*I.
[ЧЕТЫРЕ ЭПОХИ РАЗВИТИЯ.]

[1]51 51 Цифры в прямых скобках — нумерация страниц рукописи.

Впрочем, я так был откровенен в этих записках во всех слабостях своих, что я думаю, не решился бы прямо бросить их на суждения толпы. — Хотя я убежден, что я не; хуже большей части людей; но я могу показаться самым ничтожным человеком, потому что был откровенен. Скрытность есть наклонность скрывать дурные качества и выказывать хорошия, откровенность — наклонность выказывать дурные и скрывать хорошия; скрывать хорошия качества есть скромность, [2] выказывать хорошия хвастовство, тщеславие. — Будьте же мне и исповедником и судьею, поверяюсь вам в этих записках. Лучше я не мог выбрать, потому что нет человека, которого бы я любил и уважал больше вас.

Г. Л. Н.

Кажется, как выгодна скрытность и как невыгодна откровенность; но откровенность есть хорошая наклонность, которую нельзя скрыть, и эта наклонность так хороша, что она выкупает, мне кажется, все дурные.>52 52 С начала до этого слова зачеркнуто поперек текста одной чертой.

Вы не знали моей матери и исторіи ея. Она урожденная Княжна Б...., дочь Князя Иванъ Андрѣича Б. и племянница Князя Семена и Петра, которыхъ кто не зналъ или по крайней мѣрѣ не слыхалъ о нихъ. Воспитаніе ея и положеніе въ свѣтѣ были самыя блестящія во всѣхъ отношеніяхъ. Она вышла замужъ за князя Д.........., человѣка глупаго, грубаго и необразованнаго. Не знаю, что было поводомъ къ этой сватьбѣ; никто мнѣ не могъ объяснить этого. Я не зналъ и никогда не видалъ Князя Д., но знаю, что maman не любила его. Она прожила съ нимъ три мѣсяца и оставила его, или онъ оставилъ ее, не знаю, только знаю, что они разошлись.53 Maman жила год одна в своем им ѣ ніи К. Губернии и родила сына. Вы знали б ѣ дного Пьера, который так несчастно кончил. 54 Констант 55 Отчего каждый ребенок был и горе и радость для матушки.

[3] Матушка имѣла одно изъ тѣхъ лицъ, которыя не хороши, но чрезвычайно пріятны; особенно же замѣчательно было какъ ея лицо, такъ и талія аристократическимъ отпечаткомъ. — У нее были большія, черныя и всегда влажныя глаза, полузакрытыя вѣками и рѣсницами съ добрымъ и страстнымъ выраженіемъ. Глаза ея отличались тѣмъ, что пространство между ними было уже, чѣмъ того требуютъ правила живописи. Носъ былъ, хотя; довольно широкъ въ ноздряхъ, но чрезвычайно сухъ и, хотя въ общемъ контурѣ неправиленъ, но линіи, составлявшія его, всѣ были изящны. Губы довольно толстыя и влажныя носили отпечатокъ главной черты характера ея — воспріимчивости — они безпрестанно перемѣняли выраженіе: то улыбка веселія, то улыбка горести, но всегда была улыбка. — Что въ особенности составляло прелесть ея лица, это было всегда одинаковое выраженіе глазъ и рта. Зубы неправильныя, рѣдкія, но бѣлыя. Очеркъ лица неправильный, продолговатый въ особенности къ подбородку, но опять таки линіи, составлявшія его, имѣли особенную прелесть. Уши среднія, руки и ноги длинныя и сухія. Прибавьте къ этому прелестныя черныя волосы, средній женскій ростъ, маленькой пушокъ на верхней губѣ, и вотъ вамъ общій очеркъ наружности моей матушки, какою я ее зналъ, т. е., когда ей было лѣтъ около 30. Теперь я объясню, что можетъ быть вамъ неясно въ этомъ описаніи. Во-первыхъ, я сказалъ, что матушка была аристократически сложена. — Я нахожу, что то, что называютъ выраженіемъ, не столько замѣтно въ лицѣ, сколько въ сложеніи. Напримѣръ я всё называю аристократическимъ сложеніемъ, не нѣжность и сухость рукъ и ногъ, но всё: линіи рукъ, bras,56 56 [bras — рука (от плеча до кисти).] непонимающими; людьми. Объяснюсь послѣ.) Женщинъ гораздо труднѣе отличить по этой методѣ, потому что большая часть ихъ сложенія скрыта. Въ особенности тѣхъ, которыя одѣваются въ платья. Отъ этого то и утвердилось мнѣніе, что трудно узнать женщину. — Мода носить мало юбокъ есть только стремленіе къ откровенности. — Я сказалъ, что матушка имѣла улыбку горести. Надо объяснить вамъ. Красивое и пріятное движеніе губъ я называю улыбкой. — Надо вамъ сказать, что я красоту мѣряю по улыбкѣ. — Когда лицо хочетъ улыбаться и этимъ движеніемъ губъ дѣлается некрасивѣе, я называю дурнымъ; [5] то лицо, которое остается такимъ же, улыбаясь, я называю обыкновеннымъ. То лицо, которому улыбка прибавляетъ красоты и перемѣняетъ, я называю красивымъ. — Верхъ красоты это то лицо, которое плачетъ и остается красивымъ. Такое лицо было у Maman. — Я сказалъ, что особенно замѣчательно было въ лицѣ матушки это всегдашнее вѣрное отношеніе выраженія глазъ и губъ. — Замѣтьте, это-то отношеніе есть то, что называютъ пріятнымъ выраженіемъ. Есть люди, у которыхъ одни глаза смѣются — это люди хитрые и эгоисты. Есть люди, у которыхъ ротъ смѣется безъ глазъ, это люди слабые, нерѣшительные, и оба эти смѣха непріятны. Мнѣ кажется, что по движеніямъ лица и по отношенію движеній этихъ между собою, должна бы заключать физіологія, а не по шишкамъ на головѣ. — Не думайте, чтобы я былъ пристрастенъ. Дѣйствительно матушка была ангелъ. Впрочемъ, можетъ быть, я и пристрастенъ, но сколько бы я ни искалъ, я бы не могъ найдти недостатковъ въ характерѣ ея и дурныхъ поступковъ въ жизни, исключая несчастной страсти ея къ отцу моему. На это, однако, я привыкъ смотрѣть такъ, какъ на несчастіе, которое постигло все наше семейство, и въ которомъ я не могу обвинять своей матери. Вы тоже въ молодыхъ лѣтахъ потеряли матушку, поэтому поймете это чувство страстной любви, обожанія и грустной привязанности къ памяти той, которой существованіе вы не умѣли обсуживать, а только чувствовали. Отецъ мой живъ, и ежели я его часто обвиняю, обсуживаю его дѣла и не чувствую къ нему десятой доли того чувства, которое питаю къ памяти матушки, то это оттого, что я не могу не судить его. — Какъ не больно, не тяжело мнѣ было по одной срывать съ него въ моихъ понятіяхъ завѣсы, которые закрывали мнѣ его пороки, я не могъ не сдѣлать этого. А какая можетъ быть любовь безъ уваженія? Ежели бы я не боялся обвиненія въ парадоксальности, я бы сказалъ, что великое зло, когда родители переживаютъ полное развитіе своихъ дѣтей [6] по крайней мѣрѣ при теперешнемъ положеніи общества — это, хотя противуестественно, но справедливо. — Вы знаете отца моего, каковъ онъ теперь. Всѣ говорятъ, что онъ пріятный старикъ, мнѣ же онъ непріятенъ, или потому что я его слишкомъ хорошо знаю, или потому, что я зналъ его еще свѣжимъ и молодымъ мужчиной. — Большой статн[ый] ростъ,; смешная довольно походка, привычка дергаться, маленькия, серенькия, всегда смеющияся глазки, большой орлиной нос, губы неправильные, которые, когда еще у него были зубы, как то неловко склабились, и недостаток в произношении, пришепетывание, кажется, ничего не могли иметь приятного, но очень нравились. Со всем этим он в свое время и был, что называли homme à bonnes fortunes.57 57 [удачливый человек.] 58 Охота побочная страстишка. которых; Играл ли он чисто или нет, я об этом не стану божиться. Знаю только то, что никогда во все время его игры никто ему не смел делать никакого замечания. Он во всю свою жизнь выиграл больше 1 1/2 миллиона. — Своим обращением он очень гордится в душе и в провинции действительно может прослыть и прослывал за человека высшего круга. Я же терпеть не могу этот ум клубный — смесь офицерского, игорного, светского и трактирного. — Но впрочем, зачем так подробно описывать его. Ежели вы прочтете до конца мои записки, то, хотя и знаете его, познакомитесь еще лучше с его задушевной стороной. —

У меня прежде еще были набросаны некоторые сцены из моей жизни и все замечательные случаи в моей жизни, т. е., такие случаи, в которых мне перед собою нужно было оправдаться. Вот из этих то отрывков и с дополнениями собственно [8] для вас написанными, и составились эти записки.

12 Августа 1833. — Был хороший день. — Иван Карлович разбудил нас, как и обыкновенно, в 7 1/2 часов. — Детский верх разделялся на две половины площадкой, окруженной точеными, но некрашенными перильцами, на которых лежали особыми кучками наши три курточки, панталончики и манишки; под каждой парой стояли у старшего желанные сапоги, у меньшего презренные башмачки. С одной стороны площадки была наша спальня и класная. — Класная была комнатка в три маленьких окна, обвешанная с одной стороны старыми географическими картами, искусно подклеенными К Карлом И Иванычем , с другой стороны были две полочки — одна наша, детская. На ней были всевозможные учебные книги в переплетах и без, стоючи и лежа. Только59 история Карамзина. Die Bibliothek. Другая полочка была занята вещами, для употребления самого Карла Иваныча. Были на ней 8 книг его собственных и приобретенных по случаю, частью во время его жительства у нас, частью еще у Спазиных, от которых он перешел к нам 8 лет тому назад. В числе книг этих была Библия, которую он читал по воскресеньям. Географический словарь, который он часто читал, и Анекдоты Фридриха Великого, которые он редко выпускал из рук. На этой же полочке стоял глобус, хлопушка для мух из сахарной бумаги собственного изделия, à bas jour из наклеенной картинки модного журнала и еще некоторые вещи. На третьей стене висели 2 линейки — одна изрезанная; для нашего употребления, другая новинькая, собственная Карла Иваныча, которую он больше [9] употреблял не столько для линевания, как для поощрения к прилежанию. Рядом висела черная доска, на которой в первом детстве нашем Карл Иваныч отмечал большими крестами невоздержание в постеле — за большой и кружк кружками за маленькой, а в то время, о котором я пишу, отмечались очень дурные поступки вообще крестами, а шалостей кружками. Подле этой доски дверь в спальню, над которой Карл Иваныч мелом писал обыкновенно свой календарь. Таким образом:

