче делают. Посмотрите, все у нас просто и прочно и прилично».

В передней еще их встретил длиннополый купец, сиявший улыбкой и, очевидно, в жизни своей никогда ни в чем не ошибавшийся. Как ни безобразно было его878 одеяние сюртук с пуговицами ниже задницы, его сапоги в калошах, его879 рубаха жилет с медными пуговицами, цепочка, его лицо хищное, сухое, ястребиное в соединении с подлой улыбкой, как ни безобразен был его880 язык бессмысленный говор, пересыпанный словами: положительно, окончательно и т. п., и его движения, все это было так твердо, решено, so settled,881 [основательно,] что нельзя было, долго поговорив с ним, не пожелать быть похожим на него.

Левин был не в духе. 1-е он стрелял плохо, 2-е — этот купец. Он терпеть не мог этих людей, живущих только глупостью Степан Аркадьичей. Дело было кончено, но ему, умному хозяину, выросшему и жившему в деревне, безобразие этого дела было противно. Он знал, что лес был весь поделочный, стоил 500 minimum за десятину, что другие купцы или были в стачке или подкупленные люди. Степану Аркадьичу — какое ему было дело; но он был дворянин по крови и видеть не мог совершающееся это со всех сторон обеднение дворянства — и не роскошью. Это ничего, это дворянское дело. И не жалко прожившагося на роскоши барина; прожить только он и умеет умно — это дворянское дело. Не жалко было имений, которые продавались по бесхозяйству и покупались мужиками. Это было справедливо. Дворянин ничего не делает, а мужик работает и вытесняет праздного человека, но ему было невыносимо досадно, как проживались эти петербургские господа только тем, что они были глупы, и таких имений много около него. То полячок за 1/4 цены взял все на аренду, то этакий Рябинин купил рубль за 25 копеек. И на место добродушных дураков вступают в882 дворянский круг земства мелкие плуты эксплуататоры. И надо же было, чтобы у него в доме делали эту дурацкую продажу. Это злило его. 3-е, что и было главное, он узнал, что Кити не замужем и что она больна, как он догадался, несмотря на то что Степан Аркадьич не хотел говорить этого, — больна от любви не взаимной. Это оскорбление как будто падало на него. Ему казалось, что этот человек, который презирал ее любовь, а она презирала его, что этот человек презирал его и был его враг.

На конюшне мальчик его (грум), узнав еще издалека его коляску, вызвал Англичанина. Сухой Англичанин, сам бывший жокей, теперь тренер, в высоких сапогах и в коротком пиджаке, с волосами, оставленными только под бородой, вышел, раскачиваясь, навстречу.

— Ну что Фру-Фру? — спросил Вронский по английски.

— Все хорошо, — медленно отвечал Англичанин, — немного возбуждена, но883 я успокаиваю ее. в хорошем духе. Лучше не ходите, — прибавил Англичанин. — Она очень возбуждена с тех пор, как надели намордник, и я не велел выводить других лошадей и входить туда до скачки. А то как дверь отворять...

— Нет, уж взойду, она меня знает.

— Come on! —884 [— Пожалуйста!] пропустил сквозь зубы Англичанин и пошел вперед, размахивая руки своей развинченной походкой.

885 — Как вес нынче — Обедали? — спросил он.

— Обедал немного.

— Так надо рюмку хересу, садясь.

Они вошли в широкия кленовые лакированные двери конюшенного татерзала. С обеих сторон широкого в 6 аршин мощенного коридора стояли лошади по широким устланным соломой стойлам, отгороженным резными столбами. В конюшне было светло, как на дворе, от света, подавшего в цельные окна сверху. Дежурный, в чистой куртке, нарядный, молодцоватый мальчик, с метлой в руке, встретил входивших и пошел за ними. Вронский привычным взглядом оглядывал знакомых ему, стоявших в татерзале лошадей, две были свои верховые; но он, не доходя до Фру-Фру, остановился перед рыжим жеребцом, на котором был намордник. Жеребец стоял, равномерно поднимая храп и опуская его.

— Хорош, — сказал Вронский, останавливаясь против него и охотницким взглядом сразу охватывая все главные достоинства лошади — его широкий, мускулистый зад и мышки, низкую бабку над точеным копытом. — Одна голова велика, а то совершенство. — Да, это мой один серьезный соперник, — сказал он Англичанину.

— Без препятствий — да, — сказал Англичанин, — и если бы вы ехали на нем, за вас бы держал.

— Фру-Фру нервнее, он — сильнее, — сказал Вронский, невольно улыбаясь от похвалы своей езде.

— С препятствиями все — ездок и счастье, — сказал Англичанин.

Они подошли к Фру-Фру, невысокой гнедой, несколько подласой кобыле.

Фру-Фру была лошадь совсѣмъ другаго типа, чѣмъ рыжій, она не была такъ правильно и сильно сложена и костью была много слабѣе и тоньше. Въ ней были даже дурные недостатки, въ ней была вывернутая косолапина и въ переднихъ и заднихъ ногахъ. Мышка была въ ней не такъ крупна, как у рыжаго, но она вся была нервы, всѣ ея мышцы рѣзко выдѣлялись изъ подъ тонкой кожи. Вся она была подъ сѣткой выступавшихъ жилъ. А голова совершенно сухая, безъ мяса, съ огромнымъ веселымъ и страстнымъ взглядомъ и храпомъ съ раструбомъ и полна выраженія и огня.

— Ну, вот видите, — сказал Англичанин. — Го, го, — голосом успокаивая лошадь, которая, заслышав шаги и увидав людей, переступала тонкими точеными ногами, косясь своим выпуклым глазом то с той, то с другой стороны на вошедших.

— Го, го, — заговорил Вронский и подошел к ней.

«Да, я возненавижу его, если он не поймет всего значения этого. Лучше не говорить, зачем испытывать», думала она.

— Ради Бога, — повторил он.

— Я брюхата, — сказала она тихо, и руки и губы ея задрожали. Но она не спускала съ него глазъ.

Она не ошиблась: ужасъ и растерянность выразились на его лицѣ. Онъ хотѣлъ что то сказать и остановился. Онъ выпустилъ ея руку и опустилъ голову. Потомъ онъ взглянулъ на нее, стараясь проникнуть въ ея чувство, поцѣловалъ ея руку, всталъ и молча прошелся по терасѣ.

— Так это кончено! — сказал он, решительно подходя к ней. — Ни я, ни вы не смотрели на наши отношения как на игрушку, и теперь это решено. Необходимо кончить всю эту ложь, весь этот стыд, — сказал он оглядываясь, — под к которыми мы живем.

— Как же кончить? — сказала она с злой насмешкой.

Она теперь совершенно успокоилась, и лицо ея сіяло вызывающей дерзкой радостью, выраженіе которой такъ зналъ въ ней и котораго такъ боялся Вронскій.

— Оставить мужа и соединить нашу жизнь. Она соединена и так.

— Но как?886 Оставить мужа, бежать, — продолжала В этом то и трудность, — сказала она с той же насмешкой над самой собою и безвыходностью своего положения.

— Надо придумать как, — сказал он строго. — Все лучше, чем то унизительное положение, в котором мы оба. Знать, что муж все знает, и обманывать...

— Ах, он ничего не знает и не понимает, — заговорила Анна быстро, едва поспевая выговаривать одно слово за другим. — Он ничего, ничего никогда не понимал и теперь не понимает. Если бы он понимал что-нибудь, разве бы он887 бросил оставил меня?888 Он глуп и зол Он дальше своего министерства не понимает и не признает жизни. И все, что мешает его успеху, для него вредно. И жена, которая оставит его, испортит ему карьеру. И потому он не пустит меня. А ему все равно.

«Ахъ, если бы это было такъ, — думалъ Вронскій, слушая ея неестественно быструю рѣчь, какъ будто подсказываемую ей кѣмъ то. — Ахъ, если бы это было такъ, но онъ, мужъ, понимаетъ многое, и онъ любитъ и ее и сына, и она себя обманываетъ и заглушаетъ свое раскаяніе, говоря это».

Алексей Александрович Каренин со времени первого объяснения с женою после вечера у... более не пытался объясняться с нею, хотя он видел, что причин для техже объяснений становится больше и больше. Как будто нарочно случилось то, что постоянная дача Алексея Александровича была в П Парголове , и постоянно его жена одна живала летом на даче, а он оставался в Петербурге, и это как будто нарочно сложилось для того, чтобы содействовать сближению Анны с Вронским, который стоял с полком в Красном. Последнее время Алексей Александрович видел, что подозрения его более и более подтверждаются. Он видел, что в свете уже иначе смотрят на его жену. И сестра его Мери нанесла ему последний удар: она, жившая летом всегда вместе с Анной на даче, нынешний год, под предлогом приглашения от друзей провести лето с ними, переехала в Сергиевское и оставила Анну одну. Алексей Александрович знал, что Мери так чиста и нравственна, что она уже считала для себя невозможным оставаться с его женою. Все это знал Алексей Александрович, все это более и более мучало его, но он, связанный своим положением человек и имеющий всетаки только подозрения, не мог предпринять ничего решительного. Сколько раз во время своей 8-ми летней счастливой жизни с женою, глядя на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «Как допустить до этого? Как не остановить и не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда он сам стал или почти стал в это положение, он не мог придумать, что сделать. Из всех возможных выходов молчание и соблюдение внешних приличий казалось ему всетаки самым благоразумным. С целью соблюдения этих приличий он и поехал нынче на скачки. Он в весну был несколько раз на даче; но последнее время не был более 2-х недель. В день скачек, когда весь двор бывал в Красном, Алексей Александрович решил, что ему надо быть тоже, и кроме того889 он решил, что в этот же приезд на дачу к жене он за раз вызовет ее на объяснение и выскажет ей свое составленное им решение. его тянуло постоянно туда, к жене. Сестра его890 Кити Мери была в Петербурге, и он вместе с нею поехал на дачу.891 Кити Мери ненавидела скачки и потому сказала, что она подождет их и приготовит чай.

Когда Алексей Александрович приехал в 6-м часу на дачу, жены его уже не было, она вслед за Вронским выехала к Бетси Кириковой, чтобы везти вести ее с собой на скачки. Дружба последнее время Анны с Бетси Кириковой и всякое упоминание о ней было мучительно для Алексея Александровича. Бетси была красавица, жена урода Князя Кирикова и в давнишней известной всему свету связи с известным чиновником Петербурга. Ее принимали ко двору и потому принимали в известном кругу, но elle était mal vue.893 [на нее смотрели косо.] Алексей Александрович приехал на скачки один и уже в беседке нашел свою жену.

— Но я бы не хотела видеть этих ужасов. И не поеду другой раз. Это меня слишком волнует. Неправда ли, Анна?

— Волнует, но нельзя оторваться, — сказала Анна, глядя в бинокль. — Если бы я была Римлянка, я бы не пропускала ни одного цирка.

— Ну, в этом я не согласен с тобой, мой друг, — сказал Алексей Александрович. — Именно в этих спортах есть стороны...

Прервав речь, Алексей Александрович поспешно, но достойно встал и низко поклонился Великому Князю.

— Ты не скачешь, — пошутил Великий Князь.

— Моя скачка труднее, Ваше Величество.

И хотя ответ был глуп и ничего не значил, Великий Князь сделал вид, что получил умное слово от умного человека и вполне понимает.

— Есть две стороны, — продолжал снова Алексей Александрович, — исполнителей и зрителей. И любовь к этим зрелищам есть вернейший признак низкого развития.

— Во мне есть этот признак, — сказала Анна и обратилась вниз к Корсунскому, отвечая на его вопрос.

— Анна Аркадьевна, пари. За кого вы держите?

— Если бы я была мущина, я бы прожилась на пари.

— Ну, держите со мной. Я за Кузовцева. Вас совсем не видно. Какое прелестное зрелище.

Но въ это время пускали ѣздоковъ, и всѣ разговоры прекратились. Алексѣй Александровичъ замолкъ, и всѣ поднялись и обратились къ рѣкѣ. Говорить уже нельзя было, но за то удобно было смотрѣть на Анну, такъ какъ всѣ глаза направлены были на скачущихъ, и Алексѣй Александровичъ внимательно наблюдалъ свою жену и читалъ, какъ по книгѣ, на ея лицѣ подтвержденіе своего несчастія.

Алексей Александрович учтиво подал ей руку, но она остановилась, прислушиваясь к тому, что говорил генерал о падении Вронского. Генерал говорил, что он убился, как ему сказывали.

— Это ужасно! Лошадь сломала ногу, говорят.

Анна слушала, не спрашивая и не трогаясь с места, и смотрела в бинокль. Препятствие, на котором упал Вронский, было так далеко, что ничего нельзя было разобрать. В это время подскакал Махотин, выигравший приз. Государь поднялся, в толпе зашевелились, и все тронулись выходить.

— Хотите идти? — сказал Алексей Александрович жене. Она не двигалась с места. — Анна, поедем, если ты хочешь.

— Нет, я останусь, — сказала она.

Она видела, что от места падения Вронского через круг бежал офицер к894 жене Егора Вронского, сидевшей тут же. беседке. Она догадывалась, что он бежит сказать.

— Не убился, цел и невредим, но лошадь сломала спину.

895 Алексей Александрович почувствовал, как рука жены, лежавшая на его руке, вдруг задрожала, и Анна поспешно повернулась и, достав платок, закрыла им лицо. Она плакала от радости. Алексей Александрович поспешно спустился с женой с лестницы, помедлил в тени, дав ей оправиться, и был доволен тем, что, как ему казалось, никто не видал этого. Несмотря на свое волнение, она заметила этот маневр мужа и, как все, что он делал, поставила это в упрек ему. Они, провожаемые знакомыми сели в коляску и молча доехали до дачи. Дома Кити, по своей нежной душе не могшая переносить скачек, сидела за самоваром, ожидая жену и мужа. Рядом на полях написано: [1] Записочку получила. [2] Бывало 3 настроения: 1) веселье и насмешка, 2) злоба, волнение, 3) отчаяние, грусть. Анна быстро села и закрыла лицо веером. Алексей Александрович видел, что она нервно рыдала и не могла удержать слез радости. Алексей Александрович загородил ее собою, давая ей время оправиться, и заговорил со стоявшими внизу. Когда он оглянулся на нее, она уже оправилась, и он надеялся, что никто этого не заметил.

— Чтож, поедем, — сказал он тихо, нагибаясь к ней, и с выражением кротости, всегда раздражавшей ее. — Кити ждет нас с чаем.

— Нет, Алексей Александрович, Анна увезла и Анна обещалась привезти меня, — вмешалась Бетси.

«Да, это доверенная и сообщница», подумал Алексей Александрович, глядя на Бетси и учтиво улыбаясь ей.

— О, разумеется, но, надеюсь, ты скоро приедешь. Я не могу долго оставаться.

— Только время забросить Бетси, — отвечала Анна.

Кити Щербацкая еще далеко не кончила полнаго предназначеннаго ей курса водъ, какъ уже отецъ и мать ея съ радостью видѣли, что здоровье ея совершенно поправилось. Она была также здорова, также энергична, какъ прежде. Она не была только также весела. Въ Соденѣ было очень много того больнаго жалкаго народа, который собирается тамъ; но были тоже и такіе больные и больныя, какъ Кити, которые пріѣзжаютъ туда почти здоровые, только подъ вліяніемъ угрозы предстоящей болѣзни. Въ числѣ ихъ была Англичанка, 28 лѣтняя самостоятельная дѣвушка, дочь пастора, и Леди, съ которой особенно сблизилась Кити. Это сближеніе помогло здоровью Кити едва ли не больше, чѣмъ и перемѣна условій жизни и самыя воды. Это сближеніе, вопервыхъ, наполнило сердце Кити новой страстной привязанностью, не имѣющей ничего общаго съ ея прежнимъ чувствомъ и замужествомъ, и, вовторыхъ, главное, открыло ей цѣлый новый міръ, цѣлое новое поприще дѣятельности.

Онѣ обѣ пріѣхали съ начала курса и часто встрѣчались, не бывши знакомы. Кити всегда была съ матерью или отцомъ. Миссъ Флора Суливантъ была или одна или съ англійскимъ семействомъ, которое стояло въ одномъ отелѣ съ Щербацкими. Часто онѣ встрѣчались, и обѣ чувствовали, что особенно нравятся другъ другу; но не было случая познакомиться. Кити нравилась всѣмъ своей граціей и красотой, и поэтому было неудивительно что она понравилась Миссъ Суливантъ; Но въ Миссъ Суливантъ не было ничего особенно привлекательнаго для невнимательнаго взгляда.896 Строгий и. Скромный и всетаки безвкусный туалетъ, очень длинная уродливая талія и маленькіе голубые глаза и горбатый большой носъ. Но во всемъ ея существѣ былъ такой отпечатокъ чистоты нравственн[ости], во всѣхъ движеніяхъ было такъ много простоты спокойствія и достоинства, въ маленькихъ глазахъ было такое выраженіе честности и въ улыбкѣ такая обворожительная прелесть, что Кити все чаще и чаще заглядывалась на нее, какъ будто зная впередъ, что имъ предназначено полюбить другъ друга. Знакомство ихъ началось такъ: На 2-й недѣлѣ послѣ пріѣзда Щербацкихъ на утреннихъ водахъ появилось новое лицо или, скорѣе, два лица, обратившихъ на себя общее вниманіе. Это былъ очень высокій сутуловатый господинъ съ огромными руками и въ короткомъ по росту старомодномъ пальто съ черными наивными и вмѣстѣ странными глазами. Съ господиномъ этимъ была рябоватая миловидная женщина, одѣтая такъ, какъ одѣваются въ Россіи горничныя. Для не русскихъ лица эти были очень странны; но Щербацкіе съ перваго взгляда узнали русскихъ, но русскихъ странныхъ. Русскій громкій говоръ господина, имѣвшаго непріятную привычку подергиваться головой, тотчасъ же подтвердилъ ихъ догадку. А на другой день по Kurliste897 [курортному списку] они узнали, что это был Левин. Николай, которого Щербацкие не знали, хотя и знали его печальную историю. Приходилось беспрестанно встречаться, и это было очень неприятно для Княгини, так как она узнала, кто была женщина с Левиным, и для Кити по воспоминаниям, которые это возбуждало в ней, и в особенности потому, что Николай Левин898 почему то не взлюбил ее за то, что они не хотели его знать. не спускалъ съ нея своего упорнаго наивнаго взгляда, когда она была въ виду. И по взгляду этому Кити чувствовала, что она нравилась ему; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не упускалъ никогда случая, когда она была въ слуху,899 подергиваясь головой, чтобы не сказать что нибудь неприятное; «Ненавижу этих русских за границей» или «Опять идет», «Что бы сидели», «Все шляются» и т. п. Вследствии этого Николай Левин особенно интересовал Кити и, кроме того, возбуждал в ней глубокое чувство жалости. Он казался очень плох.

Был ненастный день. Дождь шел все утро, и больные с зонтиками толпились в галлерее. Николай Левин казался особенно дурен и сердит в этот день. Он сидел и несколько раз принимался кашлять и что то сердито кричать на свою няню и на прислугу. Кити ходила по галлерее, не доходя до него, чтобы не видеть его, но она слышала его кашель. Мисс Суливан ходила с своим омбрелла900 [зонтом] во всю длину галлереи. Опять онѣ встрѣтились дружелюбно, нѣжнымъ даже взглядомъ. «Сейчасъ непремѣнно заговорю съ ней», сказала себѣ Кити и пошла къ ключу, чтобы тамъ встрѣтиться съ ней. Но она подходила къ ключу, а Миссъ Суливанъ уже отошла, выпивъ свой стаканъ. «Чудо какъ мила. Непремѣнно заговорю съ ней», думала Кити, подходя по галлереѣ къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ Левинъ, когда вдругъ она увидала, что тамъ что то случилось около кресла Левина и Миссъ Суливанъ идетъ своимъ быстрымъ шагомъ прямо къ ней.

— Вы Русская? — сказала она по французски. — Будьте так добры послужить мне переводчиком. С вашим соотечественником сделалось дурно.

Кити901 по английски отвечала, что она очень рада.

— Благодарю вас, — сказала Мисс Суливан и направилась с ней к кучке, собравшейся около Левина. Его посадили на кресло и несли. Мисс Суливан тронула зонтиком Машу, испуганно шедшую сзади. Она оглянулась.

— Потрудитесь спросить у нея, — сказала она Кити, — есть ли у него родные и гдѣ? Докторъ сказалъ, что онъ очень плохъ.

Кити спросила, и Марья Николаевна, обрадовавшись русскому языку и милому лицу Кити, покраснев, отвечала, что здесь нет, а что в России есть.

— Да это бывает с ними, это ничего.

Кити хотела еще поговорить с Марьей Николаевной, когда испуганная Княгиня подбежала к ней и отвела ее.

— Благодарю, благодарю очень, — сказала Миссъ Суливанъ съ своей прелестной грустной улыбкой, крѣпко пожавъ ея руку, и пошла за больнымъ. Въ тотже вечеръ докторъ разсказалъ, что Левину лучше, что у него порвался сосудъ и онъ потерялъ много крови и ослабѣлъ, но онъ можетъ протянуть еще года. При этомъ докторъ разсказалъ, что Миссъ Суливанъ цѣлый вечеръ сидѣла у него, читая ему902 французское Евангелие и что он был очень тронут и доволен этим. На другое утро Кити уже прямо подошла к Мисс Суливан.

— Как вы хороши, — сказала она ей. — Мне говорили, что вы вчера просидели весь вечер у нашего больного соотечественника.

— Я исполнила только долг всякой христианки, — сказала Мисс Суливан краснея.

— Да, но я не исполнила его, — сказала Кити.

— Вам неудобно это было в этот раз, но я уверена, что вы его исполняли не раз.

— Я боюсь, что нет.

— Тем более это доказывает, что вы его понимаете.

— Как он принял вас?

903 Я думаю, что он боится смерти. — Он не знает по английски, и я читала по французски. Но у меня не хорош выговор, и ему было неприятно первое время. Но действие слов Спасителя одно и тоже на всех языках. Он успокоился и был рад.

— Как вы хороши, — повторила Кити.

— Мне давно хотелось сойтись с вами.

— И мне тоже. Это чувствуется. Вы говорите по английски?

— О да, немного.

Когда Мисс Суливан стала говорить на элегантном английском языке вместо дурного французского, она еще более понравилась Кити. И с этого дня началось сближение, которое со стороны Кити перешло в904 engouement [увлечение] восхищение и преданность. Кити никогда не встречала еще таких людей, как Мисс Флора Суливан. И в том состоянии совершенной905 распущенности путаницы, потери всякой руководительности въ жизни она влюбилась въ миссъ Суливанъ и въ ея нравственный характеръ. До сихъ поръ Кити жила однимъ чувствомъ, отдавалась ему, и все было хорошо, нетолько хорошо, но превосходно — она была счастлива, и счастливы были всѣ ея окружающіе; она жила всѣмъ существомъ своимъ, отдаваясь только инстинктамъ, но эта же жизнь чувства привела ея въ то постыдное и горестное положеніе, въ которомъ она себя теперь чувствовала, и руководства у ней не было никакого. Она пробовала многое, чтобы утѣшиться, пробовала трудъ, затѣяла работу изученія музыки, пробовала рассеяние, пробовала906 в том числе и религию; но религия была катихизис и объяснения литургии с Славянскими текстами или обедни в Вдовьем доме с дамами в элегантных шубках и шляпках: it did not answer.907 [это не удовлетворяло.] Родные ея, мать, утѣшали тѣмъ, что она выйдетъ еще лучше замужъ, но ей отвратительно было думать о замужествѣ, отецъ — тѣмъ, что все это вздоръ бабій; и надо взять на себя и быть веселой,908 В конце страницы после слов: и быть веселой в обратном направлении страницы начало другого варианта: Предсказания докторов сбывались. Здоровье Кити за границей поправилось. Долли, сестра, тем, что тут она сама не виновата, а что это бывает со всеми; но это все были не утешенья. Одно возможное утешение было то, чтобы найти такой несомненный и возвышенный склад мысли, вследствии которого можно бы иметь цель и понятия о своем призвании в жизни и чтобы с высоты этой новой цели и нового призвания, не имеющего ничего общего с прошедшим, смотреть на это прошедшее. И все это909 в высшей степени она нашла в своем новом друге. Жизнь всякого человека и всякой девушки, по взгляду Мисс Суливан и огромного количества людей одномыслящих (Кити чувствовала, что Мисс Суливан была представитель огромного мира) должна быть определена законом, и закон этот не выдуман людьми; а этот закон данный и открытый Богом. И только живя по этому закону, человек отличается от животного. Прежняя жизнь Кити была жизнь животная, и потому на проступки, несчастия той жизни надо смотреть как на проступки и несчастия детства, бессознательного состояния. В жизни законной и христианской, если и есть падения и отступления от закона, то закон показывает меру этого падения.

Всего этаго не разсказывала Миссъ Суливанъ, но все это видѣла Кити во всемъ существѣ Миссъ Суливанъ. Въ жизни ея не было мѣста инстинктамъ, все было подчинено христіанскому закону, и потому все въ ея жизни было твердо, ясно, возвышенно и внѣ сомнѣній. Все въ жизни Миссъ Суливанъ было стройно и возвышенно. Она выросла въ большой семьѣ нравственнаго строгаго пастора, получила прекрасное образованіе, учила меньшихъ братьевъ и сестеръ и влюбилась въ дѣтствѣ въ сына Джентльмена Фармера уже 18 лѣтъ тому назадъ. Она полюбила его, когда ей было 10 лѣтъ, и ему pledged her troth.910 [дала слово.] Но они оба были бедны, и она ждала. Он работал в Лондоне адвокатом, и решено было, что он женится, когда у него будет 800 фунтов дохода. Она сама между тем не жила ожиданием будущего счастья, а жила полной жизнью, исполняя от всей души свой христианский долг. По газетам браки. Она жила у отца и заведывала бедными и школами прихода с Леди Герберт. Но она не заведывала ими так, как это делается в Англии, из приличия: она всю себя отдавала этому делу. Она ходила по котеджам воспитывать детей, мирить супругов, уговаривать пьяниц, утешать больных, старых и несчастных. Как натура очень энергичная, ей мало было и этой деятельности; она была участницей еще общества помощи преступникам.912 она устраивала судьбы детей после выхода из школы. Труды эти разстроили ея здоровье, но она не могла оставить своего поста и работала до тѣхъ поръ, пока будетъ угодно ея Творцу913 Maker [создателю] призвать ее к себе или призвать ее к обязанности жены и матери. Но она далеко была не педантка. Она была охотница читать, имела обо всем понятие, умела и любила рисовать цветы и была мастерица шить, хозяйничать и вести разговор в гостиной.

914 На водах было очень много всякого народу. Были и жалкие, безнадежные больные, были и такие, которые приехали, как Нити, только под угрозой болезни. Как и на всех водах, Как и во всех местах, где собираются люди, и на всех водах, так и на водах, на которые приехали Щербацкие, совершалась по мере появления новых лиц как бы кристаллизация общества, определяющая каждому его члену свое неизменное место. Также определенно и неизменно, как частица воды на холоде получает известную форму снежного кристалла, так точно это общество разобралось и постоянно разбиралось по своим составным частям: высшего, среднего и низшего и придатков того, другого и третьего. Фюрст Чербацки замт гемалин унд тохтер915 [Князь Щербацкий с женой и дочерью] и по отелю, въ которомъ онѣ стали, и по имени, и по знакомымъ, которыхъ онѣ нашли,916 и по одежде и расходам тотчас же кристаллизировались в высшее общество вод.

Княгиня, несмотря на свою заботу о дочери, несмотря на свое твердое положеніе въ русскомъ обществѣ, была не равнодушна къ тому положенію, которое она, а въ особенности ея дочь займутъ на водахъ.

