ВАРИАНТЫ.

* № 1.

Так что единственный результат, который вынес Monsier Шевалье из своего длинного разговора с новоприезжим был отнят у него Васильем. Шевалье фыркнул даже и произнес sacré matin334 [сукин сын], таким тоном, что теперь казалось он уже [край листа с одним словом оторван].

Возвратившись к своей супруге, он даже сказал, ce vieux Monsieur n’a pas l’air comme il faut. Mais du tout du tout.335 [этот старый господин не производит впечатления человека из общества. Совершенно, совершенно не производит.] Зато он похвалил дочь и сына. Этаких здоровяков только в Сибире можно было выкормить по его мнению; ce sont des gaillards.336 [Это — сорви-головы.] — Шевалье был недоволен, но, напротив, гость только теперь был совершенно доволен.

«Славный человек этот Шваль», сказал он. Только ямщики, вошедшие теперь, привели было его в такое затруднение по случаю недостатка мелкой монеты, что он уже хотел бежать менять в лавочку, как вдруг блеснувшая мысль о том, что несправедливо ему одному быть счастливым в этот вечер, вывела его из затруднения.

«Вотъ вамъ», сказалъ онъ, таинственно всовывая ямщику въ руку всю 5 рублевую бумажку точно такимъ же образомъ, какимъ онъ дѣлалъ этотъ маневръ съ докторомъ. При томъ же въ скоромъ времени мужики повышли изъ комнатъ, нужнѣйшія вещи были разобраны, постели постелены, жена перестала возиться и сѣла возлѣ своего мужа. Не поѣхать ли нынче къ Марьѣ Ивановнѣ? А въ баню? Тебѣ надо отдохнуть, Pierre, сказала она подавая ему трубку, и улыбка сдержанной веселости морщила ея губы. Въ этой улыбкѣ подразумѣвалось и то, какъ онъ спотыкнулся нынче, и то, что теперь все хорошо, и то, что она его любитъ теперь и любила 40 лѣтъ и всегда будетъ любить, и то, что она знаетъ, какъ онъ ее любитъ. «Да», отвѣчалъ мужъ, и такая же улыбка играла на его старческихъ губахъ. Она знаетъ, думалъ онъ, глядя въ ея большіе черные милые сѣрые глаза, она знаетъ, какъ я люблю баню, и знаетъ, что я не поѣду безъ нея, и хочетъ меня надуть, что ей хочется. Пускай думаетъ, что я вѣрю. Онъ согласился и устроилъ такъ, что съ Сережей поѣхалъ къ Каменному мосту.

* № 2.

Но та комната для избранной молодежи (хоть не молодежи, потому что там бывают люди 45 и 55 лет), но для избранных веселых мущин, имеющих что-то. В чем состоят условия избрания, мне бы было очень трудно сказать, хотя я очень хорошо знал избранных. Не богатство, не знатность, не ум, не веселость, ни французский язык, а что-то такое. Я знал очень многих мущин, горячо желавших утвердиться в этой комнате и предлагавших шампанское во всякое время и всегда плативших за него (что очень редко), но не утвердившихся почему-то; шампанское было не то, которое надо было, и не так предложено и не во время — не в такт одним словом; я знал других, сгоравших желанием быть принятыми в число избранных, отлично выражавшихся на французском языке, представлявших из себя развратников, но опять не в такт, и выходило так, что то самое, чем эти люди хотели заслужить избрание, послужило им укором, и они удалялись в большую залу и зимний сад.

Другіе, напротивъ, не имѣли, казалось, ничего, не имѣли ни ума, ни имени, ни веселости, ни молодости, ни даже денегъ и были самыми коренными жителями «комнаты». Со временемъ придется съ однимъ изъ нашихъ героевъ побывать въ «комнатѣ», и тогда читатель, надѣемся, пойметъ всѣ ея таинства. — Теперь прислушаемся только къ тому, что говорилось въ ней по возвращеньи Г-на Шевалье Ложье. — Увѣряю васъ, читатель, что я по французски выражаюсь очень хорошо, а написать могъ бы разговоръ даже и очень, очень недурно, повѣрьте мнѣ; поэтому не буду писать разговоръ этотъ на томъ языкѣ, на которомъ онъ происходилъ, а передамъ его по русски, что и буду дѣлать впродолженіи всей этой исторіи. «А вы любите свѣжихъ женщинъ, М Шевалье Ложье, я знаю», — сказалъ одинъ изъ гостей.

* № 3.

<Глава 3.>

Молва о приезде Лабазовых произвела другое впечатление в клубе. —

«В клубе». Легко сказать «в клубе», но объяснить читателю вполне значение этого заведения, значение каждой комнаты, от швейцарской до разговорной «умной» комнаты и все силы ума и сердца, сосредоточенные и переплетенные в этом общественном заведении — дело великой трудности, которое мы постараемся совершить опять таки в свое время, когда мы последуем в это знаменитое заведение за одним из наших героев. Для поверхностного наблюдателя покажется все очень просто, но почему в швейцарской один старичек, которого вход в заведение возвещен громкими двумя звонками, чешется своим гребнем и спрашивает швейцара «Шлёпин здесь ли?» а другой, юноша, краснея ходит по комнате, ожидая, чтоб его записали, и швейцар напоминает ему, что надо отдать шляпу? почему эти господа с приезжим из Петербурга сидят на диване в первой комнате и не играют, a другие садятся во второй комнате и требуют карт, третьи у стеклянных дверей, четвертые в бильярдной, а пятые в колонной? Почему у шести или семи столов не достает партнеров, а партнерам в одно и тоже время недостает партий? Почему этот юноша, выйдя из инфернальной комнаты, находится в испарине и ест уже восьмую грушу, и почему этот старец оглядывает второй раз груши и всетаки не берет ни одной, а проходит в соседнюю благовонную дверь, даже не кивая головой в ответ на подобострастное здорованье маленького сморщенного благовонного лакея? почему у господ адъютантов, в бильярдной играющих в табельку, стоит налитое шампанское, которое они не пьют, а в колонной в дверях стоит мущина, ковыряющий в зубах и жадно смотрящий на одного из игроков? почему эти два мущины отлично играют в пирамидку, и никто не смотрит на них, и почтительная и большая публика молчаливо восседает на высоких диванах, чтобы созерцать игру старца, едва едва попадающего кием в шар и, прихватываясь за борт, семенящего вокруг бильярда? почему в газетной один юноша перебирает все журналы, не читая ни одного, а один старец генерал, глядя сквозь лорнетку на газету, сидит долго на одном месте, не перевертывая страницы? Почему некоторые мущины смело и прямо входят в разговорную комнату, требуя чаю или трубку, a другие, постояв у дверей с видимым желанием войти, отходят назад? Все это обнять очень и очень трудно. Молва о приезде Лабазовых, переданная между игрой в табельку адъютантам, пившим шампанское, быстро пробежала по всем комнатам. Иван Васильич Пахтин, сидевший не играя подле стола, с которым, ежели мы пробудем несколько времени в Москве и будем обращаться в порядочном обществе, нам нельзя не познакомиться, услыхав это известие, почувствовал тотчас же беспокойство в ногах и необходимость пройтись по залам. Проходя по стеклянной комнате, он подошел к одному генералу и поинтересовался узнать о здоровьи больной невестки генерала — Графине было гораздо, гораздо лучше, чему он был очень, очень рад. А Генерал не слыхал, что приехал Лабазов.

— Что вы говорите? ведь мы старые приятели. Как я рад. Ах, бедный, что он выстрадал! его жена писала раз моей жене. Но генерал не досказал, что она писала, потому что его партнеры, разыгрывавшие бескозырную, сделали что-то не так. Говоря с Иваном Павлычем, он все косился на них, но теперь уже совершенно бросился к ним и стуча по столу, доказал таки, что надо было играть с семерки. Иван Павлыч прошел дальше, тоже между разговорами сообщил двум, трем почтенным людям свою новость. (Иван Павлыч по годам и положенью находился на распутьи между молодым и почтенным человеком; он был статской советник и когда танцовал, то уже улыбался и рассказывал про это.)

* № 4.

Этот отзыв смутил Иван Павлыча и, чтобы получить окончательное разрешение задачи насчет того, следует ли или не следует радоваться новости и как судить о ней, он направил шаги свои к умной комнате, в которой заседали великие политики, мыслители, ораторы, которых он знал также коротко, как и молодежь кутил, и стариков сановников, и журналистов, и литераторов, и знаменитых изгнанников. — До 56 года Иван Павлович держался более людей сановитых, господ и дам, но никогда не разрывал связей с своими полковыми, служебными и холостыми товарищами и после своей женитьбы, камер-юнкерства и довольно значительного места точно также и после 56 года, во время которого он недолго был в недоумении: «что все это значит?» он не разорвал своих связей с сановитыми людьми, но стал более придерживаться людей либеральных и знаменитых и, как те так и другие, казалось для него и для них, были его приятелями. Никто из этих приятелей не мог бы сказать, в каких отношениях он находился с Пахтиным, но что-то такое было. Пахтин всегда говорил немножно так, как будто он смеется и кого-то передражнивает. Так что, ежели Бог дал, хорошо сказал, попал в такт, так пускай это будет серьезно, не попал, так легко всякому понимать, что это была шутка. Кроме того, с человеком, с которым он говорил второй раз, иногда даже и первый раз в жизни, он говорил, как будто напоминая ему старые хорошия времена, когда они вместе спорили, или волочились, или кутили, или ораторствовали. И такая была удивительная уверенность у Ивана Павловича, что всем его собеседникам точно казалось, что, говоря с ним, вспоминаются какие-то общия потехи буйной юности. Это было тем более замечательно, что не только с теми, с которыми он говорил 2-й раз, но ни с кем никогда он не спорил, не кутил, не волочился, ничего не делал. Невозможно было никогда уловить никакого его убеждения или вкуса, исключая одного, что он терпеть не мог платить за что бы то ни было деньги и был убежден, что никогда не надо звать к себе обедать, никогда не надо ставить шампанское и нанимать дорогих учителей своим детям и т. п. —

Только съ однѣми этими убѣжденіями сталкивалась его супруга и убѣдилась, что эти по крайней мѣрѣ были непоколебимы. —

<Но мы остановились перед дверью «<умной> комнаты» умных, передовых, либеральных, политических людей, и мне страшно за Иван Павловичем ввести в нее читателя. Читатель может быть боится компрометироваться с этими сорванцами и не любит политики. Но успокойтесь, политика и либерализм имеют совершенно особенное значение в русском обществе 56 года. Политическия новости состоят не в том, когда будет избрание, каково оно будет, какой новый закон, каково значение этого закона, какой дипломатический акт появится при таком то кабинете и какое его значение.

Русския внутренния политическия новости состоят в свежем известии о том, кем была содержана прежде его сиятельства любовница министра, что сказал министр насчет производства директора, кто написал ходящую по рукам рукопись, кто сильнее при Д. А. или Б. — и т. д. Все подробности этой политики, Бог знает, как, известны в умной комнате и иногда даже приводят собеседников к отвлеченным вопросам о337 Первоначально, вместо слов: невыгодах рабства, кончая: судопроизводства, было: необходимости освобождения крестьян или уничтожении чиновничества невыгодах рабства в экономическом отношении и о выгодах словесного судопроизводства338 Первоначально, вместо слов: невыгодах рабства, кончая: судопроизводства, было: необходимости освобождения крестьян или уничтожении чиновничества и т. п.