и т. д. За дверью еще доска для чертежей, печка, а за печкой уже извѣстная стѣна съ картами. — Въ серединѣ комнаты столъ съ оборванной черной клеенкой, изъ подъ которой видны изрѣзанные края. Кругомъ жесткія деревянные табуреты безъ спинокъ. — Въ этой комнатѣ происходило наше образованіе. Всего памятнѣй мнѣ одинъ уголъ между печкой и доской, въ которой Карлъ Иванычъ имѣлъ дурную привычку ставить насъ на колѣни. Какъ помню я заслонку этой печки, всѣ ея качества и недостатки. Она неплотно затворялась; бывало, стоишь, стоишь, думаешь, Карлъ Иванычъ забылъ про меня, оглянешься, а онъ сидитъ, читаетъ анекдоты Фридриха, и видно, что ему такъ покойно, что онъ думаетъ, что и мнѣ хорошо. Оглянешься, говорю, и начнешь потихоньку закрывать и открывать заслонку или ковырять штукатурку съ стѣны, но ежели по несчастію да отскочитъ (чего и [не]желаешь) большой кусокъ и съ шумомъ упадетъ, одинъ страхъ, право, хуже всякаго наказанія, оглянешься, а Карлъ Иванычъ все также сидитъ и читаетъ Фридриха. Смотришь, вдругъ, о счастіе, начинаетъ подвигать табакерку и нюхать табакъ. Это хорошій признакъ. Обыкновенно передъ тѣмъ, какъ простить и прочесть нотацію, онъ нюхаетъ табакъ. — Видъ изъ оконъ спальни былъ чудесный: прямо подъ крайнимъ окномъ росла старая изогнутая рябина, за которой виднѣлась [10] соломенная крыша старой бани, потомъ акаціевыя, липовыя аллеи и рѣчка, которая течетъ за садомъ. Высунувшись изъ окна, видна была внизу направо терасса, на которой сиживали всѣ обыкновенно до обѣда. Бывало покуда поправляетъ Карлъ Иванычъ листъ съ диктовкой, выглянешь и видишь черную голову maman и чью-нибудь спину и слышишь внизу говоръ; такъ сдѣлается грустно, досадно. Когда, думаешь, перест[ану] я учиться, все бы сидѣлъ тамъ, слушалъ бы, и, Богъ знаетъ, отчего, станетъ такъ грустно, что и не замѣтишь, какъ Карлъ Иванычъ злится и дѣлаетъ строгія замѣчанія за ошибки. Изъ класной дверь вела въ спальню.61 В этой комнат ѣ стояли наши три кроватки. Прежде они были с пологами, теперь только м ѣ ста на их углах для шестов, почерн ѣ вшия от пыли. ; Какъ можно забыть и не любить время дѣтства! Развѣ можетъ возвратиться когда-нибудь эта чистота души, эта невинная, естественная беззаботность и эта возвышенная религіозносентиментальная настроенность, которыми я, не зная ихъ цѣны, пользовался въ дѣтствѣ? — Дѣти идеалъ совершенства, потому что они имѣютъ двѣ главныя добродѣтели: невинную веселость и безпредѣльную потребность любви. — Бывало какъ заставитъ насъ прочесть молитвы, уложитъ насъ въ чистенькія постели Карлъ Иванычъ, вспомнишь или о томъ, что maman тогда-то плакала, или про несчастную свою исторію, которую разсказ[ывалъ] Карлъ Иванычъ, станешь жалѣть и такъ полюбишь его, что увернешься въ одѣяльце и плачешь, плачешь. Господи, думаешь, дай ему счастіе и позволь мнѣ показать ему свою любовь. — Гдѣ тѣ смѣлыя молитвы, то чувство близости Богу. Гдѣ тѣ чистыя слезы умиленія? Онѣ не сохли на щекахъ моихъ. Прилѣталъ Ангелъ Хранитель, утиралъ ихъ и навѣвалъ сладкія мечты нетронутому дѣтскому воображенію. Неужели жизнь такъ испортила меня, что навѣки отошли отъ меня62 62 По написанному на 10 странице тексту рукой Л. Толстого написано: Когда объявят от ѣ зд. 1/2 вы встали, оделись и, по обыкновению, пошли с Карлом Иванычем здороваться вниз. Батюшка с матушкой сидели за чаем. Матушка разливала чай, она была в каком-то сером [?] капоте с маленьким вышитым воротничком и без чепца на голове; она не заметила нас тотчас же, видно было, что она чем-то очень озабочена; она пристально смотрела на кончик самовара и не поворачивала крана, из которого текла в чайник уже лишняя вода. Услышав громкое и обычное «с добрым утром» Карла Иваныча она опомнилась и стала с нами здороваться. У нас в семействе целовались ц ѣ ловаться. она; умела придавать цену всякому своему движению. Поцеловавши мою руку, она взяла меня за голову и откинула назад, посмотрела и поцеловала еще раз в глаза. «Хорошо ли спали дети, Карл Иваныч? Я у вас поздно вечером [?] слышала, кто-то ходил, однако я посылала Машу, она мне сказала, что никого нет, а я слышала шаги имянно в классной. — Это вы верно Карл Иваныч?»

[12] Бедный Карл Иваныч, как он сконфузился! Я же, о детская невинность, стал рассказывать, как я видел во сне, что будто Карл Иваныч с Марфой ночью взошел в класную, взял там забытую ермолку, заглянул к нам и пошел с ней в свою спальню. Карл Иваныч загорелся, готов уже был и признаться в грехе, как maman, начавшая с удовольствием слушать рассказ моего сна, вдруг удержала улыбку и спросила так естественно и так мило: — «Что вы были у папа, дети? Володя, скажи папа, что, ежели он может, чтобы зашел ко мне, когда на гумно пойдет, да пошли ко мне Никиту, ежели он там». В то время, как maman это говорила с видимым намерением перебить Карла Иваныча речь, он, бедный, конфузился, а я неумолимо вопрошающим взглядом смотрел на него. Maman встала, подошла к пяльцам, позвонила, велела убирать со стола, расположилась шить и сказала Карлу Иванычу с улыбкой: «нынче, хотя и суббота, (она знала, что в табельные дни мы повторяли все зады, что составляло страшную даже невозможную работу) но отпустите детей пораньше». Карл Иваныч изъявил мычанием согласие, оглянулся на нас, и мы пошли к папа.

Пройдя комнату, так называемую, официанскую, мы взошли в кабинет Папа. Он стоял подле письменного стола и, показывая на бумаги, запечатанные конверты, кучки денег, горячился и что-то толковал прикащику Никите Петрову, который на обычно обычном своем месте, подле барометра, расставив ноги на приличное рас расстояние , заложив руки назад и приводя за спиною пальцы в движение тем быстрее, чем более горячился [13] папа, спереди не выказывал ни малейшего знака беспокойства, но, напротив, выражением лица выказывал совершенное сознание своей правоты и вместе с тем подвластности. Папа, не отвечая даже на «с добрым утром» Карла Иваныча и не оглянувшись (что тогда мне казалось необыкновенно дерзким поступком), сказал только, сделав движение к нам рукою: «Сейчас, Карл Иваныч, погодите дети» и продолжал к Никите: «Ах, Боже мой милостивой, что с тобой нынче Никита», и папа дернулся плечом по привычке и слегка покраснел. «Этот конверт со вложением 800 рублей»... Никита подвинул счета, кинул 800 и сказал: «слушаю-с». Папа продолжал: «для расходов по экономии, понимаешь? Деньги, которые получатся из Хабаровки, подашь Княгине. Здешния доходы: за мельницу ты; должен получить 400 рублей, так? Залоги должны поступить из казны 8,000, так?» Никита продолжал кидать на кости. «И вообще все доходы с Красного и с Малаховки [?], за вычетом уплаты в совет пришлешь ко мне, теперь же в конторе у нас 21,000, так?» Никита смешал счеты и положил 21 тысячу. «Эти деньги, исключая 1000 р., которые ты употребил на жалованье себе и дворовым людям, я возьму с собою. Этот же конверт ты знаешь?» Я посмотрел на надпись пакета. На нем было написано: «Карлу Ивановичу Келеру». — Папа, должно заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно, взял меня за плечо и показал мне направление прочь от стола, продолжая говорить. Я понял, что это и ласка и замечание, поцеловал эту руку [14] и пошел к дверям терасы, у которых русачей повалкой, зажмурив глаза, на солнце лежала любимая борзая сука Милка. Я весьма сконфуженной стал гладить ее, думая совсем о другом. Отчего нынче мы были допущены присутствовать при занятиях с Никитою папа, на которые я смотрел тогда, как на что-то гораздо выше занятий дипломатических кабинетов, как на занятия, недоступные никому, кроме папа и Никиты. Потом что бы значил этот пакет К Карла И Иваныча ? Папа сказал: «прислать ко мне», стало быть он едет. Куда? Надолго ли? Совещание же продолжалось. Со стороны папа с видимым нетерпением — он не любил говорить при чужих — он краснел и подергивался чаще и чаще. Никита же переменил, наконец, выражение тупоумия, с которым он считал нужным слушать приказания господина, как бы говоря: «Извольте говорить, язык без костей, но все это не так, а вот я вам скажу как», на выражение, обыкновенное Русскому человеку, ума и сметливости и, смешав все на счетах, начал: «Вы изволили говорить, в совет заплатить с мельницы залогов и доходов. Мельник приходил, говорит: «Ради Бога повремените, помола не было, денег нет, несчастным человеком сделаете, дайте поправиться, я, дескать, буду еще вам плательщиком». И в самом деле, сударь, ежели нам его снять, найдется ли еще по той цене. На счет залогов Секретарь Иван Аф Афанасьевич говорил мне [15] в середу, что дескать доложи А. М., покуда не получится квитанция в доставке, Журнал составить нельзя. Я, хотя без вашего приказания, приказал два воза муки насыпать в город И Ивану А Афанасьевичу свести воскресеньи, да Беляева поблагодарить нужно. Бог даст, через месяц и охлопочу, а в Совет сами изволите знать, срок 14. Новых доходов до установки цен трогать нельзя». Видно было, что у Никиты запас аргументов еще был большой, но Папа остановил его. «Я распоряжений: своих не переменю, но ежели в получении будет задержка, тогда возьмешь в совет платить из Хабаровских денег. Я Княгине сам скажу». — Никита; толькосказалъ «слушаю-съ», но въ выраженіи голоса видно было торжество побѣды — ему только и нужно было. Хабаровка было одно изъ имѣній матушки, и Никита любилъ, когда, случалось, въ пользу своего имѣнія папа бралъ изъ ея денегъ взаймы. — Отецъ мой во всѣхъ случаяхъ жизни былъ человѣкъ нерѣшительной. — Онъ считалъ неблагороднымъ пользоваться деньгами женщины, которая его любила; брать деньги даже взаймы ему нельзя было, потому что онъ былъ игрокъ; вмѣстѣ съ тѣмъ онъ часто пользовался ими. Теперь, напримѣръ, предлагая этотъ разсчетъ Никитѣ, онъ зналъ, что тотъ не найдетъ другаго способа устроить все, какъ взять изъ денегъ Княгини. — Ему нужно было, чтобы кто нибудь выказалъ необходимость сдѣлать это, и тогда уже совѣсть его была покойна. Займы-же эти совершались очень часто и, разумѣется, безъ платежа, потому что или отецъ [16] игралъ, или клалъ деньги на хозяйство, что онъ однако, надо отдать ему справедливость, всегда дѣлалъ очень дѣльно. — Окончивъ дѣла съ Никитой, Папа обратился къ намъ. «Ну, дѣти, въ послѣдній разъ вамъ нынче учиться у Карла Иваныча, — нынче въ ночь ѣдемъ въ Москву: уже вы большіе ребята стали, пора вамъ серьезно работать и утѣшать свою maman. Она теперь остается здѣсь, и одна для нея будетъ радость — это знать, что вы умны, учитесь хорошо, и вами довольны».