Княгиня всегда за границей притворялась Европейской grande dame, тогда как она была русская барыня совсем с другими вкусами, и это притворство тяготило ее, хотя она ни за что в этом бы не призналась. Князь, в противоположность княгине, нетолько не притворявшийся Европейцем за границей, а, напротив, отрекавшийся за границей от всего Европейского и потому старался всегда рассеиваться за границей, тяготился всегда заграничной жизнью, сам уехал в Карлсбад, где ему советовали пить воды. Но, не допив вод, он поехал в Баден, Висбаден, Киссинген, везде, где он надеялся найти побольше русских знакомых и развлечения от давившей его за границей скуки.

Кити, освеженная уже самым переездом и удалением от привычных условий жизни и в особенности от знакомых, вместе с матерью была увлечена первое время тем процессом кристаллизации, которому, делая одно знакомство и избегая других, она подчинялась в первую неделю после приезда на воды.

Была свечера пересмотрена «курлисте», сделаны соображения о том, кто знакомые: те ли это или другие, распрошена прислуга, обдуман туалет, не слишком элегантный и не слишком простой, и на другое утро, не без волнения, вступлено в здание и сады вод с видом совершенного равнодушия и заботы только о своем здоровье и вместе с тем с страстным любопытством догадаться — кто кто и желанием познакомиться с этими и избавиться от знакомства с теми.

На водах в этот год была немецкая принцесса, вследствие чего кристаллизация общества совершалась еще энергичнее.

Княгиня непременно пожелала представить ей свою дочь и на второй же день совершила этот обряд. Кити очень низко и грациозно присела в своем выписанном из Парижа очень простом летнем платье. Принцесса сказала, что она надеется, что розы скоро вернутся на это хорошенькое личико и что докторъ, вѣрно, не лишитъ ея вечеровъ такой танцующей...

И для Щербацких тотчас же в среде этой массы людей изобрались те, с которыми надо и надо и с которыми не надо знакомиться, и твердо установились одни определенные пути жизни,917 Княгиня была очень довольна и, собрав уже сама сливки общества, познакомила с ними дочь и из которых нельзя уже было выдти. Сделалось то, что бывает во всех обществах, что, приходя с гулянья, на котором княгиня насилу могла проходить между народом, — так его было много, — она говорила: «никого не было!» И про кружок десятка людей, собравшихся у принцессы, она говорила: «все были». Княгиня была довольна, когда все это так твердо установилось.918 и обряд жизни ясно устроился. Князь тоже был спокоен, когда он устроил своих и увидал, из кого состоит их общество.919 и, устроив своих, он уехал в Карлсбад, куда ему советывали доктора, и Киссинген, надеясь найти там больше знакомых и разогнать тяготившую его заграницей скуку. Кити же, напротивъ, въ первое утро появленія ея на водахъ и въ первые дни, когда они, зная по курлисте, кто и кто были на водахъ, угадывали кто? кто? и дѣлали соображенія о томъ, съ кѣмъ надо и съ кѣмъ не надо быть знакомыми и какой окажется этотъ и эта.920 Она всегда предполагала, по свойству своего характера, все самые необыкновенные совершенства за теми, которых она не знала, но как только она узнала их, увидала, что особенного ничего в них нет, она почувствовала себя закованной в этот заколдованный круг, из которого уже не было выхода, ей стало Она была оживлена только это первое время, но когда заколдованный круг, в котором она кристаллизовалась, замкнулся и она узнала всех тех, с кем надо было знакомиться, ей стало скучно921 тѣмъ болѣе скучно, что она смутно съ неудовольствіемъ чувствовала, что была нѣкоторая доля притворства въ ея матери и въ ней въ этой Европейской жизни. И она съ тѣмъ большимъ интересомъ вглядывалась въ тѣ лица, которыя не находились въ этомъ кругу, и о нихъ дѣлала свои догадки, и нѣкоторыя изъ этихъ лицъ ее очень интересовали, и она внимательно наблюдала ихъ; она мечтала, воображая ихъ обладающими всевозможными. совершенствами, и воображала, что знакомство съ ними доставитъ ей большое счастье и утѣшенье. и уныло, какъ и въ Москвѣ. Всѣ знакомыя лица были точно такія же, какъ всѣ ея Московскіе знакомые, только съ той непріятной разницей, что здѣсь всѣ они и даже сама она (Кити чувствовала это) болѣе притворялись, чѣмъ въ Москвѣ. И потому Кити не интересовалась знакомыми, а занята была только тѣми, которыхъ она не знала, наблюдала ихъ, и старалась угадывать, кто кто и какія между ними отношенія.

Из таких лиц в особенности занимала ее одна Русская девушка, приехавшая на воды с922 госпожею Шталь. Госпожа Шталь принадлежала к высшему обществу. Княгиня знала ее по фамилии и репутации добродетельной женщины. Но госпожа Шталь была очень больна и ни с кем не знакома из круга Княгини. И никто не знал, кто была с нею эта Русская девушка. Г-жа Шталь редко, только в самые лучшие дни, появлялась в колясочке на воды. И дама эта, с кротким, не земным лицом, и Русская девушка, которую дама звала Варинькой, особенно интересовала ее. Она звала девушку Варинькой, а Профессор и его жена М-llе Варинькой. Варинька не была дочь дамы и не была наемная подруга, но ухаживала за ней как за матерью. За больным профессором она ухаживала как за чужим, с женою Профессора казалась другом, с детьми Профессора казалась нянькой. Кроме того Варенька эта была в самых близких отношениях с русским семейством, кристаллизовавшимся в среднее общество. Семейство это состояло из мужа, молодого человека в последней степени чахотки, Профессора одного из русских университетов,923 находящагося на последней степени чахотки, и беременной жены его с двумя маленькими детьми. Как Кити узнала, русскую девушку, интересовавшую ее, звали Варинька и М-llе Варинька. Варинька, по наблюдению Кити, была и сестрою милосердия больного Профессора, и другом матери, и нянькой, и гувернанткой детей, и экономкой всего семейства. как узнала Кити по курлисте, и жены его с тремя детьми. Русская девушка эта, по наблюдениям Кити, не была родня ни Профессора, ни его жены и вместе с тем не была наемная помощница.

Не говоря уже о том, что Кити интересовало, как роман, отношения этой девушки к924 к больной даме и семейству Профессора, ее особенно, как это часто бывает, привлекало к ней необъяснимое чувство, и она чувствовала по встречающимся взглядам взаимную симпатию.

Общество Профессора Княгиня тоже не очень одобряла, но в сущности в нем не было ничего дурного, и Княгиня разрешила это знакомство. Для Кити же оно было необходимо потому, что большую часть времени Варенька проводила с Московскими (это была фамилия Профессора).

Сближеніе настоящее, душевное совершилось очень скоро между Кити и Варенькой въ особенности потому, что, чего никакъ не ожидала Кити, Варенька, несмотря на свою неумную наружность, была необыкновенно чутка и проницательна во всемъ томъ, что касалось Кити, какъ и всѣхъ тѣхъ, кого она любила. У нее была проницательность сердца болѣе глубокая, чѣмъ проницательность ума. Съ первыхъ словъ Кити о томъ, что грустно, Варенька, какъ казалось Кити, вполнѣ поняла причину ея грусти. И сама почти безъ вызова на то со стороны Кити просто и мило разсказала ей свой грустный романъ, котораго главный смыслъ былъ тотъ же, какъ и романа Кити.

Был ненастный день, дождь шел все утро, и больные с зонтиками толпились в галлерее. Николай Левин казался особенно сердит в этот день. Он сидел и несколько раз принимался кашлять и что то сердито кричать на бывшую с ним женщину.

Кити ходила с матерью по галлерее,925 не доходя до него, чтобы не видать его, но она слышала его кашель. Варинька встрѣчаясь и разговаривая съ знакомыми. Моя прелесть въ своемъ темномъ, простомъ туалетѣ, въ черной, съ отогнутыми внизъ полями шляпѣ ходила съ профессоромъ во всю длину галлереи, и всякій разъ, какъ онѣ встрѣчались, они перекидывались дружелюбнымъ, даже нѣжнымъ взглядомъ.

— Мама! можно мне заговорить с ней? — сказала Кити.926 и пошла к ключу, чтобы там встретиться с ней. Но она подходила к ключу, а Варинька уже отошла, подав стакан професору. «Ну, в другой раз, только не неприятно ли ей будет? Вот странно, никогда никого так не любила, как ее, не зная кто она», думала Кити, подходя по галлерее к тому месту, где сидел Левин.

— Да если тебѣ такъ хочется, я узнаю и сама подойду къ ней. Что ты въ ней нашла особеннаго? Кампаньонка, должно быть. Если хочешь, я познакомлюсь съ М-me Миртовъ. Я знала ея мать.

— Чудо какая милая! — сказала Кити, глядя на нее, как она подавала стакан профессору. — Посмотрите, как все просто, мило.

— Уморительны мне твои engouements, — сказала княгиня. — Нет, пойдем лучше назад.

Ей не хотѣлось подходить къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ Левинъ. Онѣ уже поворачивались, чтобы идти назадъ, когда вдругъ увидѣли, что тамъ что то случилось около кресла Левина.927 и Варинька направилась туда своим быстрым шагом. Случилось, что Левин рассердился на свою женщину и бросил в нее стакан. Там что то толпился народ и громко говорили. Княгиня поспешно отошла прочь. Через несколько минут знакомый им Русский подошел к ним.

— Что это там было? — спросила Княгиня.

— Позор и срам, — отвечал Русский. — Одного боишься — это встретиться с Русским за границей. Этот больной, этот высокий Левин за что то рассердился на женщину, которая с ним, бросил в нее стакан. Тут вступился посторонний Англичанин за женщину,928 произошла ссора. Народ толпился около, и Кити ничего не видала, как только то, что Варинька что то говорила Левину и ушла с ним и его женщиной с вод. и шум сделался.

— Ах, как неприятно, — сказала Княгиня.

— Но вы не знаете, Княгиня, кто эта барышня в шляпе грибом?

— Ее зовут M-lle Варинька.

— А вы не знаете, кто она? — спросила Кити.

На другой день Кити видела, что Варинька, уже и с Левиным и его женщиной находилась почти в техъже отношениях, как и с профессором, и что Николай Левин детски наивно и немного испуганно улыбался, когда она подходила к нему.

— Вот, мама, — сказала Кити матери, — вы удивляетесь, что я восхищаюсь.929 М-llе Варинькой. Вчера это удивительно. Она подошла к этому больному господину, и сейчас же все уладила, и видно, что он теперь так и тает перед ней. Ничего так не желала бы, как познакомиться с ней.

С следующего дня, наблюдая на водах своего неизвестного друга, Кити заметила, что M-lle Варинька с Левиным и его женщиной уже находилась в тех же отношениях, как и с Профессором и его женой.

Она подходила к ним, разговаривала, услуживала, служила переводчицей для женщины, не знавшей ни на каком языке, кроме как по русски. И Николай Левин стыдливо и вместе радостно улыбался, когда она подходила к нему.

Но пока еще наступить время въ большихъ размѣрахъ исполнять свои планы, Кити и теперь на водахъ уже искала случая прилагать свои новыя правила жизни и подражать Варенькѣ. Она бы рада была теперь сойтись съ отвратительнымъ для нея Николаемъ Левинымъ и помогать ему; но и княгиня не позволила бы этаго, да и Николай Левинъ скоро уѣхалъ.930 Удобнее всего было помогать и делать добро семейству профессора Была одна умирающая дама, у которой часто бывала Варенька, но опять Княгиня не позволила ходить к ней. Кити нашла себе однако дело. Дело это было семейство живописца Кронова, с которым она познакомилась и против которого Княгиня ничего не имела. Семейство состояло из беременной, слабой и больной матери, трех маленьких детей и самого931 профессора живописца, находившагося на последней ступени чахотки.932 Семейство это было бедно, не имело прислуги. А между тем жена профессора была девушка известной фамилии, и потому Кити удобно было познакомиться с нею.

Вся история этого семейства была очень трогательна. Девушка из Петербургского общества Анна Павловна Весельская влюбилась въ своего учителя живописи и извѣстнаго живописца Кронова. Противъ воли своихъ родителей она вышла за него замужъ. Родители, считавшіеся очень богатыми, скоро разорились, и у Кроновыхъ остались однѣ средства — работа мужа. Онъ заболѣлъ, и жена безъ средствъ, ожидая смерти мужа, вела самую трудную жизнь за границей.

Кити приучила к себе детей, сошлась с женою и стала бывать у них, стараясь933 всякій разъ сдѣлать что нибудь полѣзное. И скоро она почувствовала, что появленіе ея приноситъ радость всему семейству. утешать больного, занимать детей и помогать матери.934 Для Кити незамѣтно пролетѣли первыя четыре недѣли пребыванія ея на водахъ. Она замѣтно поправилась и почувствовала себя спокойной и даже счастливой, совсѣмъ другимъ счастьемъ, чѣмъ то, которое она прежде представляла себѣ.

Княгиня въ первое время не охотно смотрѣла на ея сближеніе съ семействомъ935 профессора Кроновых, но делать было нечего, тем более что, несмотря на бедность, Анна Павловна была вполне порядочная женщина, и сам Кронов был знаком со всем лучшим обществом Петербурга. Притом принцесса и другие любовались добротой Кити, и это утешало Княгиню.936 Княгиня чувствовала, что что-то лишнее есть въ мысляхъ и чувствахъ ея дочери, что она это скрываетъ отъ нее Она видѣла, что дочь читаетъ по вечерамъ Евангеліе, это хорошо, но въ общемъ Княгиня не могла не радоваться на свою Кити. Сама Княгиня полюбила и дѣтей Кроновыхъ и ласкала ихъ и бѣдную Анну Павловну, въ которой она принимала большое участіе. — Что то давно не видать твоих protégés, — сказала раз Княгиня. — Что Анна Павловна не заходит? — Нет, она нынче хотела зайти, — покраснев сказала Кити.

Вся жизнь Вареньки была проста, ясна и возвышенна. Ей не нужно было искать, бороться. Она полюбила человѣка и готовилась къ обязанностямъ семьи, но Богу неугодно было, она подчинилась его волѣ, и жизнь всетаки была полна. Была ея благодѣтельница, счастью которой и спокойствію она старалась содѣйствовать всѣми силами, были и тамъ, въ Ментонѣ, гдѣ она жила, и здѣсь, куда бы она ни пріѣзжала, люди, нуждавшіеся въ ней, которьмъ она приносила пользу. Стоило только забыть себя и дѣла, и счастливаго дѣла, въ которомъ чувствуешь себя полезной, найдется безъ конца. Такъ думала и жила Варенька. И влюбленная въ нее Кити, видѣвшая въ ней образецъ всѣхъ совершенствъ, понявъ ясно то, что было самое важное, не удовольствовалась тем, чтобы восхищаться этим, но тотчас всей душой отдалась этой новой открывшейся ей жизни. И, несмотря на насмешки матери над этим engouement, Кити нетолько подражала своему другу в манере ходить, говорить, мигать глазами, но и во всем образе жизни. Через Вареньку она познакомилась с покровительствуемыми ею с М-me Berte и с семейством Професора.937 с Левиным же Княгиня прямо запретила всякое знакомство, что было На семействе Професора она сделала свое обучение благотворительности и испытала огромное, никогда еще не испытанное ею наслаждение. В сближении этом она, по избежание противодействия матери, старалась быть мудрою, как змея, и кроткой, как голубь. Она не высказывала матери цели своего сближения, зная вперед, что мать скажет то, что она говорила про Вареньку. «Быть доброй и помогать ближнему очень хорошо, — говорила Княгиня, — Но il ne faut rien outrer».938 [не нужно ничего утрировать.] «Как будто можно было быть христианкой не утрируя», думала Кити, вспоминая учение о щеке и рубашке.

Кити в это лето в первый раз читала Евангелие, которое ей дала Варенька. Итак, Кити искусно вела дело, она говорила, что подружилась с женой Професора, которая очень мила, что дети прелестны и она полюбила их, и между прочим только упоминала о жалком положении Професора. А в сущности все ее наслаждение состояло в том, чтобы облегчить Професору его тяжелое положение.939 и содействовать Вареньке в обращении его в веру.

Для Кити незамѣтно прошли первыя 4 недѣли пребыванія ея на водахъ. Она замѣтно поправилась и чувствовала себя спокойной и даже счастливой совсѣмъ другимъ счастьемъ.940 чем то, которое она прежде представляла себе. Главное счастье было ожидание жизни, как рассказывала ей Варенька, про одну девушку, по острогам, Еван Евангелие , школы.941 Четыре последние слова представляют собой, очевидно, конспективную запись. Княгиня не охотно смотрѣла на ея сближеніе съ семьей Професора, но дѣлать было нечего, притомъ Принцесса и другія любовались добротой Кити, и это утѣшало Княгиню.

Одно, что в этой счастливой для Кити жизни стесняло ее, это было отношение к ней Професора. Професор был молодой человек, безвкусно одетый, с голубыми, большими, как у всех чахоточных, блестящими и вопросительными глазами. Глаза эти постоянно смотрели на Кити, так что ей становилось неловко. Разговоров между ними никогда не было серьезных и продолжительных, так как мало было общего. Однажды, уже перед концом курса Кити, она зашла с Варенькой к Мимозовым [?], и Варенька тотчас же ушла к детям в задния комнаты. Кити осталась одна с Професором.

— Как вы себя чувствуете нынче?

— Было дурно ночь, но теперь лучше. И всегда лучше, когда я вас вижу.

Кити посмотрела на него и улыбнулась.

— Если бы это была правда, я бы желала всегда быть с вами.

— Мне довольно этого, правда ли это? — вскрикнул Професор.

Кити покраснела, увидав, что это не то, и тотчас же, переменив тон, — Можно пройти к Марье Ивановне? — сказала она вставая.

С этого разговора Кити объяснила себе холодность Марьи Ивановны к себе, которую она и прежде замечала. И Варенька противодействовала иногда тому, чтобы Кити виделась часто с Професором. Кити не позволяла себе еще верить в это, но это мучало ее и отравляло ей счастье этой жизни.

Она потеряла любимого мужа, потеряла ребенка, была недвижима уже 8-й год, и она говорила, и Кити чувствовала, что она говорит искренно, что она каждый день благодарит зa это Бога.

— Как, за то даже, что вы потеряли мужа? — робко спросила Кити.

— Да, за это. Он сделал это для моего блага, оно было не видно мне. Но теперь оно ясно. Я не говорю вам, милый друг, — сказала она с своим неземным выражением и улыбкой, — чтобы вам радоваться вашим печалям, но я бы желала, чтобы вы понимали это, верили, что это так.

И Кити верила этому, и она торопилась скорее испытать, поверить это. Через Вареньку Кити сошлась с семейством Професора и, также как и Варенька, хотела помогать им. Но тут с ней случилось совсем другое. Професор влюбился в нее. Между мужем и женой произошли сцены ревности, и Кити перестала бывать у них.

Такъ прошли счастливыя 5 недѣль. Раза два въ недѣлю Кити видѣла г-жу Сталь и говорила съ ней и цѣлый день проводила съ Варенькой и часто бывала у Професора, стараясь также быть полезной. И, къ радости своей, она видѣла, что Професоръ любитъ ее и радуется всегда ея приходу.

Сначала Княгиня замѣчала только, что Кити находится подъ сильнымъ вліяніемъ своего engou[e]ment, какъ она называла, къ Г-жѣ Шталь и въ особенности къ Варенькѣ. Она видѣла, что Кити нетолько подражаетъ Варенькѣ въ ея дѣятельности, но невольно подражаетъ ей въ ея манерѣ ходить, говорить и мигать глазами.942 Княгиня замечала, что было что-то излишнее в настроении Кити. Новое это излишнее было хорошее, и Княгиня ничего не имела против этого, как только то, что ничего не надо утрировать, как она и говорила дочери. «Как будто можно быть христианкой не утрируя», думала Кити, вспоминая о левой щеке и о рубашке, про которые она читала в Евангелии. Но потом Княгиня заметила, что в дочери, независимо от этого очарования, совершается какой-то более серьезный душевный переворот.

Княгиня видела, что Кити читает по вечерам французское Евангелие, которое ей подарила Г-жа Шталь, чего она прежде не делала,943 и хотя княгинѣ обидно было думать, что не она, а другія научили этому ея дочь, она видѣла, что это что она избегает светских знакомых и сходится с больными, покровительствуемыми Варенькой, и в особенности с одним бедным944 Русским семейством больного живописца Петрова, в котором Кити, очевидно, гордилась тем, что занимала место сестры милосердия. Все это было хорошо, и Княгиня ничего не имела против этого,945 Она видела, что Кити не только полюбила Кронову, но что она старается быть ей полезной. И это не имело в себе ничего дурного. Княгиня сама увлекалась Кроновыми, ходила к ним, звала к себе детей и принимала большое участие в бедной Анне Павловне. тѣмъ болѣе что жена Петрова была вполнѣ порядочная женщина и что принцесса, замѣтившая дѣятельность Кити, хвалила ее, называя Ангеломъ утѣшителемъ. Все это было бы хорошо, если бы не было излишества. А княгиня видѣла, что дочь ея впадаетъ въ крайность, что она и говорила ей.

— Il ne faut jamais rien outrer,946 [— Не нужно никогда ничего утрировать,] — сказала она ей.

Но дочь ничего не отвѣчала ей. Она только подумала въ душѣ, что нельзя говорить объ излишествѣ въ дѣлѣ христіанства. Какое же можетъ быть излишество, слѣдуя ученію, въ которомъ велѣно подставить другую щеку, когда ударятъ по одной, и отдать рубашку, когда снимаютъ верхнее платье. Но княгинѣ не нравилось это излишество и еще болѣе не нравилось то, что она чувствовала, что Кити не хотѣла открыть ей всю свою душу. Дѣйствительно, Кити таила отъ матери свои новые взгляды и чувства, не потому, чтобы она не уважала, не любила свою мать; но только потому, что это была ея мать. Она всякому открыла бы ихъ скорѣе, чѣмъ матери.947 и еще менее отцу. Княгиня чувствовала это и старалась вызвать дочь, старалась участвовать въ ея дѣятельности.

— Что это давно Анна Павловна не была у нас вечером, — сказала раз Княгиня дочери про Петрову. — Я звала ее! А она что то как будто не довольна.

— Нет, я не заметила, — вспыхнув отвечала Кити.

— Ты давно не была у них?

— Мы завтра собираемся сделать прогулку в горы, — отвечала Кити.

— Что жъ, поѣзжайте, — отвѣчала княгиня, вглядываясь въ смущенное лицо дочери и стараясь угадать причину ея смущенія.

В этот же день Варенька пришла обедать и сообщила, что Анна Павловна раздумала ехать завтра в горы.

Княгиня заметила, что Кити опять покраснела.

— Кити, не было ли у тебя чего нибудь непріятнаго съ Петровыми? — сказала она ей, когда онѣ остались однѣ. — Отчего она перестала посылать дѣтей и ходить къ намъ?

Кити ответила, что ничего не было между нею и что она решительно не понимает, почему948 если это правда, стала между ними холодность. Анна Павловна как будто недовольна ими.

Кити ответила совершенную правду. Она не знала причину перемены к себе Анны Павловны, но она догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она не могла сказать матери, которой она не говорила и себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе: так страшно и постыдно ошибаться.949 Это было то, что она произвела впечатление на больного живописца, что жена заметила это и была недовольна сомнение о том, не влюбился ли в нее больной живописец и не заметила ли этого жена, что больной живописец имеет к ней чувство такое, которое неприятно его жене. Кронов был немолодой, очень некрасивый человек, обросший бородой, усами и бровями, падавшими вниз, и с блестящими, как у всех чахоточных, вопросительными глазами. Он был худ, как скелет, беспрестанно кашлял, насилу ходил и постоянно переходил от мертвого уныния к оживлению, которое всегда особенно мрачно страшно действовало на Кити. Она боялась его как мертвого тела, но, заметив в себе это чувство, она делала над собою усилие и всегда особенно весела и оживленна казалась с ним. Не это ли сдѣлало то, что онъ радостно и жалостно улыбался, встрѣчая ее, не спускалъ съ нея глазъ и старался какъ можно чаще видѣться.

Опять и опять она перебирала в своем воспоминании все отношения свои с этим семейством.950 спрашивая себя, не была ли она в чем нибудь виновата.

Она вспоминала добродушное, круглое951 покрытое веснушками, безпомощное лицо Анны Павловны, наивную радость ея первое время при сближеніи съ Кити, ихъ переговоры тайные о больномъ, заговоры о томъ, чтобы отговорить его отъ работы, которая была ему запрещена, и увести гулять, привязанность меньшаго мальчика, называвшего ее «моя Кити» и не хотѣвшаго безъ нея ложиться спать. Какъ все было хорошо! Но потомъ она вспомнила952 щеголеватую худую, худую фигуру Петрова с его длинной шеей, в щеголеватом чистом сюртучке, его редкие вьющиеся волосы и вопросительные, страшные первое время для Кити953 но прекрасные бле блестящие голубые глаза и его болѣзненное стараніе казаться бодрымъ и оживленнымъ въ ея присутствіи. Она вспоминала то усиліе, которое она въ первое время дѣлала надъ собой, чтобъ преодолѣть отвращеніе, которое она испытывала ко всѣмъ чахоточнымъ, и стараніе, съ которымъ она придумывала, что сказать ему. И она съ ужасомъ вспоминала этотъ робкій, умиленный взглядъ, которымъ онъ смотрѣлъ, и странное чувство состраданія и неловкости и потомъ нѣжности, которое она испытывала при этомъ. «Неужели эта трогательная радость его при ея приближеніи была причиной охлажденія Анны Павловны. Да, — вспоминала она, — что то было не натуральное и совсѣмъ не похожее на доброту Анны Павловны, какъ она третьяго дня съ досадой сказала: «вотъ все дожидался васъ: не хотѣлъ безъ васъ пить кофе, хотя ослабѣлъ ужасно». Да, можетъ быть и это непріятно ей было,954 как он с трогательной, робкой улыбкой сказал мне тогда: «вы не поверите, как мне вся картина яснее стала после того, как я вас узнал». «Мадонну?» «Да», и как он поцеловал ребенка тотчас после того, как я его поцеловала. И его смущение и когда я подала ему плед. Все это так просто. Но он так неловко это принял, так долго благодарил, что и мне стало неловко. И потом этот портрет мой, который он так хорошо сделал. А главное, этот вгляд955 страшный смущенный и нежный. Да, да это так, — с ужасом говорила себе Кити. — Нет, это не может быть.956 Ведь он умирающий. Онъ такъ жалокъ», говорила она себѣ вслѣдъ за этимъ. Это сомнѣніе отравляло прелесть ея новой жизни.

Уже перед концом курса Князь, тяготившийся жизнью за границей и ездивший в Баден и Кисинген к своим знакомым набраться, как он говорил, русского духа, вернулся к своим.

День былъ прекрасный; Князь въ легонькомъ, модномъ, короткомъ пиджакѣ, особенно странномъ, сидѣвшемъ на его толстомъ, крупномъ тѣлѣ съ своими русскими морщинами, одутловатыми щеками на крахмаленныхъ воротничкахъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа вышелъ рано утромъ вмѣстѣ съ Кити, провелъ ея на воды, свелъ съ ея другомъ и самъ пошелъ гулять по городку. Ужъ который разъ онъ обходилъ этотъ несносный ему городокъ съ его чистыми улицами.

Он подошел к лавочкам и накупил талеров на десять: разрезной ножик, резной сундучек; бирюльки и пошел опять на воды за Кити, чтобы отвести ее домой. Она все еще ходила под руку с другом и оживленно разговаривала.

— Ну, пора, я перерываю ваш интересный разговор, — сказал он957 Мисс Суливан Вареньке.

— Наш интересный разговор никогда не кончится, — сказала Варенька улыбаясь.

— Вы бы сделали нам удовольствие пить с нами кофе.