Либерализм тоже не так страшен, как показывает это слово. — В 56 году все, решительно все были либералы. Не был либералом только тот, у кого не достало умственных способностей выразить что-нибудь либеральное. Консерваторов не было. Нельзя было себе представить человека, который бы решился защищать старый порядок вещей. Его бы каменьями закидали. Еще раз повторяю — это было великое время! Во многом выражалось это плодотворное направление времени, но главное проявление его было ругательство всех вообще чиновников и в особенности несчастных Генералов. —>

Когда Пахтин сообщил свою новость в комнате (Пахтин не имел своего особого места в комнате, он не был одним из них, но его все знали и приняли так, что он почувствовал, что может) когда он сообщил свою новость, один из «главных» обрадовался и сказал, что только Лабазова не доставало — и что теперь все знаменитые изгнанники в сборе.

* № 5.

Но дамы еще не знали ничего. Мысль, что они не знают, боязнь быть предупрежденным, живое представление удовольствия, которое он доставить, свежесть сообщенных сведений в умной комнате и много других неясных чувств, относящихся к этому делу, побудили его раньше обыкновенного выдти из клуба и, вместо предположенного посещения старой тещи, поехать к Кучковым на вечер, где, он знал, что застанет и поразит новостью многих девиц и дам, в теперешнее время особенно сочувствовавших такого рода случаям. —

«Какже, — сказал он на вечере одной из дам, имевшей неосторожность спросить, какой это был Лабазов, — какже известный Петр Лабазов, один из замечательнейших людей того времени. — В 1819 году, знаете, он был прапорщиком известного Семеновского полка и первым любимцем Д. Знаете, что это значило в то время. Потом он делал кампанию знаменитую, вернулся и в 24 году уже в Петербурге был принят в эту 1-ю масонскую ложу. И Пахтин с удивительной верностью, хотя и своим неизменным, полушуточным, полувоспоминательным тоном передал все то, что он слышал в клубе, даже он сказал точно также, как тот, кто ему рассказывал, — он сказал: « моя тетка знавала его тогда и говаривала, что он был самый обворожительный человек, которого она знала». — «Г-н Пахтин, все знает, все знает» сказала хозяйка дома (разговор опять происходил по французски). «Ну какже этого не знать». — Ну да, ну да, — отозвалось со всех сторон. Я очень, очень знала, — сказала одна дама, с добрым и весьма грустным выраженьем лица, как будто она сейчас плакала. Кто живал в Москве, тот знает, что это выражение свойственно большей части дам, вывозящих дочерей...

Мы вмѣстѣ выѣзжали тогда. Она была старше меня, но она удивительно хороша была, единственная дочь, и отецъ ее любилъ безъ памяти. Ее замужество очень романическая исторія. Она была почти обручена съ Мятлинымъ, который былъ убитъ на дуэли съ Васьк, и отецъ очень хотѣлъ этаго. Но она мнѣ всегда говаривала, что ей почему-то казалось, что она не выйдетъ за него, что онъ ей нравится, но что ей кажется, что она не выйдетъ за него. Когда пріѣхалъ Князь Петръ, она съ перваго бала сказала, что она будетъ его или ничья. Онъ тоже влюбился страстно, но ея отецъ ему отказалъ. Его боялись какъ масона. Тогда онъ ее рѣшился увезти. Но когда все было готово, она пошла къ отцу и сказала, что, ежели бы она хотѣла, то убѣжала бы, и что все уже готово, но что она послѣдній разъ проситъ его. Онъ согласился и, напротивъ, безъ памяти привязался къ зятю. Даже говорили, что онъ на старости лѣтъ записался в это их общество. Когда его схватили, она была близка к родам, сказала расскащица, оглянувшись на барышень, но эти невинные созданья, слушавшия всю историю с таким вниманием и придумывавшия: кто бы мог с ними поступить так, как князь Петр с своей женой, не слыхали и не поняли того, чего они не должны понимать. Ведь барышни никак не должны понимать, что дети рожаются от матерей, они должны думать, что Бог дает детей, пошлет ангельчика принести детеночка матери; ангельчик полетит и положить его на диванчик или в кроватку, и ребеночек вдруг закричит, и все обрадуются. — Так она была в этом положении, и другой ребенок грудной. Она тут же в тот же день собрала все свои вещи, простилась с родными и поехала с ним. Мало того, для всех ссыльных она была провиденье там. Ее обожали. У нее такая сила характера удивительная, что мущины ей удивлялись. —

Мать Гракхов! вы знаете? посмеиваясь произнес двусмысленно Пахтин. Но дамы не хотели вдаваться в эти ученые сравненья, хотя и отдавали полную справедливость учености Пахтина.

Как она могла воспитать своих детей — там? спросила одна.

— Говорят прекрасно.

Сын и дочь приехали с ними.

— Ежели они только также хороши, как была хороша их мать! сказала печальная дама. Впрочем и отец был хорош. Желала бы я знать, останутся они здесь?

Марья Ивановна говорила мне, что она ждет их на всю зиму, сказала хозяйка дома. Боже мой! какая это будет радость для этой милой Марьи Ивановны. Какая славная эта Марья Ивановна. Верно будут вывозить дочь. «Верно сын будет ездить в свет». «Верно будут обеды давать, балы?» Верно старик будет играть в карты, с кем будет делать партии?» Все эти вопросы приятно и неприятно заняли общество, и каждый и каждая, делая свои соображения о выгодах и невыгодах появления этих новых лиц в свете (никто не сомневался, что они будут в свете), старались по известной методе скрывать свои мысли касательно новоприезжих.

— Я предсказываю, сказала одна девица, что эта Сибирская барышня будет иметь большой успех. Она должна быть прелестна. Все эти тамошния имеют особенную печать прелести, немножко тривьяльны — но особенно прелестны.

— Да, да, да, да, сказали другие девицы.

Пахтин чувствовал, что привезенное им известие произвело впечатление, и что день его прошел не даром. Почувствовав спокойствие и желание спать, он вышел, припоминая то, что рассказала печальная дама, и вернулся домой. Но ежели вы думаете, что он все собранные сведения сообщил хорошенькой жене, сидевшей еще в своем кабинете, то очень ошибаетесь. Он заметил ей только то, что напрасно было жечь две свечки, а не одну, и пошел спать. Дамския известия должны были завтра уже быть переданы значительным сановным и либеральным мужчинам и вновь собранные сведения по разным предметам опять перенесены туда, куда сегодня .

Он заснул также крепко и с такой же спокойной совестью, как и семейство Лабазовых, перекликавшееся в 3-м отделении разнообразными молодыми и старыми барскими и холопскими вздохами и храпеньями. —

* № 6.

Марья Ивановна пожалѣла, что первый день она не проведетъ въ своей семьѣ, но дѣлать было нечего. Гости были позваны и, чтобы обѣдъ не былъ скученъ, надо было позвать еще, въ особенности Чиферина, сына Н. М., который написалъ что то такое. По ея соображеніямъ онъ былъ нуженъ въ особенности для Сережи, къ ея великому огорченію, занимавшемуся естественными науками. — Старикъ поваръ Тарасъ былъ позванъ. Это былъ на видъ одинъ изъ самыхъ сердитыхъ людей на свѣтѣ. Онъ никогда не смотрѣлъ на того, съ кѣмъ говорилъ. Онъ, казалось, ненавидѣлъ Марью Ивановну въ то время, какъ говорилъ ей, что можно маседуанъ сдѣлать изъ фрухтъ.. и, казалось, еще болѣе ненавидѣлъ Петра Ивановича, когда онъ потрепалъ его по плечу и напомнилъ ему, какъ они вмѣсте еще у батюшки у стараго князя ходили за утками. Маседуанъ и еще кое что прибавили къ обѣду и въ домашней бесѣдѣ ожидали гостей. Сережа тотчасъ же нашелъ себѣ занятіе въ вышучиваньи Бѣшевой, чѣмъ онъ и занялся не съ меньшимъ рвеніемъ, чѣмъ съ какимъ, надо полагать, онъ занимался естественными науками. Марья Ивановна не сердилась и другіе тоже. Наталья Николаевна разсказывала свое житье. Она была слишкомъ горда собой и своей деятельностью. Она, какъ храбрые казаки хвастаютъ храбростью, а храбры, она хвастала своей любовью къ мужу, къ дѣтямъ и несмотря на то, было чѣмъ хвастаться. Соня вертѣлась, бѣгала и на ухо шептала, что Марья Ивановна — прелесть, но, что она только воображаетъ ее маленькою, толстенькою. Она поетъ? — Да, есть, надо учить. Начала пѣть. Сережа подпѣвалъ втору.

— Ну, твою песню. — Она запела и забыла про гостей. Старик лакей улыбнулся. Вдруг шум в передней и вошел [1 неразобр.] Чистой, красивой, сильной. Они незнакомы, но оба веселы и молоды, засмеялись.

* № 7.

«Соня! поди сюда, — сказала она на фоне той дали, в которую она смотрела, увидав свою дочь, подавшую трубку — поди сюда». Совсем другой шаг, другой вид сделался у Софьи Петровны, когда она подходила к матери (Извините за сравненье). Выраженье ее переменилось, как переменяется выражение собаки, которая по своим делам шла через комнату, и которую вдруг позвал хозяин. Наталья Николаевна протянула свою красивую, изнуренную руку. Соня поняла и положила на нее подбородок. Наталья Николаевна посмотрела на дочь, поцеловала ее в глаза, выпустила голову и опять стала смотреть в свою любимую даль. Немножко погодя, она тоже самое сделала с сыном и хотела удержать его, но он под каким то предлогом ушел от нее. То, что она сделала с дочерью и сыном, очень понятно было для каждого, кто видел эти два здоровые существа. Глядя на них, нельзя было удержаться матери, чтобы изредка не позволить себе этого. Петр Иваныч, так звали старичка, между тем додумал свои мысли, встал, обошел комнаты и вдруг,339 Вместо текста со слов: и вдруг дав... кончая словами: азарт акуратности, Толстой, начав было переделывать, написал: спросил у дочери книгу, которую он читал, и лег с ней на диван. «Никуда не будем посылать, завтра все, Натали?» сказал он. — «Да, завтра». Он молча читал до тех пор, пока сын не позвал его в баню. дав себе отчет в том, где он находится, пришел в свойственный только непрактическим людям азарт акуратности. Он начал таскать, перетаскивать, приказывать, отменять приказанья и суетиться так, что даже H. Н. стала просить его успокоиться. То этот сундук стоял не на месте, то эта комната была холодна для Сони, то Сережины вещи были перепутаны. Он неизвестно для чего принес из передней лыжи, особенно осторожно поставил их к притолке в гостиной и прижал к ней. Вот забыли опять, сказал он. Но лыжи не приклеились и с грохотом упали поперек двери. Наталья Николаевна нервически вздрогнула, но увидав причину шума, только сказала: «Соня, подними, мой друг». — «Подними, мой друг» — повторил Петр Иваныч, и помогай мне по крайней мере, а то это никогда не устроится. Я пойду к хозяину, что тебе еще нужно?»