Хотя по приготовлениям, которые мы недели за две могли заметить, мы и догадывались, что должно случится что-нибудь особенное, но эта неожиданная новость ошеломила нас. Володя, поцеловав руку Папа и помолчав немного, опомнился и сдержанным голосом, за которым слышны были слёзы, передал поручение maman. Вася разревелся. Я не двигался с места, мне стало очень, очень жалко оставить maman, вместе с тем мысль, что мы стали большие, и что я могу утешить maman, приятно пощекотала мое тщеславие. «Ежели мы нынче едем» — подумал я — «стало быть классов не будет, как я рад; а впрочем лучше бы век учиться, да не оставлять maman и не обижать бедного Карла Иваныча — он и так очень не счастливь».

Тысячи такого рода противоречащих мыслей мгновенно мелькали в моей расстроенной голове, и я стоял, не двигаясь, с большим вниманием наблюдая быстрое движение пальцев Никиты... Сказав еще несколько слов с Карлом Иванычем, о положении барометра и приказав Никите не кормить собак, чтобы после обеда на прощаньи выехать послушать молодых гончих, папа против моего ожидания отослал нас учиться, [17] утешив однако тем, что вечером обещался взять на охоту. — Грустные и расстроенные, пошли мы под предводительством еще более расстроенного Карла Иваныча, ожидавшего отставки, учиться. — Ученье шло плохо. Один Володя, который всегда был тверд, хотя и не повесничал по обыкновению и был бледен, учился, как и всегда:; все старые диалоги повторил прекрасно и под диктовку сделал только одну ошибку. Вася был так расстроен, что от слез, которые беспрестанно набирались ему в глаза, не мог читать и от рыданий не мог говорить, под диктовкуже от слез, которые, падая на его тетрадь, мешались с чернилами, наделал таких клякс, что ничего нельзя было разобрать, как будто он писал водою на оберточной бума ге. — Карл Иваныч, находясь сильно не в духе, поставил его в угол, твердил, что это упрямство, кукольная комедия, что надобно дать ему «шампанскую мушку» и требовал, что чтобы он просил прощения, тогда как бедный мальчик от слез не мог выговорить слова. —

Я, как и всегда, учился дурно, и поэтому не обратил на себя особого внимания Карла Иваныча, который беспрестанно ходил в комнату дядьки, и мне слышно было, как он поверял ему все несправедливости нашего дома против него, и как не умели ценить его услуг и привязанности. —

Я сочувствовал его горю, и мне больно было, что два лица, которых я люблю одинаково, — отец и Карл Иваныч — не поняли друг друга. Даже в моих руках весы правосудия покачнулись бы на сторону Карла Иваныча. В кабинете же, который был прямо под нашими окошками, мне слышны были голоса папа и maman, которые говорили громко, что [18] редко случалось с maman. Теперь же она говорила с большим воодушевлением и, как я мог заметить, про нас. —

Впоследствии я узнал от Мими, Любочкиной гувернантки, в чем состоял этот разговор. —

Случалось мне слышать и читать, что по устройству дома, расположению комнат как-то можно узнавать характер хозяина. Этого я не знаю и не умею, но что я всегда замечал, так это отношения двух людей между собою по расположению комнат, ежели они оба живут в одном доме, в особенности в деревне. —

Когда живут муж с женою в одном доме, можно заметить по расположению дома, кто из них первое лицо. По выражению одного милого остроумного французского писателя: Dans l’amitié, comme dans l’amour, il y a deux côtés; l’un tend la joue et l’autre embrasse.64 64 [В дружбе, как и в любви, две стороны; один подставляет щеку, другой — целует.] выход; в сад? на чьей половине больше сиживали? где принимались общие гости? где был камин? на чью половину приносили кактус Грандифлору, когда старый садовник объявлял с приличною спокойною важностью, что завтра будет в цвету? к чьим окошкам подводили медведя, и сбирались дети и дворня? — Все эти преимущества были на половине папа. Я уверен, что никогда ни папа и тем менее maman, [19] в голову не приходило подумать об этой несправедливости, даже сама maman, которая всему умела дать изящный колорит, беспрестанно придумывала новые улучшения на половине папа и никогда не думала о своей. — Отец мой деликатен, вежлив, когда того требуют приличия, но того внутреннего бессознательного чувства нежной деликатности, которая бы указала ему на это, он не имел. С другой женщиной он, бывши таким же, каким и был с maman, мог бы называться самым внимательным и нежным супругом, но с Maman он был груб, например Maman редко звала его к себе — она боялась, не помешать бы ему; он же всегда, когда ему было нужно видеться и ему нельзя было идти самому. — Случалось, что он не сейчас приходил, когда maman звала его, и тогда она сама шла к нему в кабинет, боясь, не занят ли он или не огорчен ли. В этот день случилось также — maman пришла сама к нему, только что мы ушли.

Мнѣ кажется, что отецъ дѣлалъ это сознательно, испытывая свою власть и приучая ее къ ней. Maman была благородно горда, и поэтому не тщеславна, онъ же только тщеславенъ. Поэтому никогда ни въ чемъ онъ не задѣвалъ ея гордости, а, напротивъ, уступалъ ей. Тщеславія же его она вовсе не замѣчала, и они жили мирно.

— Что объявил ты детям, mon cher?65 65 [мой дорогой?]

— Да, очень огорчены бедняжки — и, усаживаясь опять перед столом, с которого Никита, наконец, понявши все приказания, взял конверты, бумаги и деньги и скромно вышел: «Ну теперь, слава Богу, все кончил, остается только самое трудное, уговорить тебя успокоиться и не грустить».

Maman только что хотела [20] отвечать с грустным выражением лица: «Послушай, Alexandre»... он перебил ее. — «Да, j’ai une prière à vous faire,66 66 [y меня к тебе просьба,] 67 67 [я приказал Никите обратиться к тебе,] vous...»68 68 [Как только он получит деньги, о которых я тебе говорю, он тебе....] ; — Ах пожалуйста перестань, это ей Богу смешно, я у тебя всегда беру, не спрашивая, — а ты беспрестанно говоришь о отдавать и взаймы. Разве я не знаю, сколько теперь будет стоить денег ехать в Москву, определить детей.

Папа имел дурную привычку перемешивать французския слова, такие слова, которые он очень хорошо мог сказать по-Русски, с Русскими, в особенности, когда он говорил вещи трудные. (Трудными словами я называю такие, которые не говорятся тотчас, как приходят в голову, а которые знаешь, что должен сказать и перед которыми, чтобы выговорить их, происходит внутренняя борьба.)

Бѣдная Maman продолжала: «Мнѣ съ тобою нужно серьезно поговорить, Alexandre». «Нужно серьезно поговорить» всегда говаривала maman, когда ее бывало не слушаетъ отецъ и хочетъ заговорить ее, — закидать словами, когда она обдумала вѣщъ и не хочетъ спорить и разговаривать, и хочетъ ясно высказать свою мысль, но это «серьезно поговорить» она говорила такимъ тономъ,—который значилъ: «хоть разъ выслушай меня». Когда maman хотѣла, и дѣло шло о вѣщи близкой ея сердцу, она говорила такъ ясно, такъ логически и вмѣстѣ такъ женски краснорѣчиво, что невозможно было противустоять ей. Одно только было оружіе противъ ея доводовъ это нѣжность: надо было расчувствовать ее, а она была такъ воспріимчива и пылка и такъ сильно любила отца, что это было ему нетрудно, — тутъ-же все [21] забывалось. Настаивать въ другой разъ у ней не достало бы силы. Отецъ безсознательно чувствовалъ свое преимущество и всегда употреблялъ его. —

«Хотя ты уже решился и говоришь, что все кончено, выслушай меня пожалуйста в последний раз. Я обязана перед Богом думать о судьбе моих детей. Твои планы насчет детей — отдать их в комерческое училище, послать их за границу, дать им капитал и сделать их комерциантами большой руки — так ли? —мне не по душе, я откровенно скажу, я боюсь. Ты хочешь, чтобы они были тем, чего у нас в России нет. Знаю, знаю, ты будешь мне приводить примеры молодых людей, которых я много видела за границей — там это очень хорошо, и у нас может быть, но со временем только. И сколько может быть им неудачь на этой дороге, неудачь таких, от которых им нельзя будет подняться. Не выдержи курса (maman так говорила), нашали молодой человек, у которого есть имя в университете, сколько у него есть дорог — военная служба, хозяйство, выборы, но тут — все пропало».

— Отчего же все пропало, chère amie?69 69 [дорогой друг?] сделать.

— Постой, дай мне тебе сказать. Ты говоришь: «капитал». Разве он есть у них?

— Все равно, что есть: он будет.

— Полно, Alexandre, ты меня заставляешь говорить вещи, окоторых грустно вспоминать. Ты сам энаешь, что своим состоянием ты для них располагать не можешь, я знаю, что ты для них все готов сделать. Я тоже — их мать, и не могу им ничего оставить. Из доходов, ты говоришь, в несколько лет составится небольшой капитал для них, но что это за состояние для 3 детей, которые не имеют ни имени ни родных. Притом же разве можно отвечать, что я проживу так долго.

