VII.
ВАРИАНТЫ ИЗ ВТОРОЙ РЕДАКЦИИ «ЮНОСТИ».

Я говорил, что дружба моя с Дмитрием открыла мне новый взгляд на жизнь, её цель и отношения, сущность которого состояла в стремлении к нравственному усовершенствованию.

Такой взгляд открыли мне несколько педантические беседы с Дмитрием. Дидактической тон моего друга чрезвычайно нравился и сильно на меня действовал; но жизнь моя шла все тем же мелочным порядком, все добродетельные планы тотчас же забывались; как скоро я приходил в столкновение с людьми, я не думал о возможности постоянного приложения этих планов к жизни, да и вообще они больше нравились моему уму, чем чувству.

Но пришло время, когда это чувство само собой, без постороннего влияния со всей силой молодого самостоятельного открытия пришло мне в душу, пробудило новое еще для меня чувство раскаяния и положило начало совершенно новому моральному движенью. —

В душу каждого человека вложено одинаковое прекрасное представление идеала нравственного совершенства, и каждому дана способность, по мере движения жизни, обсуживанья её явления и сравнения их с этим идеалом. Но для этого обсуживанья и сравненья нужна известная степень силы мышленья или морального уединения, которых не допускает молодая жизнь с её шумным, ласкающим страсти, разнообразным ходом. — Но иногда вдруг совершенно случайно приходить эта минута морального уединенья и способность обсуживанья со всей силой сдержанного морального стремления, и с тем большей силой, чем дольше она спала, проникает в душу человека и обновляет ее как будто вдруг пришла человеку минута сводить счеты в моральной книге, за долго пропущенное время. Таких минут я не знал в моем детском и отроческом возрасте. Я знал чувство досады, но раскаяния, этого болезненного упрека в невозвратимой моральной потере я еще никогда не испытывал. Такого рода минуту морального счета с самим собою, (потому что я уже года 2 жил самостоятельно, и уже набралось достаточно пропущенных счетов), породившую в первый раз чувство раскаяния, я полагаю началом юности. Как ни мало времени продолжались эти моральные порывы, и как ни долго (года иногда) проходило времени от одного до другого, я все таки считаю их главными замечательными событиями жизни. Ежели нельзя назвать естественным состоянием то восторженное состояние души, в котором она находится во время этих минут морального уединения, то еще менее можно смотреть как на естественное состояние то, в котором находится душа в то время, когда она совершенно теряет способность обсуживанья и сравненья. Даже я нахожу, что все события этой необдуманной туманной жизни только потому интересны, что они подготавливали те порывы, которые были настоящей жизнью. — Чем более шуму, разнообразия, ошибок бывало в необдуманной период, чем бывал он продолжительнее, тем с большей силой и яркостью вдруг пробуждался голос совести, тем глубже и строже разбирал прошедшую жизнь рассудок, тем с большей горечью, вспоминал я о прошедшем и с большим наслаждением мечтал о будущем.

В то время, которое я кладу началом юности, вот в каком положении находился и я и все наше семейство.

Когда меня позвали обедать, и я, проходя через сени, увидал экипаж, который стоял на дворе, мне сейчас же пришла мысль, что нынче, сейчас же начнется и что она здесь. Но ничуть не бывало: это был экипаж старой барышни Роговой, в очках и с фальшивыми огромными буклями, которая очень часто ездила к нам после кончины бабушки. Эта Рогова приходилась нам как-то родственница. — При бабушке я ее никогда не видал, но в то время, как покойница была уже при смерти, барышня Рогова вдруг появилась и прожила целую неделю в нашем доме, ухаживала за бабушкой, плакала, бледнела, вся тряслась от волненья, когда бабушка была при смерти, но, главное, все закупила, что нужно было для похорон, пригласила священников, делала обед, нашла место и с тех пор приезжала к нам очень часто, делала для нас покупки в гостинном дворе, в чем, все говорили, она была удивительная мастерица, и всегда появлялась, когда у нас в доме были какие-нибудь отношения с духовенством. Своими сведениями и ловкостью в этом последнем отношении она гордилась еще более, чем искусством торговаться. Барышня Рогова, занимаясь этими делами, нисколько не имела корыстных видов и ни в каком случае не принадлежала к разряду приживалок, которыми еще больше, чем богатые старушки, злоупотребляют с некоторого времени наши литераторы, она была богата и самостоятельна, но чувствовала призвание к духовенству и гостинному двору и совершенно беспристрастно предавалась этим наклонностям. Она даже оказала нашему дому очень много услуг. Одно лишь, в чем я могу упрекнуть ее, это то, что она купила мне раз отвратительного грогро с цветочками на жилет, когда мне хотелось черного атласу, и уверяла, что для детей это самое лучшее, и еще, что она смотрела на меня с тех пор, как я стал носить галстук, и в особенности на Володю с тех пор, как он за обедом стал пить вино в стакане, как на таких развратных людей, с которыми чем дальше, тем лучше, особенно молодым девушкам. Она была одна из тех старых барышень, которые верят только детям, девушкам, старухам и монахам, для которых ребенок, становящийся мущиной, делается чем-то вроде дикого, опасного зверя, а замужняя женщина — насмешкой и укором, и была одной из главных причин очень вредного для нас удаления от женского кружка нашего семейства. —