* № 8.

Он с неделю только тому назад собрался идти с выходцами и 6) Дементий Фоканов богатый старик с 3-мя сынами, девкой и внучатами... Фокановск Фокановский был годов 6 назад сильный двор, первый двор на селе, да стал падать, но все-такии не пошли бы они с своих родных мест, если бы не было обиды. Всего обоза было340 всех было дом Фокановых. Много три телеги полны добра стояли на дворе полные добром, и все выносили из избы и укладывали под кожи и кибитки 12телег. У Никифора 2, у К Козлова — 1, у Севаст Севастьяна — 2, у Дмитрия— 1, у Гавр Гаврюхи — 1 и у Фокановых — 5.

Фокановых двор был на краю, к той стороне, по которой шел путь выходцев, и к нему собирались товарищи.

Народ не пошел на работу, и толпились у дворов отъезжающих. — Погода стояла теплая. Скотина 3-й день уж ходила в поле и

№ 9.

В селе Никольском на Зуше была сходка. Это было вечером, в весенний Егорий. Шесть семей выходили на новые земли, и старики третий раз судили о том, как их выпустить. Сходка, как всегда, сошлась на углу проулка, где просохла и притопталась хороводами земля. Весь народ собрался на сходку, и все толпились и слушали. В середине сходки сцепились, спорили Тит Ермилин, грубый мужик, большой, черный, как цыган, с густой, курчавой бородой, и Никифор, бывший сборщик, худощавый мужик, грамотный и обходительный. Никифор выходил на новые земли; он спорил с Титом за то, что Тит налагал на выходцев еще за три года подати.

— Вы земли покидаете нам неродимые, — говорил Тит, грозно хмурясь. — От хороших земель бы не ушли. А подати-то на нас навалятся. Добро бы земли хорошия оставляли, а то кто идет? Голь. Давыдка Козлов — его пашня ненавожена от роду. Не пахана второе лето лежит. Макарычевы еще того хуже. Болхина Гаврюхи? Так она и лесом заросла, а податями нас не помилуют, не спросят, хороши ли, дурны [ли] земли, а денежки с души по 7 рублей подай хорошия. Ты, небось, счетчик — учел, много ли тебе расхода станет проезд, a мирское дело не учел.

Никифор давно собирался говорить, но Тит все перебивал его. Теперь Макарычев Дмитрий, угрюмый, широкоплечий мужик, с редкой бородой и в оборванном зипуне, подпоясанном веревкой, перебил Тита. Дмитрий тоже уходил на новые земли.

— Грех тебе, Тит, — выступая на середку, сказал он дрожащими губами. — Отпустил нас мир православный, что же ты мир колобродишь.

«Что же делать, разобрать надо». «Тит дело говорит». «Они уйдут, a отвечать мы будем», заговорили голоса.

Никифор выступил наперед, запахивая свой дранный новый кафтан.

— Велите слово сказать, старички, — проговорил он, по-старинному прямо и низко кланяясь на все 4 стороны. — Тит Евсеич нас корит, что мы будто выходим, на мир тяготу сваливаем. — Мы в миру выросли, миром вскормлены, вспоены, нам мир забывать нельзя. Не мы с своей головы вздумали на новые места идти. На то царский указ был, чтобы селился христианский народ на татарския земли. Положил нам Бог на душу идти — мы собрались и у мира спросились. Мы не тайком шли, мы спрашивались. Что мир приказал, то мы исполняли. Мы себя очистили, за год внесли, последние животы пораспродали. — Кто же заплатил? Я да дядя Дементий. Мы за всех отдали. Что пòтом да кровью собирали, последнее отдали за товарищей. Тит Семеныч говорит: «Вы, мол, уйдете, а за вас плати подати да рекрутства отбывай». Неправда, Тит Семеныч. Кто уходит? Дядя Дементий с достатком да я, может тоже, пока Бог грехам терпел, плателыцик был, а то кто же идет? Козлов, Макарычев, Болхин Гаврюха да Савостьян. Что же, они разве дома плательщики были? И прежде за них платили, а теперь мы вам за них сполна выплатили. А что насчет рекрутства, то неверно. Мы разве из России куда уйдем, мы там, если Бог позволит живыми быть, там отбывать будем, a здесь наши души сложатся. Мир православный, не накладывайте нам тяготу лишнюю, грех будет. Что же нам разве последние повозки да коней продать, так с чем же и пойдем, а мы все тут.

— Бог с ними. Грех, ребята! Что дело, то дело, — заговорили в народе.

— Как же все тут — заговорил, еще мрачнее хмурясь Тит. — Дементий, небось, 100 колодок пчел продал. Я чай, сундук денег везет. Да что и говорить, мне его денег не нужно. Дай Бог ему. А только не пошел бы он на новые места, чего ему идти? Первый двор на селе был. Мы знаем, зачем он идет. Кабы у него не было 3-х сынов на очереди, он бы не пошел, а он нынче уйдет, а осенью за моего сына возьмутся, а не за моего, за другого через очередь. Толкуй, ты!

— Оно дело! Дядя Дементей, небось, догадлив. Что дело, то дело. Он очисти рекрутчину и иди, — заговорили в народе. —

— Грех будет, православные!..

— Да вот грех. Он где, дядя Дементей? Чего он не пришел, — заговорил Тит.

Толпа от угла стала раздвигаться. Дядя Дементей сидел на углу, на завалинке, облокотясь на костыль, и слушал. Он встал во весь свой высокий рост и, опустив голову, хромая, вышел в круг. Он снял большую старинную шапку с седевших густых волос и поклонился.

— Я здеся, старички, — сказал он тихим, кротким голосом.

Тит замолчал, отступив, и все молчали.

— Что ж, старички, даете выпуск или нет? — сказал он.

— А ты не ходи, дядя, — сказал ему, шутя, старик Игнат.

— Мне нейти нельзя — отвечал Дементий. — Я собрался.

— Не выпустим тебя, дядя.

— А не выпустите, Бог с вами. —

— Слышал, дядя, что Тит говорит, что ты сына от солдатчины уводишь.

— Что ж, говорить все можно.

— Много ли налагает мир православный?

— Очисти подати за всех за три года, и с Богом.

Старик прислонил к ногам костыль и стал распоясываться. Распоясавшись, он вынул кошель из за пазухи.

— Считай, много ли будет! —

— Да, что, Бог с ним. Грех, ребята, — заговорили о дни.

— Так-то лучше будет. Идите в избу. Считай, староста, — заговорили другие.

Дементий отдал 234 рубля.

— Сочти, много ли за кого я отдал, — сказал он старосте.

Староста счел за Козлова 35, за Макарычева— 62, за Болхина — 17, за Савостьяна — 43, остальные за себя.

Старик поклонился на все 4 стороны и пошел домой.

* № 10.

В 1818-м году мужики казенного села Излегощи, собравшись у крыльца дома341 Ивана Брыкина Федора Резунова, толковали об общем сельском деле — об отбитой у них соседом помещиком, их собственной Грецовской пустоши. Это не была мирская сходка по наряду; а сам собой собрался народ у крыльца Федора.342 ходатая от крестьян по Грецовскому делу. Сперва подошли сосед Митрий343 Хралков. Макарыч, первый бедняк в селе. Он пришел просить серничков или серы взаймы, но еще не отошел, как подошел Базыкин старик, проходя домой из леса с вырезанными им сенными вилами, показав вилы, приостановился, хваля погоду. Рыжий Влас, увидав вилки, перешел с той стороны улицы к ним же и, потрогав вилки, завел разговор о пахоте. Иван Брыкин ходатай по Грецовскому делу шел из волостного правления и остановился подле мужиков. Пелагеюшкин печник, заметив народ и полагая, что будет выпивка, кликнул невестку и, не входя в избу, велел себе подать шапку и подошел к ним — кликнув соседа Гаврюху Болхина. Старшина, увидав народ, подошел к ним, и у крыльца Брыкина собралось человек 15, и зашел спор о Грецовской земле — пахать или не пахать ее в нынешнюю весну. Приезжал заседат заседатель , объявлял, что земля отписана на Сомова. Но было подано прошение в Сенат, и потому одни говорили, что надо пахать, другие говорили, что не надо.

* № 11.

344 Пути жизни. Аз рек: Бози есте. (От Іоан. гл. 10, ст. 34) 1818 г. — Наступило время весенней пахоты. Старик Михайла Фоканов возвращался с поля, куда он ходил смотреть, обсохла ли земля. Веселый, распахнутый.

— Ну благодать, — поровнявшись, проходя мимо избы Ивана Брыкина, застал у его крыльца человек 12 мужиков. Он остановился с жеребой кобылой в поводу подле мужиков и послушал то, что говорили мужики. Старику Михайле, не любившему ссоры, не полюбилось то, что говорил кудрявый Иван Брыкин.

345 Кудрявой Иван Брыкин уже второй год ходил от излегощинских мужиков доверенным по спорной с Бригадиром Сомовым Девкинской пустоши и Брыкин налегал на то, что нижним земским судом пустошь утверждена за Залегощ Залегощинскими мужиками и346 робкий Яков Хролков в ней надо запахивать. Кудрявый Брыкин, хмуря густые брови и блестя черными глазами, толковал мужикам, что земля ихняя и по решению казенной палаты подано в узаконенной срок прошение в верховной Сенат и потому надо пахать, но старику Михайле это не нравилось, он знал, что тут будет не без ссоры и греха. Он продвинулся поближе к крыльцу и сказал:

— Пахать то пахать. Известное дело время одно. Упустишь, на весь год без хлеба будешь, да как бы вздору какого не вышло. Чего ж от Воропановского (так звали они помещика Воропановки соседа Сомова) приезжал Земский повещать, чтобы мы не запахивали, а то сгонит.

— Да чтож он нас в крепость что ли купил?

— А ты его слушай, он у тебя и кабылу то твою отберет.

— Тото и надо поспешать.

— Разве нам без той земли можно прожить.

— Нам и податей не оправдать, заговорили мужики.

— Я только к тому говорю, как бы вздору не вышло, а пахать время. Такую погоду Бог дает, сказал Михайла и, приподняв шапку с поклоном мужикам, пошел к двору.

— Так чтож, выезжаешь на ране, чтоль, дядя Михайла? крикнул ему Базыкин.

— Как люди, остановившись, сказал Михайло.

— Сказано выезжать, крикнул Брыкин.

— Известно, выезжать, подхватили другие.

— Чтож, я от мира не отступник, сказал Михайло и пошел дальше.

С вечера за ужином Михайла приказал своим ребятам на троем готовиться на завтра на пахоту,347 а одному съездить вынуть пеньку из Кочака. к Девкиному верху и пошел спать на осик.

К утру захолодало, и Михайло, укутавшись в санях шубою, проспал зорю. Когда он приподнял голову из саней, старуха его уж встала и, стоя у саней, повернувшись под навесом к плетню, через который светилась заря, молилась Богу, медленно прижимая сложенные персты ко лбу, плечам и пупку и быстро сгибая старческое, сгорбленное тело в поясные поклоны.