— Pourquoi parler de ces choses, chère amie, vous savez les raisons, pourquoi il est impossible de faire autrement.70 70 [Зачем говорить обо всём этом, дорогой друг; ты знаешь основание, почему невозможно поступить иначе.]

Отец прошелся по комнате и сел [22] опять на кресло. Несколько минут они молчали. Maman опять продолжала: «Нет, я не вижу, отчего ты не возьмешь векселей от меня. Отец опять встал и, покраснев и подергиваясь: «Ne revenons pas sur ce sujet, ma chère. J’ai dit — он сделал ударением на этом слове — que c’est une chose, que je ne ferai jamais».71 71 [Дорогая, не будем вновь возвращаться к этому вопросу — я сказал, что я никогда этого не сделаю.]

Maman тоже встала и, взяв его за руку, начала говорить с сильным жаром, что с ней редко бывало: видно было, что она решилась. Я воображаю, как она была хороша в эту минуту. Как покрылось легкой краской ее прекрасное лицо, как загорелись ее черные умные глаза. (Мими, которая подслушивала и подсматривала в щелку, говорила, что это один раз только она видела, что maman высказала всё, что у нее было на сердце.)

— Я, 14 лет живя с тобой, совершенно счастлива, я не раскаиваюсь в том, что осудили бы другие люди, потому что это суждено было Богом. Ежели бы мне Бог позволил избрать новую жизнь, я только просила бы прожить сначала эти 14 лет опять также без всякой перемены. Ежели я пожертвовала, как говорят, для тебя общественным мнением, то эта жертва только усиливает мою любовь и благодарность за твою любовь ко мне к теб ѣ.

Ты говоришь про причины, которые не позволяют тебе; сделать того, о чем я прошу тебя. Я знаю, что ты благороден, но ты дурно понимаешь [23] благородство. Это эгоистическое дурное чувство, то чувство, которое мешает тебе взять от меня векселя. Ты и я мы должны сделать это, иначе на нас ляжет обвинение детей и гнев Бога. Ты боишься молвы. Напрасно. Судьба детей твоих так важна, что я бы на твоем месте забыла бы о молве и о ложных правилах чести, я бы всем прямо сказал, что я делаю, и пускай обвиняют, не понимают меня. Это дело так важно, так велико, что нельзя, я не понимаю, как думать об осуждении! —

— Успокойся, мой друг, я сделаю все, что ты хочешь, как ни больно мне это будет.

— Сколько раз просила я тебя просить Государя об узаконении наших детей, или сделать сделку с Князем. Ты не соглашаешься на это. Я знаю от чего. Опять от того, что ты благороден и деликатен, но ты не знаешь того чувства матери и того страху сделать несчастие детей, который заставляет меня говорить вещи, о которых больно вспоминать, о которых я не думала, но чувствую, и о которых ты никогда не думал. Я твоя жена перед Богом, но тебе больно сказать перед всеми, что связь наша незаконная; ты боишься оскорбить меня, говоря и напоминая об этом. Ты ошибаешься, твое благородство ввело тебя в ошибку. Мне легче слышать, когда ты говоришь прямо, откровенно обо мне и моей страсти, чем когда ты говоришь так, что я вижу, ты боишься затронуть некоторые струны, как будто они постыдные. Я давно уже дала себе и Богу отчет в своем поступке, [24] я ничего не боюсь! Проси Государя узаконить детей, говори прямо обо мне — мне легче будет. — Да, Alexandre, теперь только, когда я начинаю предвидеть участь моих детей, я начинаю раскаиваться. —

И Maman заплакала, ей больно было, что она увлеклась и невольно оскорбила отца. Он тоже был растроган, слезы были у него на глазах.

— Как может раскаиваться ангел, прости меня. Приказывай мне, и я буду исполнять. — Это были только слова. — Но maman уже перешла от настроенности высокого материнского чувства к исключительному чувству любви к одному человеку. Отец просил простить его, ежели он виноват; обещал исполнить все, ежели будет возможно; уверял в, любви, просил забыть этот тяжелый для него разговор. Нарисовал ей блестящую картину нашей молодости в его духе, говорил, что переменить теперь этого невозможно, но что, бывши в Москве, он будет хлопотать о узаконении нас, возвратившись, возьмет от нее вексель (он надеялся выиграть довольно, чтобы от себя дать нам достаточный капитал). Maman не имела, как я говорил, силы возвратится к прежнему разговору и ослабела под припадком нежности. Судьба; наша осталась в руках отца, которого решение зависело от хорошей или дурной вены два вечера в клу клубе .

Долго еще сидели мы наверху, долго бессмысленно [25] смотрел я в книгу диалогов. Карл Иваныч был так взвинчен, что и решительно, кажется, никогда не хотел кончить несносного класса. Он беспрестанно сердился, сморкался, бегал к Н Николаю Д. жаловаться на всех и на все и даже зажмуривал глаза, когда мы ему говорили наши уроки, что было всегда признаком очень дурным для нас.

Он даже сказал, что мы не дети, a медведи, и что таких детей ни в Саксонии, где он жил у богатого отца, который был арендатором, ни у Енерал-Спазин, [у]кого он жил не так, как у нас — не как учитель, а как друг, в доказательство чего он приводил то, что Генерал ничего не предпринимал, не посоветовавшись с ним. О причинах же, которые заставили его оставить счастливую жизнь в Саксонии и у Спазина, он умалчивал. Впрочем, заключил он, когда совесть чиста, то нечего бояться, и что он не ожидал благодарности никогда и знает очень хорошо, чьи это все штуки (Мими). Он желал счастья этим людям, ему же было все равно, и он полу-отчаянным полу-грустным жестом показывал, что он многое бы мог сказать, но не стоит того.

Уже было без четверти час (а в час ровно садились обедать). Карл Иваныч не одевался, и не по чему решительно нельзя было заметить, что он скоро намерен кончить. Из буфета долетал уже до нас стук тарелок. Я слышал, как папа велел давать одеваться. Видел, как прошла дворовая женщина мыть тарелки. Слышал, как в столовой [26] раздвигали стол и уставляли стулья. Скоро, скоро позовут нас. Одно только может задержать. Я видел, как после разговору в кабинете maman, Мими, Любочка и Юзинька пошли в сад и не ворочались. Но вот, кажется, виднеются их зонтики. Нет, это Мими с девочками. Ах! да вон и Maman идет. Как она тихо идет и какая грустная, голубушка. Зачем она не едет с нами? А что, ежели мне сказать папа, что я не за что без нее не поеду, обнять ее и сказать: «Умру, папа, а с maman не разлучусь». Ведь верно он меня оставит, и тогда мы с Maman и с Любочкой будем всегда, всегда вместе жить, я дома, буду учиться, буду писать братьям, а потом, когда выросту большой, дам Карлу Иванычу домик, он будет жить всегда в Красном, а я поеду служить и, когда буду генералом, женюсь на Юзиньке, привезу его родных из Саксонии, или нет, лучше я ему дам денег, и пускай он едет. Много мечтал я о генеральском чине, о Саксонии и о любви. Maman, которая за то, что я с ней останусь и буду генералом, будет любить больше всех братьев. Какое гадкое эгоистическое чувство! —

Ну сейчас позовут обедать. Вот дворецкий Фока с салфеткой; на руке идет в сад искать Maman и докладывать, что кушанье готово. Какой он смешной [?] всегда в черном сертуке, в белом жилете и плешивый. Как это он не видит maman, она на середней дорожке идет, а он бежит к оранжерее. Ну, наконец, [27] нашел, чуть чуть не упал. А вот и нас идут звать. Слава Богу. — Я никак не мог угадать однако, чьи были шаги, которые приближались по лестнице. Уже не говоря о братьях, я по походке могу узнавать всю прислугу. Мы все с любопытством смотрели на дверь, в которой наконец показалась совершенно незнакомая нам фигура. Это был человек огромного роста с длинными, но редкими, полусе дыми волосами, с широким, изрытым оспою лицом, с редкой седой бородой, кривой на один глаз и одетый в платье, между подрясником и кафтаном, с палкой больше своего роста в руке. — И-их, птички вы мои, птички!! Самка скучает, грустит, а птички выросли, в поле летят. Не видать ей птенцов своих, велики, умны стали; а коршун их заклюет, бедняжек. На могиле камень, на сердце свинец. Жалко! Ох больно, — и он стал плакать, утирая действительно падавшия слезы рукавом подрясника. — Голос его был груб и хрипл, речь бессмысленна и несвязна, но интонации были так трогательны, и безобразное лицо его принимало такое откровенно печальное выражение, что нельзя было смотреть на него и слушать без участия. Это был юродивой Гриша, который хаживал еще к бабушке (маменькиной матери) в Петербурге и очень любил ее, когда она была еще малюткой и, отыскав ее здесь, пришел полюбоваться птенцами ея, такъ онъ поэтически называлъ насъ, дѣтей. «А ты дуракъ, вдругъ сказалъ онъ, обращаясь къ Карлу Иванычу, который въ это время одѣвался [28] и надѣвалъ помача, «хоть ты на себя ленты надѣвай, а все ты дуракъ — ты ихъ не любишь». Карлъ Иванычъ былъ въ скверномъ положеніи: сердиться на сумасшедшаго ему было совѣстно, сносить его глупыя слова ему тоже не хотѣлось.

— Das fehlte noch,73 73 [Этого еще не доставало,] постное; — все это по иждивенію maman. Всѣ уже собрались въ гостиной. Maman съ папа ходили рука объ руку по гостиной. Мими важно сидѣла на одномъ изъ креселъ симетрично подъ прямымъ угломъ, примыкавшимъ къ дивану, подлѣ нея съ одной стороны сидела Любочька, которая, как только мы взошли, бросилась цѣловаться съ нами, съ другой Юзинька, которой тоже очень хотѣлось вскочить и подбѣжать къ намъ, но это было несогласно съ этикетомъ Мими. Мы должны были подойдти сначала къ Мими и сказать «bonjour, Mіmі» и потомъ...... нѣтъ, рѣшительно не помню, какъ я здоровался съ Юзой, цѣловалъ или нѣтъ. Не помню. Помню только то, что я при Мими никогда отъ души не говорилъ съ этой чудесной, бѣлокуренькой, [29] бѣленькой, чистенькой дѣвочкой Юзой. Несносная Мими безпрестанно приставала, оглядываясь на папа. «Parlez donc Français».74 74 [Говорите же по-французски.] 75 75 [Ешьте же хлеб].