Папа редко обедал дома — 2 раза в неделю в английском клубе, у Кнезь Иван Иваныча по воскресеньям, или еще где-нибудь, так что большей частью разливала суп и первое место занимала Мими. Когда гостей не было и нас без Володи оставалось пятеро, мы обедали за круглым столом в гостиной, перед диваном. С тех пор, как за обедом стала председательствовать одна Мими, мы, я и Володя, позволяли себе приходить в середине или вставать из за обеда, сидеть развалившись, спрашивать по 2 раза кушанье, пить вино стаканами и т. п., все вещи очень обыкновенные, и, может быть, удобные, но которые делали то, что семейный обед и кружок вместе с своим decorum стал мало-по-малу терять для нас всю свою прежнюю прелесть. Обед уже перестал быть, чем он был прежде — патриархальным и вместе торжественным, как молитва, обычаем, соединяющим все семейство и разделяющим день на 2 половины. Мы сбирались есть, но не обедать. Когда папа так, как в эту страстную середу, обедал дома, было только веселее, но все-таки не было той торжественной прелести, которая была при покойнице maman и в особенности при бабушке. Когда она бывало в чепце с лиловыми лентами бочком выплывала в столовую, и в комнате воцарялось мертвое молчание, и все ожидали её первого слова. —

Мы уже сели за стол, когда Володя с Дубковым и Нехлюдовым вошли в залу.

Папа, как мне показалось, был очень рад им, он видимо боялся скуки предстоящего обеда с старой Анастасьей Дмитревной и детьми; я замечал это по тому, как он подергивал плечом и все переставлял вокруг себя графинчик, стакан и солонку. —

— «Садитесь, садитесь, сказал он им, отодвигая стул и передвигая прибор. Настасья Дмитревна уверяет, что нынче, по её заказу, будет постная еда удивительная — какой-то кисель с грыбами, с клюквой, и конопляным маслом, — говорит, что прекрасно. Вы Дмитрий, подите сюда, а вы, Дубков, идите к дамам. Настасья Дмитревна без вас жить не может».

Настасья Дмитревна улыбнулась, но, подвигаясь, сердито встряхнула лентами.

Несмотря на то, что Дубков был старше, гораздо почтительнее к папа, гораздо приятнее собеседник и более схожий с ним характером, чем Дмитрий, папа заметно предпочитал последнего за то только, как я после убедился, что Дмитрий был лучшей фамилии и богаче Дубкова, хотя наверно папа не мог иметь никаких видов ни на знатность, ни на богатство Дмитрия, но так уж это была его привычка.

Не говоря про нас, уже и девочки были таких лет, что Мими становилась для них не начальница, а старый, чопорный, смешной, но добрый друг. — Я еще не простил Мими её притеснения в детстве и, не считая необходимым впоследствии подумать, что она в самом деле за женщина, продолжал не любить ее. — К чести Любочки должен сказать, что она первая из нас, перестав быть дитей, сделала открытие, что Мими очень жалкая, и такая добрая, чудесная, что целый ве к такой не найдешь. Я сначала очень удивился этому открытию, но вскоре согласился совершенно с Любочкой. Мими обожала свою дочь и всех нас любила, кажется, немного меньше ее. Но она ни в ком не находила и сотой доли той любви, которую она имела к дочери и к нам. Катенька была очень мила, добродушна, чувствительна, но она не любила свою мать, вопервых потому, что она любила романы и вечно воображала, что она влюблена, вздыхала, прищуривала и выкатывала глазки; а, вовторых, потому, что она всегда видела свою мать в нашем доме в зависимом и второстепенном положении. — Володя и я имели привычку видеть Мими, но не только не любили ее, но, наслаждаясь в сознании своей независимости, очень часто с жестокостью первой молодости больно задевали её нежные струны с целью доказать ей только, что мы не дети и от неё не зависим. Папа был к ней добр и милостив и сух чрезвычайно, что, как я после узнал, было для неё главной причиной моральных страданий. Одна Любочка в то время, о котором я говорю, кажется, понимала горе Мими и старалась утешать ее.