Подойдя к двору, Михайло встретился у ворот с своими лошадьми — их было 8, которых гнал внук с водопоя. Он прибавил шагу, прошел через сени, на поднявшийся [?] от еще неоттаявшего навоза двор и хотел отпирать ворота, но сын Платон, работавший под навесом, уже воткнул топор в колоду и легко, босиком побежал отворять. Осмотрев коней и приказав пеструху кобылу загнать в клеть, пошел в избу.

* № 12.

Пути жизни. —

Аз рек: Бози есте.348 Я сказал: вы Боги.

(От Іоанна Гл. 10, 34.)

В Марте 1818 года в селе Маховом народ толпился в конце деревни у дома небатого небогатого помещика Криницына, в котором был назначен отдых и обеденный стол Государю Императору Александру I.

Позади толпы стояли два крестьянина из села Излегощ. Между государственными крестьянами села Излегощ шел давний спор о Грецовской пустоши в 725 десятин 1024 сажен с предводителем уезда349 Генералом Бригадиром Сомовым, завладевшим этой пустошью. Предводитель Сомов в своем блестящем отставном мундире с орденами чаще всех других господ и заметнее других, как молодцоватый красивый мущина, виднелся и на крыльце помещичьего дома, отдавая приказания, и у открытого окна дома, у которого он, присаживая, отдавал приказания. Его повара, кухню, его столы, диваны, ковры были привезены в домик Криницина, и он, враг мужиков, распоряжался приемом Императора и потому два избранных от общества просителя с просьбой, которую один из них держал за пазухой затянутого нового кафтана, старались держаться вдали, не попадаясь на глаза начальству, намереваясь выступить вперед в ту минуту, как Император ступить на крыльцо.

< В 1818-м году Святая приходилась 14350 Март Апреля, и весна была поздняя — На страстной недели начали пахать. В чистой четверг мужики собирались запахивать.

Далеко до света поднялся народ в избе старика церковного старосты.351 Слово старосты зачеркнуто. Или оно по ошибке зачеркнуто, или слово: церковнаго по ошибке не зачеркнуто. После слова: старосты стоит: казеннаго села Излегощи. Слово: казеннаго по ошибке незачеркнуто.

В чистый четверг 11 Апреля только что Петр Осипов на заре отворил скрипучия ворота и на себе вывез на улицу соху, как мимо его прокатила четвернею коляска <Княж Мих Барзинского барина>>.

В Казенном селе Излегощи жил с большою семьею богатый крестьянин Иван Борисов. —

В 1818 году в чистый четверг, приходившийся в этом году на 11-е Апреля, старик Иван Борисов, спавший в омшанике пчельника, стоявшего на задворке, проснулся352 На полях рукописи у строк, начинающихся словами: проснулся до зари и кончающихся словами: будить домашних. имеется помета: 6 Мая. до зари и, помолясь Богу на божничку, стоявшую посреди уже выставленных ульев, пошел через чистый широкой двор в избу, чтоб будить домашних.353 На полях рукописи у строк, начинающихся словами: проснулся до зари и кончающихся словами: будить домашних. имеется помета: 6 Мая. Но бабы в этот день встали прежде его. Печка уже топилась, и дым стоял киселем от потолка до дверей.

< В чистый четверг354 Князь Генерал355 Иван Бори Самойлов должен был причащаться.356 Иван Борисович Бездн. Загорецкой. Еще до солнца на дворе большего барского двора Крутецкого двора — Кучера готовили в первый раз после зимы коляску для барина. Барин говел и в самый чистый четверг ехал слушать заутреню и причащаться.>

Ссора и драка на поле между мужиками и Бурцовскими людьми, от которой так много вышло и хорошего и дурного и для самого генерала Бурцова, и его семьи и еще больше для мужиков, ссора эта случилась в 1818 году, в самые страшные дни, в самый чистый четверг и в самый тот день, в который генерал кончил говенье и причастился святых тайн в приходской церкви того самого казенного села Излегощи, с мужиками которого у него вышло дело.

Иван Борисович Бурцов служил при Екатерине, вышел в отставку генералом и жил тридцать лет безвыездно в своем большом Орловском черноземном именьи. Именье и всегда было хорошо и всегда называли его золотым дном, но после 30 лет хозяйства богатого, знатного и умного хозяина, прикупавшего много земель и мужиков в округе и прирезавшего много земель от крестьян к Ершову, заведшего заводы — и винный, и конный, и кирпичный, и обстроившего именье, как город — Ершово еще более славилось по всей округе. Церковь новая, каменная в три придела, тоже была уже вся готова, и было разрешение от Синода о новом ершовском приходе. С осени собирались освящать церковь. Но пока церковь еще не была готова, сам генерал и семья его ездили в старый приход Излегощи.

И туда-то, за 4 версты от своих палат рано утром, до солнца, поехал генерал, чтобы отслушать заутреню, исповедываться и причаститься. Генерал был справедлив и хозяин, и Бога не забывал. Не любил он ханжить и в Божьих делах тщеславиться; а сам смеялся над своей свояченицей и теткой-старушкой за то, что они бегали за монахами и духовников особых себе по монастырям выбирали. Генерал говаривал, что Бог везде один, и приходский поп Василий так же грехи ему отпустит властью от Бога, как и отец Леонид из Оптиной Пустыни, а что и Кирилушка-юродивый только людей морочит. Не любил тоже генерал на дому службу. «Пока сила есть, — говаривал он — и есть на чем доехать, я лучше в храме Божьем помолюсь, чем в гостиной или зале». И потому ехал к заутрени в церковь.

Коляске шестерней с форейтором велено было быть у подъезда в половине 5-го утра. И в половине пятого генерал, откашливаясь, вышел из кабинета, прошел официантскую, оделся в бобровые шубу и шапку и, взяв от Васьки выездного трость, а от Михайлы платок, вышел на крыльцо.

— Подавай! — крикнул Михайла.

— Митька, трогай! — крикнул Филипп.

Митька-форейтор зашевелился; натянулись кожаные постромки, задрожали зарубленные крашеные вальки, тронули вместе дышловые, заиграл левый пристяжной, и тяжелая коляска, как бы легкая тележка, подкатилась и стала у самого крыльца, и откинулись ступеньки.

Генерал оглянул лошадей, шапки кучеров в чахлах и, как будто недовольный чем-то, нахмурился, но, вспомнив страшные дни и говенье, только нахмурился и, поддерживаемый двумя лакеями, вошел в колебавшуюся от тяжести его грузного тела коляску и сел на левую сторону, отдуваясь. Лакеи вскочили на зад; форейтор, скосившись, оглянулся.

— Пошел!

Генерал левой рукой снял шапку с красивой лысой головы и наложил крест на широкую, выпуклую грудь.

Погода на шестой неделе стояла теплая и ясная, но с страстной начались заморозки, и нынче в четверг выпал снежок. Он таял уже, и пристяжные с туго и коротко подвязанными хвостами шлепали по грязи, мелькая вдоль дерев аллеи. Генерал на легкой качке поглядывал на эту пофыркивающую пристяжную и на седую прядь хвоста, которая была захлестнута узлом, и, как знаток и охотник лошадиный, на уступами между ног выступающие, и как углом отрезанные мослы задних ног; но думал он не о пристяжной, а о том, зачем нельзя ему попросить прощенья у всех своих людей, как это делал он в детстве.

«Кто Богу не грешен, царю не виноват» говорил он себе, вглядываясь в широкую спину кучера Николая и вспоминая, как он постом наказал его за захромавшего жеребца. Я бы желал у них всех просить прощенья, и то хорошо.

«Господи, помилуй мя, грешного», проговорил он, въезжая в улицу села Излегощи. На улице еще никого не было, только дым, подымавшийся из труб, показывал, что народ встал. «Тоже этот народ, — думал он, вспоминая свой спор о земле с этими излегощинскими мужиками. — Ведь я просил их сменять, продать, вызывал их на межеванье. А они сами же нагрубили. Ну, что ж делать. Я бы и рад был жить в согласьи со всеми». Но, несмотря на эти доводы, князь опять вздохнул и проговорил: «А и грешен, то, Господи, помилуй меня. Я смиряюсь перед тобой. Да и на что им земля? — продолжал он думать. — Они и так могли бы быть богаты. Земли больше, чем у моих, барщины нет, a все голые. Вот сынок, князь Александр, все говорит: «вольность», вспомнил князь сына. — Вот и вольны. Что же им за польза? Все нищи. Нешто один Иван Федотов», подумал он, проезжая мимо свежо покрытого большего, в две связи, двора с видневшимся позади его садом яблоновым, еще с голыми листьями.

«Это аккуратный, зажиточный мужик». И в самое то время, как князь это думал, подъезжая к дому Ивана Федотова, сам Иван Федотов, вставший раньше всех мужиков своего 20-душного семейства, в отворенные ворота, прихрамывая, вывозил на себе соху с привязанной к оглоблям болтавшейся седелкой. Старуха его отворяла ворота. Увидав князя, старуха вышла на середину ворот и, закинувшись назад, сперва низко перегнулась как раз, когда коляска поровнялась. Старик тоже, бросив обжи, снял шапку и низко поклонился.

— Простите, говеть еду, — сказал князь и улыбнулся.

Старик, подняв голову от поклона, встряхнул густыми прямыми полуседыми волосами и соображал с минуту. Поняв, он поклонился еще раз, тихо и строго проговорив: «Бог простит». Подняв обжи и заворотив соху к крыльцу, поставил ее.

— Чего говорил? — спросила старуха.

— Простите, говорит; к попу едет. Эй, Сёма, веди кобылу, что ль, — крикнул старик во двор.

В церкви села Излегощи благовестили к заутрени. Был чистый четверг, на дворе было сиверко, в ночь выпал снежок. Народ — старики и старушки — дожидались в церкви. Священник отысповедывал уже всех и сидел в олтаре, ожидая Покровского Князя Одуевского Ивана Александровича, желавшего в этот день исповедоваться и причащаться. Пономарь, присевши на перила колокольни, задремал, держа в руке веревку от колокола, и не заметил карету шестерней, выехавшую уже из-под горы от Покровского и приближавшуюся к Церкви. Густой голос дьякона окликнул его внизу. Пономарь очнулся и, увидав карету, кинул петлю на ногу и начал звонить.