— Благодарю вас, я только958 скажу Тортонам зайду к Madame[?]. До свиданья, Кити.

Разговоръ, дѣйствптельно, былъ очень интересный. Онѣ говорили о Профессорѣ и о томъ, что Варенька не совѣтовала Кити больше ходить къ нимъ. Какъ ни старалась Варенька скрыть причину, Кити догадалась. Она сама видѣла послѣднее время, что въ отношеніи къ ней Профессора было что то больше, чѣмъ обыкновенная симпатія. Кити замѣчала смущеніе его, когда она оставалась съ нимъ одна, и смущеніе это передавалось ей. Морщинка на лбу Кити вспухла, и она замолчала, отвѣчая только «да» и «нѣтъ» на вопросы Вареньки.

Варенька ушла, обещав придти к кофе.

Она ушла, а Князь, взяв под руку дочь, пошел с нею прежде к стойке с печеньями, накупил мешок сухарей и пошел дальше, показывая дорогой свои покупки. И прежде Кити боялась взгляда своего отца на Вареньку и теперь и боялась и желала узнать, что он думал, но Князь еще ничего не говорил про нее, и Кити боялась, что он посмеется над нею. Но отец ни смеялся и не хвалил, как будто не находя в ней ничего особенного, и это огорчало Кити.

— Папа, как тебе нравится Варенька?

— Очень, очень, — сказал он, но Кити видела огонек насмешки в глазах Князя.

— Нет, папа, ты не смейся над ней, она такая прелесть.

— Я и не думаю смѣяться, я только одно знаю, что если ты поступишь въ ихъ секту, то онѣ тебя выгонятъ.

— Отчего?

— Оттого что, первое, надо быть старой и некрасивой.

— Варенька очень хороша. Но, папа, ну ради Бога без шуток. Разве это дурно, что она помогает ближнему, читает Евангелие, учит...

— Прекрасно. Но я одно знаю, что если бы не было несчастных, чтобы они делали? В Англии нарочно делают poors,959 [бедных,] чтоб было для кого собирать жертвы. Не люблю я, не люблю всю эту Европу.

— Да ведь это не Европа, это христиа христианство .

— Нет, это Европа. У нас, хочешь душу спасать, иди в монастырь, a здесь — нет, здесь одной рукой отнимать, а другой подавать.

— Да Варенька Русская.

— Тем она и мила, что Русская, a тем неприятна, что набралась духа здешнего.

Кити замолчала; под влиянием неудовольствия, вызванного разговором с Варенькой, многое из слов отца запало ей в голову.

— Ну, купили булок и пойдем, мама ждет, — сказал Князь.

— A тебе ужасно скучно, папа, — сказала Кити улыбаясь.

— Есть грешок. Не скучно, a тесно, некого побранить. Поворчать нельзя. А, Марья Евгеньевна, — обратился он к Русской знакомой даме, — пойдемте с нами. Вот распрашивает меня, скучно ли мне. Я говорю: поворчать не на кого. Ведь я люблю, она знает, поутру посидеть за чаем с сигарой в своем соку, как говядина, знаете, в своем соку.

— Ну уж Князь скажет, — разразившись смехом, сказала Марья Евгеньевна. — Ну что, вы в Кисингене много Русских нашли?

— Пропасть. Петровы, Мягкие, Назоновы, Тали, Каренин.

— Да что-то, говорят, он очень болен.

— Нет, все такой же. Он никогда особенным весельчаком не был, ну а теперь еще мрачнее. Там уморительно: как кто приедет, Staendchen960 [серенаду] дают.

— Что такое?

— Соберутся музыканты и играют под окнами. Ну, про него как узнали, ему такой Staendchen задали, что меня разбудили. Вы понимаете как ему весело.

В таких разговорах они пришли к дому. Княгиня уже ждала своих в саду в тени каштана, где они обыкновенно пили кофе в хорошую погоду.

— Что, наш Herr961 [хозяин] нынче не сердит? — спросил Князь жену.

— Нет, он очень мил, и сливки отличны.

Скоро Herr этот, здоровенный мужик, хозяин, в фартуке с засученными рукавами явился с подносом. И скоро пришла962 Мисс Суливан. Варенька. Князь взял газету и прочел вслух: «желают мужа с средним состоянием средних лет» и т. д.

— Молодцы немцы, все у них акуратно. Как вы на это смотрите? Вот, Кити, ты хвалишь Европейское. Я говорю, что у нас все по сердцу, а у них по акуратности.

Приехав к своим, князь распросил про их житье бытье и, узнав про знакомство Кити с М-ме Шталь, Варенькой и съ Кроновыми, увидавъ ее оживленною и здоровою, онъ по своему объяснилъ себѣ ея душевное состояніе, и Кити видѣла, по зажегшейся въ его маленькихъ глазахъ искрѣ, что онъ не осуждалъ, но и не одобрялъ всего этаго. Она чувствовала, что онъ скажетъ что нибудь мѣткое и насмѣшливое и что слово его будетъ имѣть на нее сильное вліяніе, и боялась, что она въ своемъ настроеніи не устоитъ противъ этого слова. Но онъ ничего не сказалъ въ первый вечеръ, а разсказывалъ много про русскихъ знакомыхъ и дѣлалъ планы отъѣзда и жизни въ деревнѣ до зимы. На другой день Князь съ Кити пошелъ на воды.

За кофеем, к которому Князь пригласил и Вареньку, Марью Евгеньевну Ртищеву, московскую знакомую, он был963 особенно в ударе, спорил с женой и смешил до слез Марью Евгеньевну и Вареньку. очень весел и говорлив. Кити радовалась на отца,964 не могла удержаться, смеялась изредка своим сообщающимся смехом. но была задумчива и озабочена. Она не могла разрѣшить задачу, которую ей невольно задалъ отецъ съ своимъ веселымъ, полнымъ жизни взглядомъ на ея друзей и на ту жизнь, которую она такъ полюбила. Къ задачѣ этой присоединилась еще задача перемѣны ея отношеній съ Кроновымъ, и ей смутно казалось, что разрѣшеніе обѣихъ задачъ должно быть одно и тоже.

Князь велел Кити принести свои покупки, гостинцы и показывал их всем. Тут были разные сундучки, бирюльки, резные деревянные собачки, охотники, разрезные ножики всех сортов, которых он накупил кучу на всех водах.

— Ну на что ты накупил эту бездну, — говорила Княгиня улыбаясь.

— Пойдешь ходить, ну зайдешь, купишь. Пристают: у меня купите, у меня.

— Вот этого я не понимаю, — сказала Княгиня. — Это только от скуки.

— Я не отрекаюсь. Такая скука, что не знаешь, куда деваться.

— Помилуйте, Князь, так интересно!

— Да что же интересно? Все теже немцы, и все они совершенство. Все у них акуратно. И газеты то, и те читать нельзя. Все ребусы: ging, а потом и догадывайся, что aus или ab auf.

— Да смеяться надо всем можно.

— Молодцы немцы. Вот мы, по глупости, жениться или выдти замуж ждем, чтобы полюбить человека, сойтись; а у них просто: молодой человек красивой наружности ищет жену с красивым лицом, с 5000 талеров, hochst discretion,965 [отменной скромности,] и отлично. A я варвар, — перебил Князь, — что делать! Признаюсь, мочи нет. Все акуратно, все затянуто, подтянуто. Сапоги снимай сам — да еще за дверь выставляй. Как это покойно. Утром вставай, одевайся, иди в salon чай скверный пить. То ли дело дома. Проснешься, не торопясь посердишься на что нибудь, поворчишь. Принесут чай, возьмешь газету или книгу, сигару. Вот она бранит, а я это то люблю. Извините, — обратился он к дамам. — В своем соку, это называется, чай пить. Как говядинка в своем соку. Все обдумаешь, опомнишься, не торопишься.

— Ну уж Князь скажет, — покатившись со смеху, подхватила Марья Евгениевна.

— A Time is Money.966 [время — деньги] Вот уж глупее ничего не слышал. Время — это вся жизнь, счастье и все, а не деньги. А то в Киссингене, только я приехал ночью, утром сладко заснул — Драм да дам. Эти штендхен Каренину. Разбудили, разбойники.967 и дал им еще талеров. — Тут очень хороша была история с Карениным.

— Ну что ж, и очень хорошо. Принцесса рассказывала мне, что у них [?]

— Алексей Александрович? А он там был. Говорят он очень был...

Кити, собиравшаяся уходить с Варенькой, остановилась послушать о Каренине.

— Как же, узнали его важные чины, ему каждый день штендхен. Болен не особенно, но убит.

— А что?

— Да не ладно, говорят, с женой. Мне говорили...

Кити остановилась, чтобы послушать о Каренинѣ, а Князь оглянулся на нее, чтобы узнать, ушла ли она, для того чтобы разсказать про Каренина. Она поняла это и ушла съ Варенькой на свою обычную, бывшую самымъ любимымъ ея временемъ, прогулку по саду. Во время этой прогулки были ихъ самые задушевные разговоры.

В разногласиях между братьями Сергей Левин всегда приводил брата к сознанию несостоятельности своих мнений. Но Константин Левин и не любил спорить с братом, во первых, потому, что он чувствовал, что брат умнее его, больше думал, и, во вторых, потому, что он чувствовал, что они находились на двух различных высотах, и, очевидно, для каждого перспектива была особенная: то, что было заслонено для одного, было открыто для другого; то, что для одного казалось маленьким, для другого казалось большим и наоборот.

Для Сергея Левина меньшой брат его был славный малый с сердцем, поставленным хорошо (как он говорил по французски), но с умом не глубоким и не анализирующим. Он, с снисходительностью старшего брата, иногда объяснял ему значение вещей, но спорить не мог, потому что всегда разбивал его. Константин Левин смотрел на брата как на человека огромного ума, самого умного в России и одаренного лучшим даром, которого недостаток болезненно чувствовал в себе Константин Левин, — даром самоотвержения и любви к отвлеченной истине и добру и способности деятельности для общего блага. И потому при всех разногласиях с ним он находил, что источник разногласия их в его, Константина Левина, неспособности принимать к сердцу отвлеченное общее благо. Он уже давно и несколько раз встречал это стремление к общему благу в других и отсутствие этого стремления в себе, старался воспитать в себе это чувство, но всякий раз он не мог преодолеть фальши и бросал и теперь уже не пытался, а с стыдом признавал себя неполным человеком, лишенным человеческого качества — самоотвержения, которое он встречал в столь многих, и смирялся. Одно, что утешало его, было то, что, не смотря на это, он твердо знал в глубине души, что он все таки любит на свете только хорошее и никогда не солгал ни себе, ни другим.

Кроме того, Константину Левину было в деревне неловко с братом еще оттого, что Константин Левин в деревне бывал всегда, особенно летом, в деятельности, a Сергей Левин отдыхал, и Константину бывало неловко его оставить.968 На полях против этих строк написано: Сергею Левину скучно без публики. Не смотря на всю любовь и уважение к брату, Константин Левин заметил969 с любовной усмешкой. в нем маленькую слабость, которая для него не портила, но украшала величественную фигуру брата. Он любил галлерею. Хотя он и отдыхал теперь в деревне, т. е. не работал над своей печатающейся книгой, только правил присылаемые корректуры, Сергей Левин так привык к умственной деятельности, что он часто высказывал в красивой сжатой форме свои мысли и любил, чтобы было кому слушать. Он даже любил гостей, и Константин Левин часто удивлялся, как он иногда небрежно метал свой бисер перед свиньями. Самый же обыкновенный и естественный слушатель его был его брат. Сергей Левин любил970 больше всего лечь в траву на солнце и лежать так, жарясь, и лениво болтать.

— Ты не поверишь, — говорил он брату, — какое для меня наслаждение эта хохлацкая лень. Ни одной мысли в голове, хоть шаром покати.

Или любил удить рыбу и даже, как заметил Константин Левин, как будто и гордился тем, что может любить такое глупое занятие. Но Константину Левину скучно было сидеть, слушая его, особенно потому, что он знал — без него возят навоз на нелешеную десятину и навалят Бог знает как, если не посмотреть, и резцы в плугах не завинтят, а поснимают и скажут, что соха матушка.

— Да будет тебе ходить по жаре, — говорил ему Сергей, когда он уходил.

Кроме того, брат не переставал ему выговаривать за то, что он бросил земство. Один раз у них был длинный разговор об этом и почти спор, в котором Константин Левин чувствовал, что он совершенно осрамился и все таки не мог согласиться с братом.971 К ним приезжал сосед Константина Левина, доктор земский к тетушке, вывихнувшей палец, и доктор этот рассыпался перед знаменитым Левиным и рассказывал все, что делается в уезде. Сергей Левин внимательно слушал и расспрашивал и сказал ему кое какие замечательные слова. — Ну, однако, — начал Сергей Левин, когда доктор уехал, — это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне поразсказал этот господин. И воля твоя, Костя, это нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще не принимаешь участия в Земстве. Если мы, порядочные люди, удалимся, они, эти господа, заберут все в руки. Вон он рассказывает, что выбрали этого дурака в Председатели Управы, и он берет с нас же 2000 жалованья, и ни школ, ни фельшеров, ни

В первых числах Іюня случилось, что старуха тетушка, сходя с крыльца, поскользнулась, упала и свихнула руку в кисти. Послали за земским доктором. Приехал молодой, болтливый, только что кончивший курс студент. Он осмотрел руку, сказал, что не вывихнута, и, оставшись обедать, видимо наслаждался беседой с знаменитым Левиным и рассказывал все уездные сплетни, жалуясь на дурное положение земского дела. Когда доктор уехал, Сергей Левин с удочкой собрался на реку, и Константин Левин, которому нужно было на пахоту и посмотреть луга, вызвался довести брата в кабриолете.

Было то время года — перевала весны в лето, то время, когда урожай уже определился, рожь уже вся выколосилась и, серо зеленая, неналитым еще легким колосом, волнуется по ветру; когда желтозеленые овсы выбиваются кое где в метелку и по ним сидят еще не выполоные старые, разветлившиеся кусты желтой травы; когда гречихи у хороших хозяев посеяны и лопушатся, скрывая землю, и только староверы сеют, поминая Акулину гречишницу; когда убитые скотиной пары с трудом до половины вспаханы с оставленными дорогами, которых не берет соха; когда накатаны жесткия дороги на поля возкой навоза и присохшия кучи все таки пахнут на зарях навозом, сливающимся с запахом меда от пчелиных трав; когда не паханные пары и залежи ярко жолтые от свергибуса, а береженые луга на буграх нежно синеют расходящимися фигурами незабудок, а в низах стоят, ожидая косы, серыми метелками в верху и сочным подростом снизу луга с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника и кое где примятыми лежками с крутой стеной травы вокруг; когда в лесах глухо, поспела ягода и грибы; когда соловей допевает последнюю песню и вывелась уже ранняя птица и на молодых деревьях на заре видны изумрудные побеги нынешнего года; когда липа уже приготовилась к цвету и вся запестрела желтыми прилистками; когда на пчельниках старики не спят в обеденное время и пчела волнуется и роится. Было то время, когда в сельской работе приходит короткое время передышки перед началом всякий год повторяющейся, но всякий год вызывающей все силы, всю энергию народа, — время уборки. Урожай был прекрасный, весна была прекрасная, и теперь стояли очень жаркие дни с росистыми короткими ночами. Братья должны были проехать и через поля и через лес и подъехать к лугам. Сергей Левин, очень чуткой к красотам природы, любовался все время. Константин Левин, оглядывавший поля, пары, кучи навоза и луга, задавал себе вопрос: косить или подождать?

Во время сенной уборки Левин, как и все почти хозяева, несмотря на то что уборка сена есть одна из неважных статей хозяйства, Левин приходил всегда в особенно сильное волнение. Косить, не косить ли? Трясти, не трясти? Будет ли погода? Сгребут ли в валы, в копны, смечут ли в стога до дождя? Готово ли сено, что барометр, что у других, убрано ли? Есть что то забирающее за живо в уборке сена, и Левин, страстно любящий хозяйство, всегда испытывал этот азарт и волнение. Раз, проехавши на покос, он попробовал сам косить и почувствовал такое успокоение от волнения и работа ему эта так понравилась, что с тех пор он уж два года косил с мужиками, когда ему было время.972 Против этой фразы на полях написано: После покоса письмо. А. свихнулась, поезжай. Нынешний год он был в раздумье — косить или нет. Ему совестно было оставлять брата по целым дням и совестно было, что он посмеется, увидит в этом оригинальничание, но973 теперь, после взволновавшего разговора с Дарьей Александровной с воспоминаньем разговора с братом он чувствовал, что ему слишком неловко с братом и необходимо то сильное физическое движение, которое ему давал покос, и он решил, что будет косить. Но более всего убедил его в этом вид большего луга, когда он прямо въехал в него на кабриолете, подвозя брата к тому ракитовому кусту, у которого брались окуни, и когда он увидалъ, какъ сѣрый пухъ луга махался до колѣнъ лошади, моча ея ноги и копыты, и когда, оглянувшись на слѣды колесъ, по974 которым поднималась трава густому ковру подседа в четверть, «нет, поспели луга, — подумал он, — и заря красно догорает».

Брат сел под кустом, разобрал удочки, а Константин Левин отвел лошадь, привязал ее и пошел пройтись по самой середине луга. Трава была по пояс на заливном месте и шелковистая, мягкая сверху, густая внизу. На лугу никого не было. Как серое море, стояла трава, не шелохаясь от ветра. Перепела и коростели перекликались, и одна перепелка вылетела.

Работа так и кипела, подрезываемая с сочным звуком трава наклонялась и ложилась со всех сторон, кое где попадались грибы, которые срезали и за которые сердился старик и собирал. Старик в куртке полез на гору и поскользнулся потом в своих лаптях, трясясь всем телом и висевшим низко шагом клетчатых порток, которые тряслись на нем, но все таки лез, шутил и срезал траву. Левин чувствовал, что без косы даже он другой раз спотыкнулся бы, и не легко влез на эту гору. Теперь в артели шел в ряду, махая косой, чувствуя, что какая то внешняя сила двигала им. Лесная трава пахла пряно и сочно и придавала бодрость и веселье.

Доделали последние ряды, и весело все пошли к дому. Левин сел на лошадь и поехал домой. С горы он оглянулся: в тумане, поднимавшемся из низу, слышны были веселые грубые голоса, хохот и звук сталкиваемых кос.

Он приехал домой, умылся и вошел в гостиную. Брат с сигарой пил чай, тетушка была не в духе от больного пальца и самовара, который пах.

— Чтоже ты это целый день был? — спросил брат. — А в дождь то ты где был?

— Когда дождь?

— Да утром ливень.

— Разве был? Ну, право, я не заметил.

— С почты приехали, — сказал брат.

Константин Левин заметил, что брат не в духе.

— Что, неприятное что нибудь?

— Не неприятное, потому что я другого не ждал, они последовательны, — и брат начал рассказывать про высшее распоряжение, которое было сделано в Петербурге и которое он считал вредным и глупым.

— Ведь это нельзя так, Василий, мы задохнулись от твоего самовара, — сердито говорила тетушка.

Все были не в духе. А Левин был необыкновенно весел.

— Да что вы не на балконе?

— Помилуй, я распух весь, — сказал брат, — от комаров. Да, тебе письмо.

Константин Левин взял письмо. Оно было от Облонского. Облонский писал из Петербурга: «Я получил письмо от Долли. Она в Покровском, и у ней что то все не ладится. Съезди, пожалуйста, к ней и помоги советом. Ты все знаешь. И она так рада будет тебя видеть. Она совсем одна, бедная. Теща со всеми еще за границей».

Левин рассказал содержание письма, и тетушка советовала ему непременно ехать. Брат же был не в духе, по этому случаю разговорился об Анне Аркадьевне.

— До чего распущенность нравов дошла, это не имеет границ, — сказал он. — Говорят, Каренина открыто живет на даче с любовником, а муж видит все и молчит.

— Какой Вронской? — спросил Левин.

— Алексей Вронской. Он малый хороший, говорят, но эти юноши невольно под влиянием окружающего тона.

Левин поел975 обед то, что ему принесли к чаю, и ушел976 спать в контору, распорядившись завтрашним покосом.977 Он сам решился ехать к Облонским и велел приготовить коляску.

Получив это письмо, Левин978 решал долго пришел в волнение. Решительно это дело, столь мучавшее его, не хотело оставить в покое. Как только он стал по немногу успокоиваться и979 отдыхать от этого волнения теперь весной, благодаря овсяного посева, возки навоза и теперь покосов, забывать, это письмо пришло и опять растравило его рану. — «Ехать — не ехать? — долго колебался он, — но чтоже, разве я заперт? Разве я сделал что-нибудь такое, что мне стыдно и я боюсь кого нибудь? Разумеется, ехать. Я люблю Дарью Александровну. Встречать Кити я не буду стараться. Скорее буду избегать ее. В письме Степана Аркадьича сказано, что Кити за границей. Отчего же мне не ехать?» И он велел приготовить коляску.

— Но ее, бедняжку, мне ужасно и ужасно жалко. Теперь я все понимаю.

— Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, — сказал он вставая. — Но я вас поздравляю, что вам жалко вашу сестру. Это все очень мило, но до меня это совершенно не касается. Прощайте, Дарья Александровна, до свиданья.

— Нет, постойте, — сказала она, схватив его костлявой рукой за рукав, — постойте, садитесь. Это вас касается и очень.

— Как это может?

— А так, что она вас любит, — вдруг, как выстрелила, сказала Дарья Александровна, — да, любит. Вы понимаете, что это значит, когда я это говорю про лучшего своего друга — сестру, которую я люблю больше всего после своих детей.

— Я только одно еще скажу. Понимаете ли вы положеніе дѣвушки, которая отказала въ такую минуту и все таки любитъ. И ея положеніе, le ridicule de sa position980 [ее смешное положение] относительно всех, что она обманута и сама виновата.

— Ничего не могу понять, кроме своего чувства.

Дети были милы, он не спорил, но он не совсем одобрял теперь приемы с ними Дарьи Александровны.

— Зачем вы говорите с ними по французски? — сказал он ей после того, как она спросила у девочки, где они были, и заставила девочку, поправив ее, с трудом выговорить по французски. — Это ненатурально, и они чувствуют это.

— Да, но погодите. Когда у вас будут свои дети и не будет средств взять Француженку в дом. А это все я знаю.

«Нѣтъ, — думалъ Левинъ, — ея дѣти милы, но когда у меня будутъ дѣти, будетъ совсѣмъ не то». Его будущіе дѣти представлялись ему всегда идеально прекрасными, и чтобы сдѣлать ихъ такими, не нужно было никакого труда, не нужно было только дѣлать тѣхъ ошибокъ, которые дѣлали другіе.

Огромный луг был полон народа, гребущих вереницей пестрых баб, гремящих, подъезжающих к копнам, телег и копен, огромными навилинами переходящих с земли на тележные ящики.

Левин, окончив дело, присел на копне с тычинкой ракитника на макушке, отмеченной мужиками на их долю, старик присел подле него. Парменыч был один из тех старинных мужиков, которых уж мало остается, которые гордятся своим мужичеством и не видят ничего дальше мужика. У него остался живой один сын из 8 детей.

Пустая телега на сытой подласой лошадке с красивой бабой в ящике и с молодым веселым мужиком, стоя размахивающим концом веревочной возжи, простучала мимо по чуть накатанному лугу. Старик встал и поманил мужика. Это был его сын.

— Последнюю, батюшка, — прокричал он, остановив лошадь и улыбаясь, оглянулся на веселую, неподвижно сидящую бабу, погнал дальше.

— Это твой сын? — сказал Левин вернувшемуся старику.

— Ванька мой, — с гордой улыбкой сказал старик.

— Ничего малый! Давно женат?

— Да 3-й год в Филиповки.

— A дети есть?

— Не, — улыбаясь беззубым ртом отвечал старик. — Младенец был.981 Вишь, нынче только начал с женой

— А что?

— Да такой он у меня стыдливый, два года, почитай, как брат с сестрой, с женой жил.

— Отчего?

Да, говорят, испортили.

— Какой вздор!

— Я тоже думаю. Так, от стыда. Ах, хорошо сено — чай настоящий, — сказал старик, желая переменить разговор и вместе с тем тяготясь бездействием.

Левин внимательно присмотрелся к Ваньке Парменову и его жене.

Ванька ловко стоял на возу, принимая и отаптывая навилины сена, которое сначала охабками, потом вилами ловко подавала ему его молодая красавица-хозяйка. С вилами она налегала упругим и быстрым движением на копну, стараясь захватить больше, выпрямлялась, перегибая спину, перетянутую красным кушаком, и, выставляя полные груди из-под белой занавески и с ловкой ухваткой перехватывая вилами, вскидывала их высоко на воз и отряхивала засыпавшуюся ей за потную загорелую шею труху, оправляла платок и опять набирала на вилы сено. Чему то она смеялась, особенно как он увязывал воз позади [?] под колесами. Левин смотрел, любовался и не мог оторваться. Он не только любовался, но что то для него, для его жизни важное, казалось ему, происходило перед его глазами. Воз был увязан. С скрипом тронулась телега. Муж с женой шли сзади, разговаривая и вытягиваясь в обоз с другими возами.

Возы вытянулись, и бабы запѣли своими мощными голосами, подвигая[сь] къ [нему], какъ будто туча съ громомъ веселья надвигалась на него. Онѣ прошли и скрылись. Солнце сѣло, взошелъ мѣсяцъ. Онъ все лежалъ на копнѣ. У рѣки стояли станомъ мужики дальней [деревни]. Они поужинали, и у нихъ шла игра, пѣсни, крики, и шутки. Всю ночь проиграли мужики и бабы, и всю ночь пролежалъ Левинъ на копнѣ. Онъ не думалъ ни о чемъ, онъ слушалъ звуки и чувствовалъ новое, сильное чувство. Онъ отрекался отъ всей своей жизни, которая ему вся казалась уродлива, и новая жизнь открывалась ему. Не барышня с музыкой, с муфточкой и белыми пальчиками, не трюфели, устрицы, не фраки и кресла качающияся, не искания новых планет и путей комет и решения шахматных задач, не разврат с сотнями женщин и не барышни, захватанные на балах и визитах [?], а Ванька, от стыда не спящий с женой и просыпающийся к чувству плоти, как к воздуху, в законе и покорности, и труд, труд счастливый, плодотворный, с природой, в артели. Вот жизнь, и я могу, и я люблю ее. И кончено. Мало ли их, этих женщин. Уйду туда, уйду от всех. Буду жить, как велел Бог, с женщиной в законе, в труде.

Все затихло перед зарей. Только два бабьих голоса смеющиеся слышны были. Кулик засвистал, утки перелетели. «Кончено. Теперь я устал, не спал, но эта ночь решила мою судьбу. Отделюсь от брата. Возьму и Парменыча дочь. Или нет, я не имею права. Я стар. Возьму бабу, как вдовцы. Заведу хутор и буду...»

Онъ вышелъ изъ луга и шелъ по большой дорогѣ, подходя къ деревнѣ. Онъ такъ былъ занятъ своими мыслями, что и не замѣтилъ или не далъ себѣ отчета о томъ, что онъ видитъ впереди себя. Впереди его, ему навстрѣчу, побрякивая бубенцами, въ сторонѣ-муравкѣ, по которой онъ шелъ, ѣхала, оставляя колеи между колесъ, четверней карета съ важами и сзади телѣга парой. Когда она поравнялась съ нимъ, онъ разсѣянно взглянулъ въ карету. Что то бѣлое, сѣрое лежало въ одномъ углу съ его стороны: подавшись впередъ на сидѣньи, видимо только что проснувшись, въ бѣломъ чепчикѣ, держась руками за обѣ ленточки и глядя веселыми и нѣжными глазами на него, но не узнавая его, сидѣла Кити. Мгновенно онъ узналъ эти правдивые глаза, эти плечи, этотъ благородный постановъ головы, это изящество всего, что была она и около нея, и весь міръ, весь интересъ жизни уѣхали туда, прочь отъ него, въ этой каретѣ на бойко бѣгущей четверкѣ. Остались вокругъ него мертвыя, пустыя поля, деревья и онъ самъ, одинокій и чужой всему, что было вокругъ него. Онъ не могъ сомнѣваться, что это была она. Онъ узналъ и ихъ лакея сзади важъ, долго оглядывавшагося на него, и понялъ, что она ѣхала къ Долли съ желѣзной дороги.

«Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ онъ себѣ, — нельзя обмануть себя, нельзя починить разбитое сердце. Я бы обманулъ себя. Я могъ быть счастливъ только съ ней, только, только съ ней, а ея нѣтъ для меня».

Он стал вспоминать свой разговор с Долли. «Все это вздор, и я сказал, что не приеду и не могу приехать, и потом она скажет ей все. И что же, я как будто простил ее. Нет, кончено. Надо жить, как прежде, той ни то ни сё жизнью, которой я жил и живу. Всегда во всем видеть, как можно разумно жить, и жить глупо. Это было бы ужасно, если бы не все так жили».

После объяснения на даче Алексей Александрович982 жил только в одном доме с женою, соблюдая приличия, но никогда не говорил с нею наедине уехал в Петербург и погрузился в свои занятия. не виделся с женой все лето. Тотчас же по возвращении с дачи он устроил себе поездку для ревизии по губерниям и тотчас же уехал. Как и всегда он делывал, при поездке этой всеми силами души погрузился в предстоящее ему дело. Перед отъездом его и вскоре после его отъезда в высшем обществе Петербурга говорили и спорили о поступке Алексея Александровича перед отъездом, и Анна часто должна была слышать про этот поступок, поднявший некоторый шум. Алексей Александрович, в противность того, что было общепринятым обычаем для людей в его положении, Алексей Александрович сделал выговор и велел выйти в отставку тому чиновнику, который вытребовал из Министерства Финансов прогоны на 9 лошадей для поездки Алексей Александровича, и велел возвратить эти деньги и требовать только на один билет 1-го класса пароходов и поездов. Алексей Александрович был небогатый человек, обычай этот брать прогоны на число лошадей по чину, что составляло рублей 1500, был общепринятый,983 но строгая разумная честность была уже привычкой Алексея Александровича, и он не мог и потому много было толков за и против, и большинство было против Алексей Александровича.

В конце Сентября он получил записку от жены: «Я намерена переехать в Петербург в среду, поэтому распорядитесь в доме, как так вы найдете нужным». Алексей Александрович передал приказание дворецкому, и в среду Настасья Аркадьевна с сыном и Англичанкой переехали. Муж и жена встречались985 но никогда не говорили наедине. при посторонних в столовой, в детской, говорили друг другу «ты», но старались избегать друг друга. Они не выезжали вместе и не принимали. Алексей Александрович старался обедать вне дома или опаздывать, так что ему подавали обед в кабинет. Когда он бывал в детской, что случалось часто, она, услыхав его голос в детской, дожидалась пока он уйдет. Все — и знакомые и прислуга — могли догадываться и догадывались об отношениях между супругами, но не имели права знать. Алексей Гагин часто обедал и все вечера до поздней ночи проводил у Настасьи Аркадьевны. Встречаясь в свете и на крыльце, Алексей Александрович и Гагин кланялись друг другу не глядя в глаза, но никогда не произносили ни одного слова. Жизнь эта была мучительна для обоих. Настасья Аркадьевна одна, казалось, не чувствовала всего ужаса этого положения, никогда не тяготилась или не жаловалась и, казалось, не видела необходимости предпринять что нибудь. Гагин видел, что она переменилась для него, тоже испытывал чувство подобное тому, которое испытывает человек, глядя на изменившийся, завядший цветок в руке, с тех пор как он сорвал его, тот самый цветок, который был так хорош, пока он был в руке. Он чуял, что она была несчастлива; но не имел права сказать ей это. Она казалась, вполне счастлива одним настоящим, без прошедшего и будущего.

Однажды в середине зимы он запоздал больше обыкновенного. Он был на обеде проводов выходившего из полка товарища.>986 На полях написано: [1] С матерью объясненье: она говорит: «Я или она?» О Он говорит: Она. Тем более что получил записку. Мать умоляет — хоть нынче не езди. [2] Алексей Александрович уезжал на все лето на ревизию. Вернувшись, он нашел совершившийся факт: Вронский ездил. Он уже не стал пытаться, а сказал, что нужно соблюдать приличия. [3] Он получил записку, чтобы непременно приезжал.

После объяснения с женой на даче Алексей Александрович, вернувшись в Петербург, тотчас же устроил для себя ту поездку по губерниям, которую он и прежде считал необходимою для дела, и, не видавшись с женою, уехал на ревизию, которая должна была занять несколько месяцев.

На третій день послѣ дня скачекъ Анна получила отъ него деньги и письмо. Письмо не имѣло обращенія къ лицу и было написано по французски. Анна поняла, какъ онъ долго долженъ былъ обдумывать и какъ хорошо онъ придумалъ такое письмо, которое не выражало отношенія его къ ней. Такъ какъ не было сказано ни милый другъ, Анна, ни Милостивая Государыня, и такъ какъ по французски онъ обращался къ ней «вы», тонъ письма былъ таковъ, что отъ нея еще зависѣло остаться съ нимъ въ прежнихъ отношеніяхъ.987 Странное дело — это безукоризненное письмо, написанное столь знакомым ей его растянутым и размашистым почерком, и по внешности и по содержанию возбудило в ней порыв ненависти к нему. Он писал: «После нашего последнего разговора, не приведшего ни вас, ни меня ни к какому решению, я полагаю, что нам лучше не видаться некоторое время. Вы и я будем иметь время обдумать свое положение и свои дальнейшие шаги в жизни. Я остаюсь при своем убеждении, что каковы бы ни были наши внутренния несогласия («несогласия! — подумала она. — Я сказала ему, что я любовница другого, он называет это несогласием») семья не должна быть разрушена, и мы должны продолжать нашу жизнь, как она шла, по крайней мере по внешности. Это необходимо для меня, для вас, для нашего сына. Так как поездка моя может продолжаться988 более 2-х месяцев неопределенное время, я посылаю деньги на ваши расходы на даче и сделал распоряжения о приготовлении всего к вашему переезду в город, который может последовать раньше моего приезда.

Прошу вас помнить, что судьба нашего сына, моего имени и ваша собственная находится в ваших руках.

А. Каренин».

— Он всегда прав, он во всем прав,989 подумала — вскрикнула Анна, прочтя это безукоризненное письмо, написанное столь знакомым ей растянутым и размашистым почерком, — но кроме меня никто не знает,990 что он не человек, а кукла, справедливая кукла. И нельзя быть несправедливой против куклы. откуда вытекает эта справедливость. Он справедлив. Все осудят меня, но я не могу быть виновата против этого человека.

Но, несмотря на это рассуждение, деньги, 3000 рублей, присланные Алексеем Александровичем, жгли ей руки, и она не убрала их в стол, и Аннушка уже, найдя акуратную в бандерольке пачку несогнутых радужных бумажек, напомнила ей.

Вскоре после этого Анна должна была слушать от всех своих знакомых толки об отъезде Алексея Александровича и об одном связанном с его отъездом обстоятельстве, наделавшем некоторый шум в высшем чиновничьем классе Петербурга.

— Вы слышали, что ваш Катон наделал? — смеясь сказала (белая без бровей) Анне, встретив ее у Бетси, — все спутались, не знают, хвалить его или бранить.

— Что он сделал? Я уверена, что что-нибудь справедливое, — сказала Анна с для одной себя понятной иронией.

— Какже, ему, как Тайному Советнику и, ну знаете, что он там такое, на ревизию отчислили прогоны на 9 или на 12 лошадей. Мой муж всегда даже нарочно выдумывает, куда бы съездить. Даже я ему придумываю. Это очень выгодно. Я прошлого года прогонами все балы справила. Разумеется, он может ехать в железной дороге, так зачем же они не переменили? Ну-с, ваш Катон выгнал чиновника, который написал ему это требование, и послал деньги назад, а взял только на 1-ый класс. C’est beau.991 [Это мило.] Не правда ли?

— Да что же, это очень хорошо, — сказала Бетси, у которой было 120 тысяч доходу.

«Разумеется, это было очень хорошо», думала Анна, но это вытекало из того самого, что она ненавидела в нем. Он прислал последния 3000, он не взял этих денег; он был всегда, всегда холодно прав, и она за это то бросила его и полюбила другого и теперь ненавидела его.

В начале зимы Алексей Александрович вернулся в Петербург и застал жену уже давно в Петербургском доме. Одна из главных причин успеха Алексея Александровича в жизни состояла в том, что он никогда не ожидал лучшего от обстоятельств и от людей, которые их делают, и потому редко ошибался. Он ждал того самого, что он нашел в своем доме. To-есть теже отношения между его женой и Вронским в внешних формах приличия. Разница состояла только в том, что то, что прежде было новым, не уложившимся, полным угроз событием, теперь стало совершившимся фактом.

Он приехал в Петербург рано утром; за ним выезжала карета по его телеграмме, и потому Анна Аркадьевна могла знать о его приезде; но когда он приехал, Анна Аркадьевна еще не выходила.992 и его встретила сестра Кити. Он спросил о ней, поздоровался с Сережей и сел за кофе.

Он ждал, что она выйдет к нему в столовую, но она не вышла, хотя он слышал, что она встала. Ему нужно было ехать в тоже утро по службе, и до этого хотелось видеть ее, чтобы отношения их были определены, и потому он прошел к ней. Она была одета и сидела в длинном кресле, читая.993 Прекрасное лицо ея было красно въ то время, какъ Она увидала его, хотѣла встать, раздумала, встала, и лицо ея вспыхнуло. Она не смотрѣла на него, но взглядывала и опускала глаза, какъ загнанный звѣрь, который не имѣетъ силы бѣжать и видитъ приближеніе ужаснаго. Это было всетаки лучше того, что онъ ждалъ, судя по послѣднему разговору, гдѣ она отчаянно и смѣло высказала ему свою любовь.

Лицо его было спокойно и строго.

— Вы нездоровы, — сказалъ онъ, глядя на ея похудѣвшее и опустившееся лицо съ горящими глазами. Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ. Она поняла, что онъ это дѣлалъ потому, что онъ долженъ будетъ это дѣлать при другихъ. — Очень жаль, — прибавилъ онъ, не дожидаясь отвѣта. И сѣлъ подлѣ нея.

— Да, я нездорова... Но нет...

Она замолчала, чувствуя, что не можетъ говорить съ нимъ ни о чемъ, прежде чѣмъ не пойметъ, что будетъ и чего онъ отъ нея потребуетъ.

— Алексей Александрович, — сказала она, взглядывая на него и не опуская глаз под его стеклянным, как ей казалось, взглядом. — Я преступная женщина, я дурная женщина; но я тоже, что я была, что я сказала вам в Красном, и я не могу ничего переменить....

— Я вас не спрашивал об этом, — сказал он спокойно, но только сопнув носом, — я так и предполагал, но, как я вам говорил тогда и писал, я теперь повторяю, что я не обязан этого знать. Я игнорирую это. Не все жены так добры, как вы, чтобы так спешить сообщать это приятное известие мужьям. Я игнорирую это до тех пор, пока свет не знает этого, пока имя мое не опозорено. И потому я только предупреждаю вас, что наши отношения должны быть такие, какие они всегда были, и что только в том случае, если вы компрометируете себя, я должен буду принять меры, чтобы оградить свою честь.

— Но отношения наши не могут быть такими, как всегда, — заговорила она, теперь уже не стыдясь смотреть на него. Отвращение к нему преодолело в ней стыд, когда она увидала это пергаментовое лицо, эти спокойные жесты, услыхала треск суставов и этот пронзительный детский голос994 с бесцельными ударениями sneering.995 [с усмешкой] — Я не могу быть вашей женой, когда я....

— Почему же? я не вижу, — отвечал он. — Это малейшая уступка за ту, которую я делаю.

Она вскрикнула и вскочила, как будто дотронулась до лейденской банки.

— Вы не понимаете этого унижения, этой...

— Не понимаю, как, имея столько независимости, как вы, объявляя мужу о своей неверности и не находя в этом ничего унизительного, вы находите унизительным то, чтобы исполнять в отношении мужа обязанности жены.

— Да вы... Нет, я не могу говорить с вами. Вы не поймете...

— Извольте, я уступаю и это. Я прошу объ одномъ и требую того, чтобы я не встрѣчалъ здѣсь этаго человѣка и чтобы вы вели такъ, чтобы ни свѣтъ, ни прислуга не могли обвинить васъ. Кажется, это немного. И за это вы будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ея обязанностей.

Так кончилось первое996 и последнее в эту зиму объяснение между супругами. Они жили в одном доме, встречались каждый день. Алексей Александрович за правило поставил каждый день видеть жену, но избегал обедов дома. Вронской никогда не встречался Алексею Александровичу в его доме, Анна видала его у Бетси и в свете и изредка назначала ему свидания вне дома. К себе она никогда не звала его.

Положение было мучительное для всех троих,997 Но меньше всего, казалось, чувствовал тягость этого положения Алексей Александрович. и ни одинъ изъ нихъ не въ силахъ бы былъ прожить и одного дня въ этомъ положеніи, если бы не ожидалъ, что оно измѣнится, а что это временное, горестное затрудненіе, которое пройдетъ. Вронской ждалъ того, что она рѣшится наконецъ оставить мужа и соединиться съ нимъ. Алексѣй Александровичъ ждалъ, что она опомнится и что это пройдетъ, какъ и все проходитъ: тѣ, которые говорили про это, забудутъ, и семейная жизнь его по прежнему будетъ благообразная и приличная. Анна, отъ которой зависѣло это положеніе, тоже переносила это положеніе, которое болѣе всего было мучительно для нея только потому, что она не только ждала, но твердо была увѣрена, что очень скоро все это развяжется и уяснится. Она рѣшительно не знала, что развяжетъ это положеніе, но твердо была увѣрена, что это что то придетъ очень скоро, каждый день она ждала, что это случится.

Въ концѣ зимы Вронской былъ у Бетси, ожидая встрѣтить у нея Анну, но ее не было, и на другой день онъ получилъ черезъ Бетси отъ нея записку: «Я больна и несчастлива, я не могу болѣе выѣзжать, но и не могу болѣе не видать васъ. Пріѣзжайте вечеромъ въ 7 часовъ. Алексѣй Александровичъ ѣдетъ на совѣтъ въ 7 часовъ». Въ этотъ самый день Вронской долженъ былъ присутствовать на прощальномъ обѣдѣ, который товарищи давали выходившему изъ полка офицеру.

Медленно, стуча калошами, спускалась998 высокая толстая худая, немного больше обыкновенного сгорбленная фигура Алексея Александровича. Рожок газа прямо освещал его бледное пухлое лицо с нахмуренными белыми бровями под черной шляпой и отвисшим носом и отвисшими щеками над бобровым воротником. Ясные999 светлые голубые карие глаза его устремились с недоумением на лицо1000 Гагина Вронскаго и1001 все таки он первый, тяжело вздохнув насильно улыбнулся и поднял пухлую руку к шляпе. Этим движением он уронил черную перчатку.1002 Гагин Вронской тоже приложил руку к козырьку, двинулся невольно к перчатке, вспыхнул и отшатнулся. Алексей Александрович заторопился, нагнулся к перчатке, споткнулся и справился, загремев калошами. Когда1003 Гагин Вронской вышел в переднюю, он не мог удержаться от хрипения, вызванного в нем душевной болью. «Боже мой! если бы он потребовал удовлетворения, если бы я мог чем нибудь заплатить. Но еще хуже, если бы он потребовал удовлетворения. Ужасно б было хоть не стрелять, но поставить под выстрел и с пистолетом в руках человека с этими глазами. Нет, это не может так продолжаться. Это должно кончиться». [1] Алексей Александрович ехал ко всенощной. [2] Беда не одна! Денежное дело — 1) именье оказалось никуда не годно 2) Сослуживец сделал гадость, воспользовавшись его мыслью И испортил мысль.

— Ты встретил его? — спросила она, когда они сели у стола под лампой. — Вот тебе наказанье за то, что опоздал.

— Да, но какже. Он должен был быть в Совете.

— Он был и вернулся и опять поехал куда то. Где ты был? Неужели все на этом обеде?

Она знала, где он был,1005 потому что утром писала и получила от него записку. Он рассказал ей все подробности обеда. Она давно уже следила за этой жизнью и знала все лица и характеры. какъ она знала всѣ подробности его жизни. Онъ сказалъ, что былъ на обѣдѣ. Хотѣлъ сказать, что онъ слишкомъ много выпилъ, но, глядя на ея взволнованное и счастливое лицо, чувствовалъ, что говорить про это было бы что то въ родѣ святотатства.

— Одно нехорошо, что вы пьете много. Разве нельзя не пить? Чтож, он был тронут, когда вы поднесли ему1006 — Да, и искренно тронут. В нашем франмасонстве пьяном это мило. Ты не поверишь, как хорошо было их объяснение с Ленгольдом. Они ведь все ссорились. Ну а тут раскаянье, и оба, и Ленгольда я никогда не видал таким. Потом качанье хорошо было. Это маленького Пушкина стали качать. вазу? — сказала она улыбаясь.

— Да, мне это тяжело, и я избегал, но это какой то долг, — сказал он. — Но чтож с тобой? Что ты?

Она держала в руках1007 свивальник одеяло, которое она вязала и не вязала, а не спуская глаз смотрела на него сияющим грустным и счастливым взглядом.1008 — Нет, что ты ни говори, это нехорошо. Зачем вы без вина не можете быть добры? Он перестал рассказывать.

— Что я? Было грустно. Не от того, чтобы грустно что нибудь.1009 Чего мне еще? Но мы в этом положении не свои бываем. Но я тебя не видала, а теперь мне ничего не нужно.

Сколько разъ онъ говорилъ себѣ, что ея любовь было счастье. И вотъ она любила его такъ, какъ любятъ женщины, для которыхъ любовь перевѣшивала всѣ блага міра, и онъ былъ гораздо дальше отъ счастія, чѣмъ тогда, когда онъ ѣхалъ за ней изъ Москвы. Тогда онъ считалъ себя несчастливымъ, но счастье было впереди, теперь онъ чувствовалъ, что счастье было назади.

Она была совсем не та, какою он видел ее в первое время. И нравственно и физически она изменилась к худшему, и все только вследствии любви. Он смотрел на нее, как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает1010 те черты ту красоту, за которую он полюбил, и сорвал его. Он сам не признавал это, но думал, что если он сейчас несчастлив, то только от того, что положение их так тяжело.

Онъ посмотрѣлъ на ея глаза,1011 на свивальник, на всю ея расширѣвшую фигуру.

— Я часто удивляюсь, как ты можешь меня так любить, — сказал он.

— Если бы только мы смело могли любить, — сказала она улыбаясь, посмотрев на него и оставив вязанье,1012 взяла его руку и поцеловала. Он встал, обнял ее за голову и поцеловал в волосы. — Анна! это не может — скоро, скоро. Ты не можешь себе представить, как я жду этого, с каким чувством.

— Анна, ты мне обещала поговорить о будущем. Ты обещала мне.1013 Это не может так оставаться. Отчего нам не решить, не обдумать.

Она1014 высвободила свою голову отстранилась отъ него, руки ея взялись опять за крючекъ и вязанье, и быстро накидывались указательнымъ пальцемъ петли бѣлой блестѣвшей подъ1015 огнем светом лампы бумаги, и быстро нервически стала подворачиваться тонкая,1016 белая нежная кисть в шитом рукавчике.1017 Против этого места на полях написано: сны видит, что оба — мужья.

— Что ты хочешь говорить? Об чем ты хочешь говорить?1018 Какое будущее, — заговорил Что рѣшить? — зазвенѣлъ ея голосъ. — Я знаю, отчего ты это говоришь. Ты встрѣтилъ Алексѣя Александровича, и онъ1019 с духовной мисионерской кротостью взглянул на тебя и послал тебе христианское прощение, самое ядовитое из мщений, и ложь, фальшь, ложь, фальшь. поклонился тебе вот так.1020 Против этого места на полях написано: Он мне г говорил ты, Нана. Я бы разорвала.

И она, вытянув лицо и полузакрыв глаза, быстро изменила свое выражение, сложила руки, и непостижимо для1021 Гагина Вронскаго онъ въ ея прелестномъ личикѣ увидалъ вдругъ то самое выраженіе лица, съ которымъ поклонился ему на лѣстницѣ Алексѣй Александровичъ.

1022 Гагин Вронский невольно, хоть и кольнуло въ душѣ, улыбнулся. Она весело засмѣялась тѣмъ милымъ груднымъ смѣхомъ, который былъ одной изъ ея главныхъ прелестей.

Этот смех ободрил Гагина. Он решил, несмотря на то что встречал всегда этот отпор, это странное в ней отношение к мужу, он решился высказать нынче все.

— Всетаки,1023 Нана Анна, позволь мне все сказать, что я давно думаю и нынче думал. Я не знаю, как ты переносишь свое положение.

Замѣтивъ, какъ мрачная черта при этихъ словахъ сморщила ея чистый1024 низкий лоб, он поспешил прибавить:

— То есть я знаю в душе. Когда любишь, как я, чувствуешь за того, кого любишь; но мое положение, право, тяжело, ужасно.

— Что ты упал в обществе. Ты карьеру испортил. Тебе мать сказала, что ты...

— Ах, Нана, зачем нарочно не понимать. Ты знаешь, также как я, что я, твоя и моя жизнь, наша любовь есть одно, о чем я думаю,1025 что я люблю для чего я живу.

— Ну хорошо, я знаю; — но тотъ же веселый, холодный блескъ былъ въ ея глазахъ.

— Так я говорю, что мое положение ужасно тем, что я чувствую себя виноватым,1026 вором чем я никогда себя не чувствовал. Совесть — не слова. Она мучает меня. Я ее чувствую здесь. Очень чувствую.1027 Ты говоришь, что это ложь и фальшь. Но я не вижу этого, я вижу беззащитную овцу, которая подставила шею, и мне ужасно рубить эту шею. Если бы это был другой муж. Если бы после твоего объяснения на даче он разорвал с тобой, если б он придрался ко мне, вызвал на дуэль, — но этого не может быть.1028 Если бы он это сделал, то мое положение было бы еще ужаснее. — Ничего бы не было ужаснаго,

— Так чего же тебе нужно, — вскрикнула она.1029 — Ужасно бы было только то, что он нечаянно мог бы убить тебя. — А его убить, его убить?

1030 Нана — Анна полно. Что ты говоришь...

— Ничего. Говори. Если ты хочешь говорить.

— Я только хочу сказать то, что я мучаюсь и страдаю, ты тоже, он тоже.

— Он! — с злобной усмешкой сказала она. — Нет, он доволен.

— Да мы все мучаемся, и за что? Разве нельзя разорвать эти неестественные отношения? Я только прошу о том, чтобы уничтожить эту недостойную ложь, в которой мы живем.

Она, задерживая дыхание, слушала то, что он говорил, и ей сделалось больно в груди, когда она начала говорить.

— Да, это неприятно, — сказала она басистым1031 воркующим голосом, — это тяжело, но.....

Нижняя челюсть ея задрожала, и она замолчала. Она хотѣла сказать: «ты думаешь о томъ, что тяжело и непріятно. Развѣ въ нашемъ положеніи, гдѣ мы играемъ не жизнью, а больше чѣмъ жизнью,1032 жизнью детей разве в таком положении может быть что нибудь тяжело и неприятно? Все равно как в минуту родов, — думала она, — думать о том, что снять чепчик. Для него может быть речь о неприятном, потому что он не поставил всю жизнь на эту игру. А для меня моя жизнь, моя честь, мой сын, мой будущий ребенок — все погибло. И погибло уже давно, и давно я это знаю, а он говорит о тяжелом и неприятном».

Она сама себѣ показалась слишкомъ жалка, и слезы надорвали ея голосъ. Она помолчала и, положивъ руку на его рукавъ, не давала ему говорить, дожидаясь пока будетъ въ силахъ говорить.

Он смотрел на нее, сдерживая дыханье. Ей стало жалко его, она успокоилась и сказала не то, что хотела сказать. Она сказала одно то, о чем она могла говорить, — о муже.

Послѣ объясненія съ женой на дачѣ Алексѣй Александровичъ почувствовалъ вполнѣ все значеніе совершившагося съ нимъ несчастія. Онъ понялъ, что его и ея жизнь окончательно разбиты, и ясно, по своей умственной привычкѣ, самъ себѣ изложилъ дѣло и поставилъ вопросы, что дѣлать? Какой путь избрать изъ всѣхъ тѣхъ, которые представлялись: 1) Вызвать на дуэль Вронскаго и убить его или быть убитымъ, 2) Бросить ее и требовать развода. 3) Оставаться въ настоящемъ положеніи, соблюдая приличія. Больше этихъ 3-хъ выходовъ онъ не видѣлъ, такъ какъ не могъ серьезно остановиться на 4-мъ выходѣ, который, какъ ни безсмысленъ онъ былъ, часто представлялся ему съ большой заманчивостью:1033 Убить себя, ее или обеих вместе. сделать как будто ничего не было. Первый выход, состоящий в том, чтобы вызвать Вронского на дуэль, не особенно занимал Алексея Александровича потому, что нервы его были слабы и он без ужаса не мог подумать о пистолете, на него направленном и никогда в жизни не употреблял никакого оружия, и поэтому ему казалось, что должно это сделать. Но он видел, что если дело это могло быть поправлено чьей нибудь смертью, то чувство говорило Алексею Александровичу, что не смерть Вронского, а его смерть или смерть его жены могла поправить дело, и потом это неприлично было. Второй выход — развод — Алексей Александрович не мог выбрать потому, что он этим позорил свое имя и портил будущность сына. Оставался один выход — соблюдение приличий и statu quo.1034 [прежнего положения.] Как ни мучительно было это положение, оно спасало честь имени, будущность сына, и страдал один он, Алексей Александрович.

Алексей Александрович остановился на этом решении.

Доктора уже давно посылали его в Карлсбад. В последнее время здоровье его еще более расстроилось, и Алексей Александрович решился уехать на 3 месяца за границу.

Оставшись один, Алексей Александрович стал уже спокойно обдумывать свое положение и в первый раз вполне понял, что нельзя уже скрывать от самого себя свое положение: факт как бы официяльно был заявлен ему — поступило заявление в правильной, определенной форме и требовало, как входящее, своего соответственного исходящего. Алексей Александрович рекапитюлировал ход дела и задумался о том решении, которое нужно принять.1035 В первую минуту душа его была переполнена злобой к ней и, вспоминая, с подробностями вспоминая свои отношения к ней и отношения к ней Вронского, из всех возможных выходов ему представлялся желательнее всего тот, чтобы сделать ей также больно, как она ему сделала, — унизить нравственно, даже просто физически бить ее — ему хотелось больше всего. Потом желалось наказать Вронского. Ему представлялись следующия решения: первое — вызвать его на дуэль и убить его или быть убитым. Второе: взять ее властью мужа — прекратить ее отношения с этим человеком и действовать на нее властью и увещанием и третье: развод. Отряхнуться от грязи, в которую наступил, и идти своей дорогой.1036 Что будет больнее для нее, то он и хотел сделать. Но кроме этих 3-х выходов, представлявшихся ему, — пресечения и исправления и развода, ему в первые же минуты наравне с этими тремя выходами представлялся и четвертый, на который он в первые минуты не обратил внимания. Выход этот состоял в том, чтобы поступить так, как поступают с входящими бумагами, которым не желают дать хода, — т. е. ответить исходящей, но такою, которая не изменила бы положения вещей, а заставила бы входящую, исходящую делать вечно ложный круг.1037 Первый выход — избить, убить ее, выместить на ней свою злобу — оказался невозможным и только выражением порыва, которым он не успел еще овладеть. И, не доехав еще до Петербурга, Алексей Александрович совершенно опомнился и откинул эту зверскую мысль. «Это животное чувство», сказал себе Алексей Александрович, и это рассуждение было совершенно достаточно, чтобы уничтожить это желание. Первый выход — вызов на дуэль Вронского1038 не смотря на то, что тоже был животный, — долго занимал Алексея Александровича в особенности потому, что нервы его были слабы и он без ужаса не мог подумать о пистолете, на него направленном, и никогда в жизни не употреблял никакого оружия. Он давно и с молоду боялся, не трус ли он, но, обдумав вопрос со всех сторон, Алексей Александрович пришел к заключению, что он не может это сделать1039 но не потому, чтобы он боялся; напротив, несмотря на свою слабость нерв в этом отношении, Алексей Александрович сейчас вышел бы охотно на барьер с Вронским; но сейчас этого нельзя было сделать, a после Алексей Александрович чувствовал — у него не будет на это духа. Но это соображение не остановило бы его; главное было то, во первых потому, что это было невозможно по среде, в которой он жил, по своему прошедшему, по тому взгляду, который существовал на него.