За обедом между папа и maman завязался очень интересной разговор насчет юродивого Гриши, который из-за своего столика продолжал твердить: «Птички от матки летят, матка плачет, не видать ей больше птенцов. Лети голубь в небо! На могиле камень, на сердце свинец» и т. д., прерывая свои слова всхлипываниями и рыданиями, которые, очень понятно, усиливали расстройство нервов maman, которая уважала в душе Гришу, да и вообще имела слабость к странникам, юродивым [30] и, хотя не признавалась, верила в способность предсказывать некоторых. «Ах, да, я хотела пожаловаться тебе, Alexandre», сказала она, подавая ему тарелку с супом (она сама разливала), «на твоего охотника...; Боже мой, как его зовут?... помнишь, про которого я всегда говорила, что он страшный».

— «Прохора?»

— Да.

— «Что он сделал? Ты так редко бываешь недовольна людьми, что я знаю все случаи, в которые может случится, что ты жалуешься. Первое — или он подошел разговаривать к детям. Ты этого не любишь, а они без памяти рады и горды с охотником говорить. Не правда ли, дети?» Мы улыбались. «Или жена его приходила жаловаться, или он при тебе ударил больно собаку. — Вот три главные случая. Не правда ли?» Maman с улыбкой, которая употребляется тогда, когда смеются над вашими добрыми качествами, отвечала, что нет, и рассказала отцу с большим прискорбием как бедного Гришу чуть не съели собаки, когда он проходил по дворне, и решительно, ежели бы не его большая палка, его так таки и загрызли собаки. А все виноват этот злой Прохор, который нарочно притравливал их. Гриша подтверждал эту речь указаниями на изорванные полы подрясника и твердил отцу, «ты его больно не бей, он дурак, а то и совсем не бей, грех. Бог простит. Дни не такие». — Разговор начался следующий и по Французски.

Папа. Я откровенно тебе говорю всегда и буду говорить, что я вообще этих Господ не люблю. Ты можешь любить их и верить им, а по моему все или большая часть лентяи, лицемеры, корыстолюбивы и, главное, никого не любят и никакой благодарности ни к кому и ни за что. Что меня больше всего сердит, это их смелость и самонадеянность, которые [31] они скрывают под личиной простоты и грубости. Все они плуты.

Maman. Да почему это так думаешь? есть исключения...

Папа. «Почему? Например, сейчас, как он говорил ловко, просил меня, чтобы я не наказывал и не бил бы больно, как он говорит, Прохора, как будто уже я намерен был его наказывать. Я в этом вижу только дерзкую хитрость — выставить себя добреньким. Другие могут видеть в этом Христианское милосердие. Отчего в этих людях никогда не найдешь откровенности? Ни один не расскажет тебе всей своей жизни, а они очень ловко умеют как будто скрывать того, чего нет. — Например М. П. (странница, которая жила у нас) своими недоконченными фразами, намеками умела всех уверить, что она несчастный отросток очень знатного рода, тогда как она просто крестьянка и бывшая любовница какого-то Твер Тверского помещика. Они даже как будто не хотят показывать свой ум и образование, которых и нет, умеют уверить, что они и умны и образованны. Хотя я и не стану их травить собаками и побраню Прохора, но ей Богу они того стоют. (Папа ужасно разгорячился.) Maman; с улыбкой попросила его передать горчицу. (Он взял ее в руку и, не подавая ее maman, которая протянула уже руку, с этим орудием в руке продолжал.)

— Нет, меня сердит, когда я вижу, что люди умные вдаются им в обман. Все они имеют претензию предсказывать, мелют вздор и так много, что с добрым желанием можно разобрать во всей этой галиматье что-нибудь и похожее на предсказание.

Maman, видно, не хотелось спорить как о предмете, о котором [она имела] свое особенное твердое мнение, и она с улыбкой продолжала [32] просить горчицы, но папа и слышать не хотел. «Нет, сказал он, опять отодвигая руку с горчицей. Нет, они только на то хороши, чтобы своими глупыми вздохами еще больше расстроивать женщин и без того с слабыми нервами. Прекрасно делают, что полиция взялась за этих пророков — их надо учить». Он наконец подал горчицу и замолчал, но maman не вытерпела. Она была совсем другого об этом мнения.

— Послушай, Alexandre, это люди, которых клеветать грех. Эти люди все преданы Богу и несчастны или по крайней мере выдают себя за таких, как ты говоришь. Не спорю, во всем есть злоупотребления. — Но ежели им делаешь добро с участьем, добро, которое нам ничего не стоит, то зато они за нас молют Бога, и пускай 9 из 10 обманщики, одного святого человека молитва за нас и то много может искупить наши наказании. Ты мне говоришь пример М. П. Что мне за дело, что они были прежде, и всегда ли их жизнь была так чиста, какою кажется теперь. Поверь, это звание юродивого не так привлекательно и выгодно, чтобы из честолюбия или денег человек бы решился всю жизнь посвятить себя этой тяжелой жизни. Есть 3 причины, которые могут заставлять их выбрать эту карьеру: раскаяние, несчастие и призвание, все причины прекрасные. В призвание нельзя не верить. Сколько есть из них, которые с детства, сами не зная почему, выбрали эту тяжелую жизнь. Согласись тоже, что они просто жалки, как люди. Как не желать, сколько можешь, облегчить участь таких людей, которые вот как Гриша, 20 лет скитаются [33] без пристанища, питаясь самой суровой пищей, зиму и лето в одном этом подряснике. И, сверх того, на нем, сказала она, указав на Гришу, закованы вериги в 1 1/2 пуда. Я еще маленькая подслушала ночью, как он молился, и видела эти вериги, которые и теперь на нем. Другие зимой ходят босиком в трескучие морозы, и мало ли есть таких добровольных мучеников. Меня всегда они интересовали и интересуют. Хотя, правда, под этим видом есть обманщики, но я, слава Богу, никогда таких не встречала.

Ты смеешься над предсказаниями, но я сама видела примеры; удивительные этого вдохновения, не дальше как на моем покойном отце, которому странник Кирюша, день в день, час в час предсказал его смерть. Да не только его смерть, но и всю жизнь матушки. Я тебе рассказывала это?

— Да, я знаю. Но это ничего не доказывает, случай, — отвечал Папа.

— Как не верить в предсказания, когда все и всегда верили в это. Невольное чувство заставляет человека желать узнать будущее, и должна быть возможность удовлетворить этому чувству. Я сколько не слышала про Коллиостро, про M-le Normand, которую сама видела в Париже, я не могу верить в силу этих предсказаний, но что есть этот дар у этих людей, у юродивых, сумасшедших, которых ты презираешь, это я очень не то что понимаю, а чувствую. Человек, который беспрестанно убивает не только все свои страсти, но даже простые желания, который весь предался Богу и изгоняет из души все помышления, которые не достойны Его, который не думает о тех мелочах жизни, которые поглощают наше существование, так очищает свою душу и возвышает, что в ней [34] открывается с ясностью этот дар предвидения, который мы все имеем, но не можем употреблять, потому что мы беспрестанно заняты чем-нибудь плотским, что мешает этой способности выразиться. Один юродивой, который точно предсказывал, мне рассказывал, что он никогда не мог отвечать на вопросы, которые ему делали, но что, когда он смотрел пристально на какое-нибудь лицо, ему вдруг приходили слова, которые он понимал только тогда, когда сам слышал их, и он говорил, сам не зная что и почему.

Maman много спорила в этом духе с отцом, но он не поддался и окончил спор какой-то шуточкой и принялся делать салат. Разговор этот сначала занял меня. Я слушал и понимал, но потом, замечая, что обед клонится к концу, я перестал слушать, тем более, что Юза беспрестанно мигала мне, указывая на Maman и Мими, что значило, что обед кончится, а такого удобного времени, чтобы все были вместе, нескоро найдешь, чтобы просить девочек на охоту. —

Я толкнул Володю, и он решился. — Всегда как кажется страшно просить, даже через другого, не знаешь, на какой половинке стула сидеть, а как попросишь, и позволять, кажется, отчего давно не просил этого, а не позволят, но, ежели уже начал, какая смелость и откуда возьмется, даже решаешься спорить и доказывать, что можно и нужно позволить. Я в этом отношении остался до сих пор ребенком. Да что я говорю «в этом отношении», во всех отношениях слабости остались те же, разница только в том, что выказываются они [35] на других желаниях. — Во время пирожного был позван Никита, и отданы приказания на счет собак, линейки для maman с девочками и на счет верховых лошадей для нас, все с величайшей; подробностью, называя каждую лошадь по имени. Для Володи не было лошади его обыкновенной, и Папа велел оседлать охотничью. Но это слово «охотничья лошадь» как то особенно звучало в ушах maman, ей казалось, что охотничья лошадь должна непременно быть зверем и бешенно понести и убить Володю. Так, не смотря на увещании Папа и Володи, который с удивительным молодечеством говорил, что это ничего, и что он любит, когда лошадь несет, бедняжка maman продолжала говорить, что она все гулянье не будет покойна. Наконец, обед кончился, большие пошли пить кофей в кабинет Папа, а мы, дети, побежали шаркать ногами по дорожкам, покрытым упадшими листьями, в сад. Там начались разговоры о том, как стыдно, Васинька боится верхом ездить, как стыдно, что Любочка старше и тише бегает, чем Юза, о том, что делали и говорили большие за столом, и как бы интересно посмотреть вериги Гриши, и как он молится. Ежели он рано уйдет спать на мужской верх, то решено было перед ужином идти смотреть. Долго толковали мы и были только оторваны от этих занятий стуком подъезжавшей линейки, на которой у всякой рессоры сидело по дворовому мальчику, криком охотников на собак, их отрывистым взвизгиваньем и чудесным видом кучера Парфена, который ехал на назначенной Володе лошади и вел в поводу наших. Все бросились к забору, от которого видны были все эти прелести, [36] а оттуда одеваться на верх и одеваться так, чтобы, как можно более, походить на охотников. Одно из главных к этому средств было всучивание панталон в сапоги, за что мы и принялись с большим нетерпением кончить и бежать наслаждаться у крыльца видом собак, запахом лошадей и разговором с охотниками.

За что охота с собаками это изящное, завлекательное и невинное занятие находится в презрении и посрамлении как у городских, так и у деревенских жителей? — «Собак гонять», «зайцев гонять». — Да что же тут дурного? Кому это приносит вред? — Раззоряются, убиваются, портят людей. Все неправда. Охота стоит совсем не дорого и, ежели бы те помещики, которые имеют охоту, во все время, которое она продолжается, ездили бы жить в столицы, чтобы не умереть от скуки, они прожили бы в трое более. — Хорошие охотники никогда не скачут, как безумные, и не убиваются. На счет людей пример наши люди — лучшие люди во всех отношениях были охотники. На охоте, как и в походах, люди формируются. А что же и хорошего то в охоте? А вот что.

