III.
* ОДНА ИЗ ПЕРВОНАЧАЛЬНЫХ РЕДАКЦИЙ
ПЕРВОЙ ГЛАВЫ «ОТРОЧЕСТВА».

3-го Мая 18... 4 года после кончины матушки, часу в 9 -ом утра, я лежал в кровати, которая днем превращалась в шкап под орех, и старался заснуть. Это происходило в Москве, в верху бабушкиного дома — верху, который продолжал носить название детского, хотя мне было уже 14 лет, a Володе 16, и он с нынешнего дня начинал держать экзамен в математической факультет Московского Университета. —

Много было нововведений на этом верху. Бывшая наша спальня превращена была, благодаря выдумке шкафов-кроватей, в класную; бывшая класная превращена была в рекреационную; бывшую комнату Карла Ивановича и комнату Николая занимал новый Гувернёр Prosper St-Jérôme, виновник всех перемен. —

Карл Иванович, согласно предсказанию папа, испортился и, как он утверждал, по проискам Мими и St. -Jérôme, был уволен. —

Старинный порядок вещей напоминал только один Николай, но и тот под новым владычеством утратил свою характеристическую черту: довольство. Он негодовал на Проспера Антоновича и от души сожалел о предшественнике его, добром Карле Ивановиче. Не нравилась ему надменность мусьи, его щегольство, гости, которые к нему ходили по Воскресеньям, а главное, не нравились ему нововведеиия. — Шкафы под орех, новые дубовые столы, полы и подоконники, натертые воском, глобысы и книги, расставленные в симет- ричном порядке, развешенные карты, маленькаягимнастика, устроенная в рекреационной комнате — все эти вещи, заведением которых гордился Проспер Антонович Николай навывал пустыми французскими выдумками. Правда, распре- деление комнат было теперь чище, щеголеватее и аккуратнее прежнего; но прежнее было проще и удобнее. Главное, прежде было как-то уютнее, семейнее; теперь же стало похоже на казенное заведение. — В этом-то и заключалась амбиция Француза, —

Первый экзамен, на который нынче должен был ехать Володя, был Латинского языка. — В 9 часов нужно было быть уже в Университетской зале, но Володя еще не одевался в новый (собственно для этого случая сшитый синий фрак с золотыми пуговицами), а, держа в одной руке плетеную тросточку St. -Jérôme, которая, Бог знает, как попалась ему в руки, и в другой Латинскую грамматику Цумпта, ходил взад и вперед по всем комнатам и, как заметно было, был совершенно погружен в изучение предлогов, требующих творительного падежа. Входя в спальню, он твердил вслух какие-то латинския слова, рассекал около себя воздух плетеной тросточкой, иногда взглядывал по сторонам и на меня; но взгляд его был непродолжителен и туп. — Мне же казалось, что взгляд его был строг. —

На нем были небеленой холстины штаны, такой же коротенький казакиньчик и в последний раз рубашка с откидными воротничками — в последний раз потому, что я сам видел, как приготовили для него и положили в особенный ящик коммода дюжину голандских рубашек без воротничков и два галстука с пряжками.

Володя так переменился в эти три года, что, ежели бы я не был с ним вместе все это время, я никак бы не мог представить его себе таким, каким он был. Ростом он был даже выше Николая, хотя Николай и был маленького роста, все-таки это что-нибудь да значило. Он был худ, гибок и длинноног, строен. У него была уже походка совершенно такая же, как и у папа — он ходил маленькимишажками и становился больше на внешнюю часть ступни. Не только походкой, но и многими приемами он был похож на папа — он также подергивался и часто краснел без всякой причины. — Сходство это доходило до смешного и могло бы показаться подражанием тому, кто не знал бы, что он его сын. —