«Дикий человек, тот, который может драться на дуэли, подобен комете, блуждающему телу. Но я — я движусь не один, я движусь в связи с целой системой, я влеку и я увлекаем. Кого я возьму в секунданты?»

Он перебрал своих друзей. Странно было представить кого нибудь из них участвующего в дуэли.

1040 Оставался выход развода. Но как сделать развод? Уличить, отобрать сына и дать им свободу и то самое, чего они желают. Вовторых, это было невозможно потому, что Алексей Александрович знал себя. Ежели бы сейчас, сію минуту Вронской был бы тут, он смело бы вышел с ним на барьер. Если бы даже после,1041 Вронской вновь оскорбил бы его своим присутствием в доме, он чувствовал в подобную минуту раздражения (Алексей Александрович чувствовал, что он будет испытывать такие минуты), если бы сейчас, в эту минуту раздражения, Вронской был тут на лицо с пистолетом, он бы выдержал и выстрелил. Но вызвать и ждать день, ночь (Алексей Александрович знал тот ход мыслей, который придет ему) — он чувствовал, что не могь этого. Второй выход — пресечения и исправления — был лучше по принципу, был более схож с тем складом характера, которого он не имел, но который Графиня Лидия Ивановна и все уважающие его люди думали, что он имеет, но привести его в исполнение он не видел никакой возможности. Для приведения его в исполнение нужно было иметь на нее нравственное влияние, а он чувствовал, что всегда не он, а она имела на него нравственное влияние, не он своим чувством и умом обнимал ее всю, со всеми ее свойствами сердца и ума — она всегда была для него тайной, — а она, казалось, без малейшего труда понимала его всего, с его самыми тайными задушевными мыслями и внешними мельчайшими привычками характера. И теперь он, добродетельный, высокопоставленный, главное, совершенно правый человек, чувствовал, что она, преступная женщина, всетаки задавит его своим нравственным влиянием и что борьбы быть не может. «С другой женщиной, менее испорченной, менее распущенной по породе, я бы должен был поступить так, — сказал он себе, — но с ней не может быть и речи об исправлении».

Оставался послѣдній выходъ — развода. Но, несмотря на то что большинство дѣйствій Алексѣя Александровича имѣло своимъ источникомъ разсужденіе, что выходъ этотъ былъ самый разумный, Алексѣй Александровичъ, находясь въ серединѣ этаго вопроса, чувствуя всѣ его стороны, съ ужасомъ обдумывалъ подробности этаго выхода и не находилъ возможности привести его въ исполненіе. Для развода нужно признаніе вины однаго изъ супруговъ. О принятіи на себя вины не могло быть рѣчи, ибо это былъ бы обманъ передъ закономъ Божескимъ и человѣческимъ. Признаніе въ винѣ ея добровольное едва ли могло быть достигнуто: уличеніе ея въ винѣ было дѣйствіемъ низкимъ, неблагороднымъ и нехристіанскимъ. Въ обоихъ случаяхъ разводъ клалъ позоръ на имя и губилъ будущность сына, сына, котораго онъ ненавидѣлъ теперь, но котораго онъ долженъ былъ любить въ глазахъ людей, уважающихъ его. При томъ въ вопросѣ, поднятомъ въ обществѣ о разводѣ, Алексѣй Александровичъ и офиціально и частно всегда былъ противъ.

Оставался один последний выход, так скромно заявивший себя, но так настоятельно требовавший к себе внимания, — сделать как будто ничего не было — замереть. «Этого я не могу сделать, — с чувством оскорбленной гордости сказал себе Алексей Александрович. — Я должен заявить свою волю, определить свое положение».

И, вновь перебрав систематически все прежния выходы и отвергнув их, он остановился на следующем решении. «Я должен объявить им. Нет, ей, — поправил он себя. — Я его не знаю и не хочу знать. Я должен объявить свое решение о том, что внутренно я разрываю с ней всякие отношения, но что, обдумав то тяжелое положение, в которое она поставила семью, все другие выходы будут хуже для обоих сторон, чем внешнее statu quo, и что таковое я согласен соблюдать, но подъ строгимъ условіемъ исполненія съ ея стороны моей воли. Хотя рѣшеніе это было ничто другое, какъ исходящая бумага, дающая ложный кругъ дѣлу, по которому внесена входящая бумага, Алексѣй Александровичъ остановился на этомъ, какъ на нѣкоторомъ открытіи и наилучшемъ и единственномъ компромиссѣ. Рѣшеніе было взято, но успокоенія Алексѣй Александровичъ не испыталъ до тѣхъ поръ, пока онъ не привелъ его въ исполненіе письмомъ, которое онъ послалъ женѣ.

Главное же успокоение в эти тяжелые дни дала Алексею Александровичу та деятельность служебная, которой была посвящена вся его жизнь. На другой день после скачек, когда явились просители, докладчики и он сел за кипу бумаг, бойко делая на полях своим большим карандашом привычные отметки, и потом отчетливо передал нужные замечания правителю дел и почувствовал, что все мучительное пережитое им и переживаемое всеми людьми не имеет ничего общего с той сферой деятельности, к которой относятся все эти сделанные им распоряжения, он вздохнул свободно. Эта витающая в отвлеченных высотах административная жизнь, правильная, отчетливая, не подверженная случайностям жизни, страстям, желаниям, оставалась и всегда будет оставаться его неизменной утешительницею.

В этом мире не было и не могло быть сомнений, что нужно и не нужно, что действительно так или не так, что хорошо и что дурно... Все было ясно, просто, отчетливо, элегантно в своем отвлеченном роде и несомненно. Сомневаться в необходимости действия нельзя было, как нельзя сомневаться в необходимости колебаний волн воды или воздуха. Дан толчек, дано высшее распоряжение, и, бесконечно дробясь, расходятся повеления, предписания и волны. И чем ближе к началам толчков, тем восторженнее чувство колебания. Сомневаться в действительности фактов также мало можно, как сомневаться в действительности ощущений того, что доходит до глаза или уха волна света или воздуха. Спорят о теориях, о способности воспринимать; но волна поражает органы, и явление есть. Донесения, отчеты являются в условной, непоколебимой форме, и есть то, что производить их. Сомневаться в том, что хорошо или дурно, тоже нельзя, как сомневаться в явлениях высших сил. Идет свыше, и вопрос о том, хорошо или дурно, не существует. Для действий же, исходящих не свыше, для тех, где сам должен быть первым толчком, для Алексея Александровича тоже не могло быть сомнений, ибо есть теория, приложимая ко всем случаям, изложенная в книгах, и стоит только держаться раз навсегда, и не будет сомнений.

Притом же в этом мире три вопроса: что, каково, знание, что нужно, необходимо и что хорошо, добра — неразрывно связаны и всегда проходят один общий круг. Чтобы узнать, в каком положении находится дело или обстоятельство, дается толчек, делается вопрос. Отражаясь по волнам, толчек доходит, разветвляясь, до последних пределов и тем же путем передает обратно, и получается несомненный ответ на какой бы то ни было сложный или и кажущийся неразрешимым даже всеми мудрецами мира вопрос. Получается ответ точный, определенный за №, подписом компетентных лиц и изложенный одним определенным, пригодным для своей цели языком. Становится известным то положение, в котором находится дело, о котором нужно знать. Является вопрос — что нужно? Опять, если нет решения свыше, исключающего вопроса, делает делается запрос. Получается определенный ответ. И также решается вопрос — хорошо ли? Но определенность, ясность, несомненность, возвышенность этого мира не заключала еще всего того, что видел и чем жил в нем Алексей Александрович. Кроме этого вечного, возвышенного круга деятельности, среди этого круга, переплетаясь в нем в самых причудливых сочетаниях, находится еще другой сложный мир, живущий в 1-м, составляющий его двойной интерес, как сочетание мелодии в фуге или каноне. Это мир личных интересов, характеров, связей людей, живущих и действующих в этом кругу. Кроме того, делать так или не так, или нужно и не нужно, хорошо и дурно для известных лиц этого мира вообще, в этом мире есть еще то, что так или не так, нужно и не нужно, хорошо и дурно для известных лиц этого мира. Так что не вообще так, или нужно, или хорошо для одного лица этого мира, чтобы ему было хорошо, должно быть не так или не хорошо, и вследствии этого беспрестанный переход хорошего в дурное, нужного в ненужное, смотря по интересам лиц, и вследствии этого двойной интерес, тем более что каждое движение нужного, ненужного, хорошего, дурного проходят полный круг и составляют сложнейшее сочетание кругов в роде видимых путей планет, но в которых человек, искушенный в тайнах этой жизни и стоящий на известной высоте, как Алексей Александрович, видит согласие, смысл, стройную гармонию и глубокий, поглощающий всю жизнь интерес. Для Алексея Александровича эта вторая жизнь этих усложненных кругов представляла особенно завлекающий интерес особенно потому, что он, как то умеют редкие, умел в кругу этих личных интересов свой личный интерес ставить всегда под одно, казавшееся другим определенным знамя и скрывать его за общим и всегда, как называли другие и он сам, либеральным направлением.

После объявившагося несчастия с женой Алексей Александрович испытал удесятеренную прелесть этого непоколебимого и возвышенного мира, в котором он жил, и с большею, чем прежде, энергией и смелостью отдался ему.

В то самое время в середине лета в этом мире рассматривался вопрос об устройстве одной из окраин России, о котором были самые разнородные мнения.1042 Комисии, составленной из одного весельчака сенатора, двух генералов и двух людей, нашедших выгодным назначение, была задана программа — описать край с административной, финансовой, этнографической, географической, геологической сторон, изложив причины таких и таких то явлений. Комиссия приехала через год, и на все пункты был ясный и определенный ответ. И хотя Алексей Александрович, как образованный человек, знал, что в два столетия избранные ученые и генералы не могут исполнить 1/10 того, что было спрашиваемо, он всетаки принял зa основание своих действий донесение комисии. Одни говорили, что там все дурно и нужно все переменить. Другие находили, что все хорошо, и у Алексея Александровича его направление совпадало с тем, чтобы было все хорошо, но партия сильных людей действовала в том кругу, где надо было, чтобы это было дурно, и дан был толчок, давший полный круг. Были сделаны распоряжения, распоряжения дали донесения. При рассмотрении донесений были споры, и Алексей Александрович видел, что тактика его врагов состояла в том, чтобы, приняв его мысль, преувеличив ее, этим самым их компрометтировать. Поняв эту тактику, Алексей Александрович тотчас же решил составить поверочный комитет, принял председателя и с энергией, удивившей его противников, вызвался лично ехать на место.

В первую минуту после объяснения с женой, в то самое время как лицо его показалось страшным по своей мертвенности для Анны, Алексей Александрович испытывал странное для него самого животное чувство: жилистые руки его невольно сжимались, зубы стискивались, и у него было одно страстное желание — бить ее — ее, так унизившую его, так жестоко оскорбившую, бить ее по лицу, по щекам, выдрать своими руками эти вьющияся везде наглые черные волосы. От этого он не смотрел на нее и не шевелился.

Он все силы души напрягал на то, чтобы остановить в себе жизнь; ибо он знал, что всякое выражение жизни будет животное и гадкое.

Но когда он, высаживая ее из кареты, произнес те слова, которыми он выражал ей свое намерение определить в последствии будущия отношения, слова эти бессознательно вылились в приличной форме. И он, один сев в карету, почувствовал успокоение.

[Письмо мужа не вызвало в ней того злого чувства, которое она прежде испытывала к нему. Ей жалко стало мужа. Под официально административным]1043 Взятое в квадратные скобки — текст копии не сохранившегося начала автографа. тоном, которым было написано письмо, она почувствовала всю внутреннюю1044 тя тяжесть мучительную работу, которая вызвала письмо. Она поняла все то, что онъ хотѣлъ скрыть отъ нея, и ей стало жалко его. Но ей жалко было его, какъ бываетъ жалко страдающаго человѣка, которому помочь не въ нашей власти.

«Он прав во всем, всем, — сказала она сама себе, — я во всем виновата. Но он несчастлив, а я счастлива, и мне жалко его. Но я не могу помочь ему».

Одно только было для нея важно въ этомъ письмѣ: это было то, что надо было ѣхать въ Петербургъ и измѣнить то полное счастье, которое она испытывала это послѣднее время.1045 Она собиралась ехать на дачу к знаменитой Танищевой в это время, как получила с курьером письмо и деньги мужа.

Требованіе возвращенія ея къ мужу1046 подействовало на нее не навело ее на естественные вопросы о том, как она устроит теперь свою новую жизнь, не представило ей всю безвыходность своего положения; оно представлялось ей только как1047 требование непріятная помѣха ея теперешнему счастью.

«Ахъ какъ скучно, — подумала она. — Впрочемъ, нынче я увижу Алексѣя (подумала она о Вронскомъ) у Танищевой и скажу ему. Онъ скажетъ, что надо дѣлать». И тотчасъ же мысль ея обратилась къ ожиданію свиданія съ нимъ.1048 и к подробностям туалета, которые были связаны с этим обедом у Танищевой. И всѣ сомнѣнія, вопросы, все потонуло въ ожиданіи этаго, всегда какъ бы нового для нея счастья. Притомъ и некогда было думать: надо было одѣваться и ѣхать къ Танищевой.

Анна и всегда была одна из тех счастливых женщин, которые1049 могут иметь умеют одеваться; но теперь, в последнее время,1050 ея счастья она сама чувствовала, что дар этот еще увеличился. Чтобы она не надевала, все было ей к лицу, все возбуждало1051 зависть женщин. в других желание надеть тоже самое. Бетси говорила ей, что она необыкновенно похорошела, и Анна знала, что это было правда. Она знала это лучше всего потому, что, кроме чувства восхищенія, она видѣла въ Алексѣѣ чувство гордости зa нее. Она знала и по тому усилившемуся ухаживанію того стараго дипломата, который, со времени еще перваго появленія ея въ свѣтѣ, принялъ на себя роль влюбленнаго въ нее, и по той новой страсти, которую она знала, что возбудила въ молодомъ Танищевѣ, племянникѣ того, къ кому она ѣхала.

Когда она, одѣтая и довольная собой, сошла внизъ, М-еlle Cordon, гувернантка ея сына, встрѣтила ее съ просьбой опредѣлить время переѣзда съ дачи.

— Мне необходимо сделать распоряжения об осеннем туалете; а так [как] время переезда нашего становится неизвестным...

«Что же это, не намек ли?» подумала Анна, и, прищурив глаза и гордо подняв голову...

— Почему вам кажется, что время переезда на дачу нынешний год более неопределенно, чем прежде? Мы переедем как обыкновенно.1052 сказала она, взяв подаваемый ей букет. — Да скажи Аннушке принести мой бумажник. Ах да, может быть, вам нужны деньги? Муж прислал мне нынче. — Она быстро сняла перчатки и достала деньги. — Сколько вам? Довольно? — прибавила она, заметив что M-elle Cordon покраснела. — Я не хотела вас оскорбить, — прибавила она, улыбаясь, взяв ее за руку и целуя.

Француженка улыбалась и готова была плакать.

— Нет, мне сказали.

— Не верьте тому, что вам про меня говорят, и спрашивайте у меня все, что будете хотеть знать.

Сережа,1053 стоял букой присутствуя при размолвке его матери с гувернанткой, стоял молча и хмурясь.

— Ну вот! — сказала Анна, запирая ящик и оставив в руке 10 рублевую бумажку. — А ты не смотри букой. Мы с M-elle Cordon все помним. Ты учился хорошо. И вот мы разбогатели. Завтра у тебя будет велосипед, как у Граковых. Вы пошлете купить, неправда ли? А теперь вы подите к1054 Николеньке Танищевым и играй в солдаты.1055 а обедать возьмете их сюда. А вечером я буду. Как ты умеешь догадаться.

— Я это хотел хотел просить...

Анна поцеловала улыбающагося сына,1056 взяла подаваемую накидку подошла к столу.

— Нет, я не буду обедать Вам оставить к ужину.

— А вы не видали букет от князя? — сказала гувернантка.

— А! — сказала Анна улыбаясь, — нет, некогда. Ну так веселитесь хорошенько.

Она уж вышла садиться, ощупывая руку.

— Ах! — вскрикнула она покраснев.

— Что вы забыли? Я схожу, — сказала гувернантка.

— Я забыла, да, я забыла письмо и еще... Нет я сама, — и быстрым, быстрым шагом, наперегонку с сыном, она побежала наверх.

И точно: письмо ея мужа лежало на окнѣ. Она взяла его, чтобы показать Алексѣю. Она довезла Сережу до поворота и1057 долго целовала улыбающаяся, красивая, веселая, какою он всегда помнил ее, расцеловала, ссадила его и улыба улыбаясь исчезла за поворотом.

[То, что] с первых же минут казалось ей несомненным, — это то, что1058 послѣ подсказанныхъ ей какой-то внѣ ея находящейся силой словъ теперь положеніе ея навсегда опредѣлится. Оно, можетъ быть, дурно, это новое положеніе, но оно будетъ опредѣленно, въ немъ не будетъ неясности и лжи: тѣ усилія, которыя она сдѣлала, чтобы сказать все мужу, та боль, которую она причинила себѣ и ему, будетъ вознаграждена. Теперь все опредѣлится; такъ, по крайней мѣрѣ, казалось ей.1059 в первые минуты. Но1060 чем больше проходило времени после этого когда въ этотъ же вечеръ она увидалась съ Вронскимъ, она не сказала ему о томъ, что произошло между ею и мужемъ. Нѣсколько разъ она хотѣла сказать, нѣсколько разъ она начинала даже, но ни раза не договорила. Непонятное для нея самой чувство удерживало ее. Вронскій уѣхалъ, она осталась одна, и чѣмъ больше проходило времени, тѣмъ сомнительнѣе ей казалась эта определѣнность,1061 <В эту ночь она виделась наедине> Во время своего последнего после скачек свидания с Вронским она не сказала ему о том, что, <она все объявила мужу> произошло между ею и мужем, несмотря на то, что ей хотелось сказать ему и несколько раз она уже собиралась говорить, но воспоминание о разговоре, бывшем между ею и Вронским за несколько дней до скачек, удерживало ее, <когда она хотела сказать ему, что сейчас произошло между ею и мужем. Она вспомнила, что в том разговоре Вронский просил ее развязать как бы то ни было тот постылый узел, который связывал их с мужем, и что она, сама <не зная почему, упорно> отказывала ему в этом. Тогда она упорно отклоняла этот разговор, во первых, потому, что она не <находила необходимости нарушать того счастья, которое она испытывала,> обдумала еще своего положения, во вторых, потому, что мысль о сыне смущала ее, и, в третьих, потому, что ей радостно было слышать его просьбы о том, чтобы она оставила мужа и соединилась с ним, а отказом она вызывала его на повторение этой радостной для нее просьбы. Теперь же ей <почему то> неприятно было начинать разговор об этом, попрекать его, от того что он не говорил. «Я скажу, когда он сам заговорит об этом, я скажу завтра, я скажу, когда получу известие от Алексея Александровича», говорила она себе всякий раз, как она была на волоске от того, чтобы сказать ему. Кроме того, свидание это было коротко; Вронский еще был слишком взволнован событием скачек, хотя и старался скрывать это. Вронский уехал <и уехал> на 3 дня на маневры, которые должны были происходить в это время, и она не сказала ему, так и не высказав ему того, что хотела, и, оставшись одна, чувствуя свою ошибку, почувствовала которую она ожидала от объяснения с мужем; и тем ужаснее ей казалось то, что она сделала.

Она была слишком взволнована тем, что произошло между ею и мужем, чтобы впечатления свидания с Вронским изгладили это воспоминание. Вернувшись домой, она не могла лечь спокойно и села к окну. Была одна из тех лунных ночей, которые бывают только в Августе. Вокруг дачи все затихло уже давно, а она все сидела, вспоминая каждое слово, каждое движение Алексея Александровича, в особенности то мертвенное выражение, которое установилось на его лице. Ей было жалко его. Она всей душой чувствовала ту боль, которую она причинила ему, но она старалась заглушить в себе это чувство, говоря себе: «Нет, он ничего не чувствует, ничего не понимает, ему все равно», но она видела перед собой его лицо с мертвенным выражением, и оно говорило другое. «Что он сделает, что он решит?» спрашивала она себя и не могла придумать, что я сделаю.

«Зачем я не сказала Вронскому? Все равно, я скажу. Я скажу тогда, когда узнаю решение мужа, но зачем я не сказала? Я напишу. Да, и опять мертвенное, бледное лицо. Нет, он ничего не чувствует. Все таки лучше, что все это кончилось, — говорила она себе. — Мы уедем куда нибудь и будем жить одни. Я возьму Сережу с собой. Что он сделает? Что значит это мертвенное лицо? Бывали ли прежде женщины так несчастны, как я, и что они делали?»1062 Уже было светло, когда она заснула, ничего не уяснив и чувствуя себя несчастной.

Когда она проснулась на другое утро и снова повторила свои чувства и мысли, она вдругъ поняла, что положеніе ея не только не опредѣлилось, но, напротивъ, стало неопредѣленнѣе, чѣмъ когда бы то ни было. Вспоминая свои попытки сказать Вронскому и то, что ея удерживало отъ этаго, она поняла, что ей было стыдно, что она не могла сама предложить себя, и ей стало еще стыднѣе. Она видѣла, что ей надо ждать его требованія, и проклинала1063 тот отпор, который она дала ему, те слова, которые она говорила ему, когда он в первый раз просил ее оставить мужа.1064 Кромѣ того, положеніе ея было мучительно потому, что, несмотря на всѣ усилія мысли, она не могла себѣ представить того, что сдѣлаетъ теперь Алексѣй Александровичъ, что съ ней теперь будетъ. Кромѣ самыхъ дѣтскихъ безумныхъ мыслей о томъ, что ее выгонятъ, отнимутъ у нея сына, какъ-то позорно будутъ наказывать за ея преступленіе, что ее посадятъ куда то, будутъ допрашивать въ судѣ, она ничего не могла представить. Положеніе ея не только не стало яснѣе и опредѣленнѣе, но, напротивъ,

Теперь все зависело от того решения, которое примет муж, и ей надо было ждать этого решения.

«Но отчего же мнѣ не написать Вронскому? — Она подошла къ столу, открыла бюваръ. — Но что же я буду писать, когда я не знаю рѣшенія мужа? Писать, что я оставила мужа? — сказала она себѣ, чувствуя, какъ краска покрывала ея лицо. — Нѣтъ, я не могу».

Положеніе ея было мучительно. Вслѣдствіи тѣхъ словъ, которыя она сказала мужу и въ которыхъ она теперь раскаивалась, и въ особенности вслѣдствіи того, что она не сказала про это Вронскому, она потеряла теперь всякую державу и не знала, что она и въ какомъ она находится положеніи. Она не знала, имѣетъ ли она право жить въ домѣ, въ которомъ она живетъ, и не пріѣдетъ ли завтра управляющій выгонять ее. Она не знала, останется ли съ ней сынъ или нѣтъ, не знала, куда она пойдетъ, когда ее выгонятъ. Ей казалось, что тѣ слова, которыя она сказала мужу и которыя она беспрестанно повторяла въ своемъ воображеніи, она сказала всѣмъ и что всѣ ихъ слышали; она не могла смѣло смотрѣть въ глаза ни сыну, ни гувернанткѣ, ни даже прислугѣ.1065 : Всѣ въ этотъ и слѣдующій [день] замѣчали что-то потерянное выпытывающее въ ея взглядѣ, приглядывались къ ней, и она краснѣла и останавливалась въ срединѣ рѣчи. Она под предлогом мигрени заперлась в свою комнату и провела мучительный день,1066 никуда не выезжая и никого не принимая, сидя одна с своими мыслями и страхами, не в силах раскаиваться, не в силах плакать, с одной мыслью о том, что она пропала. постоянно задавая себе одни и теже вопросы: что делать? что будет? и не находя на эти вопросы никаких ответов. Перебирая свои поступки и слова, она вспоминала только то, что было последнее время, раскаивалась в том, что она не последовала совету Вронского, не разорвала прежде сношений с мужем, еще более раскаивалась в том, что не сказала Вронскому.

Но то, что привело ее в это положение, самую связь с Вронским, она не вспоминала: это, ей казалось, должно было быть и не могло быть иначе. Ей было мучительно тяжело, но она не плакала. Ей казалось, что она ошиблась в чем то и что надо только придумать, как поправить эту ошибку, но кроме того ей было стыдно и страшно. Когда кто нибудь подъезжал к дому, ей казалось, что это едут за нею и что ее повезут куда-то,1067 и стыд и унижение перед мужем и перед любовником и перед всеми грыз ее сердце. и ей становилось страшно и стыдно.

Чем дольше продолжалось это положение, тем ей становилось мучительнее.1068 Ей хотелось действовать, но она не знала, что делать Страх и стыд сковали ее. Она бы все отдала теперь, чтобы воротить сказанное.

Прежнее положение, как ни ложно оно было, казалось ей счастьем и спокойствием в сравнении с теперешним стыдом и неизвестностью. Она бы почувствовала себя счастливой, если бы это положение могло воротиться.1069 Она краснела и бледнела, когда ей принесли деньги и письмо от мужа. Вечером, отказавшись от обеда, она сидела одна в своей комнате, когда услышала, как [к] крыльцу подъехал кто то. Выглянув, она увидала курьера мужа. Он вошел на крыльцо.

«Все кончено теперь», подумала она, когда лакей на подносѣ принесъ ей толстый пакетъ, на которомъ она узнала почеркъ мужа. Толщина конверта, которая происходила только отъ вложенныхъ въ него денегъ, повергла ее въ ужасъ. Руки ея тряслись, какъ въ лихорадкѣ, и, чтобы не выдать свое волненіе (она чувствовала, что краснѣла и блѣднѣла), она не взяла письмо, а, отвернувшись, велѣла положить его на столъ. Когда человѣкъ, любопытно, искоса взглянувъ на нее, вышелъ изъ комнаты, она подошла къ столу, взялась за грудь1070 потом зa голову и, взяв письмо, быстрыми пальцами разорвала его.1071 и, взглянув на постскриптум, Но, разорвав, она не имела силы читать. Она взялась за голову и невольно прошептала: «Боже мой! Боже мой! что1072 я сделала будет!»