День был жаркой, белые тучки с утра показались на горизонте, потом все ближе и ближе стал сгонять их маленькой ветерок, кое-где видна была и черная тучка или сторона тучки. Около полдня беспрестанно закрывалось и опять открывалось солнце, и пахнет в это время посвежее ветерок.; Славно. К вечеру сколько не ходили по небу тучи, не суждено видно им было собраться в грозовую тучу и помешать в последний раз нашему [37] удовольствию. Они, помучав нас немного, опять стали расходиться. Одна только на востоке была большая длинная туча, другие же на самом верху превратились в белую чешую, другие подлиннели, побелели и все бежали на горизонт. —

Дождя нечего было бояться. Даже Карл Иваныч, который всегда знал, куда какая туча пойдет, объявил, что будет погода хорошая. Фока сбежал очень ловко и скоро, несмотря на преклонные лета, крикнул «подавай» и стал твердо по середине подъезда, между тем местом, куда должен был кучер Иван подкатить линейку, и порогом, в позиции человека, которому не нужно напоминать о его обязанности подсаживать. Барыни сошли и после небольшего прения о том, кому на какой стороне сидеть и за кого держаться, раскрыли зонтики и отправились. (Линейке нужен был объезд, а охота пойдет прямо.) Мы в страшном нетерпении попрыгали на лошадей и с помощью хлыстов делали по двору разные эволюции, объезжая лежащих по двору собак, чтобы избегнуть всегдашнего выговора охотников: «Собаку, сударь, не извольте раздавить». — Володя влез на охотничью лошадь, несмотря на твердость своего характера, не без некоторого содрагания. На лошади же он был очень хорош: точно большой! Особенно обтянутые ляжки его лежали на седле так хорошо, что мне было завидно, особенно завидно потому, что я на своем стриженном клепере, сколько я мог судить по тени, далеко не имел такого прекрасного вида. Вот послышались на лестнице шаги папа. Выжлятник подогнал отрыскавших гончих. Борзятники подозвали своих и стали садиться. Стремянный подвел лошадь к крыльцу. Собаки своры папа, [38] которые прежде лежали и стояли в разных живописных позах около его лошади, бросились к нему. — Он вышел на крыльцо, за ним в бисерном ошейнике весело выбежала Милка, которая, выходя, всегда здоровалась со всеми собаками: на некоторых порычала, с другими поиграла. Она точно барыня была перед другими собаками.

— Как ты думаешь, Турок, спросил папа, садясь на лошадь, у доезжачего — куда нам нынче ехать?

Папа всякой раз делал этот вопрос, отправляясь на охоту, и всякой раз, как и теперь, получал тот же ответ: «Куда вам будет угодно». — «Нет, да ты как ты думаешь? Ежели нам в дубки ехать, так с одной стороны там еще хлеб не снят, a за то уж верно там найдем. В Калиновом же Бог знает, будет ли что нибудь».

— В Калиновым то оно так-с, да вчера вечер вечером там Ермолай лисицу видел, как в лес за дровами ходил, говорит, матерая, как волк точно.

— Ну так поедем в Калиновой, а оттуда дуброву и эти мелочи захватим.

— Как вам будет угодно-с.

Решено было в Калиновой, и мы поехали. — Турок открывал шествие, за ним пестрым кружком бежали сомкнутые гончия. Жалко было смотреть, какая участь постигала ту неосторожную, которой вздумывалось отстать: ей надо было за шею перетянуть свою подругу и, сверх того, один из выжлятников, исполняя свою обязанность, не пропускал этого случая, чтобы ударить ее арапником, крикнув «в кучку».

Разровнялись. По сторонам ехали борзятники на славных низовых горбоносых, с хорошим ходом лошадях, — все красивые люди, со всеми охотничьими доспехами. Редко можно [39] видеть красивее групу, составленную из человека и животных, как охотника на лошади, за которой рыщут борзые собаки, особенно, когда он им бросает прикормку. Очень красиво!

Подъехав к Калиновому, мы нашли линейку уже там и, сверх всякого ожидания, еще тележку в одну лошадь, на середине которой сидел буфетчик и держал что-то в салфетке между ног; с одной стороны торчал самовар, и еще были кое какие привлекательные узелки. Нельзя было ошибиться — это был сюрприз: чай на чистом воздухе, мороженое и фрукты. Радость наша была неописанная. — Чай в чайной не доставлял никакого удовольствия; из буфета — очень малое; на балконе было очень приятно, но на воздухе, там, где никогда не пьют чай, где-нибудь под березой, это было верх наслаждения. — Турок слез с лошади и, выслушав подробное наставление с величайшим вниманием, как ровняться и куда выходить, наставление, которое, впрочем, ему было совсем не нужно — он всегда делал по-своему — разомкнул собак, сел опять на лошадь и, потихоньку посвистывая, скрылся за молодыми березками. — Разомкнутые гончие прежде всего выразили маханьями хвостов свое удовольствие, потом встряхнулись, сделали все это и еще больше того около, неизвестно почему избранных ими, кустиков, что делают солдаты, когда им говорят «оправься», и принялись серьезно за дело. Нам дали по собаке, которую мы должны были держать на платке, слезли с лошади и разослали по разным местам. Меня послали довольно далеко. Я бросился опрометью туда. То собака меня тащила, то упиралась, я торопился и диким голосом кричал у... у... наконец, запыхавшись, добежал и уселся в траве. Настала минута ожиданья. — Разумеется, воображение мое ушло далеко вперед действительности. Уже я пятого зайца сам затравливал и даже одну лисицу, как отозвалась одна гончая. [40] Тут решительно я пришел в неописанное волнение. Глаза выкатились у меня изо лбу, пот катился градом, и капли его,; хотя и щекотали меня, сбегая по подбородку, я не вытирал их, я не переводил дыхания и с бессмысленной улыбкой смотрел то на лес, то на собаку. Мне казалось, что решается моя участь, и что минуты решительнее этой в жизни быть не может. Но положение это было слишком неестественно, оно не могло продолжатся. Гончие все гоняли; зайца не было, я стал смотреть по сторонам. Подле самого меня муравей тащил огромную соломину и, хотя она цеплялась беспрестанно, он продолжал тащить, поворачиваясь с боку на бок. Его постоянство и сила обратили мое особое внимание, тут же на беду мою прилетела бабочка. В ней ничего не было особенного, — желтая с бе белым — но она так ми мило покружилась над длинн длинным белым цветочк цветочком , потом уселась и только изредка взмахивала жолтыми крылышками, наконец совсем замерла. Видно было, что ей приятно, очень приятно: солнушко ее пригрело. В это время Жиран рванулся. Не знаю, что сделалось с бабочкой, я оглянулся и увидел.... на опушке, одно ухо приложил, другое поднял, перепрыгивает заяц. Все мои планы выдержать исчезли, я спустил собаку и закричал голосом, неистовое выражение которого нельзя передать.

— Только что я сделал это, в ту же минуту я стал раскаиваться. Заяц присел, сделал прыжок, и уж больше я его не видал. — Но каков был мой стыд, когда за гончими, которые в голос вывели на опушку, выехал Турок. Он видел мое приключение и только сказал: «Ах, барин». Мне бы было легче, ежели бы он мне отрезал ноги, как зайцу, и повесил бы меня на седло, чем выслушать только эти два слова. Но как они были сказаны.

(У меня есть тетушка, довольно дальняя, но я привыкъ ее звать тетушкой. У этой тетушки есть [41] братъ, у брата есть охота. Тетушка особа весьма степенная, пожилыхъ лѣтъ, у нее свой домъ, своя воспитанница, и кругъ ее знакомыхъ состоитъ изъ лицъ самыхъ почетныхъ въ Губерніи. Всѣ Архиреи, которые были въ продолженіе 20 лѣтъ, что она живетъ въ городѣ, бывали у нее, и она пользовалась расположеніемъ Преосвѣщенныхъ. Однимъ словомъ, тетушка особа. Уѣзжая изъ деревни брата своего, куда она приѣзжала на короткое время, въ ноябрѣ мѣсяцѣ, братъ ея предложилъ ей проводить ее верхомъ нѣсколько верстъ. (Была пороша, самый Михайловъ день 8 ноября.) Только что выѣхали за околицу, братецъ ея замѣтилъ маликъ, который пошелъ къ гумнамъ. Онъ поѣхалъ доѣзжать, расчитывая догнать сестрицу. Заяцъ вскочилъ, охотники стали травить. Заяцъ покосилъ на дорогу. Около дороги были сугробы. Собаки проваливались, русакъ оттянулъ, выбрался на дорожку и былъ таковъ. — Надо замѣтить, что это дѣло происходило возлѣ самаго возка тетушки. Но каково положеніе братца, когда онъ увидалъ слѣдующую картину. Тетушка, подобравъ салопъ, была по колѣно въ снѣгу. Старый; лакей не мог догнать ее, она падала от усталости. Ноги ее в белых мохнатых сапогах отказывались двигаться. Кучер смотрел на нее в тупом изумлении, но, что хуже всего, тетушка в эту минуту (после она раскаивалась) не чувствовала всей непристойности своего положения, а продолжала твердить: «Что ж, братец, я бы рада, но сил нет. Ушел?» спрашивала она. —

Второй случай. В нашем Губернском городе жил купец Подъемщиков. Он всегда вел дела с отцом, и отец любил его за честность и акуратность. Об охоте же он отзывался всегда с презрением. Уговорил его раз отец [42] ехать на охоту. После некоторых безуспешных отговорок он влез в длиннополом купеческом кафтане и [с] седенькой бородкой на охотничью лошадь и ездил все поле с нами. Поле было неудачно. Ироническая и презрительная полуулыбка не сходила с его лица. Пришлось, наконец, у самых ног его лошади затравить беляка. (Травля беляка красивее травли русачей, хотя и не так [1 неразобр.] беляк беспрестанно увиливается). Я следил за ним во время всей травли, желая знать, какое на него произведет впечатление. Он скакал как сумашедший. Я беспрестанно ждал, что или упадет лошадь, или он раздавить собак. Сам же он едва сидел на седле. Упав на переднюю луку, он помирал со смеху. Когда затравили беляка, он не слез, а свалился с лошади и, упав на землю, продолжал смеятся, так что уже не слышно было звуков, а по конвульсиям можно было заключить, что он смеется. Насилу серьезные лица охотников его успокоили.)