Володя в эту зиму ездил раза 3 на балы больших и, кажется, с тех пор окончательно презирал меня и не сообщал мне своих чувств и мыслей. Несмотря на то, я знал, что он в середине зимы был влюблен в одну белокурую девицу, и что девица эта тоже была расположена к нему. Это я узнал по кошельку, который ему связала эта девица, который при мне он покрывал поцелуями и, по рассказам Дубкова, который имел страсть разбалтывать все, что другие желали держать втайне. Я помню, как меня поразило необыкновенно самостоятельное выражение лица, уверенность в движеньях и счастливые глаза Володи в тот день, как с ним случилось это. Помню, как меня удивила такая перемена, и как я сам желал, глядя на него, поскорее испытать такое же чувство. Мне был в то время 16-й год в исходе, я готовился к Университету, занимался неохотно, больше шлялся без всякой видимой цели по коридорам, упражнялся гимнастикой, мечтая сделаться первым силачем в мире, изредка сходил вниз, с отвращением слушал в тысячный раз ту же сонату или вальс, которые стучали на фортепьяно Любочка или Катенька, или ходил в комнату Володи, когда у него были гости, и смотрел на них. Нехлюдов, который готовился к экзамену, как он все делал, с страстью, теперь редко видался со мной, так что я жил без мысли, цели, желанья, наклонностей, только изредка занимаясь метафизическими размышлениями о назначении человека, будущей жизни и т. п., но воображаемые открытия, которые я де- лал в области мысли, уже мало занимали меня. Мне хотелось скорее жить и прикладывать к жизни свои открытия и быть свободну так, как Володя. Больше всего в том, что делал Володя, прельщали меня однако светския удовольствия. Мысли о том, чтобы танцовать на бале визави с адъютантом, пожать руку Генералу, поехать обедать к Князю, а вечером чай пить к Графине и вообще быть в высшем обществе и «un jeune homme très comme il faut» — эти мысли приводили меня в восторг. Это так меня занимало в то время, что все люди подразделялись у меня на два: comme il faut и не comme il faut, и в камлотовой шинели, как учителя мои и Грап с сыном, были для меня почти не люди, которых я презирал от души, не смотря на то, что мысли о нравственном достоинстве и равенстве давно приходили мне. Я даже мечтал, что, ежели мне вдруг наступит на ногу какой-нибудь manant138 *** нахал этакой, как я ему скажу, что, ежели бы он был мне равной, то я бы разделался с ним, но ему я могу отвечать только презрением. Образцом, разумеется, моих светских отношений был мой друг Дмитрий, который был аристократом с головы до пяток, был comme il faut без всякого труда, хотя любил выбирать друзей из людей не своего общества и был либерал по убеждениям, но у него был тот истинно аристократической взгляд на низшее сословие, который позволял ему не действовать в разлад с своими убеждениями. Все сословия, исключая общества, к которому он принадлежал, и избранных им друзей, не существовали для него. —

Одно меня смущало в будущих моих светских планах. Это была моя наружность, которая не только не была красива, но я не мог даже утешать себя обыкновенными в подобных случаях утешениями, что у меня или выразительная, или мужественная, или благородная наружность. Ничего этого я не мог сказать про себя, глядясь в зеркало, что я часто, делал, и всегда отходил с тяжелым чувством уныния и даже отвращения. — Выразительного ничего не было — самые обыкновенные, грубые, но очень дурные черты, даже глаза маленькие, круглые серые, скорее глупые, чем умные. — Мужественного было еще меньше — несмотря на то, что я был не мал ростом и очень силен по летам, все черты лица были мягкия, вялые, неопределенные. — Даже и благородного не было — напротив, лицо было, как у простого, да еще очень некрасивого мужика, даже таких уродливых мужиков я и не видал никогда. —

— «Знаешь, Николинька, что она написала?» сказала разобиженная Катенька. «Она написала грех, что влюблена в твоего друга», проговорила она так скоро, что Любочка не успела зажать ей рот, что она намеревалась сделать. —

— «Не ожидала я, чтоб ты была такая злая, сказала Любочка, совершенно разнюнившись, уходя от нас; в такую минуту и нарочно все вводить в грех. Я к тебе не пристаю с твоими чувствами и страданиями, и сиди с своим Дубковым и делай ему глазки, сколько хочешь».

«Э-ге! подумал я, да девочки-то вот какие, обе влюблены в наших приятелей. — Какже это они влюблены? A ведь они еще слишком молоды», спрашивал я сам у себя. Особенно странно и смело казалось мне со стороны Любочки влюбиться в Дмитрия. «Куда ей, глупенькой девочке, любить его? думал я — она его ногтя не стоит».

*** Глава 26. Настоящия отношения.

Когда я вернулся на галерею, Варинька не читала, а спорила с Дмитрием, который, стоя перед ней, размахивал руками и горячо, с своим неприятным, вспыльчиво злобным *** видом доказывал что-то. Я сначала думал, по одушевлению её и его лица, что спор шел об очень важном деле, но услыхаль, что дело шло об комнате, которую,139 В подлиннике: который. переехав на дачу, должен был занять Дмитрий на все лето. Он говорил, что ему было все равно, одно только он желал, чтоб можно было рано выходить, никому не мешая, поэтому он хотел ту комнату, где стоял рояль, а Варинька говорила, что, ежели он будет в этой комнате, то ей негде будет играть, потому что Любовь Сергевна (её не было в комнате) будет мешать ей.

— «Изволь, я перенесу рояль, сказала она покраснев, увидав меня, но нисколько не переменяя тона: только уж я не буду играть совсем».