Между тем, как Григорий Иванович Чернышев упрекал себя за это невнимание к службе и пытался настроить себя на молитву, церковный староста Иван Федотов, хотя точно так же, как и богатый барин, большую часть времени службы не молился, а также думал, вспоминал и загадывал и не думал ни в чем упрекать себя. Разница его с барином состояла в молитве в том, что, когда барин молился, как он молился во время стиха, — он умилялся, и ему щипало в носу и хотелось плакать, когда же Иван Федотов молился, как он всегда, в каждую службу, молился три раза: когда ставил свечу угоднику, в «Достойную» и в «Херувимскую», ему становилось жутко: он во время этой молитвы вдруг вспоминал, что он один, один, без всякой помощи, подверженный exposé всем известным и неизвестным ему бедствиям, и что он заслуживает всех их, и он начинал со страхом призывать на помощь себе всех тех, которые могли подать ему помощь, и простить всех, имена которых он знал, и форма обращения к которым была ему известна: «Матушка, Пресвятая Богородица», «угодники Божии», «Господи, Іисусе Христе», «Матушка, Батюшка Іисус Христос».357 И он в те минуты, когда находило это на него, призывал того Святого (все были для него равно Святые), имя которого он слышал произнесенным, или когда видел, что священник кланялся в землю. И, как человек, привыкший к физической работе, он в эти минуты молился и мыслью и телом и, быстро вздрагивая, как он все делал, он заносил взмахивая, судорожно сжатые персты на плешивую голову так высоко, как только хватала рука, и ниже кушака на пуп и на оба плеча запахнутого, пушистого, нового, серого, отороченного армяка; он также судорожно сгибал вдвое свое, без живота, худое, хотя и сильное, тело и падал на колени и быстро, легко приподнимался и опять падал. И ему не так, как барину, тяжело было сгибаться и кланяться, но, напротив, нужно было сделать усилие, чтобы остановиться. А то, как только он налаживался, так сами собой сокращались гибкие суставы ног, он падал на колени, латки, вместо подошв, упирались носками, голова склонялась, волосы с висков падали с обеих сторон лица до каменного пола, сморщенный лоб касался холода камня, руки подталкивали, он поднимался, глядел на икону Николая, обвешанную полотенцами и украшенную подвесками, сияющую из-за свеч, и опять поднимался, и опять кланялся, прося прощения и избавления. Так он молился во время «Херувимской», «Достойной», остальное же время он или продавал свечи и ставил или наблюдал, думал, вспоминал, загадывал, не замечая, что он это делает. Продажу свеч, уборку церкви, образов он считал делом самым приятным. Если было дело и дело было Божие, в котором не было страха, как в молитве, но которое, по его понятию, столь же угодно было Богу, как и молитва.

Приезд барина с дочерьми и молодым барчуком в его блестящем мундире, с двумя лакеями в расшитых ливреях, бравших 10-и копеечные свечи и менявших деньги, заняли его, хотя он и часто видал их. Развлекло и заняло его тоже препирательство с старушкой, хотевшей разменять ему негодный стертый пятиалтынный. И заняли его более всего Господа, когда они вышли причащаться, сняв шубы. Барин в белом платке с крестами. Молодой барчук в золоте, весь расшит, и дочери барския в белых платьях с оголенными руками и шеями, в лентах и простоволосые. Никогда он не видал этого близко, и это заняло его. Но не показалось странным. Хотя деревенския девки не только в церкви, но и дома простоволосые и оголенные показались бы ему мерзкими, он знал, что Господа живут по особенному, и, не зная, как это они живут, он не осуждал их, но дивился на никогда невиданное. Но с тем чувством приличия, которое свойственно хорошему человеку, он избегал подолгу смотреть на них и даже в душе осудил других, особенно баб, которые, не спуская глаз, смотрели на господ, когда они, подойдя к иконостасу, прикладывались к местным образам. Это невиданное зрелище Господ развлекало его; кроме того, когда он не занят был по церкви и не молился, он думал о домашних делах, о том, что он забыл приказать старшему сыну, поехавшему в город, купить палицу новую, и о том, какова будет пахота нынче, и пойдет ли молодой мерин в сохе.

Когда барин, проходя мимо, остановился и подошел к нему и сказал: «Как поживаешь, Иван Федотов?», это польстило ему и испугало его. И когда, после разговора, барин ушел, заговорив что-то не по русски с дочерью, Иван Федотов покачал головой и долго старался понять смысл слов, сказанных барином. Добродушная ласка выражения, когда он говорил с ним, подействовала на Ивана Федотова. Он невольно с той же добродушной лаской отвечал ему, но рассудок его не соглашался с его чувством и долго после все заставлял его искать тайного и враждебного значения сказанных слов. Слова эти должны были относиться к В... даче и даже к тому, что нынче мужики поехали пахать ее; но как они относились к этому, Иван Федотов не мог себе уяснить.

Когда он запер церковь и снес ключи батюшке, он помедлил у него в горнице, так что попадья с засученными рукавами, мывшая корчагу, полагая, что Иван Федотов желает поесть, хотя и неохотно, но предложила ему закусить. Попадья и поп уважали Ивана Федотова как зажиточного и преданного церкви и хорошо платившего прихожанина, приносившего и медку и не отказывавшего в лошадке и насыпавшего полный мешок ржи при требах.

Но Иван Федотов, поблагодарив, отказался и обратился к батюшке, который, переменив за перегородкой новый подрясник на старый, только что вышел, высоко завязывая старый шитый пояс на толстом животе.

— Что ж это, батюшка, все Господа Панаринские были? — спросил он.

— Нет, еще гости были: молоденькой Князь.

— Паренек-то с висками? — сказал Иван Федотов.

Иван Федотов склонил голову набок и улыбнулся задумчиво. «Что же, говорит, пахать время», повторил он слова барина, вопросительно глядя на попа.

— Ласковый барин, истинно барин, слишком добрый. Что же, закуси, Иван Федотов.

— Спаси Христос, батюшка, некогда — дома никого нету. Пойду!

И Иван Федотов низко поклонившись, взяв в обе руки большую шапку и вздохнув от разочарования в том, что и от батюшки он не получил объяснения слов барина, и чувствуя, что спрашивать об этом было бы неприлично, вышел из горницы, осторожно налегши на прилипавшую дверь, и отворил ее. В сенях он надел шапку, взял лутошку из угла и, равномерно подпираясь ею, выбирая протоптанные тропинки, перешел через улицу и пошел к дому, выдающемуся на улицу, крыльцо которого ему издалека, за восемь дворов, видно было. Он видел не только самим им срубленное и по новому манеру построенное крылечко, на котором он любил сиживать по праздникам, но и лавки и столы, вынесенные на улицу, около которых хлопотала средняя его сноха, бойкая, черноглазая Ольга. Он узнал ее по синей паневе с галуном. Выйдя от священника, Иван Федотов забыл про барина и думал уже только о предстоящем деле нынешнего дня. Погода разъяснилась, тропинка через улицу просохла. Гуси пролетели. Пахота хороша должна была быть, и ему хотелось поскорее выехать за Митькой еще с сохой, чтобы вспахать побольше.

У Ивана Федотова был еще старик отец и старуха мать. Старику Федоту Алексеичу было девяносто лет и старухе было тоже. Старуха была уже плоха и не вставала с печи, но была еще в разуме. Старик же Алексеич еще до сих пор ходил и, хоть и слеп был, ходил за пчелами. Только в роевщину он брал себе на помощь Иванову старуху. И только лет пять тому назад он совсем отказался от хозяйства и передал все старшему сыну Ивану. И прежде он все приказывал Ивану, но деньги все держал у себя. Теперь же он ни во что не входил и денег 800 р. отдал сыну, только пчелами заведывал. Но все говорили, и Иван так думал, что у старика еще были спрятаны деньги, про которые он никому не говорил. В дому было шесть мужиков и семь баб и две девки и ребят человек девять. В всей семье считали двадцать восемь душ. 1) Старик Лексеич 90 лет, 2) его старуха, 3) Иван Федотович 56 лет и 4) его жена, 5) Родивон, Иванов брат меньшой, 50 лет и его жена, 6) Ивана Федотовича — трое сыновей женатых — Михайло — старший — силач, Егор — любимец и Петр 9 [?] грамотник358 и солдат Ермил. В доме три снохи: 12) Катерина Михайловна — слабоумная, Настасья — ласковая и Ольга — плясунья; солдатка Арина 13) и одна жена 14) Павлушка шельмец. У Родивона от первой жены, он овдовел, был один сын женатый Иван грубый, жена Мавра, неряха, второй жены мальчик и две девки — Ромашка — умница белая [?], плясунья и егоза 17) У Ивана одна девка убогая и у Родивона 2 девки. (Одна на возрасте, одна 10 лет. У Ивана Федотовича шесть внучат и у Родивона двое.359 См. таблицу, вклеенную между 280 и 281 стр.

Иван Федотов всегда натощак, после церкви, бывал сердит, и теперь ему досадно стало. Первое досадно ему было, что брат Родивон бросил дело, не раскидал завалинки и ушел, а Алешка, дурак, рохля, сидит, не работает. Второе досадно, что бабы до сей поры не управились. «Все дурацкия свои, бабьи, причуды на чистый четверг делали», подумал он. —

— Чего рот-то разинул? — крикнул он на внука, который, увидав его, взялся за вилы и стал неловко втыкать их в навоз.

— Эх, не смотрели бы глаза.

Он вырвал у него вилы, и это сильное движение, как будто усилило его гнев. Он нахмурился и замахнулся вилами, но не ударил.

— Кабы не такие дни, обломал бы тебе ребры, ты бы знал, как брюхо чесать. А, дура! И взяться-то не умеешь. С борова вырос, а ума не вынес.

И, поплевав на руки, Иван Федотов сильным движением запустил вилы, подсунул и, подняв на вилину слипшагося навоза с полпуда, откинул ее.

— Так вот работай, а не то что брюхо чесать. Давно бы откидал, да и за другое дело взялся. А Родивон куда ушел?

Ольга, во все это время взглядывавшая своими бойкими, черными глазами на Алешку, и едва удерживаясь от смеха поднялась и, выжимая тряпку, обратилась к свекору.

— Дядюшка Родивон на речку пошел, батюшка. Евланья (это была сноха Родивона) прибегала, говорить, Катерина рубаху упустила: на льду не держит, а плота нету. Дядюшка пошел плот изделать.

Иванъ Ѳедотовъ ничего не отвѣтилъ и, встряхнувъ большой шапкой, которая во время работы свалилась напередъ, вошелъ на крылечко и, поднявъ щеколду, отворилъ дверь. Удержавъ свинью, которую приготовилъ убить, запертую въ сѣняхъ и бросившуюся ему подъ ноги, вошелъ въ сѣни. Въ сѣняхъ онъ увидалъ доски палатей, которыя разбирали и мыли, и они были еще не уставлены на мѣсто. И это Родивонъ хотѣлъ сдѣлать, и это ему было досадно. Дверь направо, въ теплую избу, была отперта, a налѣво, въ холодную, была затворена, и изъ нея слышались стоны. Не обращая вниманія на это, Иванъ Ѳедотовъ вошелъ, нагнувшись, въ теплую. Въ избѣ сидѣла старуха мать на конникѣ, согнувшись въ три погибели, и съ трудомъ подняла глаза, чтобы взглянуть на сына. Она была въ одной паневе и грязной рубахе, на голове был платок, из которого выбивались седые волосы. Она заговорила и показала длинные желтые зубы.

— Здорово, матушка. Бог милости прислал, потревожили тебя.

— Ничего, сынок, ничего. Опять положат.

Въ избѣ сидѣла еще въ кичкѣ жена Родиона, на лавкѣ у окна, и шила рубаху мужу. Подлѣ нея сидѣла дѣвчонка, ее дочь, качая люльку. У печки стояла Настасья, любимая сноха Ивана Ѳедотова, ножемъ рѣзала рѣдьку и, увидавъ свекора, тотчасъ оправила на головѣ платокъ и привѣтливо взглянула на него. Ея лицо, и всегда улыбающееся, было тонко и привѣтливо. [Она] и обратилась къ нему съ вопросомъ, гдѣ подать ему обѣдать, такъ какъ столы вынесены. Ея дѣти, двое мальчишекъ, играли на печкѣ и высунули свои головы, глядя на дѣдушку.