Она взяла письмо и, сдерживая дыхание, начала читать с конца: «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы». Она пробежала дальше, назад, поняла,1073 и тяжело вздохнула, чувствуя невыразимое облегчение: «Ничего, ничего! — думала она. — Ну да, что же он мог сделать. Ну да! И что я придумывала себе, — сказала она улыбаясь. — Да он только желает, чтобы все осталось по старому». Это было то самое, чего она села, с трудом вздохнула полной грудью.1074 и почувствовала, какъ холодны были ея руки. Она еще раз прочла письмо сначала. «Так только то! — сказала она. — Ну, что же будет теперь?» спрашивала она себя. Письмо это давало ей то, чего она минуту назад так желала.1075 Но прошло полчаса. Она живо представила себѣ жизнь теперь: жизнь съ мужемъ, его наружность, его уши, тонкій голосъ и но ноги , и чувство отвращенія къ этой предстоящей жизни, почти столь же сильное, какъ прежнее отчаяніе, охватило ее. Она нѣсколько разъ перечла письмо, поняла его со всѣхъ сторонъ, поняла тѣ чувства мужа, которыя вызвали это письмо и она уже была недовольна этимъ выходомъ и съ ненавистью стала разбирать ихъ. И все страхи ея мгновенно исчезли.

«Низкий, гадкий человек!» — сказала она.1076 про мужа. — Он чувствует и знает,1077 думала она, что я ненавижу его, что я одного желаю — освободиться от него. Он знает, что1078 чем бы я ни была — потерянной женщиной, любовницей другого, но без него, без его постоянного присутствия, без страшных, постыдных воспоминаний, которые соединяются с ним, я буду счастлива. И этого он не хочет допустить. Он знает очень хорошо, что я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться; он знает, что из этого положения ничего не выйдет, кроме обмана, что обман мучителен мне и Алексею (Вронскому); но этого то ему и нужно. Ему нужно продолжать мучать меня. И вместе с тем я знаю, что такое будет этот личный разговор!1079 Это будет Лидия Ивановна. О, я знаю его. Он, как рыба в воде, плавает и наслаждается во лжи. Но нет, я не доставлю ему этого утешения, я разорву эту его паутину лжи, в которой он меня хочет опутать. Я не виновата, что я его не люблю и что я полюбила другого».1080 Никто не докажет мне моей вины. Я люблю его и отдала ему и свою жизнь и свое будущее; и что будет, то будет. Она живо представила себе Вронского, с его твердым и нежным лицом, этими покорными и нежными глазами, просящими любви и возбуждающими любовь.1081 При одном воспоминании о нем она почувствовала полноту жизни, уверенность, сознание необходимости своей жизни. Она тут же села к столу и написала записку Вронскому: «Я получила письмо от мужа; мне необходимо видеть вас немедленно <Я поеду к Бетси и проведу у нее весь вечер> Я буду дома, весь вечер буду дома. Анна». «Маневры, — думала она. — Если бы он знал, как это мне смешно, что можно для чего бы то ни было ехать на маневры теперь». Мысль о том, чтобы сказать ему теперь о том, что она объявила все мужу и что от него зависит устроить их новую жизнь, теперь уже не возбуждала в ней стыда. «При той высоте и силе любви, которая связывает нас, разве может быть место стыду», думала она, удивляясь на чувство, которое мучало ее все эти дни. Она позвонила, велела сказать курьеру, что очень хорошо, и ответа не будет, велела <отнести письмо Вронскому на почту и> заложить карету, чтобы ехать <к Бетси> прокатиться. <В ней вдруг произошла реакция, место мучившего ее стыда заменило теперь противоположное чувство.> Она, как бы после тяжелого сна, очнулась к жизни и чувствовала в себе удесятеренную энергию жизни. Теперь уже ничего не могло быть хуже того, что было, т. е. что она оставалась в прежнем положении относительно мужа. <«Что то делается там внизу? Что Сережа?» подумала она.> — Да, теперь мнѣ гораздо лучше, — сказала она дѣвушкѣ на вопросъ о ея здоровьѣ, <Движенія ея были быстры и тверды, и глаза блестѣли рѣшимостью и твердымъ блескомъ.> — Я хочу прокатиться. <Да и обѣдать вели <мнѣ подать>. Да гдѣ Сережа? — Они собирались гулять. — Останови, пожалуйста. Скажи, что я сейчас выйду. Быстро одевшись, она твердым <решительным> упругим шагом, с особенным блеском в глазах и особенно прямо держась, сошла вниз.>

«Я поеду к нему, я должна видеть его. Я должна сказать ему. Теперь или никогда решается моя судьба. И надо действовать, действовать и, главное, видеть его».1082 Когда деву девушка

Она встала, быстро подошла к письменному столу, убрала деньги и написала мужу:

«Я получила ваше письмо.1083 и буду в

А. К.»

Запечатав письмо, она1084 позвонила взяла другой лист и написала: «Я все объявила мужу, вот что он пишет. Мне необходимо видеть вас.

А.»

И, вложив письмо мужа в конверт, она позвонила.

Вошедшая девушка была поражена видом своей барыни. Она оставила ее в кресле с бледным, убитым лицом, сжавшеюся, как будто просящей только о том, чтобы ее оставили одну. Теперь она нашла ее бодрой, оживленною с ярким1085 веселым блеском в глазах, и с обычною дружелюбною и гордою осанкой.

— Отдай это письмо курьеру и приготовь мне одеваться, а это... Нет, вели заложить карету.1086 Постой! Где Сережа? Так попроси их подождать меня. Я сейчас выйду Да, мне совсем хорошо. Пожалуйста, поскорее. Нет, я не буду обедать. А впрочем... Нет, вели подать мне в балконную. Я, может быть, съем что-нибудь.

«Стыдиться! Чего мне стыдиться?» невольно думала она, оправляя безымянным пальцем крахмальный рукав.

Через полчаса Анна быстрыми шагами, высоко неся голову и слегка щуря глаза, входила в балконную. Всякую минуту она вспоминала то чувство стыда, которым она мучилась все утро, и с удивленьем над самой собой пожимала плечами: «Стыдиться! Чего мне стыдиться?!»

М-llе Cordon в шляпке и с зонтиком с особенно грустным и достойным лицом стояла в столовой, держа за руку Сережу.1087 Выражение лица гувернантки говорило, что она не может этого долее переносить и ч что Сережа в своей шитой курточке и голыми коленями с матроской шляпой в руках, готовый к гулянью, тоже холодно и чуждо смотрел на мать.

Лакей Корней в белом галстуке и фраке, с своими расчесанными бакенбардами, стоял за стулом приготовленного обеда и в его лице Анне показалось, что она прочла радость скандала и сдержанное только лакейским приличием любопытство. «Что мне за дело, что они думают, — подумала она, — но они не должны сметь думать».

— Я не буду обедать, — сказала она Корнею, — после уберешь. Уйди.

Анна гордым взглядом оглянула свое царство и слегка улыбнулась — все над тою же мыслью, что они все думают и она сама думала, что ей надо стыдиться чего то.

— Поди, пожалуйста, скажи, чтобы Аннушка подала мне мешочек с платками.

— Я с радостью слышу, что ваша мигрень прошла, — сказала М-llе Cordon. — Сирёш! скажите добрый утро или, скорее, добрый вечер вашей мама.1088 — Нам всетаки можно будет пойти гулять к Танищевым? — сказал Сережа и робко подошел к матери. Анна покраснѣла, и странное въ ея положеніи чувство гордости проснулось въ ней; но чувство столь сильное, столь искреннее, что оно тотчасъ же невольно сообщилось и окружающимъ.

— Что? — сказала Анна,1089 высоко подняв голову и сощурив длинные ресницы, обращаясь к гувернантке. — Поди, поди сюда, Сережа. Да шевелись! Что ты такой? — Она взбуровила его волосы, потрясла его и поцеловала.1090 и онъ ожилъ, обвившись вокругъ ея шеи рукой. Хотя и подчиняясь вліянію веселости, гувернантка хотѣла еще высказать: — Я бы желала просить вас, — начала гувернантка. «Они уж и его настроили», подумала она, замечая холодность во взгляде сына. Она подняла к себе сына, поцеловала его и, прищурив глаза, обратилась к гувернантке: — Я бы вас просила, как и всех, обращаться ко мне, прежде чем обещать сыну вести его туда и сюда. — Но вы были нездоровы. — Я буду просить вас...

После объяснения с мужем для Анны наступила страшная по своему безумию пора страсти. — Она была влюблена.

Все бесконечное разнообразие людских характеров и жизни людской, слагающейся из таких одинаких и простых основных свойств человеческой природы, происходит только от того, что различные свойства в различной степени силы проявляются на различных ступенях жизни. Как из 7 нот гаммы при условиях времени и силы может быть слагаемо бесконечное количество новых мелодий, так из не более многочисленных, чем ноты гаммы, главных двигателей человеческих страстей при условиях времени и силы слагается бесконечное количество характеров и положений.

Анна развилась очень поздно. Она вышла замуж 20 лет, не зная любви, и тетка выдала ее за Алексея Александровича в губернском городе, где Каренин был губернатором, и то тщеславное удовольствие сделать лучшую партию, которое она испытывала тогда в соединении с новизною сближения с чужим мущиной, казалось ей любовью. Теперь она находила, что то, что она испытывала тогда, не имело ничего общога с любовью? Теперь 30-летняя женщина, мать 8-летнего сына, жена сановника, Анна расцвела в первый раз полным женским цветом, она переживала время восторга любви,1091 медового месяца переживаемого обыкновенно в первой молодости. И чувство это удесятерялось прелестью запрещенного плода и возрастного развития силы страстей.1092 Она въ первый разъ въ жизни была влюблена. И это влюбленное ея состояніе росло съ каждымъ днемъ и часомъ. Въ особенности Послѣ отчаяннаго ея поступка въ день скачекъ, когда она чувствовала, что сожгла корабли, чувство ее еще усилилось. Вставая и ложась, первая и послѣдняя ея мысль была о немъ. И думая о немъ, улыбка счастія морщила ея губы и свѣтилась въ осѣненыхъ густыми рѣсницами глазахъ. Она была добра, нѣжна ко всѣмъ. Всѣ, кромѣ ея мужа (о которомъ она не думала), казались ей новыми добрыми, любящими существами. На всемъ былъ праздникъ; все, ей казалось, ликовало ея счастьемъ. Прошедшее былъ1093 постыдный и гадкий тяжелый, длинный, бессмысленный сон, будущего не было. Было одно настоящее, и настоящее это было счастие.1094 Уже после получения письма мужа в день именин Тверского, который только что приехал из за границы, она была у Бетси. После обеда большое общество, разделившись на две партии, собралось играть в крокет на отлично по английски устроенном газоне крокет граунда. Она видела его каждый день, и чувство счастия и забвения себя охватывало ее с той же силой при каждой встрече с ним. Вскоре после получения письма мужа, в один из прелестных наступивших августовских дней, Анна обедала у Барона Илена.1095 вместе с большим обществом. Барон был финансовый новый человек. Барон был безъукоризнен, он и его жена, его дом, его лошади, его обеды, даже его общество. Все было безъукоризненно во внешности; все было превосходно; но от того ли, что все было слишком хорошо, слишком обдуманно, слишком полно, оттого ли, что во всем этом видна была цель1096 оттого ли просто, что он был чужой всем и старание, все ездили к нему только чтобы видеть друг друга, есть его обеды, смотреть его картины, но его знали только настолько, насколько он скрывал себя как человека и держался на этой высоте внешней жизни. Стоило ему спустить роскошь своей обстановки, пригласить к обеду своих друзей и родны родных , высказать свои вкусы и убеждения, т. е. перестать на мгновение с усилием держаться на той высоте, на которой он хотел держаться, и он бы потонул, и никто бы не спросил, где он и его жена.

Анна встретила его жену у Бетси и получила приглашение.1097 Она не хотела ехать, зная, что Алексей Александрович был нужный человек этому Барону и поэтому избегала его; но Бетси уговорила ее. Нестолько доводами о необходимости самостоятельности женщины и независимости от мужских интересов, сколько тем, что сад его прелестен при ночном освещении и что последний раз Алексей, у которого очень много вкуса, восхищался его дачей. При прежнихъ условіяхъ жизни Анна непремѣнно отказалась бы отъ этаго приглашенія, во-первыхъ, потому, что у Анны было то тонкое свѣтское чутье, которое указывало ей, что при ея высокомъ положеніи въ свѣтѣ сближеніе съ Иленами отчасти роняло ее, снимало съ нея пушокъ — duvet — исключительности того круга, къ которому она принадлежала, и, вовторыхъ, потому, что Баронъ Иленъ нуждался въ содѣйствіи Алексѣя Александровича, и Алексѣй Александровичъ и потому и Анна должны были избѣгать его. Но теперь, при ея новомъ взглядѣ на вещи, ей, напротивъ, пріятно было подумать, что нѣтъ болѣе пустыхъ свѣтскихъ условій, которыя стѣсняли бы ее въ ея удовольствіяхъ. Вечеръ въ ночной толпѣ въ саду съ Вронскимъ1098 прельстил влюбленное воображение Анны, представлялся большим удовольствием, и она поехала. Общество было небольшое и избранное; Анна встретила почти всех знакомых, но Вронского не было, и Анна не могла удержаться оттого, чтобы не выказать1099 свою грусть свое разочарованье.1100 Вронский обещался быть, но его не было. После обеда, гуляя по саду, хозяйка, обращаясь к Бетси, сказала, что она надеется нынче на хорошую партию крокета.

— Мой муж страстно любит играть. И я люблю, когда он играет против вашего cousin.1101 Я удивляюсь, что он не приехал обедать, но он будет вечером, — прибавила она. И Анна, несмотря на радость, которую она почувствовала при этом известии,

Опять сердце Анны болѣзненно забилось, она почувствовала и оскорбленіе за то, что, очевидно, ея отношенія къ Вронскому были извѣстны всѣмъ и это было сказано для нея, и радость. Начало вечера прошло для Анны въ разговорахъ съ извѣстнымъ негодяемъ Корнаковымъ, который, несмотря на свою всѣмъ извѣстную развратность, подлость даже, былъ князь Корнаковъ, сынъ Михайла Ивановича и, главное, былъ очень уменъ. Истощенный развратомъ и слабый физически, онъ для Анны былъ не мущиной, но забавнымъ болтуномъ, и она бы провела съ нимъ весело время, если бы1102 в его отношениях к хозяевам не слишком заметно было это отношение полного, ни на чем не основанного презрения и вместе наивного признания, что обед и сад хороши и потому отчего же не ездить к ним. она не была развлечена ожиданием. Странное дело: Барон Илен, свежий, красивый мущина, прекрасно говорящий на всех языках, элегантный и учтивый до малейших подробностей, несомненно умный, деятельный, преклонявшийся перед ней вместе с своей женой, был ей противен, и она рада была всегда, когда кончалась необходимость говорить с ним и смотреть на его лицо; а измозженный, вечно праздный, с отвратительнейшей репутацией слабый Корнаков, небрежно относящийся к ней, был ей, как старая перчатка на руке, приятен и ловок. Он ей врал всякий вздор, бранил хозяев, уверяя, что ноги у него так прямы и крепки оттого что сделаны из английских стальных рельсов и что туалет ее напоминает букет разноцветных акций и куафюра серий, что он всегда испытывает желание украсть у них все, что попадется.

К 7 часам Анна возвращалась к дому по большой аллее, когда на встречу ей с большего крыльца вышла хозяйка с Вронским. Она, очевидно, вела его к ней.1103 На полях против этих слов написано: Молодой человек робеет, от дамы. А дама думает, что

— А! Я рад, что Вронский приехал, — сказал Корнаков. — Он хоть и из молодых, но он один из редких, понимающих наших великолепных хозяев. А то меня огорчает, что молодежь решительно взаправду принимает этих Баронов, не понимает, что можно и должно делать им честь есть их трюфели, но не далее. Тут есть один qui fait la cour à M-er,1104 [который ухаживает за monsieur,] ему нужно что то украсть. Но это я прощаю. Но Михайлов — тот il fait la cour à М-m М-me ,1105 [он ухаживает за madame,] уж это никуда не годится.

— Отчего же, она хороша, — сказала Анна, просияв лицом при виде Вронского.

— Да, но в этом то и дело. Актриса Berthe хороша, можно делать для нее глупости. И вы хороши, я понимаю, что можно уж не глупости, а преступленья делать из за вас, но эти — это étalage1106 [выставка товаров] женщины. Это ни железо, ни серебро, это композиция.

— Вот наша партия крокета, — сказала хозяйка, оправляя свой телье,1107 [английский женский костюм] изменивший, как ей казалось, ее формы при сходе с лестницы. — Я пойду соберу игроков. Вы играете, князь?

И Анна увидала подходившего Вронского. Странно невысокая, широкая фигура, смуглое лицо его, простое, обыкновенное, показалось ей царским, осеняющим все. Ей удивительно было, как все не удивлялись, не преклонялись перед [ним], так он был выше, благороднее всех.

— Ich mache alles mit,1108 [— Я во всем принимаю участие,] — отвечал Корнаков с своей дерзкой манерой.

Хозяйка стала собирать игроковъ, и группа около Анны стала увеличиваться. Вронский говорилъ съ Корнаковымъ, объясняя ему, почему онъ не пріѣхалъ обѣдать. Анна говорила съ подошедшими гостями, и оба они говорили только другъ для друга; оба только думали о томъ, когда и какъ они успѣютъ остаться одни. И онъ хорошо зналъ по ея взгляду, что она недовольна имъ, и она знала, что онъ не считаетъ себя виноватымъ.

Крокетъ-граундъ былъ единственный въ Петербургѣ настоящій англійскій на стриженомъ газонѣ, съ фонтаномъ по серединѣ. Общество собралось большое и раздѣлилось на 3 партіи: въ одной партіи другъ противъ друга играли Баронъ съ Бетси и Вронской съ Анной. Человѣкъ 20 мущинъ и женщинъ, сильныхъ, здоровыхъ, перепитанныхъ хорошей ѣдой и винами, одѣтыя въ самыя неудобныя для всякаго рода движеній платья — мущины съ узкими, угрожающими лопнуть панталонами, съ голыми уродливыми мужскими шеями, съ лентами на шляпахъ и браслетами на рукахъ, женщины въ прическахъ, по вышинѣ и объему своему равняющимися бюсту и съ колеблющимися, какъ у овецъ, курдюками на задахъ и обтянутыми животами и ногами, лишенны[ми] свободнаго движенія впередъ, толпились и медленно среди неоживленнаго говора двигались по площадкѣ и кругомъ ея. Въ игрѣ этой, какъ и всегда, происходила борьба между большинствомъ, которые прямо выказывали, что имъ скучно, и другими (хозяева въ томъ числѣ), которые съ нѣкоторымъ усиліемъ надъ собой старались увѣрить себя и другихъ, что имъ близко къ сердцу вопросъ о томъ, какъ бы прежде прогнать шары черезъ воротки. Къ таковымъ принадлежалъ Вронской. И хозяинъ и хозяйка были благодарны ему. Ибо противуположные, изъ которыхъ главой былъ Корнаковъ, лѣниво разваливаясь на желѣзныхъ лавкахъ и стульяхъ съ стальными пружинами, забывали свой чередъ и говорили, что это невыносимо глупо и скучно. Вронскому было весело и потому, что онъ съ своимъ спокойнымъ, добродушнымъ отношеніемъ ко всему и въ крокетѣ видѣлъ только крокетъ, и, главное, потому, что то дѣтское чувство влюбленности, которое было въ Аннѣ, сообщалось и ему. Ему весело было, что они на одной сторонѣ, что она спрашиваетъ его, какъ играть, что онъ говоритъ съ ней, глядя ей въ глаза. Въ критическую минуту партіи, когда ей пришлось играть и шары стояли рядомъ, она взяла молотокъ, поставила свою сильную маленькую ногу въ туфлѣ на шаръ и оглянулась на него.

— Ну как? научите, — сказала она улыбаясь.

И им обоим казалось, так много, так много таинственно значительного и запрещенного и поэтического было сказано в этих трех словах, что никакое объяснение того, что значили для них двух эти 3 слова, не удовлетворило бы их. Только встретившийся взгляд и чуть заметная улыбка сказала, что все это — это невыразимое — понято обоими.

— Не мучайте, Анна Аркадьевна, — притворяясь сказал хозяин, — судьба решается.

— Стукните так, чтобы поскорее кончилось, — сказал Корнаков, как будто изнемогая от труда игры и принимая мороженое от обходившего слуги, и как будто после игры у него будет такое занятие, от которого он также не будет умирать со скуки.

— Крокетовский мефистофель, — сказал кто-то.

Но Вронской не замечал этого.

— Постойте, постойте, ради Бога постойте, Анна Аркадьевна, — сказал он ей.

Не смотря на то, взглядъ сказалъ другое. Онъ, продолжая свою роль живаго участія къ крокету, взялъ изъ ея рукъ молотокъ и показалъ, съ какой силой долженъ быть сдѣланъ ударъ.

— Вот так.

— Таак?

— Да, да.

Она смотрела прямо в глаза ему и невольно улыбалась.

Он улыбнулся тоже глазами.

— Нус, наша судьба в ваших руках.

Она ударила и сделала то, что нужно было.

— Браво, браво!

И эта близость, и это пониманіе другъ друга, этотъ нѣмой говоръ взглядовъ, эта радость и благодарность его — все это, имѣвшее такое счастливое глубокое значеніе для нея, все это дѣлало счастливою, даже болѣе счастливою, чѣмъ когда она была съ нимъ съ глазу на глазъ.1109 Когда они у Барона остались с глазу на глаз, для Анны в первый раз явилось тяжелое, мучительное сомнение в его любви, явился страх за неравенство любви, за то, что в ней чувство это росло, а в нем появлялись признаки пресыщения, так по крайней мере она думала. Против зачеркнутого на полях написано: [1] Она ждет предложения бежать. Нет. Объяснение. [2] Я не стыжусь, потому что... [3] Она не дала пресыщени пресыщению времен времени . [4] Она навалилась на него всей тяжестью. [5] Она едет к мужу.

Въ этотъ же вечеръ они были одни съ глазу на глазъ, и имъ было невыносимо тяжело. Это произошло отъ того, что въ этотъ вечеръ въ первый разъ Аннѣ запала мысль о томъ, что ея чувство любви ростетъ съ каждымъ днемъ и часомъ, а что въ немъ оно ослабѣваетъ. Ей показалось это потому, что онъ ничего не сказалъ по случаю извѣстія о требованіи ея мужа вернуться въ Петербургъ. Онъ ничего не сказалъ потому, что рѣшилъ самъ съ собой не начинать нынче всегда волновавшаго ее разговора о совершенномъ разрывѣ съ мужемъ, но то, что онъ ничего не сказал, оскорбило ее. Ей пришла мысль о том, что он испытывает пре пресыщение . Она ѣдетъ къ му[жу.] Мужъ и съ его точки зрѣнія. И важный шагъ въ его жизн[и.]

Анна была в этот вечер в особенно хорошем расположении духа — в том mischievous1111 [задорном] шутливом духе, в котором Вронской еще никогда не видал ее. Если у Анны был талант, то это был талант актрисы и который проявлялся в ней только тогда, когда она была в особенно хорошем, как нынче, расположении духа.

Дом Илена посещался особенно охотно потому, что Илены знали, что они никому не нужны сами по себе, а нужны их обеды, стены; но что и этого мало: нужно потворствовать вкусам, и они делали это. У них было 3 из 7 merveilles.1112 [чуда.] Каждая с своим любовником. Не было ни одного лица, которое бы косилось на это. Было все по новому. Круг этот был новым. Анна не знала его и чувствовала, что ее радушно принимали в это масонство. Тут была ей знак знакомая .1113 После этого слова нарисован миниатюрный рисунок женской головы с длинным носом. Она встречала ее и в своем свете, но здесь она встретила ее новою. Она лениво признавалась в том, что ей все надоело и что надо же что нибудь делать, только бы было весело.

— Что вы вчера все делали? — спросила ее.

— Валялись все по диванам по парно. Только одна Кити оста осталась dépareillée.1114 [без пары.] Ну, мы ее утешали.

Анну удивило это, но приятно. Притом думать ей некогда было. К обеду ее повел Вронской. За обедом был разгов разговор общий; она только успела сказать ему, что ей нужно переговорить с ним. После обеда все пары разошлись по саду и терасам. Хозяйка сама отвела Анну с Вронским на терассу за цветы и оставила их там.

Разговор о Корнакове, о крокете, пока уходила хозяйка, потом взгляд любви молчаливый, говоривший: «Ну, теперь мы одни, мы можем все сказать». «Но это все уже сказано. И зачем в эти эмпиреи входить?» сказал его ласковый, спокойный взгляд.

— Нет, они очень милы, — сказал Вронской. — Я хотел быть у вас, но ждал видеться, и нигде не может [быть] удобнее, чем здесь.

— Зачем ты хотел меня видеть?

— Зачем? зачем? — сказал он улыбаясь.

Она не ответила ему улыбкой. Она не смотре смотрела на него.

— Да, но я должна ехать в Петербурге. Вот читайте. — Она подала письмо.

— Письмо ничего не значит, значит ваше решенье.1115 — Какое же мое решение?

Он сказал это. Она понимала, что он хотел, чтобы она поняла под этим; но в его тоне, в его покойной позе после обеда было что то оскорбившее ее своей холодностью.

— Я понимаю, — начал он, испуганный ее волнением, — я все понимаю и потому...

— Тут нечего понимать, — сказала она с грустной улыбкой. — Мне нечем гордиться, я погибшая женщина и больше ничего. И делай со мной что хочешь.

— Так надо оставить...

— Нет, только не это. Я завтра поеду в Петербурга и увижу его и завтра вечером приходи.

Не смотря на попытки его вернуться к разговору, она настояла на своем и совершенно успокоилась, вечер проведен был счастливо и спокойно.

Она бы все в мире отдала теперь, чтобы быть опять в том неопределенном положении, в котором она была до скачек и которое она называла мучительным. «Была ли когда нибудь женщина в таком ужасном положении?» спрашивала она себя. Письмо было от Бетси. Она звала ее на большую партию крокета к Ильменам: «Это все конечно для меня, — подумала Анна. — И тем лучше».

— Кофей готовъ, и Мамзель Кордонъ съ Сережей пришли, — сказала Аннушка, удивляясь на медленность, съ которой нынче одѣвалась ея барыня.

Анна быстро оделась, но ей надо было сделать усилие над собой, чтобы войти в столовую, где обыкновенно ожидали ее кофей и сын с гувернанткой. Сережа в своей беленькой курточке возился у стола под зеркалом с цветами, которые он принес. M-lle Cordon имела особенно строгий вид, и опять кровь прилила к лицу и к шее Анны. «Она все знает, она сейчас скажет», подумала она. И действительно, M-lle Cordon объявила, что она не может оставаться в доме...... если Сережа будет также indiscipliné.1116 [недисциплинирован.] С трудом поняв, что дело в том, что Сережа был не послушен и impertinent, il raisonne, il vient de manger,1117 [дерзок, он рассуждает, он только что съел,] съел тайно два персика, Анна постаралась успокоить M-lle Cordon и подозвала сына. Она сделала ему выговор, успокоила M-lle Cordon, подтвердила положенное ею наказание и села за кофе, испытывая успокоение. Как эта самая привычка сына прежде мучила ее! Теперь же она и не думала о нем.

«Что же, неужели я равнодушна стала к Сереже?» Она взглянула на него, проверяя свое чувство; курчавые, рыжеватые волоса, холодный, хотя и детский, но холодный взгляд маленьких глаз, толстые, большия, костлявые, голые колени, улыбка робкая и притворная.1118 и его склонность резонировать «Нетолько равнодушна, но он неприятен мне — это маленький Алексей Александрович.1119 Да, я не только несчастная, я гадкая женщина, я потеряла даже любовь к сыну. Боже мой, что я буду делать? Я не могу оставаться с этими мыслями, с этой неизвестностью».1120 — Извините меня, мне надо писать письма. Она вышла в сад, чтобы быть одной и обдумать свое положение.

— Нѣтъ, я нынче не пойду гулять, — сказала она Сережѣ (это было обычное время гулянья ея съ сыномъ, во время котораго она отпускала гувернантку), — за то, что ты дурно велъ себя. Мнѣ надо написать письма.