— «Отчего же?» начал было Дмитрий. —

— «Вот видишь, mon enfant,140 *** дитя мое, — прервала его Княгиня М Марья И Ивановна : она всегда тебе уступит, потому что я в ваши дела не хочу вмешиваться, а она права». —

— «Она всегда у вас права», сказал Дмитрий.

Княгиня М Марья И Ивановна что-то ответила и покраснела, но в это время вошла Софья Ивановна и решила, что она перейдет, и хотела уж перейти в маленькую комнату: так вот и все спокойны!

Мне несколько совестно было быть свидетелем маленького семейного раздора, но потом я нашел, что это было особенно счастливо: я сразу понял все отношения этого кружка. —

Притом весь род человеческий разделялся для меня на людей comme il faut и не comme il faut, или comme il ne faut pas,141 *** как не надо, по игривому выражению Дубкова. — Последние не существовали для меня совершенно. Я уже не говорю о простом народе. Простой народ очень добрый, нас любят очень, и весьма красиво сенокос и жатва, и папа очень любит. Мне и в голову не приходило, что, ежели даже эти три качества: быть страстным, noble142 *** благородным. и comme il faut, действительно прекрасные качества, надо чем-нибудь еще быть, кроме этого, на свете. — Мне казалось — comme il faut и кончено, я счастлив, и все должны быть очень довольны. Те же мысли, которые пришли мне весной о разных каких-то совершенствах моральных и еще о чем-то, ко мне не возвращались во все лето. Я жил, не сводя счеты, до тех пор, пока жизнь не показалась слишком тяжелою и не обманула меня и не возбудила к добру потерями и страданьями. —

<Отцу было 48 лет, когда он женился в другой раз на Авдотье Владимировне Макариной, той самой девушке, про которую в письме писала ему maman, и которую он называл прекрасной Фламандкой. — Это случилось в то самое лето моих первых вакаций, которое я описываю, и я имел случай следить за ходом этого дела, потому что папа, действительно, возил нас несколько раз к Макариным, и они приеэжали к нам. Но я постараюсь рассказать про это обстоятельство не по одним моим тогдашним наблюдениям, но так, как, узнав и обсудив многое, мне после представлялось это дело. Макарины были небогатые люди и всегда жили в деревне в трех верстах от Петровского. Встарину еще при матушке, я думал, что там жил какой-то страшный злодей и враг всего нашего семейства, потому что так не раз описывал его Яков. Этот старик был отец моей будущей мачихи, очень добрый и глупый помещик, придерживавшийся сильно рюмочки и имевший с нами тяжбу за какие-то 13 десятин луга, которая очень сердила папа. —

Семейство Макариных после смерти отца состояло из его вдовы, весьма толстой, еще нестарой, бывшей весьма красивой женщины, бывшего непременного Члена Николая Харлампыча, жившего уже несколько лет в доме на ноге друга семейства и управлявшего всеми делами и из 2 -х дочерей: Авдотьи Владимировны, которой в это время было 24 года, и которая была совершенная красавица, меньшой 13 -летней дочери Ненилочки и 8 -летней воспитанницы, которая была любимица матери.

Не говоря уж о том, что мы в детстве считали все это семейство врагами, которые при виде нас способны решиться на все, чтоб сделать нам вред, мы считали их и теперь такими презренными существами, не имеющими никаких человеческих чувств, что между нами и ими не могло быть ничего общего. Я помню, maman несколько раз говаривала, когда кто-нибудь упоминал о них: «пожалуйста, оставьте их в покое и при мне и моих детях не говорите про это семейство».

В год своей смерти maman встретила в Церкви соседку. Вдова почему-то сочла своей обязанностью отрекомендовать дочь, которая очень понравилась матушке. Несмотря на это, известие в первый день, что папа ездит к ним часто и навывает их добрыми соседями, сильно поразило меня и привело в недоумение.

Приехав один в деревню, папа, верно, соскучился, тем более, что находился в том особенно благополучном и общительном состоянии духа, в котором бывают игроки, забастовав после большего выигрыша. — Ему хотелось жить веселой, богатой, шумной жизнью. — Под предлогом окончания тяжбы, а в сущности потому, что он знал, что увидит очень хорошенькую женщину, вещь, которая для него не только в эти годы, но и до глубокой старости была очень привлекательна, он велел заложить колясочку и поехал к Макариным, в самом счастливом самодовольном расположении духа, в котором он, действительно, бывал обворожителен. Пришепетывая, потопывая мягким каблучком, отпуская комплименты, делая сладкие глазки, он совсем сбил с толку толстую Агафью Николаевну, которая не могла понять сразу всей этой любезности и великодушия, потому что папа с барским пренебрежением и с таковою же любезностью предложил уступить спорную землю. —

Агафья Николаевна была умная женщина тем особенным хитрым, практическим умом, которым бывают умны Русския, не совсем строгого поведенья помещицы, под 40, но она сразу не поняла, в чем дело, прикидывала и на себя и на дочь и на покупку именья, и все ей не верилось. Авдотья Владимировна в первый же день с радостью поняла по своему, к чему отнести это особенное внимание богатого уже не молодого, но ужасно милого соседа. Притом папа умел с своей страстностью говорить и делать самые смелые вещи, ужасая, пугая, но не оскорбляя женщин. И он в первый же день пустил в ход и глазки и пожатие ручки и ножки и т. п.

