НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ
И НЕОКОНЧЕННОЕ

Из положения отчаяния, в которое привело меня мое посрамление в Университете, вывели меня надежда на будущее и умственная деятельность. Передо мной открывалось бесконечное моральное совершенство, не подлежащее ни несчастьям, ни ошибкам, и ум с страстностью молодости принялся отыскивать пути к достижению этого совершенства. И это увлечение совершенно утешило меня и изменило мое положение отчаяния в состояние почти постоянного душевного восторга. — В Москве я только перечел старые правила, окритиковал их и придумал новые подразделения, выводы и соображения. Пристальное занятие этим делом я отложил до Петровского, куда мы скоро переехали все вместе. —

Выпросив у отца комнатку во флигеле, где никто не жил, я один, без человека, поселился в ней, так что сам убирал комнату, и никто не мешал мне; и там-то начались для меня эти чудные незабвенные ранния утра от 4 до 8 часов, когда я один сам с собой перебирал все свои бывшия впечатления, чувства, мысли, поверял, сравнивал их, делал из них новые выводы и по своему перестроивал весь мир Божий. Я уже и прежде занимался умозрительными рассуждениями, но никогда я не делал этого с такой ясностью, последовательностью и с таким упоением. — Под влиянием совершенно других окружающих меня предметов и — главное, под влиянием этого умственного увлечения, я совершенно забыл свое Московское несчастье и был почти счастлив. —

Одно из главных стремлений на пути к счастию, вложенных в душу человека, есть стремление к самозабвению, к пьянству. Ежели это не пьянство наслажденья или любви, или труда, то это пьянство гордой умственной деятельности. Я все это время был совершенно пьян от наслаждения копаться в этой девственной земле детских впечатлений и чувств и делать из них новые, совершенно новые выводы. Ни семейные дела, ни прогулки, ни рыбные ловли — ничто меня не интересовало. Я в это время заметно охладел ко всем нашим. И я убежден, что выводы, которые я делал, были не только относительно меня, но положительно новые. Я чувствовал это по тому неожиданному, счастливому и блестящему свету, который вдруг разливала на всю жизнь вновь открытая истина. Я внутренно чувствовал, что, кроме меня, никто никогда не дошел и не дойдет по этому пути до открытия того, что открывал я. Никому не нужно было будить меня. Часто всю ночь я видел и слышал во сне великия, новые истины и правила, которые днем оказывались вздором, но которые большей частью будили меня. Я вставал, умывался, выкладывал на стол обе тетради, сшитые в четвертушку из 12-ти листов серой бумаги, садился за стол, с удовольствием перелистывал прежде написанное, радовался, как много, и приступал к дальнейшим умствованиям. Но тотчас я чувствовал такой наплыв мыслей, что я вставал и начинал ходить по комнате, потом выходил на балкон, с балкона перелезал на крышу и все ходил, ходил, пока мысли укладывались. Тогда я записывал, и снова делался прилив, и снова я выходил иногда даже на луг и в сад, в любимую мою чащу малины, где делались мои великия философския открытия. —

Одна тетрадь была тетрадь правил, в которой сделалось много новых подразделений, другая тетрадь была без заглавия, это была новая филоссофия. Одна была приложение к жизни, другая — отвлечение. Помню, что основание новой филоссофии состояло в том, что человек состоит из тела, чувств, разума и воли, но что сущность души человека есть воля, а не разум, что Декарт, которого я не читал тогда, напрасно сказал cogito ergo sum,147 [я мыслю, следовательно, я существую,] ибо он думал потому, что хотел думать, следовательно, надо было сказать: volo, ergo sum.148 [я хочу, следовательно, я существую.] На этом основании способности человека разделялись на волю умственную, волю чувственную и волю телесную. Из этого вытекали целые системы. И помню радость, когда я в согласии выводов находил подтверждение гипотезы. Правила на том же основании подразделялись на правила: 1) для развития воли умственной, 2) воли чувственной, и 3) воли телесной. Каждое из этих разделений подразделялось еще на а) правила в отношении к Богу, в) к самому себе и с) к ближнему. Пересматривая теперь эту серую криво исписанную тетрадь правил, я нахожу в ней забавно-наивные и глупые вещи для 16-ти летнего мальчика; например, там есть правило: не лги никогда, ибо этим, ежели и выиграешь на время в мнении людей, потеряешь потом; или в правилах для развития воли умственной: занимаясь каким-нибудь [делом], устремляй на него все свои силы. Но в душе своей я нахожу вместе с тем трогательное воспоминание о том радостном чувстве, с которым я открывал и записывал эти правила. Мне казалось, что теперь уж, когда правило записано, я всегда [буду] сообразоваться с ним. — Потом в жизни я старался прилагать эти правила, выписывал из них важнейшия и задавал себе, как урок, приучаться к ним. И много, много других внутренних движений и переворотов произошло со мной в это время; но к чему рассказывать эту грустную по бесплодности, закрытую моральную механику каждой души человеческой. — Кроме того, в это же лето я прочел Principes philosophiques149 [Философские принципы] Вейса и несколько вещей Руссо и делал на них свои письменные замечания. В голове моей происходила горячечная усиленная работа. Никогда не забуду сильного и радостного впечатления и того презрения к людской лжи и любви к правде, которые произвели на меня признания Руссо. — «Так все люди такие же, как я, думал я с наслаждением: не я один, такой урод, с бездной гадких качеств родился на свете. — Зачем же они все лгут и притворяются, когда уже все обличены этой книгой?» спрашивал я себя. И так сильно было в то время мое стремление к знанию, что я уж не признавал почти ни дурного ни хорошего. Одно возможное добро мне казалась искренность как в дурном, так и в хорошем. Рассуждение Руссо о нравственных преимуществах дикого состояния над цивилизованным тоже пришлось мне чрезвычайно по сердцу. Я как будто читал свои мысли и только кое-что мысленно прибавлял к ним......................................... ...................................................................................