Она подошла къ столу, открыла бюваръ. «Но что же я напишу Вронскому, пока не имѣю отвѣта мужа? Если бы я видѣла его. Зачѣмъ я не сказала вчера?» И опять, опять краска стыда покрывала ея щеки. Она встала отъ стола и вышла на терассу и стала по привычкѣ оглядывать цвѣты.

Шумъ колесъ мимо ограды заставилъ ея оглянуться. Между дравий[?] изгородью и оградой промелькнулъ кузовъ кареты. Карета остановилась у подъѣзда. «Это отъ него, — подумала она. — Это Иванъ Викентьичъ, это карета за мной».

Она прислушалась. Какие то голоса говорили в передней, женский и мужской, она не могла разобрать. Послышались шаги с скрипом толстых подошв. Хотя она знала этот скрип сапог лакея Корнея, за которые она даже выговаривала ему, она не узнала их. Чтобы скрыть свое волнение, она поспешно обернулась к цветам и стала перевязывать их. Это был Корней, она узнала его голос.

— Княгиня Марья Ивановна с сыном, из Москвы, — доложил он.1121 «Боже мой, как не кстати. А может быть, и кстати».

«Ахъ, я забыла», подумала Анна. Это была тетка ея Княгиня Марья Ивановна и та самая, у которой она жила въ К., гдѣ вышла замужъ за Алексѣя Александровича, бывшаго тамъ губернаторомъ, и обѣщавшая пріѣхать на этихъ дняхъ въ Петербургъ для опредѣленія старшаго неудавшагося сына въ какое нибудь военное училище или въ юнкера.

Первое чувство Анны было радость. Хотя вульгарная губернская большая барыня, Княгиня Марья Ивановна была добродушное, простое существо, которому многим обязана была Анна и которая всегда любила ее. С терассы ей слышен был то басистый, то визгливый голос Княгини Марьи Ивановны, имевшей дар говорить так, как будто говорило вдруг много обрадованных и взволнованных, тогда как говорила она одна, и всегда по французски, хотя и дурно, и всегда не для того, чтобы выражать свои мысли и чувства, а только для того, что в обществе надо говорить.

Анна, отдавшись своему чувству, радостно побежала почти своей легкой походкой ей на встречу, но в гостиной она вдруг остановилась и, невольно сморщив лоб от внутренней боли, вскрикнула и покрыла лицо руками. «Что если она была у него и она знает?»

Но думать об этом было некогда. Княгиня Марья Ивановна уж увидала ее из передней и улыбаясь манила ее к себе и кричала ей:

— Покажите же мне ее! Вот она наконец! — и кричала сыну и извощику: — Петя, Петя! ах, какой ты непонятливый! Если скажет — мало... ну, дай рубль, но больше не давай. Довольно, голубчик, довольно. Ну вот и она. Как я рада! Я в Петербурге и не остановилась. Я думала, что Алексей Александрович здесь. Ну, все равно. Что, не узнала бы моего Петю? Да вот привезла сюда, в гвардию. Он у меня и девушка, и курьер, и все. Ведь мы не столичные, не высшего. Ну, как ты похорошела, моя радость. Петя! целуй руку. Когда выйдешь из под моей опеки, обращайся как знаешь, по новому, а у кузины старшей и той, которая тебя устроит, целуй руку. Ну, пойдем, пойдем, и ничего не хочу. Я на станции выпила гадость какую то.

Но Княгиню Марью Ивановну долго нельзя было довести до гостиной, куда Анна хотела посадить ее. Княгиня Марья Ивановна останавливалась в каждой комнате, всем любовалась, все распрашивала и на все высказывала свои замечания. Она и всегда, но особенно теперь, в Петербурге, была озабочена тем, чтобы показать, что она ценит ту высоту положения, в котором находится та Анна, которую она же выдала замуж, но что она, с одной стороны, нисколько не завидует, не поражена этим величием и, с другой стороны, ценит это, радуется этому и никогда не позволит себе быть indiscrète1122 [нескромной] и пользоваться своими правами. Во всякомъ словѣ ея, въ манерѣ, въ отставшемъ по модѣ, но претенціозномъ дорожномъ туалетѣ было замѣтно напряженіе не уронитъ себя въ Петербургѣ, сдѣлать свое дѣло, но не осрамиться и не быть Каренинымъ въ тягость.

— Какая прелесть дача. Вот, говорят, в Петербурге нет деревни. И деревня, и элегантно, и вода. Как мило. И все казенное, charmant!1123 [прекрасно!] И цветы, и букеты... Я до страсти люблю цветы. Ты не думай, что я тебя стесню. Я на несколько часов.

— Ах, тетушка, я так рада.

— А Петю не узнала бы, а? — говорила мать, с скрываемой гордостью указывая на молодого человека с потным, налитым густой кровью лицом, в голубом галстуке и коротком пиджаке, который, улыбаясь и краснея, смотрел на Анну таким взглядом, который щекотал ее и производил на нее впечатление, что он смотрит на нее не туда, куда нужно. Анна никак не узнала бы его. Она помнила 9-летнего Петю, забавлявшего всех своим апетитом, потом слышала, что наука не задалась ему и он побывал, как все подобные ему молодые люди, в гимназии, в пансионе, в каких то технотопографических училищах, в которых оказывалось, что гораздо лучше, чем в гимназиях, и что его везут в юнкера. Но никак не могла себе представить, что этот краснеющий и упорно нечисто глядящий на нее красивый юноша — тот самый Петя.

— Он славный малый и не думай, чтобы неспособный, напротив; но ты знаешь, эти требования, эти интриги.

Не смотря на отказы тетушки, Анна, хотя и знала, что это очень стеснит ее, уговорила тетушку остаться ночевать у нее и пошла велеть приготовить ей комнату.

— Нет, все это величие (les grandeurs) не испортили ее, — сказала мать сыну, когда она вышла. — Такая же добрая, милая. И найти такое радушие в Петербурге!

— Как она хороша, мама! Я никогда не видал такой красавицы. Какие руки!

— Да, она еще похорошела. И вот говорили, что это брак не по любви, а они так счастливы, что... Ах, батюшки, красный мешечек! — вскрикнула она, всплеснув руками. — Беги, в карете. — Но мешечек был в передней. — И как хорошо у них. И садовник, и оранжереи — все казенное.

Анна была рада теперь приезду тетки. Это ее отвлекало от неразрешимого вопроса. Она с веселым лицом вернулась к ней.

— Вы как хотите, тетушка, а я приготовила вам и Пете.

— Нет, нет, нет, Петя в Петербург, у Милюковских, ему готова. Да и я поеду. Я благодарю, я тронута. Ну, давайте, коли хотите, я выпью кофею, — сказала она, оглядывая в подробностях и Петербургского Корнея — лакея с его расчесанными бакенбардами и белым галстуком, и поднос-столик, и всю эту элегантность службы.

— Ну, давайте. Как это практично. Ну чтож, покажи же мне Сережу, твоего кумира. Петя, поди, будь услужлив, поди поищи в саду и приведи сюда.

— Нет, вы, пожалуйста, тетушка не уезжайте и будьте как дома. Если вы хотите ехать в Петербург, моя карета к вашим услугам. Я никуда не поеду.

Княгиня Марья Ивановна улыбнулась и пожала руку Анне.

— Признаюсь тебе, мой дружок, я не ждала от тебя дурного приема, но я знаю, что в вашем положении есть обязанности. Но ты так мила. Все тоже, все тоже золотое сердце. Я тебе правду скажу, я на одно расчитывала, это — что ты и Алексей Александрович не откажетесь сказать словечко Милютину. Ты знаешь, это так важно. A Pierre славный, славный малый. Это у него есть что то. Я мать, но не заблуждаюсь. Алексей Александрович, я знаю, в такой силе теперь, что одно слово. И ты тоже. Ты знаешь, женщина...

— Я скажу графине Лидии Ивановне, да и самому... — сказала Анна.

— Я очень, очень рада, — продолжала Княгиня, оглядывая искоса платье Анны.

— Аглицкое шитье. А мы считали, что это старо. А это самый grand genre.1124 [высокий стиль.] Лизе сделаю. Вот помнишь наши толки, когда ты выходила замуж. Я говорила, что все будет прекрасно. Он человек, которого нельзя не уважать глубоко. А это главное. Если бы не было детей, ну так. Но я так рада была, когда родился Сережа. И у женщины, у которой есть сын, есть цель жизни, есть существо, на котором можно сосредоточить всю нежность женского сердца. И я так понимаю, как мне про тебя рассказывали, что ты живешь для сына. Разумеется, les devoirs1125 [обязанности] общества.

Анна покраснела от стыда и боли, когда ей напомнили так живо ту роль матери, которую она взяла на себя и которую она не выдержала.

— Вот и он. А поди сюда, мой красавец. — «Вот я говорила Тюньковой, — подумала она, — что для мальчика самое лучшее белое пике». — Как вырос! И как он соединил красоту матери и серьезность отца. Взгляд. Ну, craché!1126 [вылитый!]

Княгиня Марья Ивановна была притворна во всемъ равно, какими бываютъ всѣ добродушные люди; но притворство относительно всего другаго не оскорбляло Анну, притворство же къ сыну больно укололо ее именно потому, что она чувствовала, что она одинаково притворно сама относилась къ сыну. Ей такъ тяжело это было, что, чтобы отвлечь Княгиню Марью Ивановну отъ сына, она предложила выдти на терассу. На терассѣ Княгиня Марья Ивановна любовалась и видомъ, и трельяжемъ, и стальными скамейками съ пружинными стисками. И Аннѣ странно и мучительно было чувствовать эту добродушную зависть ея положенію. Какъ бы ей хотѣлось быть хоть въ сотой долѣ столь счастливой тѣмъ, что въ глазахъ ея тетки было такъ прекрасно, такъ твердо, такъ стройно, такъ важно.

В это же утро к даче подъехала пара в шорах, запряженная в dogcart,1127 [двухколесный экипаж с сидениями спина к спине] принадлежащая Бетси, на которой ехал Тушкевич с грумом. Он привез Анне обещанные книги и приглашение приехать непременно вечером. Княгиня Марья Ивановна с торжественной улыбкой слушала, чуть заметно поднимая и опуская голову, слова Тушкевича и не могла не улыбаться радостно, когда Петя сделал свое вступление в большой свет рукопожатием с Тушкевичем. Княгиня Марья Ивановна хотела непременно видеть упряжку и вышла посмотреть на крыльцо.

— Это очень покойно, — говорила она, — очень, очень.

Онѣ возвращались назадъ, когда еще экипажъ — это былъ извощикъ и на извощикѣ курьеръ — подъѣхалъ къ крыльцу. Анна узнала курьера мужа и, боясь выказать свое волненіе, вернулась въ домъ. Карета Анны уже была заложена для Княгини Марьи Ивановны, и Княгиня ушла къ себѣ одѣваться. Анна была одна, когда ея лакей на подносѣ принесъ ей толстый пакетъ, на которомъ она узнала почеркъ мужа. Толщина конверта, которая происходила только отъ вложенныхъ въ него денегъ, повергла ее въ ужасъ. Рука ея тряслась, какъ въ лихорадкѣ, и, чтобы не выдать свое волненіе (она чувствовала, какъ она краснѣла и блѣднѣла), она не взяла письма, а отвернувшись велѣла положить его на столъ.

Когда человек, любопытно искоса взглянув на нее, вышел из комнаты, она подошла к столу, взялась за грудь и, взяв письмо, быстрыми пальцами разорвала его. Но, разорвав, она не имела силы читать. Она взялась за голову и невольно прошептала: «Боже мой! Боже мой! Что будет?!»

Она взяла письмо и, сдерживая дыхание, начала читать с конца. «Я сделал приготовление для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы».

Она пробежала дальше назад, поняла с трудом, вздохнула полной грудью и еще раз прочла письмо все с начала.

«Так только то, — сказала она. — Ну что же будет теперь?» спросила она себя.

Письмо это давало ей то, чего она1128 минуту назад так утром, думая о своем положении, более всего желала.1129 И всѣ страхи ея мгновенно исчезли.

«Низкий, гадкий человек, — сказала она. — Он чувствует и знает,1130 что я ненавижу его, что я одного желаю — освободиться от него.1131 Он знает, что без него, без его постоянного присутствия, без страшных, постыдных воспоминаний, которые соединяются с ним, я буду счастлива. И этого то он не хочет допустить. Он знает очень хорошо, что я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться; он знает, что из этого положения ничего не выйдет, кроме обмана, что обман мучителен мне.1132 и Алексею (Вронскому), но этого то ему и нужно. И ему нужно продолжать мучать меня.1133 И вместе с тем я знаю, что такое будет этот личный разговор. А он? О, я знаю его! Он, как рыба в воде, плавает и наслаждается во лжи. Но нет, я не доставлю ему этого наслаждения; я разорву эту его паутину лжи, в которой он меня хочет опутать. Я не виновата, что я его не люблю и что полюбила другого».

Она живо представила Вронского с его твердым и нежным лицом, этими покорными и твердыми глазами, просящими любви и возбуждающие любовь.

«Я поеду к нему. Пусть будет, что будет. Все лучше лжи и обмана. Я должна видеть его, я должна сказать ему. Теперь или никогда решается моя судьба. И надо действовать, действовать и, главное, видеть его».

Она встала, быстро подошла к письменному столу1134 убрала деньги и написала мужу.

«Я получила ваше письмо.

Анна Каренина».

Запечатав это письмо, она взяла другой лист и написала:

«Я все объявила мужу, вот что он пишет мне. Необходимо видеться».1135 И вложив письмо мужа в конверт, она позвонила. Вошедшая девушка была поражена видом своей барыни. Она оставила ее в кресле с бледным, убитым лицом, сжавшуюся, как будто просящую только о том, чтобы оставили ее одну. Теперь она нашла ее бодрою, оживленною, с ярким блеском в глазах и с обычною дружелюбною и гордою осанкою. — Отдай это письмо курьеру и приготовь мне одеваться. А это.... нет, вели заложить карету. Да, мне совсем хорошо. Пожалуйста, поскорее, нет, я не буду обедать... А впрочем, нет, вели мне подать в балконную. Я, может быть, съем что нибудь.... «Стыдиться! Чего мне стыдиться?» невольно подумала она, оправляя безименным пальцем крахмаленные рукавчики. Через полчаса Анна быстрым шагом, высоко неся голову и слегка щуря глаза, входила в балконную. Всякую минуту она вспоминала

Она сидѣла съ письмомъ мужа въ рукахъ, когда чьи то шаги послышались въ комнатѣ. Она оглянулась. Это былъ Петя. Увидавъ ея удивленный и, какъ ему показалось, строгій взглядъ, онъ такъ сконфузился, что не могъ выговорить того, что хотѣлъ, т. е. что онъ думалъ, что мама здѣсь. Ему показалось, что онъ чѣмъ то оскорбилъ кузину, и такъ испугался, что чуть не заплакалъ.

— Вино... виноват.

Она довольно долго смотрела на него, пока поняла, кто он и зачем он.

— Нѣтъ, ея нѣтъ, Петя, — сказала она ему, — а ты позвони мнѣ въ той комнатѣ.1136 Проводив тетку с сыном,

— Ну, ты получила весточку от мужа? — сказала Княгиня, входя в платье, еще более отставшем от моды и претенциозном, чем дорожное. — Курьер это его, я видела, — сказала она, с видимым удовольствием произнося слово курьер.

— Да, тетинька, ничего, он здоров, и вы увидите его. Прощайте.

Что то странное, быстрое, порывистое было теперь в движениях и словах Анны.1137 Но Княгиня Марья Ивановна никогда ничего не любила замечать неприятного.

— Прощай, мой дружок, благодарю тебя еще раз, — умышленно сказала Княгиня, считавшая неприличным показать, что она замечает что нибудь. — Что же это ты так деньги бросаешь, — прибавила она, указывая на перевязанную бандеролькой пачку неперегнутых бумажек.

— Ах да, — сказала Анна хмурясь и бросила деньги в стол.

— До вечера, моя прелесть, — еще нежнее улыбаясь, сказала тетушка, любуясь и добродушно завидуя этой небрежности, с которой Анна получила, забыла и бросила в стол эту пачку, очевидно казенных, не за пшеницу и шерсть, а просто прямо за службу из казначейства полученных новеньких ассигнаций тысячи на три, как она сообразила.

— Прощайте, тетушка, — отвечала Анна.

Оставшись одна, Анна вспомнила то чувство страха и стыда, которым она мучалась все утро, и с удивлением над самой собою пожала плечами.1138 [1] «Стыдиться... Чего мне стыдиться?... М-llе Cordon в шляпке и с зонтиком, с особенно грустным и достойным лицом, стояла в столовой, держа за руку Сережу. Сережа в своей шитой курточке, с голыми коленями, с матросской шляпой в руках, готовый к гулянью, тоже холодно и чуждо смотрел на мать. Лакей Корней в белом галстухе и фраке, с своими расчесанными бакенбардами, стоял за стулом приготовленного обеда, и в его лице Анне показалось, что она прочла радость скандала и сдержанное только лакейским приличием любопытство. Анна гордым взглядом оглянула свое царство и слегка улыбнулась все над тою же мыслью, что они все думают и она сама думала, что надо стыдиться чего то. — Поди, пожалуйста, Корней, и скажи Аннушке, чтобы она принесла мне мешочек с платками. — Я с радостью слышу, что мигрень ваша прошла, — сказала М-llе Cordon. — Сиреш, скажите доброе утро или, скорее, доброго вечера вашей мама. — Что? — сказала Анна Аркадьевна, сощурив длинные ресницы. — Поди, поди сюда, Сережа. Да шевелись, что ты такой! Она взбуровила его волоса, потрепала его и расцеловала. — Я бы желала знать, — сказала гувернантка то, что она приготовила, — я бы просила определить время переезда с дачи, так как мне необходимо сделать распоряжения об осеннем туалете: а так как время переезда нашего становится неизвестным... — Почему вам кажется, что время переезда с дачи нынешний год неопределеннее, чем прежде? — сказала Анна, насмешливо улыбаясь. — Мы переедем как обыкновенно. Может быть, вам нужны деньги? Муж прислал мне нынче. — Она повернулась и достала из стола деньги. — Сколько вам? Сто? Ну вот сто. — Нет, мне сказали... — начала француженка краснея. — Не верьте тому, что вам про меня говорят, и спрашивайте всегда все у меня, что будете хотеть знать, — сказала Анна улыбаясь и взяв ее за руку. — Ну вот, — сказала она, запирая ящик, — мне надо ехать, а вы подите у Танищевых веселитесь, не студитесь и приходите домой к 10-ти часам. А завтра я возьму Сережу, а вы поезжайте в город по своим делам. — Что вы забыли? Я схожу, — сказала гувернантка. — Я забыла... да, я забыла письмо и еще деньги, я сама схожу. И быстрымъ, быстрымъ шагомъ, на перегонки съ сыномъ, она побѣжала на верхъ. И точно, письмо ея мужа, вложенное въ конвертъ, лежало на окнѣ. Она взяла его, чтобы показать Вронскому. Она довезла Сережу с гувернанткой до поворота и, улыбающаяся, красивая, веселая, какою он ее всегда знал и помнил, расцеловала, ссадила его и улыбаясь исчезла за поворотом. [2] «Теперь поздно стыдиться. Надо действовать». Она послала Аннушку привести извощичью карету к перекрестку Юсовского сада и, покрытая вуалем, дойдя с Аннушкой до кареты, села в нее и велела ехать за 12 верст к тому месту, где происходили маневры стоял полк Вронского. [3] «Но надо делать?.. но что делать?» подумала она. Она ничего не могла придумать. Она ничего не могла делать одна. Надо было решить с ним. Надо было видеть его. Надо было показать ему письмо. Она подошла к письменному столу, открыла бювар и начала письмо: «Я получила от мужа письмо. Вы все поймете». Она взволновалась. «Нет, он не поймет». Она разорвала письмо и начала третье: «Вчера я не сказала вам, что я все объявила мужу...» «Нет, и этого я не могу написать, — сказала она себе краснея, — я должна видеть его». Корней вошел в комнату доложить, что курьер ждет ответа. — Сейчас, — сказала она и, взяв бумагу, быстро написала: «Я получила ваше письмо и деньги» и, положив в конверт, отдала Корнею. — Вот, — сказала она, подавая ему записку.

Утро, проведенное съ тетушкой, восторгъ тетушки передъ ея положеніемъ и это письмо, — все вмѣстѣ совершенно вывело изъ того положенія отчаянія, въ которомъ она была утромъ. Она достала письмо къ мужу, прочла его еще разъ и запечатала; потомъ прочла записку Вронскому и задумалась. «Я все объявила мужу — это грубо. Ему я все могу писать, мнѣ все равно, чтобы онъ ни думалъ; но что я напишу Алексѣю (Вронскому)? Нѣтъ, я не могу писать ему, я должна видѣть его. Я увижу его лицо, я прочту всѣ его тайныя мысли и буду знать, какъ сказать. Какъ увидать его?»1139 Он не будет у Бетси. Он переехал в Петербург. Мне все равно, что меня увидят у него. Разве через несколько дней я не буду навсегда с ним?» Она велела Аннушке привести извощичью карету и ждать ее на углу у Юсовского сада. Он будет на этом крокете1140 По крайней мере я могу заставить его приехать. Стало быть, я еду». Она позвонила и велела привести извощичью карету.

— «Все кончится, я брошу мужа», говорила она.

Но она не могла убедить себя, что1141 ей было все равно это будет.

То самое положеніе ея, которое такъ восхищало ея тетушку и которымъ она не дорожила, ей казалось, было для нея, особенно теперь, когда письмо мужа давало ей увѣренность, что это внѣшнее положеніе останется, было такъ дорого, что, какъ она ни убѣждала себя, она не могла рѣшиться ѣхать и сказать Вронскому и отослала карету. Но, отославъ карету, она ничего не могла придумать и, сложивъ руки на столѣ, положила на нихъ голову и стала плакать. Она плакала о томъ, что мечта ея уясненія, опредѣленія положенія разрушилась. Она знала впередъ, что все останется по старому. Объ этомъ она плакала. Гувернантка пришла съ гулянья и заглянула на Анну. Анна увидѣла ее и ушла плакать въ свою комнату. Аннушка взошла, посмотрѣла на нее и вышла, но немного погодя вошла опять.

— Анна Аркадьевна, — сказала она, — извощик ждет.

— Ведь я велела уехать.

— Извольте ехать, что вам скучать. Я сейчас подам одеться.

Барыня и служанка взглянули в глаза друг другу, и Анна поняла, что Аннушка любит, прощает ее и все знает, не желая пользоваться своим знанием.

— Я приготовила синюю на чехле.

— А баска? — сказала Анна.

— Я пришила.

— Ну так давай одеваться.

«Нет, я должна видеть Алексея (так она мысленно называла Вронского). Он один может сказать мне. И я ничего, ничего не знаю. Ответ?» Она быстро написала мужу: «Я получила ваше письмо. А.» и, позвонив, отдала лакею.

«Да, я должна видѣть Алексѣя, онъ одинъ можетъ сказать, что я должна дѣлать». И опять, когда она вспомнила о Вронскомъ, чувство враждебности, досады, неопредѣленнаго упрека поднялись въ ея душѣ. «Онъ счастливь, онъ доволенъ, онъ не чувствуетъ одной тысячной тѣхъ страданій, которыя я переживаю. И пускай не чувствуетъ. Онъ далъ мнѣ счастье и любовь, и я не попрекну его. Онъ одинъ остается у меня. — И женская материнская нѣжность къ нему наполнила ея душу. — Пусть будет он счастлив без страданий. Да, мне надо видеть его».

Теперь, после получения письма, оно напомнило ей то, что есть будущее, что положение, в котором она находилась, не может продолжаться, что необходимо предпринять что нибудь. Но в том положении, в котором она находилась, она не могла ничего обдумывать одна. Она не жила своей жизнью. «Надо видеть его, надо показать ему письмо мужа. Он решит, что надо делать», сказала она себе. И ей вспомнилось его предложение, требование даже оставить мужа и соединиться с ним, и, не отдавая себе отчета в своем желании, в том, что она желает этого, что она будет вызывать Вронского на повторение предложения оставить мужа, она с письмом мужа в кармане поехала в тот же день1142 как получила это письмо. на свидание с Вронским.

Свидание это должно было происходить на знаменитой своей роскошью вновь купленной от князей Прозоровских даче, у нового финансового человека барона Илена. Барон Илен был новый финансовый человек, вступивший вследствии только своего богатства в высший Петербургский круг. Все, т. е. большинство, ездили к нему и принимали его и его жену.

Анна встрѣтила Баронессу Иленъ у Бетси и получила приглашеніе. При прежнихъ условіяхъ жизни Анна отказалась бы, во первыхъ, потому, что у Анны было тонкое свѣтское чутье, которое указывало ей, что при ея высокомъ положеніи въ свѣтѣ сближеніе съ Иленами отчасти роняло ее и снимало съ нея пушокъ исключительности того круга, къ которому она принадлежала, и, во вторыхъ, потому, что по какимъ то дѣламъ, которыя онъ имѣлъ съ правительствомъ, Иленъ нуждался въ содѣйствіи Алексѣя Александровича, и потому Анна должна была избѣгать его. Но теперь, при ея новомъ взглядѣ на вещи, ей тотчасъ же пришли въ голову никогда прежде не приходившіе либеральныя разсужденія о томъ, что нѣтъ никакой причины ставить Барона Илена ниже другихъ людей, не имѣющихъ той энергіи и дарованій, и что баронъ Иленъ во всякомъ случаѣ лучше Князя Корнакова, извѣстнаго негодяя, къ которому всѣ ѣздятъ и котораго всѣ принимаютъ. Анна пріѣхала1143 к обеду. Общество было почти все знакомое, но Вронского не было. съ Бетси раньше обѣда, какъ онѣ и были званы на партію крокета.

Довольно большое общество уже было собрано в саду, когда Бетси и Анна, пройдя через дачу, сходили по широкой с отлогими ступенями, уставленной цветами лестнице, ведущей к фонтану и устроенному вокруг крокет граунду.

Хозяин с молотком крокета в руках, рыжеватый, тонколицый, сильный мущина, с тем особенным лоском на лице и одежде, который бывает только у очень богатых людей, скорым шагом с покорно радостной, притворной улыбкой поспешно встретил их.

Хозяйка — красивая overdressed1144 [слишком нарядно одетая] женщина — съ такой же улыбкой шла за нимъ. Анна съ трудомъ могла видѣть хозяевъ и отвѣчать на ихъ привѣтствія. Она всегда въ ожиданіи встрѣчи съ Вронскимъ испытывала волненіе, заставлявшее часто и крѣпко биться ея сердце. Въ нынѣшній разъ это волненіе особенно усилилось тѣмъ сознаніемъ, что онъ особенно нуженъ ей для переговоровъ о полученномъ письмѣ. Механически отвѣчая хозяйкѣ на ея приглашеніе принять участіе въ игрѣ, она отъискивала глазами Вронскаго и чувствовала, что ея взглядъ замѣченъ, но не могла воздержаться. Его не было. Анна [по]чувствовала1145 какъ сердце ея перестало стучать и какъ захватило вдруг тоску и отвращение ко всему и всем. И ей стало уныло, и нервы опустились.

Анна ехала с Княгиней Бетси Тверской к Роландаки, и во время этого переезда между ними шел оживленный и очень интересный для Анны разговор. Княгиня Тверская была натура совершенно противоположная Анне, и Анна любила быть с нею.

Разговоръ по обычному порядку вещей начался осужденіемъ тѣхъ, къ кому онѣ ѣхали.

— Я не понимаю, — сказала Анна, — для чего вы ездите к ним. Ведь вы сами говорите, что они чуждые вам.1146 и что есть в них это что то, как вы говорите, как будто они что то делают. А это неприлично, — улыбаясь сказала Анна.