Марина же, жена Родивона, какъ всегда, смотрѣла волкомъ и теперь особенно зло посмотрѣла изъ своего худого лица своими черными, какъ уголь, цыганскими глазами на деверя. Марина, жена Родивона, смотрѣла сердито всегда. Она всегда была главная трудность для Ивана Ѳедотова при управленіи домомъ. Родивонъ былъ смирный, работящій мужикъ, только запивалъ, но съ нимъ однимъ не трудно было ладить. Онъ самъ о себѣ зналъ, что онъ не хозяинъ и не хотѣлъ быть хозяиномъ и не хотѣлъ дѣлиться. Но Марина была ядъ. Она не могла снести того, что Степанида, жена Ивана Ѳедотова, была хозяйкой, и всегда ссорилась съ ней изъ-за горшковъ, изъ-за синьки, изъ-за дѣтей и изъ-за внучатъ. Что она сидѣла, шила, не мыла, это было все равно Ивану Ѳедотову, но что-то было въ ея взглядѣ какъ будто радостное, злое. И смущенное что-то было въ Настасьѣ.

— Да давай сюда на конник. Закушу да и в поле.361 Вставка на полях: Родивонъ (говорунъ) вернулся съ топоромъ. Что ты станешь дѣлать. Принять бабъ Дядюшка поставь Ну чтожъ давай Экій подлый. Я ему велѣлъ раскидать. Чтожъ пахать. Добро. А мы тутъ управимъ бабушку снесемъ въ палаты въ ея а завален [1 сл. неразобр.]. Что Карп али и Мишку с собой взял? — спросил он про любимого сына, мужа Настасьи, который уехал в город. — Давно, еще к обедни не благовестили, и Мишутку повез. Я на заслонке кур кормила. Как же свяслами обмотали. И попряли. Я и поткала. A где Михаловна?

Никто не ответил. Это еще больше удивило Ивана Федотова. Только Матрешка, Маринина дочь, черная егоза, подбежала к матери и что-то, как бы в ответ на слова Ивана Федотова, стала шептать ей.

— Матушка в клети была, — сказала Настасья, закрываясь, как бы от стыда, рукой.

— Ну-ка покличь ее, — сказал Иван Федотов и, сняв

кафтан, бережно сложил его; одернув рубаху, сел на конник.

— Да чего же она там в клети?

Настасья опять не ответила, но Марина обернулась.

— А чего? У Аринки повивает.

Иван Федотов понял и крики, которые он слышал, и смущение Настасьи и, нахмурившись, закачал головой. Это рожала Арина солдатка, сноха, муж которой уже 6-й год был солдатом и ни разу не приходил. Иван Федотов не знал этого.

— Кликни мать-то! Ну ее... Пускай пропадет. Пропасти на ней нет... Давай, что ли, обедать.

Настасья подала ему чашку квасу, хлеб и солонку. Он помолился и сел есть.

Пока он ел, пришла взволнованная, потная Михаловна пузырем [?], сморщенная, белая, с быстрыми, легкими, мягкими движениями и тотчас поклонилась в землю, прося прощенья за невестку.

— То-то, добегалась.

— Не греши, Федотыч. Человек слабый. Как-то ей Бог простит.

— Заступи, матушка, — обратилась она к старухе.

Старуха [не] поняла, спросила, о чем и, поняв [сказала:]

— Все мы грешны, не серчай. Грех. Бог ее простит. Грех.

Иван Федотов замолчал и, встав, помолился.

— А что мерина чалаго оставили, что ли, ребята?

— Не догадалась! Никак нету.

В это время, запыхавшись, вбежал Тараска Настасьин, любимый внук Ивана Федотова, с такими же глазами и ямочками, как мать. Он услыхал слова деда. Он, увидав с выгона, где он играл с ребятами, стерегущими овец, что обедня отошла, бежал домой, чтобы встретить деда.

— Оставили, дедушка, на задворках.

— Ну ладно, давай, Михаловна, кафтанишко старый, поедем, Тараска, пахать. И мерина учить и тебя стану.

И Иван Федотов пошел на задворок; своротил соху с новой рассохи, срубленную летом и обделанную перед весной; он вывел мерина, запрег, подвязал сволока и, посадив внука на мерина, повел его в поводу из ворот в проулок, нa Миткину дачу. Бабы вынесли ему завтрак мужикам; он перекинул мешок через седелку.

Хотя отец Ивана Федотова, старый старик Федот Алексеич был жив, Иван уже давно был полным хозяином дома. Старик понемногу отставал от дела и передавал сыну. Теперь уже лет шесть старик Алексеич отказал сыну все деньги (их было 520 серебряных рублей, зарытых на пчельнике, подле яблони) и ни во что не входил, только копался на пчельнике. Но и тут, зная, что старик слеп и роя не увидит, Иван Федотов следил за пчельником и посылал во время роевщины свою старуху на помощь отцу. Она с ним и огребала и сажала. В дому же по всем делам Иван Федотов был полным хозяином. А в доме было не мало дела. Бурачковы, так прозывался двор Ивана Федотова, держали землю на двенадцать душ, да еще снимали у других столько же, a всех в доме у них прокормить надо было двадцать восемь душ. Кроме старика, который еще таскался, старуха, мать Ивана Федотова, хотя уже третий год не слезала с печи, была еще жива. У Ивана Федотова было 4363 5 сына: 3-е364 4 женатых и один из них в солдатах. Солдатка жила у свекора. Да еще была дочь, убогая девка, да у меньшего брата Родивона был сын женатый от первой жены, да двое от второй жены. Да внучат было у Ивана семеро, да у Родивона двое. Так что всех было двадцать семь душ. Надо было за всех подати заплатить и всех прокормить и всех распорядить так, чтобы дело не стояло, и ссор и греха бы не было. И с тех пор, как Иван Федотов взялся за хозяйство, двор Бурачковых пошел в гору. Иван Федотов никаким промыслом не занимался, как другие излегощинские мужики. Он ни горшечничал, ни барок не строил, ни лесным делом не занимался, а только пахал и захватывал земли, сколько мог больше. Излегощинские мужики говорили, что Ивану Федотову хорошо пахать и сеять, как у него в дворе семь мужиков да восемь баб работниц, да отец ему кубышку полну отдал, но они не знали всего неусыпного труда и заботы, которые полагал на свое хозяйство Иван Федотов. Держать всю семью, и свою и братнину, так, чтобы не было ссор и ни обид не легко было. Мужики говорили, что у него много работников, а того не думали, что ему не легко было. Мужики говорили, что у него много работников, а того не думали, что ему не легко тоже бывало ладить с братом Родивоном. У другого большака меньшой брат Родивон пьющий давно бы отделился, и пошло бы все добро на двое, и работников меньше бы стало, а он с ним ладил и не делился. Но это не легко ему было. «Не работа сушит — забота», говаривал он себе. И точно, Иван Федотов спал меньше всех в доме. Мужики говорили тоже, что Иван Федотов жаден на землю и крепок так, что из него не выжмешь полушки. И это было справедливо, но каждому Бог дал свои заботы и радости. У других было веселье, кабак и угощенье и щегольство, а Иван Федотов никакой радости не знал, кроме церкви Божьей, и домашней заботы. —

Иванъ Ѳедотовъ еще и за то любилъ церковь Божію, что въ церкви онъ забывалъ про домашнія дѣла. Теперь, только что онъ вышелъ изъ церкви и вошелъ въ свою слободу, и еще больше, когда увидалъ свой дворъ, вся забота сегодняшняго дня тотчасъ же охватила его. Ему видно было, что завалинка навозная, которую взялся отвалить братъ Родивонъ съ внукомъ Алешкой, съ сыномъ старшаго сына Дмитрія, была отвалена только до половины. Родивона вовсе не было. А Алешка, толстомордый шестнадцатилѣтній парень, сидѣлъ, опершись локтемъ на вилы, и смотрѣлъ на бабъ — Ольгу и убогую дѣвку, дочь Матрену. Онѣ съ засученными рукавами мыли тряпками проножки стола. Звонкій голосъ смѣющейся Ольги издалека слышенъ былъ, но она, согнувшись въ три погибели, усердно терла.

В семье Анисима Бровкина была радость. Его и других троих мужиков выпустили из острога. Они содержались в тюрьме 3 года за драку с землемером. Дрались не они одни, a все понятые — их было четырнадцать человек, а засудили и посадили в острог четверых: Ивана Деева — он всегда был спорщик — старика365 Мит Митрія Копылова — непокорный мужик, Болхина— отчаянная голова, и Анисима за его упрямство. Теперь их выпустили . Родные ездили за ними в Краснослободск в тюремной замок и на другой день на четырех санях к обеду вернулись в село. Онисим Жидков ехал с старухой и средним сыном. Большой оставался дома сдавать уголья, а меньшой, Ванька, без отца был отдан в работники к Ящериновскому купцу дворнику.

Дело было постом на пятой неделе. Зима еще крепко стояла, и снег только осунулся с боков, а дорога еще была хороша полем. Только в деревне были заносы и ухабы, и вся дорога занавозилась. —

Анисим знал все, что делалось дома. Старуха его навещала его в остроге во все время, привозила рубахи и гостинцы и советовалась про домашния дела. — В остроге Анисим перед отъездом сходил к смотрителю, поблагодарил его за его милости 3 рублями, а хозяйку его поблагодарил холстом деревенским. Потом попросил прощенья у своих сторожей и товарищей, роздал им пироги деревенские, привозные, помолился Богу, надел новую шубу, а кафтанишка старый (их посадили летом) подарил Кирьяку дурачку и вышел за ворота на улицу.

— «Прощай, дядя Анисим». «Не поминай лихом, дядя Анисим». «Дай Бог тебе в добром здоровьи», — слышал со всех сторон Анисим. —

За воротами стояли 4 саней. И366 Авксентий Григорий, отдав лошадь матери, сняв шапку, низко кланяясь, подошел к отцу. —

— Здорово, Гришутка, — сказал отец, вглядываясь в молодца сына и в светлую, как лен и курчавую, как волна, бородку, прибавившуюся без него. Григорий заплакал. Отец поцеловался с ним и стал спрашивать про Аксютку, про Мишутку.

— Все слава Богу, батюшка, живы, здоровы.

Графена, у лошади стоя, заголосила, увидав слезы сына. — Анисим между тем оглядывал свою лошадь, знакомого, подласого мерина. Он его выменял на ярманке. Лошадь была гладка, обросла шерстью и поширела. И он обратился к старухе:

— Буде, буде, давай лошадь то.

Он оглядел и сани. Сани были хороши, его еще работы были кресла. Полозья были кленовые, новые, копылья дубовые, набиты ровно. Большак делал. Торпище было новое, подоткнуто под сено.

Указ Правительствующего Сената, по которому, между прочим, предписывалось «особо начатое дело против крестьян села Излегощ за недопущение землемера до утверждения межи и за сделание прибывшим туда Земскому суду и губернских дел стряпчему грубости оставить без дальнейшего производства и подсудимых, буде содержатся, освободить, сколько потому, что межевание, от коего возродилось сіе следственное дело, найдено неправильным, так и потому, что, если крестьяне за ослушание и подлинно заслуживали наказание, то оное может быть им заменено долговременным содержанием под стражею».