Долго стоял я в немом отчаянии на том же мес месте , не звал даже собаки и только твердил с самыми выразительными жестами: «Ах, какая досада». Я слышал, как погнали дальше гончие, как заотукали на другой стороне леса, как отбили зайца, и как вызывал доезжачий собак, но я все не трогался с места.

Охота кончилась. На ковре, в тени, сидели все кружком. Буфетчик Василий стоял на коленях и из коробки вынимал завернутые в листья груши и персики. Так было жарко и хотелось есть, что, кажется, проглотил бы весь коробок с Василием, а надо было дожидаться, пока Василий выложит все на тарелки, расставит эти тарелки симметрично на ковре, и когда после больших раздадут нам по одной штучке. Как ни долго дожидались мы [43] этого, однако дождались и тотчас побежали устроивать беседочку. Любочка нашла необыкновенной величины зеленого червяка. Все мы припали, головами вместе, к листочку, на котором сорвала его она и с ужасом бросила на землю. Юза решилась поднять его, подставив ему сухую травку на дороге, и, чтобы ловчее сделать это, она сделала движение плечом, за которое всегда сердилась; Мимиговоря, que c’est un geste de femme de chambre76 76 [что это жест горничной.]

Охота и гулянье больше ничем не были замечательны. Нечто тем, что тут maman, найдя удобную веселую минуту, упросила папа отложить расставание до завтрашнего утра, после раннего завтрака. —

Назад мы поехали другим порядком: не с охотой, а с линейкой. Мы один перед другим гарцовали около линейки. Я по тени казался довольно удовлетворительным, но меня приводило в смущение другое обстоятельство. Я хотел прельстить всех сидевших в линейке своей ездой, пролетев мимо них. Я сзади начинал хлыстом разгонять лошадь, поровнявшись с линейкой, принимал самое непринужденное и грациозное положение, поводя правой [44] рукой по поводьям от левой руки до конца, как вдруг, поровнявшись с упряжными лошадьми, моя лошадь, несмотря на все мое старанье, останавливалась. И это несколько раз. Ужасно досадно. —

Приехали домой, пили чай, играли. Явился Гриша. Наконец, уселись все с maman, чтобы провести последний вечер с ней — это была мысль старшего, Володи. — Папа не было, его голос слышен был из кабинета — он занимался с Никитой. Гриша продолжал говорить притчами. Очень легко было перевести его слова так, что он предсказывал maman смерть и то, что она с нами больше не увидится. Он плакал в нашем доме. Это одно, по мнению принимавших его за пророка, значило, что нашему дому предстоит несчастие. Он встал и стал прощаться. Мы переглянулись и вышли потихоньку, но только-что наших шагов не могло быть слышно, мы опрометью бросились на верх и засели в темный чулан, из которого видно нам будет, как будет молиться Гриша. Никто из нас друг другу не признавался, но всем нам было страшно в темноте, и мы все жались друг к другу. Гриша с своей палкой и свечкой в руке взошел в комнату. Мы не переводили дыхания. Гриша беспрестанно твердил; «Господи, помилуй» и «Господи, Исусе Христе» и «Мати, Пресвятая Богородица» с разными интонациями и выговаривая эти слова так, как говорят те, которые их часто произносят. — Он с молитвой поставил свой посох в угол, осмотрел постель и стал раздеватся. Снял изорванный нанковый подрясник, сложил его, снял сапоги, подвертки, все это тщательно и медленно. Выражение лица его было совсем другое, чем обыкновенно. Вместо всегдашнего выражения торопливости, беспокойства и тупоумия, в эту минуту он был спокоен, важен и умно задумчив. Оставшись в одном белье, которое совсем не было бело, он сел на кровать видно с усилием, потому что он в это время77 77 По написанному на стр. 44 рукописи наискось написаны слова: Занятия в каб. Запах. Maman играет. Л-a вяжет рагульку. 78 78 Поперек текста на стр. 45 рукописи написано: Предсказ. только; изредко вздыхая. — Описывая впечатления, которые произвела на меня в детстве молитва Гриши, когда все хорошее сильно отзывается в еще неиспорченной душе нашей, мне пришли на мысль некоторые несправедливые понятия, которые я и сам разделял когда-то, о бесполезности наружных знаков благоговения при молитве. Большая часть людей нынешнего века, исключая тех, которые вам скажут откровенно, (а это я ценю), что они ни во что не верят, состоит из людей, которые вам ответют, ежели вы их спросите, молются ли они, что они не полагают молитву в том, чтобы в известные часы становиться в позицию перед дурно намалеванной доской и читать заученные слова, но что они молються всегда и везде, где придут к ним мысли благоговения. — Не верьте им, это люди, которые не имеют ничего святого, и эти мысли благоговения никогда им не приходят. Говорят они, что их возбуждает к молитве величие природы. Ежели бы это было так, то они всегда бы должны молиться, потому что есть ли такая природа, которая бы не была велика? Чтение известных, условленных молитв и все признаки благоговения, которые приняты у нас при молитве, невольно возбуждают мысли религиозные, во-первых, потому что, читая молитвы, заученные вами в детстве, переносят вас к этому времю, времю единственному, в котором вы чувствовали чистоту души и не сомневались в том, что Бог слышит вашу молитву. — Простота есть величие. Молитва есть просьба. — Мне скажут — раскаяние, преданность Воле Божьей есть тоже молитва. Раскаяние есть просьба простить грехи наши, преданность воле Божьей есть просьба принять нас в свою волю. Всякая молитва есть просьба. —

[47] Просить Бога от души нельзя иначе, как также, как мы просим человека: языком самым простым, доступным и понятным для того человека, которого просим. Искать таких молитв и выражения мыслей, которые бы были достойны Бога, есть верх гордости человеческого ума. Некоторые люди говорят, что, удивляясь творению Бога, изучая творчество, я мыслями переношусь к Богу и хвалю его. Какая же это хвала, ежели ты ее не можешь выразить? Моли Бога, как ты молишь человека. Эта молитва будет доступна для самого тебя, ты дашь себе отчет в том, о чем ты просишь, а для Бога доступны всякие слова. Я вижу гораздо больше величия в словах одной жалкой девочки 10 лет, которая умирала, и смерть которой я видел, от водяной в страшных страданиях, и, не переставая молиться, говорила: «Божия матерь, избави меня, помилуй меня. Да помилуй меня, да прости же меня». Это «да» есть верхъ величія и простоты въ молитвѣ. Эта дѣвочка чувствовала, что Богъ слышитъ ея молитву, чѣмъ въ словахъ людей, которые говорятъ, что это оскорбленіе Божеству, ежели допускать, что есть молитвы Святыхъ, которыя; могут искупить мои грехи, есть иконы, которые имеют силу исцелить, а не Бог, которого творения я вижу во всем от мириядов бесконечно мелк мелких насекомых до мириядов светил небесных. — Человек существо плотское, и поэтому чем проще он берется за молитву, тем более видна его вера, и тем угоднее эта молитва Богу, a чем более старается человек стать мыслями на уровень величия Божия, тем более он заблуждается, тем менее он в состоянии дать отчет в том, что он называет своей молитвой, и тем менее она угодна Богу. Чем более имеет человек верное понятие о своем ничтожестве, тем более верное понятие будет иметь он о величии Бога. Поэтому то я говорю: во-вторых не отклоняйтесь от знаков благоговения при молитве — они указывают на ваше ничтожество и на Величие Бога.

[48] Всѣ мы, сидя въ темномъ чуланѣ и безмолвно смотря на Гришу, были проникнуты чувствомъ дѣтского удивленія, благоговѣнія и жалости къ Гришѣ. Гриша продолжалъ молиться. Любопытство наше было удовлетворено, и чувство умиленія вмѣстѣ съ нимъ скоро пропало. Юза взяла мою руку и спросила шопотомъ: «чья эта рука?» — въ темнотѣ мы не узнавали другъ друга. Юза сидѣла на полу, я, облокотившись за локоть, лежалъ за нею. Какъ только я услыхалъ пожатіе ея руки и голосъ ея надъ самой моей щекой, я вспомнилъ нынѣшній поцѣлуй, схватилъ ее голую руку и сталъ страстно цѣловать ее, начиная отъ кисти до сгиба локтя. Найдя эту ямочку, я припалъ къ ней губами изо всѣхъ силъ и думая только объ одномъ, чтобы не сдѣлать звука губами, и чтобы она не вырвала руки. Юза не выдергивала руки, но другой рукой отыскала въ темнотѣ мою голову и своими нѣжными тонкими пальчиками провела по моему лицу и по волосамъ. Потомъ, какъ будто ей стало стыдно, что она меня ласкаетъ, она хотѣла вырвать руку, но я крѣпче сжалъ ее, и слезы капали у меня градомъ. Мнѣ такъ было сладко, такъ хорошо, какъ никогда въ жизни. Я назвалъ Юзу чистенькой дѣвочкой. Это была ее главная черта и красота. Всегда она была бѣленькая, розовенькая, на лицѣ, рукахъ все у нее было ни слишкомъ блѣдно, ни слишкомъ красно, всѣ контуры какъ лица, такъ и таліи были чрезвычайно отчетливы и ясны. — Кожа была глянцовитая и всегда сухая. Ежели она была въ испареньи, то franchement79 79 [откровенно] с; какой-то [49] неопределенной грустью. Васинька, пошевелившись, зацепил за какое-то сломанное, выставленное в чулан стуло, и, хотя тут ничего не было смешного, особенно для меня, кто то не удержался от смеху и, потому что нельзя было смеятся, фыркнул, и мы все с шумом выбежали из комнаты. Для меня прекратилось самое блаженное состояние, а Гришу на минуту оторвали от молитвы; он тихо оглянулся и стал крестить все стороны, читая молитвы.

На другой день утром коляска и тарантас, запряженные почтовыми лошадьми (не могу не заметить, что мы очень гордились ехать на почтовых, привыкши ездить на своих), стояли у подъезда, окруженные многочисленной дворней: стариков, женщин, детей, которые пришли прощаться, стояли у подъезда. Мы все и Папа в дорожных платьях, maman, Любочка, Юзенька, Мими, Карл Иваныч сошлись после завтрака в гостиной прощаться.