— Для чего я езжу? Точно для того же, для чего я езжу к Б., Ч., ко всем. Они члены общества, это свершившийся факт.

— Но ведь вы и Б. и Ч. сделали то, что это сверш свершившийся факт. Если бы вы не ездили?..

— Ну а для чего вы едете?

— Вы меня везете.

— Ну и меня также повезли. Все это делается само собой. Ну и потом есть манера. И поесть их обед так, чтобы они всякую минуту чувствовали за это благодарность.

— Поучусь этому нынче под вашим руководством. Вы знаете, у меня была еще причина, т. е. есть причина, — поправилась Анна, — по которой мне неприятно ездить к ним.

У этого Роландаки есть какие то дела, зависящия от мужа. И потому Алексей Александрович избегает его.

— Я не понимаю, зачем вашему мужу, имея такую репутацию неподкупности, на каждом шагу бояться. Кто слишком много говорит, тот ничего не говорит. И потом мы, женщины, не обязаны ничего этого знать.

— Вот это самое и я думаю. Говорят, очень хороший дом.

— Непозволительная роскошь, так что гадко.

Анна, перемучавшись все утро теперь с той минуты, как она оделась и села в карету, чувствовала себя не то что спокойной, но способной, как бы отложив и заперев все горе и сомнение в какое то особое отделение души, ни на секунду не переставая чувствовать всю тяжесть горя, отдаваться вполне привычным интересам светской жизни.

— Нѣтъ, ужъ если вы хотите учиться, то вы учитесь у Лизы Меркаловой. Надо видѣть, какъ она третируетъ ихъ. Но она за собой привела высочество, и потому ей все позволено. Она прямо сказала, что она пріѣдетъ, если при ней будетъ ея Мишка. И Мишку, т. е. молодого Графа1147 Куста Коншина, позвали.

— А Денкопф будет? — спросила Анна.

Лиза Меркалова была одна и едвали не главная из небольшего кружка крайних петербургских модниц, которые в подражание чему то называли себя les sept merveilles.1148 [семь чудес.] Денкопф была другая из этих дам, и поэтому то Анна спросила про нее.

— И Маслова и Княгиня Астрахова. Так что это собрание почти всех семи чудес. Двух недостанет. Мы с вами будем исполнять должность, если нам сделают эту честь, — насмешливо сказала Бетси.

Княгиня Тверская сама не принадлежала к кружку 7 чудес. Она для этого не была не то что достаточно хороша, так как в числе 7 чудес были и некрасивые женщины; но она не имела той распущенной, отчасти грубой, отчасти утонченной1149 ленивой нечистой женской возбудительности, которая составляла общую черту1150 всех этих 7-ми чудесъ. Княгиня Тверская была настолько умна, что она и не пыталась подражать этимъ дамамъ, усвоившимъ себѣ вполнѣ тонъ родственный имъ по природѣ — тонъ распутныхъ женщинъ. Княгиня Тверская понимала маневръ этихъ дамъ. Онѣ, съ одной стороны, имѣли такую высоту положенія, что никто никогда не могъ смѣшать ихъ съ распутными женщинами,1151 и вместе с тем были увѣрены, что въ этой модѣ уже никто, не имѣя ихъ высоты положенія, не рѣшится подражать имъ, и онѣ останутся единственными и неподражаемыми и будутъ жить легко и весело, и знала, что она не может подражать им. Маневр этих дам состоял в следующем: положение этих дам было так высоко и прочно,1152 но высоко и прочно не по мужу, а по тому признанному ухаживателю, что онѣ смѣло могли, удерживая своихъ поклонниковъ, усвоить самый пріятный и естественный для нихъ тонъ распутныхъ женщинъ. Это не могло ихъ уронить. Напротивъ, это достигало главной цѣли — совершеннаго рѣзкаго отличія отъ всѣхъ другихъ женщинъ, которыя не могли подражать имъ въ этомъ. Это была такая мода, которую нельзя было купить у модистки и въ которой онѣ оставались единственными и становились на нѣкоторый общественный пьедесталъ.1153 Вместе с тем при этом эти женщины имели хотя и не женственную, но женскую возбуждающую прелесть, которая не ослабевала бы в глазах их поклонников. И так как поклонники требовали именно распутной привлекательности и женщины и имели ее, то они и держали своих поклонников и вместе с тем пользовались самой для себя приятной, отличающей их от всех других женщин, но не роняющею их распущенной1154 глупой и грубой жизнью. Почти все эти дамы курили, пили вино, для того чтобы оно возбуждало их, и позволяли вне семьи [?] обнимать себя и многое другое. Бетси в глубине души завидовала им, но была настолько умна, что,1155 зная свою незначительность своего поклонника случайно избрав себе не достаточно важного поклонника и зная свою непривлекательную натуру, и не пыталась подражать им; но, чтобы не выказать своей зависти, никогда и не осуждала этих дам, составивших в том великосветском кругу, в котором жила Бетси, отдельную и высшую по тону секцию.

— Но скажите, пожалуйста, я никогда не могла понять, — сказала Анна, помолчавъ нѣсколько времени и такимъ тономъ, который ясно показывалъ, что она дѣлала не праздный вопросъ, но что то, что она спрашивала, было для нея важнѣе, чѣмъ бы слѣдовало. — Скажите, пожалуйста, что такое эти отношенія между хоть1156 Лизой Меркаловой Сафо Денгоф и этим так называемым Мишкой, т. е. Князем Вяземским? Так как я избегала их общества и мало встречала их. Что это такое?

Бетси улыбнулась глазами, поглядев на Анну.

— Новая манера, — сказала она.

Бетси1157 добродушно, весело расхохоталась. — Надо у них спросить. непринужденно весело и неудержимо засмеялась, что редко случалось с ней.

— Это вы захватываете область княгини Мягкой. Это вопрос ужасного ребенка. — И Бетси, видимо, хотела, но не могла удержаться и опять весело засмеялась. — Надо у них спросить, — проговорила она сквозь усиливающейся такой искренний смех, что он невольно сообщился и Анне.

— Нет, вы смеетесь, — сказала Анна,1158 тоже улыбаясь — но я никогда не могла понять. Я не понимаю роли мужа.

И сказав это, Анна ощупала в кармане письмо мужа, которое она взяла с собой, с тем чтобы показать его Вронскому. Ей нетолько не хотелось уж смеяться, но досадно стало на смеющуюся Бетси.

— Муж? Муж1159 Лизы Сафо носит за ней плэды и всегда готов к услугам. А что там дальше в самом деле, никто не хочет знать. Знаете, в хорошем обществе не говорят и не думают даже о некоторых подробностях туалета. Так и это.

Анна задумчиво смотрела перед собой и ничего не отвечала.

— Я в счастливом положении, — уже без смеха продолжала Бетси, отвечая, — я понимаю Лизу и понимаю вас. Я понимаю, что для вас интересно...

Анна не отвечала. Она знала, что Бетси все знает, но до сих пор ничего не было сказано и надеялась, что и не будет сказано.

— Я знаю только то, — продолжала Бетси, — что на одну и ту же вещь можно смотрѣть трагически и сдѣлать изъ нея мученье и смотрѣть просто и даже весело. Можетъ быть, вы склонны смотрѣть слишкомъ трагически.

— Я думаю, теперь не далеко. Это, кажется, Юсуповская дача, — сказала Анна.

— Да, и вы сейчас увидите нашего гостеприимного хозяина и хозяйку. Ведь странное дело. Он, Роландаки, — продолжала Бетси, чтобы переменить разговор, — он безъукоризненный человек — красив, умен, прекрасно образован. Как он говорит по французски, по английски. С таким совершенством, что даже гадко. Но что то в нем слишком старательное. Видишь, что он хочет сказать что то умное и так последовательно. И это так тяжело, когда отвечаешь. Мне все кажется, что он что то со мной хочет сделать. И она такая же. Последний раз он со мной сидел за обедом, и я измучалась, так что когда после обеда ко мне подсел Корнаков — уж как он противен и глуп, но так мне было натурально и приятно.

1160 Карета Анны въехала в ворота обновленного дворца Роландаки. В таких разговорах они подъехали к обновленному дворцу Роландаки. Новое, полное и не лишенное вкуса великолепие дворца Роландаки1161 как и всегда, не произвело ни малейшего впечатления на обеих дам. Все это было только так, как должно было быть. Если и было что нибудь новое, поражающее, как хоть бы драгоценный мраморный фонтан в середине двора, то нетолько обе светския дамы, как и все светские люди, давно уже усвоившие привычку на все великолепное смотреть как только на самое обыкновенное, но и лакей, соскочивший с козел под крытым подъездом, не заметил ничего особенного1162 от того, что он не переставая видел эти 5 лет своей службы в Петербурге. ни в больших стеклянных дверях, ни в шитом швейцаре, ни в звонках, давших знать о приезде, и появившихся лакеях. Анна еще менее могла заметить что нибудь, потому что чем ближе она подъезжала к дому Роландаки, тем она беспокойнее становилась. Въезжая во двор, она выглянула в окно не для того, чтобы разглядеть фонтан и из нетесанных камней (так наз. рустик) сделанные ограды, но для того, чтобы в числе десятка экипажей разглядеть знакомую ей тройку в коляске с желтой коренной лошадью, которую она знала. Коляска, запряженная потными лошадьми, стояла в угле двора.1163 Против этих слов на полях написано: Туалеты заметил Мишка. Улыбнулась. Корнаков. Бранит вслух хозяев. Спорит с высочеством

Хозяева оба приняли гостей в средней зале, и хозяйка Г-жа Роландаки пригласила дам в сад, где все общество играло в крокет.1164 Г-жа Роландаки особенно приятно Хозяева оба выразили особенное восхищение тому, что Анна приехала к ним. И когда Бетси на минутку отстала, она успела ей сказать:

— Теперь они хотят что то сделать.

Анна слегка улыбнулась, оглядываясь на общество, пестревшее впереди на просторном стриженном и прикатанном крокет-граунде. Она видела уже черную голову и всю сбитую фигуру Вронского, который, видимо серьезно увлеченный игрой в крокет (как он всегда серьезно увлекался тем, что он делал), расставив ноги и, нагнувшись над шаром, делая жесты молотком, говорил что-то даме в смело элегантном туалете, стоявшей подле него. Дама эта была1165 та самая глава 7 чудес, Лиза Меркалова. Баронесса Денкопф, одно из 7 чудес.1166 Анна знала ее, но теперь она и не находила в ней ничего особенного. Анна, несмотря на волнение, с которым она подходила,1167 привычным быстрымъ женскимъ взглядомъ окинула ея туалетъ и туалеты другихъ дамъ и1168 сообразила свой туалет и осталась им довольна. Она тоже поняла, как обдуманно умны были эти туалеты, исключая слишком уж смелого зеленого платья Астраховой.

Оглянув всех мущин, найдя и высочество и знаменитого сановника, спаренного с Лизой Меркаловой, она быстро сообразила1169 и отношения этих мущин к дамам и характер состав и характеръ всего этаго общества, въ которомъ не было ни однаго лишняго случайнаго лица, а были подобраны пары изъ однаго круга, сообразила и свой туалетъ и свое положеніе въ этомъ кругу и рѣшила (все это инстинктивно въ первое мгновеніе появленія своего въ это общество) ту роль, которую она будетъ играть въ этомъ кругу. Она не будетъ (само собой разумѣется) также, какъ эта Фильденкопфъ, подымать ноги [на] скамейку, такъ что видны икры, она не будетъ курить сигару, какъ Лиза Меркалова, не будетъ поминутно бить молоткомъ Костилова, какъ Мальцова. Весь этотъ genre нейдетъ къ ней, и по характеру ея красоты, и по ея antécédents,1170 [прошлому,] и по ея простому и изящному туалету, но она и не будетъ trouble fête1171 [помехой веселью] в этом обществе.

Если она ужъ разъ пріѣхала, она не будетъ нетолько избѣгать Вронскаго, который спаренъ съ нею хозяевами, не будетъ скрывать, что ей пріятно быть съ нимъ, напротивъ, воспользуется случаемъ видѣть и переговорить съ нимъ и ко всѣмъ вольностямъ и новостямъ тона этихъ дамъ будетъ относиться съ добродушнымъ, веселымъ и наивнымъ удивленіемъ. Все это она не столько обдумала, сколько непосредственно почувствовала при первыхъ привѣтствіяхъ кружка, въ который она вступила, и при первомъ обращеніи къ ней Лизы Меркаловой, и это нисколько не мѣшало ей наблюдать то, что одно интересовало ее, — Вронскаго. Увидавъ ее, онъ въ мгновеніе вникалъ въ выраженіе ея лица и тотчасъ же — она видѣла — онъ понялъ, что что-то есть болѣе важное, чѣмъ обыкновенное. Въ лицѣ его выразился только ей одной замѣтный испугъ и та рабская покорность, которая всегда трогала ее. Онъ вмѣстѣ съ другими дамами и мущинами, оставивъ игру, подошелъ къ вновь пріѣхавшей, но долженъ былъ до тѣхъ поръ ждать, пока съ ней говорили дамы и потомъ Высочество съ сановникомъ.

— Прекрасно, вот еще две игрицы. Будем продолжать, выбирайте, какую вы берете партию.

— К нам, Анна, — сказала Лиза Меркалова, взяв ее за руку и увлекая.

— Нет, к нам, — сказал Высочество, подавая ей молоток.

Анна взяла молоток и, улыбаясь, в нерешительности посмотрела на Лизу Меркалову.

— Нет, вот что, — сказала Лиза Меркалова, быстрым движением отбросив черные длинные локоны, перепавшия наперед шеи. — Мы прогоним Мишку — она засмеялась, — т. e. князя Мокшина, и вы на место его. Вы не знакомы? — прибавила она, представляя Анне высокого, белокурого, усталого юношу — Мишку или Князя Мокшина.

Анна и Бетси были приняты в начатые партии, и игра продолжалась еще минут 10, во время которых оказалось, что даже и притворяться в игру более нет никакой возможности. И в тоже время как игра сама собой потухла, раздался звук странного колокола, и хозяева предложили мущинам взять каждому предназначенную ему даму идти к столу.

Съ привычкой свѣтской женщины и врожденнымъ тактомъ Анна вполнѣ исполнила взятую ей на себя роль и также мало замѣтила великолѣпіе громоздкой по вышинѣ рѣзной дубовой столовой и великолѣпія цвѣтовъ и серебра, какъ и особеннаго тона всего этаго новаго для нея общества. Она, нисколько не входя въ этотъ тонъ, нетолько не стѣсняла никого, но и возбуждала, какъ она чувствовала несомнѣнно, общее къ себѣ сочувствіе и радушный пріемъ въ этотъ избранный кружокъ. Лиза Меркалова объявила ей прямо, что она влюблена въ нее и что она никому не прощаетъ, но ей прощаетъ ее отсталость и дозапотопную чопорность.

Когда садились за стол, Лиза Меркалова на весь стол объявила, что обычай сажать мущин рядом с дамами никуда не годится. Потому что мало быть мущиной, надо быть приятным, и что она хотела бы сидеть рядом с Анной, а через стол нельзя бранить присутствующих, а это самое веселое.

За обѣдомъ было 10 приборовъ. Анну велъ хозяинъ, но все было такъ обдумано, что хозяйка взяла руку Вронского, и Вронскій былъ посаженъ съ другой стороны, рядомъ съ Анной. Но Анна говорила съ нимъ, только когда шелъ общій разговоръ о вчерашнемъ его паденіи. Она не могла говорить съ нимъ; чувствуя по ее робкому взгляду, онъ, какъ будто она словами сказала ему, зналъ, что ему предстоитъ значительный разговоръ, и не смѣлъ начинать никакого другаго, боясь оскорбить ее. Только одинъ разъ, въ концѣ обѣда, когда лакей предлагалъ мозель и хозяинъ былъ занятъ съ своей сосѣдкой на лѣво, онъ налилъ ея бокалъ, а она отказалась, онъ посмотрѣлъ ей прямо въ глаза и проговорилъ:

— Я сделал что-нибудь?

— Нет, — сказала она. — Я рада, что я приехала сюда.

— А я так благодарен, — сказал он.

Хозяин большую часть обеда говорил с Анной, и она невольно вспоминала слова Бетси. Разговор этот был ей мучителен, ей все казалось, что он с ней хочет сделать что-то. Он говорил умно, хорошо, но говорил все со смыслом, последовательно. И это то было несносно — точно в изогнутых арабесках грубые прямые линии были его умные речи. Анна отдыхала, прислушиваясь, и иногда вступала в тот вздорный разговор, который шел напротив между блондинкой съ черными глазами Фен Фенгофъ и Корнаковымъ и высочествомъ, въ которомъ не было никакой послѣдовательности, никакого смысла, но отъ котораго было весело.1172 — Брудершафтъ пьется такъ, — говорилъ Вронскій, стараясь закинуть руку за руку Ф Фенгофъ . — Я знаю, как пьется брудершафт и не хочу пить с вами. Потому что нынче не хочу. После обеда дамы первые закурили папиросы.

Тотчас после жаркого лакей подал пепельницы хозяйке и гостям. Хозяйка не курила, но, чтобы показать пример, пыхнула пахитоску. Хозяйка предложила и Анне встать. Она встала, и Лиза Меркалова подошла к ней.

— Мишка, пойдем, — сказала она,1173 в галлерею, — и вы с нами, Вронской, — обернулась она к нему и направилась к освещенной гостиной.

Лиза Меркалова1174 видимо, вдруг полюбила Анну. Она взяла Анну под руку.

— Не правда ли, глупо все это? — сказала она и не заботясь о том, что хозяин был в 2-х шагах. — И зачем мы сюда ездим?

Анна, мигнув, показала на хозяина.

— Ах, это его дело не слушать, когда его бранят. Нет, вы мне скажите, как вы делаете, чтобы вам не было скучно? Я умираю от скуки везде.

— Как, напротив. Вы — самое веселое общество в Петербурге.

— Ах, это так говорят. Ну вот нынче, ну вчера мы были у меня. Все те же. Ну что мы делали? Валялись по диванам. Скука. Нет, как вы делаете?

— Я никак не делаю, — отвечала Анна.

— Надо не бояться скучать, — сказал Вронской. — А то это как бояться не заснуть во время бессонницы, ни за что не заснешь.1175 — Чорт знает, как он умен.

— Вот это умно, — сказала Лиза Меркалова. — Ну, дайте мне папироску. — Миша подал ей.1176 — Вот что, пойдемте посмотрим оранжереи — Сядем тут, — прибавила она, указывая на диван и двери в цветочную. Они1177 пошли к оранжереи и тут сели, но Лиза Меркалова1178 вернулась с половины дороги, как вдруг встала. — Мне нужно сказать два слова Мари.

Анне показалось, что она подмигнула ей, уходя. Анна,1179 остановилась ничего не отвечая, проводила ее глазами1180 и села на одно из тех пружинных стульев, которые, как мячик, прыгают под нами. и тогда медленно обратила глаза на Вронскаго.

Неожиданный, но несомненный успех, который Анна приобрела в этом обществе, невольно польстив ей, сделал то, что ей, чего она никак не ожидала, было весело. Но теперь, когда приближалась минута объяснения, ей стало страшно.

— Я не понимаю этих женщин, — сказал она. — Она хорошая натура, но...1181 как шутить этим? Не понимаю я решительно не понимаю ее.

— Что же? Что? — спросил Вронской, стоя перед ней.1182 и любуясь на нее чувствуя, как

Анна поняла, что нельзя было больше откладывать. Она взглянула еще разъ на это твердое, простое, честное и покорное лицо, и всѣ сомнѣнія ея — стыдъ о томъ, что она предлагаетъ ему себя, исчезли для нея. Она чувствовала, что онъ любитъ ее такъ, какъ нельзя любить больше, и при свѣтѣ этой любви все тяжелое и мрачное въ ея положеніи потеряло свою значительность. Она сказала себѣ, что любовь, связывающая ихъ, было одно, оставшееся въ жизни, настоящее, и потому ничто изъ того, что не нарушало эту любовь, а, напротивъ, упрочивало ее, не могло быть не хорошо, и она прямо начала говорить то, что не въ силахъ была сказать вчера.

— Я не сказала тебе вчера, — начала она.

Но она побледнела, сказав эти слова, и, увидав сообщившийся ему испуг, остановилась.1183 — Я не знаю, но боюсь чего то нынче.

— Что, что? — проговорил он. — Что же?

— Я не сказала тебе вчера, что, возвращаясь домой с Алексеем Александровичем, я объявила ему все.... Сказала, что я не могу быть его женой, что я люблю тебя.

Лицо Вронского приняло на одно мгновение строгое выражение, происходившее от первой мысли о неизбежности дуэли, пришедшей ему при этом известии.

— Я давно желал этого, — сказал он,1184 улыбаясь спокойной улыбкой — это лучше, тысячу раз лучше. Мне жалко тебя за то, как тяжело это было тебе.

Он говорил спокойно, но она заметила первое выражение строгости на его лице и, объяснив его себе иначе, мучительно покраснела. Как ни старалась она себя уверить в том, что нет ничего стыдного в том, что она сказала, мучительный стыд, раскаяние, сомнение в нем овладели ею.

— Мне нисколько не тяжело было. Это сделалось само собой, — сказала она раздражительно.

— Я понимаю, понимаю, — говорил он, стараясь успокоить ее. Я одного желал, я одного просил — разорвать это положение и посвятить свою жизнь твоему счастию.

Онъ говорилъ, желая успокоить ее, но стыдъ и сомнѣнія, забравшись въ ея душу, возбуждали въ ней подозрѣнія въ его искренности. Ей казалось, что онъ въ глубинѣ души былъ испуганъ отвѣтственностью, которая ложилась на него, но только изъ деликатности, излишне и неумѣстно, увѣрялъ ее въ желаніи посвятить свою жизнь ея счастію.

— Зачем ты говоришь мне это? — продолжала она раздражительно перегибая в быстрых пальцах письмо мужа. — Зачем говорить? Разве я могу сомневаться в этом? Если б я сомневалась... — Она не договорила. — Но что будет? Вот...

Она подала ему письмо мужа и пристально смотрела на него в то время, как он опять с тем же строгим выражением, как и в первую минуту известия, прочитывал внимательно письмо Алексея Александровича. Он не мог удержать этого выражения лица, вызываемого им всяким воспоминанием об оскорбленном муже. Теперь, когда он держал в руках его письмо, он невольно представлял себе тот вызов, который, вероятно, нынче же или завтра он найдет у себя, и самую дуэль, во время которой он с этим самым холодным выражением, с некоторым чувством гордого удовлетворения, выстрелив в верх, будет стоять под выстрелом оскорбленного мужа.1185 Натура Вронского была одна из тех сильных натур, которые никогда, ни в каких случаях не изменят тому, что они по своему воззрению на мир, воспитанному и врожденному, считают своим долгом. Но Вронской разделял и слабость этих характеров, у которых определен только весьма узкий круг условий, в которых прилагается это сознание долга. Для Вронскаго не могло быть никакого сомнѣнія о томъ, какъ онъ долженъ былъ поступить относительно оскорбленнаго мужа. Это было опредѣлено въ статьяхъ его кодекса долга, вмѣстѣ съ тѣмъ правилами учтивости къ женщинѣ, ко всему слабому и къ низшимъ и независимости къ старшимъ, высшей святости карточнаго долга передъ долгомъ портнаго и словъ, непрощаемости умышленнаго оскорбленія и т. п. Но многія условія были вовсе неопредѣлены въ этомъ кодексѣ, и относительно этихъ неопредѣленныхъ условій онъ ничего не зналъ и, когда сталкивался съ ними, былъ въ состояніи совершеннаго невѣденія, что хорошо и что дурно. Такимъ неопредѣленнымъ условіемъ было теперь самое отношеніе къ Аннѣ. Вчера еще, подъ вліяніемъ перваго впечатлѣнія извѣстія о ея беременности, онъ, подъ вліяніемъ чувства, просилъ ее бросить мужа и соединиться съ нимъ. Но подъ вліяніемъ ея рѣзкаго отказа онъ вчера же ночью послѣ скачекъ, проснувшись и обдумывая свое отношеніе къ ней нынче же утромъ усумнился въ справедливости своего прежняго желанія, и это сомнѣніе вспомнилось ему. «Она не хочетъ этаго. Мужъ не знаетъ или не хочетъ знать. Зачѣмъ же мнѣ требовать этаго и навсегда связывать свою жизнь». Отъ этаго происходило то, что, когда онъ думалъ о своихъ отношеніяхъ къ мужу, онъ чувствовалъ себя твердымъ и сильнымъ. Когда же онъ думалъ о своихъ будущихъ отношеніяхъ къ ней, онъ чувствовалъ себя нерѣшительнымъ, хотя онъ въ эту минуту искренно высказывалъ свою радость о разрывѣ ея съ мужемъ. В отношении же к ней в голове его мелькнула та мысль, пришедшая утром и подтвержденная Серпуховским-Машкиным, что лучше было не связывать свою жизнь с нею. Анна тотчас же увидела, что по отношению к ней у него была нерешительность; она чувствовала, что у него была о ней та мысль, которая пришла ему утром и которую он не может ей высказать. — Ты видишь, что это за человек, — сказала она, протягивая руку к письму и сверкнув на него оскорбленным взглядом. — Прости меня, но я радуюсь этому, — сказал Вронский, опять улыбаясь. — Ради Бога, дай мне договорить, — прибавил он, умоляя ее взглядом дать ему время объяснить свои слова. — Я радуюсь потому, что это не может, никак не может оставаться так, как он предполагает. — Почему же не может? — как бы испытывая, проговорила Анна, сдерживая дыханье.

Анна читала его мысли по выражению лица, как по книге.

— Ах, Боже мой! — сделав энергический жест нетерпения, вскрикнул почти Вронской. Он хотел сказать, что после неизбежной, по его мнению, дуэли это не могло продолжаться, но сказал другое: — не может продолжаться это мучительное, унизительное положение.

— Для кого унизительное положение?

— Для всех и больше всех для вас,1186 для которой я отдал жизнь и не беру и не возьму ее назад, — сказал Вронской.1187 с таким искренним, сильным жестом, что Анна, как бы отдохнув от страха ожидания, успокоительно вздохнула, и она улыбнулась.

— Ты говоришь, унизительно... Не говори этого. Эти слова не имеют для меня смысла теперь, — говорила Анна дрожащим от волнения голосом. — Ты пойми, что для меня, с того дня, как я полюбила тебя, все, все переменилось. Если [бы] ты знал, до какой степени переменилось, — сказала она, без боли теперь вспомнив о своем охлаждении к сыну. — То, что прежде мне представлялось важным, теперь для меня — ничего. Для меня одно и одно — это твоя любовь. Если она моя, то я чувствую себя так высоко, так твердо, что ничто не может быть для меня унизительным. Никакое положение. Разве я люблю так, как любят эти женщины, для забавы, смеясь любят. Я все отдала... зачем? я не знаю. Но я не могла иначе, и для меня ничто не может быть унизительным. Я счастлива и горда. Разве мне не все равно.1188 что я буду с ним в одном доме? Он не существует для меня. Я нынче утром уже уложилась, чтобы уехать с сыном. Но он не хочет отдать сына. Мне все равно. Я буду жить с ним, и это положение не может меня унизить, пока у меня есть твоя любовь.>

Вронской видѣлъ, что она неестественно взволнована. Онъ не понималъ, что это волненіе, эти самонадѣянныя слова были тотъ самый стыдъ, который мучалъ ее и который выражался теперь словами гордости. Онъ, стараясь успокоить ее, оглянулся, взялъ ея руку и поцѣловалъ.

— Но зачем же жить с ним в одном доме? Этого не будет, — сказал он.

Но опять в выражении его лица была нерешительность. Она тотчас же заметила след воспоминаний того, что он думал о ней утром.