Но главное лицо в доме, бывший Непременный Член, сразу понял дело в настоящем свете. Даже он понимал и предвидел исход его гораздо яснее, чем папа. Папа в первый же день влюбился так, как в жизни никогда не влюблялся, и сам не зная и не думая зачем, для чего, что из этого выйдет, но и не думал о возможности когда-нибудь жениться на девушке, написал ей страстное письмо на 2 -х страницах, прося свиданья, и, поехав будто на другой день с собаками, заехал в сад и бросил письмо. — На 3-й день он придрался к слову, чтоб послать подарок, на четвертый выдумал какой-то праздник с охотой и иллюминацией. — Но ему, должно быть, неловко было с Авдотьей Николаевной при наших дамах и поэтому он всего два раза приглашал к нам все семейство, исключая, впрочем, Непременного Члена. Но в эти дни жалко было смотреть на папа, как он, как мальчик, подергивался, краснел, подбегал и отбегал от неё. Я даже знаю, что он в это время написал ей очень хорошие стихи и ночью, чтоб никто не знал дома, ходил зa три версты в их сад под её окна. —

Авдотья Николаевна, несмотря на свои 24 года, была необыкновенна хороша, большего роста, стройна, необыкновенной белизны и с прелестным цветом лица, составлявшим резкий контраст с её льняными пышными волосами, ресницами и бровями. В лице её все было правильно и красиво, но во всех чертах была какая-то грубость, особенно в нижней губе, далеко отстававшей от верхней, но я уверен, что эта грубость очертаний, соединенная c прелестным сложением, показывавшая преобладание тела над неразвитым духом, было еще большею прелестью в глазах папа и таких людей, как он. Пылкая страсть папа так сообщилась ей, что ее жалко было видеть, она краснела, как только он входил в комнату, не спускала с него глаз и вдруг делалась печальна, угрюма, как скоро он не только подходил к другой женщине, но говорил про какую-нибудь женщину. —

Папа совершенно презирал Непременного Члена, а между тем Н Непременный Ч Член был человек, которого нельзя было презирать, он все знал, все видел и ждал. Н Непременный Ч Член был замечательный господин. —>

Отцу было 48 лет, когда он женился во второй раз на Авдотье Васильевне Шольц, той самой девушке, про которую в письме своем писала матушка, называя ее «прекрасной Фламандкой». —

Я очень удивился узнав, что папа едет к Шольц и называет их славными людьми. С детства еще у меня об этих людях составилось на основании разговоров отца, матушки и Якова совсем другое понятие. Я знал, что Шольц были очень небогатые люди и жили в деревне Мытищах за нашим лесом. Я не имел ясного понятия о том, из кого состояло это семейство, но зная, что у нас с ними тяжба, что они черные люди и наши враги (такие враги, что нет такого ужасного и низкого средства, которое бы они не употребили, чтоб повредить нам, и что при встрече кого-нибудь из наших с ихними должно произойти что-нибудь ужасное) — имея такое об них мнение, я предполагал почему-то, что семейство их состоит из ужасного, злого пьяного старика, такой же старухи и бесчисленного числа пьяных детей, которые все беспрестанно между собой дерутся. Поэтому еще в год кончины матушки, увидав Авдотью Васильевну у нас, потому что матушка как-то вынуждена была познакомиться с ней в Церкви, я был очень изумлен найти в ней кроткую, привязчивую и красивую девушку. — Хотя это детское понятие врагов уже не существовало, все-таки до того времени, которое я описываю, я имел самое низкое понятие о всем этом семействе. — Старуха мать, 5 дочерей и сын, отставной толстый поручик, который ходил в венгерке и управлял именьем, имели все вместе только 70 душ. Они не только дурно говорили по-французски и носили короткие ногти, но даже ездили в Церковь в какой-то ужасной карете с перегородкой внизу, ели только одну размазню всякой день и ходили в вязанных перчатках. Впрочем, я теперь только вспоминаю эти подробности, в то же время я даже не знал, сколько их, кто они и что, так глубоко я презирал их. — В сущности же это было вот какое семейство. Старый Шольц был честный остзейский немец, выслужившийся генералом русской службы, женившийся на Русской и, на тепленьком месте прослужив 12 лет, не наживший и не оставивший своей вдове и 7 человекам детей никакого состояния. —