Волоса у него стали почти совсем черные и были ровны и густы. — На верхней губе пробивался черный пушок, который удивительно как шел к его смуглому и свежому лицу, Взгляд был быстрый и сильной: такой взгляд, который вы невольно замечаете, когда он останавливается на вас. — Улыбка потеряла свою детскую неопределенность и стала тверда и выразительна. — Голос уже перестал быть то пискливым, то грубым и был приятен и ровен; смех отчетливый и увлекательный. Меня поражали в нем особенно те качества, которых во мне не было, и качества эти возбуждали во мне какое-то тяжелое, неприятное чувство. — Я знал, что хорошо иметь их, но не радовался тому, что видел их в нем. Нельзя сказать, чтобы я завидовал, но мне больно было видеть, что он указывает мне на мои недостатки. Его красота, самоуверенность, веселость, способность увлекаться исключительно каким-нибудь предметом, даже легкомыслие и поверхностность возбуждали во мне это чувство. — Ежели бы я не так хорошо наблюдал и знал его, я верно бы влюбился в него, как был влюблен в Ивиных. — Я любил его, но не за его качества внутренния и наружные, а любил спокойно братскою любовью, которая вытекала: из привычки тщеславия и родства крови. — По моему мнению, чувства, которые питают братья между собою, проистекают из 4 -х источников: 1) из родства. Это — бессознательное, естественное влечете детей, имеющих общих родителей, одних к другим — влечение инстинктивное, которое находим мы в различных степенях между животными и людьми. Нельзя, мне кажется, не признать существования этого чувства; но доказать его столько же трудно, сколько и отвергнуть. — 2) из привычки. — Большей частью братья начинают жить вместе; поэтому привыкают так, как привыкают к игрушке, к дому, к халату и т. д. 3) Из тщеславия вытекает чувство, очень похожее на любовь, и которое в свете, большей частью принимают за нее, но в сущности это есть только тщеславие, перенесенное на лицо брата и перенесенное не на основании привязанности, а на основании тех связей, которыми судьба соединила братьев. Мне приятно слышать, что брат мой находится в блестящем положении и пользуется хорошим мнением света не потому, что я радуюсь за его счастие, но потому, что мне приятен отблеск, который падает на меня от его блестящего положения и хорошего о нем общественного мнения, и наоборот. 4) из уважения, которое я имею к лицу моего брата за его качества и направление. —

1-й род любви — любовь кровная, мне кажется, никогда не уничтожается и, хотя в самой слабой степени, но всегда существует между братьями. Я твердо уверен в этом, потому что, хотя часто ссорился с братом и в минуты вспыльчивости был уверен, что он самый дурной человек во всей вселенной, я никогда ни на минуту не переставал чувствовать к нему бессознательного и преимущественного перед всеми влечения. — 2-й род любви зависит от обстоятельства. 3-й род — тщеславная любовь, по моим наблюдениям, в наш век, который называют практическим и эгоистическим, в котором говорится, что семейство есть преграда развитию индивидуальности, большей частью одна соединяете братьев. Я признаюсь, что имянно то время, которым я начинаю эту часть, большая доля моей любви к брату происходила из этого источника. —

Любить же брата за его качества я в то время не мог, потому что не решил еще в самом себе, что хорошо и что дурно; многое, одно противоречущее другому, мне нравилось и казалось достойным подражания. В первом детстве я любил людей, любил maman, papa, Н Наталью С Савишну , Володю, любил горячо, потому что чувствовал свою беспомощность и необходимость быть любимым. Все те качества, который я видел в любимых людях, я находил безусловно хорошими. — Теперь же, когда я стал сознавать свою силу и стал больше увлекаться отвлеченными красотами, чем людьми, я меньше стал любить и не признавал безусловно хорошими те качества, которые находил в людях, меня окружавших; притом же я развился так, что мог обсуживать эти качества и находить в них противоречия. Я перестал верить, поэтому перестал и любить.

Володя уже, кажется, 10-й раз входил в спальню, как за ним взошел и Проспер Антонович: «voyons, Voldemar, il est tems de partir».70 *** ну же, Вольдемар, время отправляться. Проспер Антонович имел привычку ко всякому слову говорить voyons,71 *** посмотрим, он даже говорил «voyons voir».72 *** Voir — видеть, смотреть. Он был человек лет 25, белокурый, с довольно правильными, но незамечательными чертами лица, с дирочкой на подбородке, не толстый, но мускулистый и несколько вертлявый. —