Этот указ дошел до Краснослободска, где содержались в остроге 7 крестьян села Излегощ только 6-го Марта 1824 года, тогда как он был подписан в Петербурге 13 Ноября.

18 Марта 1824 подсудимые Михайла Кондрашев 52 лет, Федор Резун 45 лет, Петр Осипов 34 лет и Василий Прохоров 29 лет были выпущены из острога.

В село Излегощи известие о выпуске мужиков дошло за неделю до их выпуска, и родные на четырех санях приехали в острог за своими хозяевами и привезли им рубахи, гостинцы и шубы: мужики посажены были в острог летом.

За Михаилом Кандрашевым приехала его старуха и средний сын Карп. Михайла был из первых мужиков в селе. Не то, чтобы он был богатей, как голова и горчешник Сидоров. Те настроили себе дома новые, большие, имели самовары, принимали господ и носили фабричного сукна кафтаны и сапоги. Но Михайла был мужик старинный, Одонья у него стояли немолоченные года за два и за три. В сусеке у него тоже бывало полно хлеба; в сараях и в амбарах всего было запасено: и ободья, и станы, и грядки, и полозья, и шерсть, и войлока, и кадки, и бочки. Он сам был мастер — бондарь. И мед всегда был от своих пчел. Лошади были у него свои доморощенные, старой одной породы, все больше соврасые. И у баб его сундуки были полны холстов и сукна белого и черного.367 Он 5 лет ходил старостой церковным, вина не пил, мате дурным словом не бранился и в семье был строг. Драться не дрался, а боялись его все домашние. И в доме у него был порядок. Он сам был с начальством тих и робок, а в семье его боялись, хоть он не дрался и дурным словом не бранился. Только была поговорка его: едрена палка.

Он попал в это дело по своей справедливости. И из всего села больше всего об нем жалели.

Когда вышла на меже с землемером драка, и Резун замахнулся вехой на протоколиста, Михайла тут же был в понятых. Он тут еще унимал Федора и других мужиков, но когда исправник призвал их всех к себе на фатеру к голове и стал их стращать, чтоб они подписали сказку, Михайла сказал:

— Нам, ваше благородие, подписывать нельзя. Коли от нас Меркуловскую пустошь отрежут, нам жить не при чем будет.

Исправник на него закричал: — Молчи. Вы бунтовать вздумали. Вы что на меже делали? Я вот допрошу, кто бунтовал.

А Михайла за правду стоял.

— Кто бунтовал? А мы все свою землю показывали, не давали межу вести поперек.

— Так и ты бунтуешь?

— Что люди, то и я.

За эти слова его и посадили.

Михайла был росту небольшего и согнутый. Лопатки у него выдавались. Видно было, что он много через силу работал. Волоса у него, пока были не бритые, прямые, густые, висели наперед, глядел он из подлобья, и нога одна была кривая. Он в молодых упал с воза и нарезался на косу.

1824 года Января 23 было назначено к слушанию в Департамент духовных и гражданских дел Государственного Совета и в общем собрании по Высочайше утвержденному положению комитета Министров дело экономических крестьян Симбирской губернии села Излегощ с помещичьим селом Жегаловым о землях.

Дело это тянулось с 1807 года по всем инстанциям в уездных судах, губернских правлениях, казенных и уголовных палатах, в Сенате, (было и несколько прошений, поданных Государю — он знал про это дело) с различным успехом, то в пользу крестьян, то в пользу Жегаловского помещика князя368 Одуевск Чернышева. Для крестьян выгодное решение этого дела могло только прибавить к их общему владению 5000 десятин дурной земли, без которой они жили уже двадцать лет и взыскание с помещика денег для уплаты запущенных ими недоимок, но для каждого крестьянина лично имело очень мало интереса. Если и было решение этого дела важно, то только для шести человек из их общества, сидевших по этому делу второй год в остроге, но уголовное дело (сопротивления властям), по которому сидели эти шесть человек, было дело побочное, и сидящие в остроге не хлопотали о своем освобождении, и о них никто не заботился. Для князя же, доброго, старого и мягкого369 Оду Чернышова Одуевского такое или иное решение этого дела означало или жизнь, как прежде, уважаемая, почетная самого и детей, уже взрослых, или совершенное, позорное разорение, так как, кроме возвращения насильно завлаженной его отцом еще земли, крестьяне просили еще о взыскании с него 54 тысяч, а с удвоением капитала, вместо процентов, до 110 тысяч рублей, a большия имения его были отягчены долгами. Но несмотря на то, что из крестьян никто лично не был заинтересован этим делом так, как Князь, со стороны крестьян, с которой и возникло это дело, оно велось во всех нижних инстанциях и даже в сенате чрезвычайно энергично, а со стороны князя лениво и вяло. — Со стороны крестьян дело вели выбранные от общества ходоки: Мартын Иванов Скобкин,370 Петр Симонов Ерофеев и Глеб Фомин371 Тряп Треповъ. Во всѣхъ бумагахъ подписывался Мартынъ Скобкинъ. Онъ былъ знатокъ и мастеръ дѣла ходатайства. Хотя и разныя лица писали ему прошенія, но всѣ были написаны хорошо, съ указаніемъ на законы, съ подробнымъ изложеніемъ всего дѣла, со справками и, главное, всегда подавались не только во время, но по нѣскольку разъ объ одномъ и томъ же и никогда не пропускали сроковъ. Въ особенности же мастеръ былъ Скобкинъ узнавать, кого и когда, и чѣмъ надо просить. Мужики собирали ему по рублю и по два съ души, и онъ зналъ, гдѣ надо дать и не жалѣлъ давать. Дѣло его, выигранное въ уѣздномъ судѣ, было проиграно въ обѣихъ Палатахъ казенной и уголовной по связямъ Одуевскаго съ губернскими властями, но въ Сенатѣ было вновь выиграно, благодаря Секретарю, которому онъ не пожалѣлъ дать 1000 и въ особенности тому, что Одуевскій вовсе не хлопоталъ въ Сенатѣ. Въ сенатѣ было рѣшено взыскать съ Одуевскаго за завлаженныя земли 54 тысячи, а съ процентами 110 тысячъ р. сер. Велось дѣло хорошо не потому, чтобы интересъ мужиковъ былъ силенъ въ выиграшѣ дѣла, но потому что Миронъ Ивановъ былъ охотникъ до этаго дѣла. Научившись грамотѣ у дьячка, Миронъ Ивановъ былъ писаремъ въ волости и въ этой должности въ первый разъ при сдачѣ податей приведенный въ сношенія съ Нижнимъ Земскимъ судомъ и съ уѣзднымъ по дѣлу о порубкахъ, постигнувъ значеніе распоряженій властей, такъ увлекся этимъ міромъ власти, тѣмъ міромъ, въ которомъ однѣ слова, написанные извѣстнымъ лицомъ въ вицъ мундирѣ на гербовой бумагѣ, дѣлали то, что одинъ человѣкъ получалъ вдругъ, какъ въ волшебной сказке, много денег, а другой попадал в тюрьму или под кнут, так удивился сначала, а потом пленился этим миром, что весь отдался ему. Значение законов, слов, выражающих их, он совсем не понимал и не искал их понимания, но он понимал хорошо их действие, как человек играющий или поющий, не зная звуков, владел ими. Он имел дар, искусство действовать в этом мире такое, что приказные знатоки удивлялись ему. И первые удачные шаги на этом пути еще более утвердили его в этой действительности и заставили его полюбить ее. Он, как художник, с любовью, с страстью занимался этим делом и теперь, живя в Петербурге, когда дело по прошению поверенного князя перешло в Государственный Совет, только одним им и занимался, и просыпаясь и засыпая только думая о нем.

Со стороны Одуевского дело велось вяло и потому, что Одуевский никак не мог верить, чтобы на него, доброго человека, никого никогда не обижавшего, обрушилась бы ни за что, ни про что такая беда, из за которой он потеряет все свое состояние, и от кого? От Излегощинских мужиков, которые крали у него лес, и которых он сколько раз прощал, и которые всегда, хотя чужие были, так ему покорны и почтительны, и потому еще, что ненавидел судиться, ненавидел и презирал этот самый темный мир, который новизною своею и могущественностью так пленил Мирона Иванова, мир, в котором копошились грязные с продажной совестью приказные и главное, потому что он не имел охоты к этому. Если он и защищался и выиграл дело в Уголовной палате, по решению которой засадили буйствовавших на меже мужиков в острог, что так противно было характеру добродушного Одуевского, то это он сделал по наущению своего дельца, дворового Ильи Митрофанова, такого же охотника до сутяжничества, как и Мирон Иванов. И если он перенес дело в Государственный Совет, то это он сделал по требованию своего Шурина Нащокина, который, узнав совершенно неожиданное решение Сената, присудившего Одуевского к уплате 110 тысяч, пристал к нему, чтобы он занялся делом, если не хочет остаться без гроша.

Не доходя до города, старуха сошлась с своей дьяконицей, и они пошли вместе. Еще на дороге они сошлись с странником. Он был из Луговой березки. Вдвоем они дошли до города. Дорогой Тихоновна рассказала свое горе, и дьяконица посоветовала ей просить Царя, который, как слышно, будет в Пензе, рассказывая ей, как были случаи помилования.

Придя в Пензу, странницы узнали, что в Пензу уже приехал — но не Царь, a Царский брат, Великий князь Николай Павлович.

Еремушка много лишнего говорил. Бранил господ, говорил, что они кровь сосут, Царя убить хотели, что надо Царя просить. «Он рад, родненькая, когда узнает правду, от него скрывают».

Тихоновна не слушала его, но в Пензу они как раз пришли в то время, как приехал туда Царский брат молодой.

Еремушка посоветовал подать прошение Царскому брату. Тихоновна при выходе из собора в Пензе протеснилась вперед, пала на колени372 положила прошение на голову и стала просить за хозяина.

Великий Князь был удивлен, губернатор рассердился, и старуху взяли в часть; через день ее выпустили. Тихоновна пошла дальше к Троице.

Мысль о подаче црошения Государю именно потому, что за него она пострадала, запала373 Слова: пострадала запала ошибочно вычеркнуты. в голову Тихоновне. У Троицы Тихоновна отговела и исповедовалась у Отца Паисия. На духу она рассказала ему свое горе и каялась в том, что подавала прошение Царскому брату. Отец Паисий сказал ей, что греха тут нет, и что в правом деле и Царя не грех просить, и отпустил ее. И в Хотькове она была у блаженной, и блаженная велела ей просить самого Царя.

Тихоновна на обратном пути вместе с дьяконицей и Еремушкой зашла в Москву к Угодникам. Тут она узнала, что Царь в Москве, Тихоновна подумала, что ей видно так Бог велит просить Царя. Надо было только написать прошение.

В Москве Тихоновна хотела пристать на постоялом дворе, но дьяконица увела ее в дом Чернышева. Она сказала, что старушка Княгиня мать всех странных принимает, и там они найдут человека написать прошение.

<На утро чуть заблаговестили, старуха встала, глаза перекрестила и пошла в Кремль. Отстояла утреню, обедню, приложилась к мощам и в обед вернулась на двор к Чернышевым советоваться с диаконицей когда идти домой.