Генеральша после смерти мужа отдала сына в корпус и уехала с дочерьми жить безвыездно в свою маленькую деревеньку. — Прошло 20 лет, сын давно служил в полку, утешая старуху письмами и не требуя от неё ни гроша денег, исключая тех 1000 р., которые она дала ему на экопировку. Старушка говорила, что он служит хорошо, только не бережет здоровья, и тужила, что дорогой Петруша ни разу не навестил ее, потому что он говорит, по службе потеряет, коли в отпуск проситься. Дочери бесприданницы росли, хорошели, потом старелись и дурнели, не выходя за муж. Маленькое именьице расстроивалось больше и больше, доходов становилось меньше, а все столько же требовалось башмачков козловых, ситцу на обновки в имянины, сахару, патоки на варенье. —

Уже лет 8 тесовая крыша домика растрескалась, прогнила и текла во многих местах. Старушка откладывала в баульчик деньги, и всякий раз деньги эти надобились на что-нибудь более необходимое: на ригу, которая развалилась, на Совет, — и только подставлялись лоханки в тех местах, где текла крыша, чтоб пол не портила капающая красная, перепрелая вода. На беду еще была тяжба за какие-то 50 десятин, которые оттягивало наше семейство и кажется несправедливо. — Сосед Никанор Михайлыч присоветовал подать прошенье, и с тех пор каждый год расходы, а земля все была в чужом владеньи. Уже лет 15 именье было на волоске от продажи с аукциона, и раз 10 было под опекой Н Никанора М Михайлыча , но все как-то держалось. Наконец так увеличился долг и год пришел такой плохой, что приступили к продаже. — Уже добрый Н Никанор М Михайлыч не мог пособить горю, старушка написала к Петруше, умоляя его приехать спасти их от раззоренья. Она так была убита горем, которое в её глазах увеличивалось тем, что они были одни женщины, которые ничего не знают, что она не подумала о том, что Петруше им помочь нечем. Ей казалось, что уже одно присутствие мущины облегчит её участь. — Петруша не тотчас приехал, а писал, что служба его идет очень хорошо, дает ему кусок хлеба, и он надеится, со временем даст ему возможность улучшить не только свое, но положение всего семейства, так ему страшно бросить все, может быть из пустяков и для такого дела, к которому он и не способен, в котором он не может быть полезен. Но несмотря на то, пусть ему обстоятельно напишет добрый сосед Никанор Михайлыч, и матушка прикажет приехать: её воля для него святой закон. —

Мать все-таки звала сына, умоляя его спасти ее, точно от разбойников, и Петруша вышел в отставку и приехал в деревню. —

Дела действительно были в ужасном положении, однако, просьбами, обещаньями и разными оборотами Петр Васильевич кое как удержал именье и принялся хозяйничать. Причина расстройства была очень простая: доходов было тысяча рублей, а расходов полторы. —

«Ежели вы меня вызвали, и я для вас бросил карьеру и все, сказал он матери и сестрам: и ежели вы хотите, чтоб я сделал точно что-нибудь, то первое условие, без которого я не останусь здесь дня: вы должны слушаться меня, и все хозяйство должно зависеть от меня одного, расходы должны уменьшиться в четверо. Матушке, что угодно будет приказать для себя, все будет исполнено, ежели только возможно, а вам, сестрицы, я назначаю на туалет каждой по 25 р. ассигн., и больше от меня вы не получите ни копейки. Обедать мы будем щи и кашу — больше ничего, лошадей не будем держать и ездить никуда не будем, а коли кто приедет к нам для нас, то пусть ест с нами, что мы едим. Я и сам, кроме этого парусинного пальто и тулупа, себе ничего не сошью, пока долги все не будут заплочены, а буду ездить в гости в старой батюшкиной венгерке. Коли кто меня принимает для меня, тому все равно, а коли кому стыдно за мое платье, и сам его знать не хочу». —

П Петр В Васильевич сдержал слово, вник в хозяйство, увеличил запашку, завел картофельный завод. С мужиками был взыскателен и строг. «Мужичонки», как называл их Н Никанор М Михайлыч стали жить похуже и нера *** 1 зобр. , но дела пошли лучше, и действительно через 5 лет долги были заплочены, и П Петр В Васильевич поехал в Москву, сшил себе триковый пальто и сестрам всем купил по шелковому платью. Мать и сестры, испугавшиеся его сначала, теперь обожали его, хотя боялись больше всего на свете.

С этим-то помещиком Шольцом была у нас тяжба, по которой я составил себе о нем и его семействе такое странное мнение.

Авдотья Васильевна, которая была меньшая сестра, ездила к матушке, когда еще П Петр В Васильевич был в полку. Как скоро он приехал, то запретил ей бывать у нас, и мы до того лета, которое я описываю, ничего не слышали про них.