Одно было нехорошо. Не считая никого достойным понимать мои умствования, я никому не сообщал их и все более и более разобщался и холодел ко всему семейству. Я не только не привязывал себя к жизни новыми нитями любви, я понемногу разрывал те, которые существовали. Я думал, что мне никого не нужно в жизни. Впрочем, это не был эгоизм, это была неопытная гордость молодости. Ежели я хладел к другим, то не потому, что бы я любил себя. Напро- тив, я все это время был недоволен собой, не любил себя. Одно, что мне нравилось в себе, это ум, который доставлял мне наслаждения. Но я любил ни себя, ни других, а чувствовал в себе силу любви и любил что то так, in's blaue hinein.150 [сам не зная что.] Скоро однако эта потребность любви приняла более положительное направление. —

Гл. 2. Троицынъ день. Это было дней 10 послѣ нашего пріѣзда. Было чудесное весеннее утро, я совершенно забылъ про праздникъ — это вовсе меня не интересовало — и часовъ въ 6, разсуждая о чемъ-то, ходилъ по росистой еще крышѣ, когда меня поразили экипажи, выкаченные изъ сараевъ, на дворнѣ болѣе, чѣмъ обыкновенно, оживленное движеніе и яркіе, чистые, розовые, голубые и бѣлые цвѣта рубашекъ и платій, которые виднѣлись то около дворни, то около колодцевъ и закутъ. Несмотря на увлеченіе, съ которымъ я занимался умозрительными занятіями, я съ величайшимъ вниманіемъ слѣдилъ всегда за каждымъ женскимъ, особенно розовымъ, платьемъ, которое я замѣчалъ или около пруда или на лугу или въ саду передъ домомъ. Въ это утро я видѣлъ ихъ нѣсколько и на лугу и въ саду; онѣ нагибаясь собирали что-то. Тутъ только я вспомнилъ, что нынче Троицынъ день, и что папа вчера спрашивалъ, въ чемъ кто хочетъ ѣхать въ Церковь. Я спряталъ свою тетрадь и пошелъ въ садъ зачѣмъ-то; въ ту сторону, гдѣ много было сиреней. — Гл. 2. Троицын день. Это было дней 10 после нашего приезда. Было чудесное весеннее утро, я совершенно забыл про праздник — это вовсе меня не интересовало — и часов в 6, рассуждая о чем-то, ходил по росистой еще крыше, когда меня поразили экипажи, выкаченные из сараев, на дворне более, чем обыкновенно, оживленное движение и яркие, чистые, розовые, голубые и белые цвета рубашек и платий, которые виднелись то около дворни, то около колодцев и закут. Несмотря на увлечение, с которым я занимался умозрительными занятиями, я с величайшим вниманием следил всегда за каждым женским, особенно розовым, платьем, которое я замечал или около пруда или на лугу или в саду перед домом. В это утро я видел их несколько и на лугу и в саду; они нагибаясь собирали что-то. Тут только я вспомнил, что нынче Троицын день, и что папа вчера спрашивал, в чем кто хочет ехать в Церковь. Я спрятал свою тетрадь и пошел в сад зачем-то; в ту сторону, где много было сиреней. —