На дворе народа было много, как на ярманке. —

Тихоновна в жизнь не была дальше города. Теперь она того насмотрелась, что уже ничто ее не удивляло. И не только потому, что не удивляло, но потому, что не могла обнять всего того, что видела. На дворе были кареты, кони, господа в галунах, прислуга, гладкие кучера в плисе бархате. Она смотрела на это и не видела. Все, что она видела и понимала, были мужики из деревни, их лошади, телеги, пехтери с сеном и она к ним направилась. Свечера Тихоновна, уставши от дороги и сумерками, ничего не рассмотрела на господском дворе. Дворник позвал ее поужинать в избу, и ее покормили и после ужина она легла на полу, положив котомку под голова, и заснула. Утром она встала еще темно, и только дворник, тот самый, который позвал ее вчера к ужину, окликнул ее, когда она выходила из ворот.

— Рано поднялась бабушка! крикнул он ей. —

— Благовестят кормилец, проговорила она кланяясь.

— С Богом бабушка, приходи опять.

Такъ что Тихоновна ничего не видала въ дворѣ Чернышевыхъ, кромѣ однаго этаго дворника, и не замѣтила самаго мѣста. Съ трудомъ распрашивая прохожихъ, добралась она теперь до Чернышевскаго дома и вошла во дворъ, который запомнила еще вчера по двумъ большущимъ горшкамъ каменнымъ, стоявшимъ на каменныхъ столбахъ воротъ. Тихоновна, какъ и всѣ люди, имѣла свой отдѣльный міръ людей, въ которыхъ она узнавала своихъ, и съ которыми она чувствовала для себя обязательными человѣческія отношенія, и другой міръ, чуждый, къ которому она себя ничѣмъ не чувствовала обязанной, который ей представлялся наравнѣ съ другими явленіями жизни непонятнымъ и чуждымъ. Такой былъ для нея весь міръ немужицкій, и въ особенности чиновницкой, съ которымъ она имѣла дѣло въ Пензѣ, и господскій.

Во все свое трехнедельное374 В подлиннике описка: трехъдневное путешествие она везде встречала этот мир: дома, помещечьи экипажи, самих их у Троицы, и она удивлялась на него, иногда любовалась, но старалась избегать его и даже не обращать внимания. Она везде искала своих мужиков, баб в таких же лаптях, зипунах и с ними сближалась. Она поступала так, как поступают и все люди, считая своими только людей в одинаковых условиях и проходя между другими, как между вещами.>

<Съ тѣхъ поръ, какъ Тихоновна вошла въ Москву, она отказалась понимать смыслъ тѣхъ предметовъ, людей и дѣйствій, которые окружали ее. Все было для нея ново, невиданно, непонятно, и потому не занимательно. Она шла по Москвѣ, возвращаясь изъ соборовъ, какъ идетъ горожанинъ по никогда невиданному лѣсу, ничего не понимая и всего опасаясь. Мало того, что Тихоновна ничего не понимала изъ того, что она видѣла, она знала, что она и не можетъ никогда понять значенія тѣхъ предметовъ, которые окружали ее.> Отстоявъ заутреню и обѣдню и приложившись къ святынямъ, старухи, съ трудомъ отыскивая дорогу, пришли къ двору375 Чернышевых Одуевскихъ. Раза два чуть не раздавили ихъ, кричали на нихъ, бранили ихъ; разъ полицейскій взялъ Дьяконицу за плечи и толкнулъ, запрещая имъ идти по той улицѣ, по которой онѣ шли, и направляя ихъ въ лѣсъ переулковъ. Тихоновна и не знала, что ихъ согнали съ Воздвиженки именно потому, что по этой улицѣ долженъ былъ ѣхать тотъ самый Царь, о которомъ она не переставая думала и которому намѣревалась написать и подать прошеніе. <Добравшись съ помощью указаній послѣдняго калашника до воротъ Княжескаго дома, она почувствовала облегченіе. Здѣсь былъ дворникъ, мужичекъ ихъ стороны, и здѣсь должна была быть Парамоновна, дьяконица.

1818 год —

Пролог.

Горе, испытываемое Марьей Яковлевной Гагариной послѣ столь неожиданной, страшной и неясной смерти своего мужа, было не только горе потери любимаго мужа, съ которымъ прожито семнадцать счастливыхъ и чистыхъ лѣтъ, но это было еще горе беспомощности и ужаса передъ неясной обязанностью воспитанія двухъ обожаемыхъ сыновей, оставшихся у нея на рукахъ. Старшему, геніальному, всѣми восхваляемому первенцу Сашѣ, было шестнадцать, второму Ѳедору, «Ѳедрину Тирру», какъ его прозвали въ семьѣ, было пятнадцать. И тутъ-то, именно въ ту пору, когда кончалось физическое воспитаніе, когда должно было начинаться то непонятное для матери руководствованіе этихъ юношей среди утесовъ жизни, между которыми должны были выплывать ихъ корабли, тутъ-то единственный руководитель семнадцатилѣтній другъ, мужъ, милый, добрый, несравненный ангелъ Васинька умиралъ вдали какой-то странной смертью, и на нее обрушивалась вся тяжесть непосильной обязанности. О дочери мать не думала. Съ ней она знала, что дѣлать, знала все, что волновалось въ душѣ этой тринадцатилетней Лизы, на лету ловила проявленія ея чувствъ и мыслей и направляла ихъ туда, куда нужно было, знала, какъ это дѣлать, и была увѣрена, что можетъ сдѣлать все, что нужно. Но что дѣлается тамъ, въ душахъ этихъ двухъ прелестныхъ, полныхъ запросовъ отъ жизни мальчиковъ, и чемъ надо отвѣчать на эти запросы, и что выйдетъ изъ нихъ, какъ помочь имъ, — она ничего не понимала. Она невольно любовалась ими, такъ прелестны были они: старшій своей тонкой, нѣжной, скрытой, совершенно непонятной для нея натурой и меньшой, любимецъ ея, страстный, любящій, другой отецъ, только еще лучше его. Но эти-то прелестныя качества сыновей, они-то и пугали ее. Мать знала, что чѣмъ лучше были сыновья, тѣмъ опаснее было, чтобы изъ этихъ самыхъ дорогихъ качествъ не вышло самое большое для нихъ же зло, она знала, что ей не любоваться надо сыновьями, не испытывать къ нимъ чувства восхищенія, а напротивъ, надо было холодно руководить ими. А этого она не могла. Куда? зачем? чего они хотят? Мать ничего не понимала. Если она и понимала что, то то, что она понимала, ужасало ее, показывая ей, что она не могла идти с этими юношами, чтобы руководить их туда, куда влекло их.

Про несчастье свое она узнала в Москве. Это было в начале Іюня 1818 года. В этом 1818 году они с мужем и детьми дожили в Москве до начала июня. Мальчики сдавали экзамены. Перед концом экзаменов Князь Василий Федорович уехал в Новгород окончить покупку Голицынского имения и осмотреть свое родовое, то, к которому он прикупал Голицынское имение. Он к 15-му должен был вернуться, чтобы со всем семейством ехать в Орловскую деревню, где они всегда проводили лето. Княгиня Марья Яковлевна была в комнате свекрови, старой 80-тилетней старушки, жившей с сыном, и присутствовала при, всегда несколько больных материнскому сердцу, предпочтительных ласках, которые бабушка оказывала старшему внуку Саше. Оба юноши, вернувшись с экзаменов, были в комнате бабушки. — Старший сидел подле бабушки и старался понятно и ловко отвечать на странные вопросы бабушки, расспрашивавшей об экзамене, и беспрестанно оглядывался на мать. Он понимал, казалось, неприятное чувство матери за то, что бабушка говорила только с ним, и старался рассказать про брата. Мать видела это и ценила его за это, но все-таки ей милей был этот здоровый, налитой кровью Федя, который хмурился, мял руками все, что попадалось, и, казалось, только ждал того, когда им можно будет уйти. Мать видела это и думала: Саша хорош, разумеется, он и добр и умен, но он найдется, он сумеет, и его все полюбят, a Федю никто, кроме меня, не понимает. Всякий на его месте завидовал бы брату, а у него и места нет в сердце для зависти, — он только всех любит. —

— Ты, батюшка, мой табак не просыпай, — обратилась к нему бабушка, протягивая старческую, с узловатыми сизыми жилами [руку] к табатерке, которой он играл.

Он хотел подхватить падающую табатерку, но она проскользнула, и он поймал ее, прижав подбородком к столу.

— Вот ты бы лучше учился как брат, а то все балуешься, — сказала она.

Федя хотел отвечать, но ему так смешно показалось, как он удержал табакерку; что он засмеялся, от смеха чихнул и засмеялся еще больше; взглянул на мать. Мать не могла не улыбнуться, и он залился хохотом, который невольно сообщился брату, матери и потом самой бабушке и горничной Даше, которая всегда с вязаньем сидела у бабушки. —

— Вечно шалости! Даша, убери табак, — утирая слезы смеха, сказала бабушка.

В это самое время Марья Яковлевна услыхала скрип сапог быстро подходившего к двери человека и, оглянувшись, увидала Семена Иваныча Езыкова, с бледным, испуганным лицом, делавшего ей знаки.

Семен Иваныч был приятель Князя. Он был сын бедного помещика и воспитывался с ним в доме старого князя. Он жил в деревне, а теперь, приехав в Москву, гостил в доме князя.

Она вышла к нему.

— Княгиня, матушка! Я боюсь, что что-то нехорошо.

Федя выбежал и, подбежав сзади Языкова и не замечая его лица и лица матери, стал, держась за пояс Языкова, прыгать над ним, расставляя ноги. —

— Ну тебя, ступай!

— Бабушка спрашивает, что такое.

— Ничего, ничего не говори, скажи, что Машинька это (экономка) позвала.

— Ну, я не пойду.

Феклуша, другая девушка бабушки, выбежала спросить, что такое.

— Ничего, ничего, — сказала Княгиня и быстрыми шагами пошла с Семеном Иванычем к передней. —

— А вот что такое, вот что такое! —послышался сзади голос Феди, и застенчивый радостный визг хорошенькой Феклуши, и звуки поцелуев послышались сзади.

В одно и то же время Княгиня услыхала этот визг Феклуши и слова Семена Иваныча о том, что наверно с ним (с Князем) что-нибудь случилось. И эти два впечатления слились в одно. (Вот что рассказал Семен Иваныч.)

На крыльцо пришла нищая и потребовала барыню. Семен Иваныч вышел к ней, и нищая передала бумаги. «Велено отдать».

— От кого?

— Велено отдать, —повторила она.

«Я взял и только открыл, вижу князевы вексели, контракт, его закладочка. Я выбежал к ней. Ее уже нет. Послал искать. Не нашли. Случилось что-нибудь».

К вечеру неизвестность прекратилась. Матюша, один из камердинеров Князя — их было два — Матюша и Петруша, два брата, — прискакал в Москву с известием, что князь умер в Новгороде. Он шел по улице, упал, и не успели донести его, как он умер. Денег, говорил Матюша, ничего не нашли, кроме кошелька с двойчатком-орехом и двумя монетками.