Анна Ивановна Епифанова с молоду и даже лет до 40, говорили, была женщина очень легкого характера — любила повеселиться и не любила стесняться ни в своих поездках в столичные и губернские города, ни в домашней деревенской жизни, где именьем её управлял то Непременный Член Земского суда, то Уездные Доктора, Учитель из Семинаристов, то крепостной, управляющий Митюша. Но лет 10 тому назад с Анной Ивановной случилось несчастие, которое очень поразило ее и изменило характер. её управляющий из крепостных Митюша, который был всячески обласкан и фаворитом своей барыни, хотел, как говорят, застрелить ее и был за то отдан в солдаты. С тех пор Анна Ивановна бросила пустяки, как она сама говорила, выписала из службы своего почтительного и серьезного сына Петрушу, передала ему хозяйство, а сама, удержав вполне свой веселый и приятный характер, навсегда поселилась в деревне и занялась устройством домика и садика. — Действительно, лучше дома и сада и цветов Анны Ивановны редко можно было найти по помещикам. И дом и сад были небольшие, и убранство их было небогато, но все это было так акуратно, так опрятно, с таким вкусом и носило все такой общий характер той веселости, которую выражает хорошенькой вальс или полька, что слово игрушечка, которое часто употребляли гости, хваля домик Анны Ивановны, чрезвычайно шло к нему. — И сама Анна Ивановна была игрушечка, — маленькая, худенькая, всегда к лицу одетая, в новеньком чепчике, с крошечными ручками, на которых впрочем немного слишком выпукло обозначаются лиловатые жилки, и хорошенькими пальцами которых она шевелит беспрестанно, сидя или с книгой в своей хмелевой беседочке, или за хорошенькими, под орех сделанными своим столяром *** пяльцами в своем хорошеньком кабинете, где поют хорошенькия кинареечки в хорошеньких клеточках, и где везде стоят хорошенькия вещицы на хорошеньких столиках, и хорошенькая с разноцветными стеклами дверь отворена на хорошинькия красным песком усыпанные дорожки, вьющиеся между единственными хорошенькими цветочками. Но что всего было лучше в Анне Ивановне, это то, что она всегда была одинаково весела, одинаково радушна и одинаково умела занять каждого и любила радоваться на удовольствия молодежи. Но в сущности, исключая своих цветочков и комнат, Анна Ивановна никого не любила. —

Авдотья Васильевна мало имела сходства с матерью и физически и морально. Она была велика, полна, чрезвычайно красива и не весела, как мать, а напротив скучлива. — Когда она хотела быть веселой, то выходило как-то странно, как будто она смеялась над собой и над всем светом, чего она верно не хотела. — Часто я удивлялся, когда она говорила такие фразы: «Да, я ужасно как хороша собой. Какже все в меня влюблены» и т. п., но зато во всех приемах её видно было великодушное желание пожертвовать собой для любви к кому-нибудь. — Мать была акуратна, она неряха. —

Петр Васильевич был мрачен, и, как я после решил, мрачность эта происходила от убеждения, что он пожертвовал своей карьерой матери. Он на всех сердился за то, что он был почтительный сын матери и пожертвовал ей собою. Он драл с мужиков, но сам Бог не разуверил бы его, он, сердился бы и на Бога. — Он почтит почтителен *** к матери.

В то короткое время, когда я видел вместе эти три лица: папа, Дуничку, как ее звала мать, и Петра Васильевича, вот что я успел заметить.

Папа был постоянно в том же расположении духа, которое меня поразило в нем, когда мы приехали. Он был так весел, молод, полон жизни, что лучи этого счастия распространялись на всех окружающих. — Он со всеми стал еще добрее, ласковее, особенно с Любочкой, к которой, я заметил, в нем в это время, кроме всегдашней любви, присоединилось чувство какого-то уважения, почти боязни. Раз он, разговаривая о чем-то очень веселом на балконе с Дуничкой, вдруг взглянул на Любочку, покраснел и тотчас, покряхтывая и подергивая плечом, отошел от Дунечки. —

С Мими же, я заметил, он в это время сделался особенно сух и обходил ее, как неприятное воспоминание. Вся его веселость вдруг пропадала, как только он обращался к ней.

Авдотья Васильевна, бывшая большей частью весела, необыкновенно мила и естественна, или вдруг на нее находила такая застенчивость, что жалко было смотреть на нее: она боялась каждого взгляда, каждого движенья, видимо с целью преодолеть свою застенчивость начинала беспрестанно говорить и говорила глупости, сама чувствуя и краснея еще больше. Кроме того, я заметил в её обращеньи две вещи, мне тогда показавшиеся странными — она в разговоре употребляла беспрестанно все обыкновенные выражения папа, разумеется, большей частью некстати и часто продолжала с другими разговор, начатый с папа, и говорила про то, чего мы вовсе не знали, как про вещь, которая всем должна быть известна.