Он был добрый, откровенный, тщеславный, веселый и не глупой Француз. Он, как видно, понял некоторые, общия всем Французам в России, смешные черты и избегал их. Так он, приехав в Россию, принялся серьезно заниматься Русским языком и через год говорил очень порядочно. Не говорил, что отец его был богатый и знатный человек, но по несчастным обстоятельствам лишился того и другого; а откровенно говорил, что отец старый, бедный Наполеоновской солдат; не был невеждой и шарлатаном, а, напротив, почерпнул из училища, в котором воспитывался, очень основательные познания Латинского языка и Французской литературы. Один у него был недостаток, это огромное и смешное тщеславие: — Он, занимаясь нашим воспитанием, воображал себя воспитателем наследных принцов, а нас этими принцами. — (Мне кажется очень странным, что у нас преимущественно иностранцам поручают воспитание детей лучших семейств, потому что, как бы ни был образован и умен иностранец, он никогда не поймет будущее положение порученных ему детей в свете, что мне кажется необходимым для того, чтобы приготовить детей к обязанностям, которые они должны будут принять на себя. Для иностранца это весьма трудно; тогда как каждый Русский с здравым смыслом очень легко поймет это.) Проспер Антонович был в полной уверенности, что судьба не даром заманила его в Россию, что он никак не уедет из России таким же Проспер Антоновичем — искателем пропитания; а что рано или поздно должна подвернутся какая-нибудь Графиня или Княгиня, которая пленится его любезностью и дирочкой в подбородке и предложить ему сердце и рубли (которых будет очень много) и даже рабов. — Поэтому Проспер Антонович на всякий случай все свои доходы, (которые были значительны, потому что он давал уроки в лучших домах Москвы по 10 р.), употреблял на жилеты, панталоны, цепочки, шляпы и т. д. и был особенно любезен со всем женским полом. Нельзя же ему было знать навер- ное, которая имянно была его Графиня с рублями и рабами. Много было вещей, о которых, хотя он уже пять лет жиль в России, имел самые темные и странные понятия — кнут, козак, дорога по льду, крепостные люди и т. п. —

Он имел много привычек, которые ясно доказывали, что он не бывал в хорошем обществе. Например, он плевал, держал руки под фалдами сертука, щелкал пальцами, когда вдруг вспоминал что-нибудь, смеялся очень громко — одним словом, у него были дурные манеры: однако бабушка всегда говорила, что St. -Jérôme очень мил; я уверен — будь он не Француз она бы первая сказала, что непозволительно тривиалену и сказала бы ему: «вы, мой любезный». —

Только что я услыхал голос St. -Jérôme’a, я горошком вскочи л с постели и стал одеваться. Я его боялся, не потому, чтобы он был строг; но я еще не знал, a неизвестность страшнее всего.

Володя бросил книгу, в которой, я уверен, он и прежде ничего не понимал, так сильно должно было быть его без- покойство, и стал не без волнения в первый раз надевать синий фрак галстук и сапоги с каблуками. — Он был совсем готов, когда я взошел в комнату, и уже с шляпой в руке стоял перед зеркалом. St. -Jérôme отошел в сторону с озабоченным видом, чтобы издалека посмотреть на него. «C’est bien, сказал он: partons.73 *** Хорошо, едем. Et vous, сказал он, с строгим лицом, обращаясь ко мне: préparez votre thème pour cette après-dîner»,74 *** А вы приготовьте вашу тему к сегодняшнему вечеру. и вышел. Володя, выходя, оглянулся на меня и покраснел. — Должно быть он заметил зависть и досаду в моих глазах, или это было от удовольствия — не знаю. St. -Jérôme напомнил мне о темах, может-быть так, чтобы сказать что-нибудь, или чтобы показать, что, несмотря и на этот важный случай, он не забывает своей обязанности. Мне же показалось, что он сказал это, чтобы унизить меня перед братом, показать мне этим, что я еще мальчишка. Мне было очень больно. —

Вскоре за их уходом я услышал шум подъехавшего экипажа и подошел к окну. Я видел, как лакей откинул крышку фаэтона, подсадил Володю, потом St. -Jérôme’a, как закрыл крышку, взглянул на кучера Павла, и как кучер Павел тронул возжами вороных, и как кучер, фаэтон и Володя с St. -Jérôme’ ом скрылись за углом переулка. — Когда я увидал почтительность лакея к Володе и Володю в том самом фаетоне, в котором привык видеть только бабушку, мне показалось, что между нами все кончено — он стал большой, он не может теперь не презирать меня. — Я сбежал вниз, чтобы рассеяться. — Бабушка стояла у окна, из которого еще видень был фаэтон, и крестила его, у другого окна Любочка и Катинька с выражением любопытства и радости провожали глазами Володю в фаэтоне и синем фраке. —

Я поздоровался и тотчас же ушел наверх. —