Другая странность была частые мгновенные переходы от самого веселого расположения духа, бывшего ей обыкновенным, к какому-то беспомощно-унылому состоянию, которое однако продолжалось недолго. — Как я потом заметил, такие переходы случались всякой раз, как папа оказывал расположение другой женщине или мущине или даже вспоминал о любви своей к кому нибудь. — Вообще же Дуничка мне очень нравилась. Описывать её красоту трудно, потому что она была очень правильна. Один её недостаток, общий всем красивым лицам, было однообразие выражения. её постоянное выражение было добродушно-веселое и вместе с тем, как это ни покажется странным, скучающее. —

Петр Васильевич в своей венгерки, которая была ему и узка и коротка, был чрезвычайно забавен. — Он говорил мало, даже боялся и не любил, когда его впутывали в разговор, ел очень много и с папа и со всеми нами держал себя так, как будто был уверен, что мы все только и ждем случая, чтоб он забылся для того, чтобы пустить ему волчка в волосы или гусара в нос, но что он не позволит никому манкировать. Он похож был на паяца, который, обедая в трактире, хочет быть просто посетителем. С нашими дамами он был весьма почтителен, со мной учтив, с папа и с Володей особенно величествен и строг, несмотря на что папа и даже Володя иногда, едва удерживаясь от смеха, все таки называли его Полковником.

После Петрова дня, имянин папа, Шольц ни разу не были у нас, и я не видал их больше, но папа до Августа месяца, почти каждый день, ездил к ним. — В Августе, должно быть, что нибудь случилось неприятное, потому что он, получив какое-то письмо от Петра Васильевича перестал ездить к ним, был долго очень расстроен и уезжал в Тамбовскую деревню и к Вахтину, своему приятелю.

Однако верно Оперов был очень хороший малый. Перед экзаменом, когда мне понадобились тетрадки, потому что я не записывал, он предложил мне их через другого товарища сказав, что он уж отдал их, но возьмет назад и даст мне, и сдержал слово. — Но и тетрадки Оперова были мне не в пользу: я не записывал и не слушал ничего впродолжении всего курса, и голова у меня была так занята другим, что за неделю перед экзаменами я знал из математики меньше того, что я знал на вступительном экзамене. — Чем же я был так занят эту зиму? Не кутежной веселой жизнью, как это часто бывает с молодежью на первом курсе; я только раз был в эту зиму на таком кутеже у одного товарища и очень остался недоволен этой забавой, не светской жизнью, потому что я, кроме визитов, только бывал у Нехлюдовых по вечерам и раз был на одном концерте, который мне оставил самое неприятное воспоминание.

Дмитрий признался мне, что ему приходит мысль, чтобы его брата убили на Кавказе для того, чтобы он был богаче, а я признался, что желал, чтобы умерла бабушка. И эти при знания не только не стягивали больше чувство, соединявшее нас, но сушили его и разъединяли нас, а теперь вдруг его самолюбие не допустило его сделать самое пустое признанье, и мы в жару спора воспользовались теми орудиями, которые прежде сами дали друг другу и которые поражали ужасно больно. —

Кроме того, в это время влияние Дмитрия становилось мне тяжело, я стыдился этого влияния, и самолюбие мое беспрестанно мне указывало недостатки моего друга. — К счастию, привычка этого влияния была сильнее самолюбия, и этому я обязан тем, что в этот первый год свободы я еще не смел думать действовать против советов Дмитрия; не употребил свои силы молодости на будто бы веселую жизнь с вином и женщинами, на которые обыкновенно в эти года бросаются молодые люди. Именно в эту пору любовь моя к Дмитрию держалась только потому, что мне стыдно было перед ним и еще больше перед самим собою изменить ему. Но это было переходное время от любви страстной к любви разумной. Прежде он был для меня совершенством во всех отношениях, достойным подражания и недостижимым, теперь, открыв в нем недостатки, я готов был бросить совсем его и искать другого совершенного друга; по счастию меня удержала его разумная и упорная привязанность. — Хотя мне это было больно, я стал верить, что можно любить и не совершенных людей. Кроме того, я любил уже все его семейство и даже в это время последнее, кажется, больше его. Воспоминание о вечерах, проведенных в гостиной Нехлюдовых, было бы совершенно приятное, ежели бы я не страдал очень часто от застенчивости и не портил сам своих отношений своим стремлением к оригинальности. Казалось, С Софья И Ивановна , М Марья И Ивановна , В Варенька , любили меня и привыкли ко мне, но привыкли ко мне не к такому, какой я был, а к такому, какой я притворялся.

Главное же, что-то широкое, разгульное было в этой жизни и этих кутежах в «Лисабоне» и каких-то таинственных домах с рублем в кармане и свинчаткой в руке, которое прельщало меня. Это не было похоже на это притворство с шампанским у Радзивила. Их было целое общество человек 15 разных курсов, которые были в компании с М Мухиным ; человек 5 уж не было. Один скрывался в Церкви и пугал народ, другой, из дворян, продался в солдаты. Этого я помню, он редко приходил в Университет, но приход его производил волненье; он кутил ужасно, бил, ломал, сыпал деньги, задолжав кругом, он продался и, гуляя с полотенцем, бил стекла. Мы пришли к нему в казармы. Он был трезв и горд с забритым лбом в серой шинели. Тогда я смотрел на него, как на редкость, на великана, но теперь, глядя на Мухина, который часто поминал его, эта странная, разгульная поэзия начинала сильно действовать на меня. —

Кажется, товарищи догадывались, что я не знаю, и притворялись, что верят, но часто я замечал, как они пропускали места и не спрашивали меня. —