Я так был занят тем, что мы едем на почтовых, что мне будет жарко в лисьей шубки, и что совсем не нужно шарфа (что я за нежинка), что и не думал о том, как грустно будет расставаться. Все сидели в гостиной. Папа и maman ничего не говорили о себе и о нас. Они оба чувствовали, что так грустно, что об этом не надо говорить, а говорили о вещах, которые никого не интересовали, как-то, хороша ли будет дорога, что сказать Княжне Д. и т. д. Фоке поручено было доложить, когда все будет готово. Он взошел. Ему велели затворить все двери и сели, Фока тоже присел у двери. Я продолжал быть беззаботен и нетерпелив; просидели не более 10 секунд, a мне казалось, что очень долго; наконец, встали, перекрестились. Папа обнял maman, и мне смешно казалось, как они долго целуются, и хотелось, чтобы поскорее это кончилось, и ехать, но когда maman обернулась к нам, [50] и когда я увидал эти милые глаза, полные слез, тогда я забыл о том, что надо ехать, мне так стало жалко бедную душечку maman, так грустно было с ней расставаться... Она целовала отца и прощалась с ним, а плакала о нас. Это все я почувствовал. Она стала прощаться с Володей и столько раз его крестила и целовала, что я несколько раз совался вперед, думая что настал мой черед. Наконец, и я обнял мамашу и плакал, плакал, ни о чем не думая, кроме о своем горе. Вышли на крыльцо, уселись в экипажи. Maman почти на каждой ступени останавливала и крестила нас. Я уселся в коляске с папа на переднем месте; верх был поднять; мне не видно было maman, но я чувствовал, что она тут. «Еще раз поцеловать ее, думал я, или нет, лучше не надо». Однако я протянулся еще раз к ней; она была на другой стороне, мы разошлись. Увидав меня [1 неразобр.], она грустно улыбнулась и крепко, крепко поцеловала меня в последний раз. Мы поехали;; сердце мое сжималось; я уже не плакал, а рыдал; мне что то давило в горле; с большой дороги мы еще видели платок, которым махала maman, стоя на балконе, я стал махать своим. Это движение протрезвило меня, и я уже перестал отчаяваться; теперь меня занимало и как-то доставляло удовольствие, что я плачу о maman, что я чувствительный ребенок. Отец молчал и смотрел изредка на меня с участием; я подвинулся на самый зад и продолжал плакать, глядя на пристяжку, которую видел с своей стороны. Смотрел я, как махала хвостом эта пристяжная, как переменяла аллюр она то рысью, то галопом; смотрел, как прыгала на ней шлея, и смотрел до тех пор, пока шлея взмылилась. Папа стал расчитывать дни, когда мы приедем; я стал вслушиваться и скоро забыл про maman, а рассчитывал, когда мы, днем или ночью, увидим Москву. После только я [51] вспомнил о том, что я холодно простился с Любочкой и Юзой, так я в то время был огорчен. А как они бедные плакали, особенно Любочка. И Карла Иваныча жалко и Фоку жалко и березовую аллею жалко и все, все жалко, a бедная maman! и слезы опять навертывались мне на глаза, но ненадолго.

Здесь кончается писанное мною прежде, и я опять начинаю писать к вам и для вас.

Нас привезли в Москву и отдали в Комерческое училище. Время, которое я провел там, я не стану описывать, да и что описывать — ничего, кроме тяжелых и грустных воспоминаний, грустных не так, как бывают сладко грустны воспоминания время счастливого, а к этим воспоминаниям, напротив, всегда в душе моей примешивается какая-то горечь и досада. Хотелось бы остановить воображение, которое бессознательно, как глупая машина, lanterne magique80 80 [волшебный фонарь,]

Меня поражало и оскорбляло все, начиная от того, что, вместо того, чтобы мне, как я привык, оказывали все знаки признательности, уважения (меня долго удивляло то, что люди ходят мимо окошка, на котором я сижу, и не снимают шапки), меня заставляли кланяться каким-то людям, которых я никогда не видал и видеть не хотел, и которые нисколько обо мне не заботились, и кончая тем, что, исключая; братьев, я ни в одном товарище не находил тех понятий, с которыми я свыкся, и которые были необходимы для того, чтобы мы могли понимать друг друга. Они рассказывали про каких каких-то отцов с бородами, которые никогда их не ласкали, про матерей, которые боялись мужей, и которых били. Я ничего этого не понимал, а что понимал, то было мне противно. Особенно же отталкивало меня как от воспитателей, так и от воспитанников, это недостаток изящества физического и морального. Даже не было того, что заменяет моральное изящество, теплоты81 81 Поперек текста на стр. 51 рукописи написано: Нат Наталья Савиш Савишна .

Сколько разъ старался я — дѣтскому сердцу необходимо чувство — сойдтись съ кѣмъ нибудь или хоть издали полюбить — я не могъ. Наружныя проявленія чувства не были согласны съ тѣми, которыя я привыкъ видѣть у maman. Ничтожное обстоятельство разрушало планъ огромнаго чувства. Мнѣ надо было или забыть maman и ея любовь, или привыкнуть къ тому, что меня окружало, но на это нужно было время, или въ пору, самую пылкую, когда душа ищетъ предмета, на который бы изливать весь запасъ любви, уединиться отъ окружающаго свѣта, презирать его и жить одними воспоминаніями. Я выбралъ послѣднее, хотя и самое трудное. Этому выбору, признаюсь, содѣйствовало дурное чувство, гордость. Я учился дурно, отъ лѣни и отъ того, что воля моя была устремлена на то, чтобы, несмотря на частыя искушенія, удержать себя въ этомъ отдаленіи отъ всѣхъ, и не было достаточно, чтобы употребить усилія на занятія. Какъ мнѣ не толковали, что мнѣ ученіе необходимо для той карьеры, къ которой я готовлюсь, я самъ не зная, почему, не вѣрилъ, чтобы я когда-нибудь былъ купцомъ. Володя учился прекрасно, съ товарищами былъ гордъ и вмѣстѣ съ тѣмъ водился съ ними, и его уважали. Стоило только разъ взглянуть на весь классъ, чтобы сказать, что онъ былъ первый морально изъ всѣхъ. Васинька игралъ самую жалкую роль. Способности собственно учиться у него были хорошія, но онъ былъ лѣнивъ и тщеславенъ, въ обращеніи съ товарищами онъ подражалъ то мнѣ, то Володѣ, то онъ никого знать не хотѣлъ и удалялся отъ всѣхъ, но этотъ манёвръ не удавался ему. Меня за это уважали, потому что я для всѣхъ былъ тайной — я никогда не пробовалъ ни играть, ни повѣсничать съ ними. «Почемъ знать, думали они, [53] можетъ быть онъ не хуже или лучше насъ можетъ это все сдѣлать, но не хочетъ, потому что онъ очень уменъ». Неразвитые опытностью умы всегда предполагаютъ въ спокойствіи силу и умъ и уважаютъ его. Вася же послѣ того, какъ, стараясь стать на уровень ихъ въ повѣсничаніи и играхъ и не бывъ въ состояніи достигнуть этаго, отчуждался отъ нихъ; и становился горд. Он верно не рассуждал о том, почему он так поступал, но бессознательно хотел их обманывать. Они также бессознательно понимали этот обман и платили за него презрением. Отношения детей между собою происходят совершенно на тех же основаниях, как и между взрослыми людьми, с тою только разницею, что все делается бессознательно, и поэтому благороднее. Например, человек, который употребляет, как средство, свое умение владеть собою, чтобы приобрести влияние над другим человеком, поступает, я нахожу, неблагородно, но ежели это делается бессознательно, какие бы не были следствия, в этом ничего нет предосудительного. Итак, Васинька подражал то мне, выказывая презрение после неудачь, то Володе, вдаваясь опять в их шайку, в которой он тоже не мог приобрести того влияния, которое имел Володя, действуя во всех случаях прямо, решительно и откровенно. Это жалкое положение Васиньки в училище, которое трудно и было требовать, чтобы заметили воспитатели, и развило его так странно, что он от себя единственно был целый век несчастлив. Сознание выросло больше способностей, и развилась странная страсть, болезнь все анализировать до самых мелочей.

Мы не долго были в училище — 8 месяцев. Володе было 15 лет, мне 14, Васе 11. Письмо, которое мы получили от матушки в 1834 [г.] 10 Апреля, переменило нашу участь, но прежде, чем я вам выпишу это письмо и наши ответы на него, скажу несколько слов об отце. Я перечел то, что написал [54] вам противно моему намерению о нашей жизни в училище.

Мне хотелось вам дать некоторое понятие о наших характерах и о том, как они выразились в новой сфере, но мне это не удалось. Я уверен, что эти страницы никакого не дадут вам понятия об этом времени. — Чем общее стараешься описывать предметы и ощущения, тем выходит непонятнее, и, наоборот. Это общее правило. Сколько незаметных для самого себя кроется в душе человеческой обманов! Я не хотел рассказывать вам про время, проведенное в училище, но боясь, чтобы отвращение мое говорить об этом вы не перетолковали иначе, хуже, я невольно употребил фигуру, над которой часто смеются и часто употребляют в комедиях и романах: «Не стану вам рассказывать мою жизнь, вы знаете то-то и то-то». Потом, чтобы выразить себя мне нужно было также, как и при описании моего детства, взять картины и случаи из этого времени и с тщательностью разбирать все мельчайшия обстоятельства. Тогда только вы узнали бы меня, мою особенную личность, но так как для того, чтобы с вниманием обрабатовать и разбирать воспоминания прошедшего времени нужно любить, лелеять эти воспоминания, чего я не мог сделать, я вдался в общия места, и, вместо моей особенной; личности, вышел какой-то мальчик в какой-то школе, до которого вам и дела нет. В то время же, как я писал это, мне казалось, что я пишу из сердца, а я писал из головы, и вышло жидко. Тем легче в этом случае себя обмануть, что, когда пишешь из сердца, язык кажется очень грубым способом выражения и далеко не имеет той гибкости и нежности, которых требует то, что хочешь выразить. Когда же пишешь из головы, перо послушно бежит за мыслями, и слова складно и без усилия ложатся на бумагу. Вы знаете, в пенье есть голос горловой и грудной. Можно петь грудью и горлом. Также и в литературе можно писать из сердца и из головы. — Это сравнение верно даже [55] и в отношении действия, которое производят и то и другое на слушателей. — Пусть будет голос хриплый, пусть мелодия будет самая простая, но когда услышишь полной грудью взятую ноту, не знаю, как другие, но у меня слезы навертываются на глаза. Зато груб грудной голос. Надобно, чтобы очень обработан был голос, и очень хороша была мелодия, чтобы горловой голос понравился мне, но за живое он никогда меня не заденет. Зато гибок горловой голос.

Кто немного имеет уха, тот сейчас отличит в музыке грудной от горлового голоса; кто немного имеет чувствительности, тот сейчас в литературе отличит писанное из головы и из сердца. Я для вас хочу писать только из сердца. Но я завлекся, я хотел рассказать вам, что в эти 8 месяцев делал отец. Он два месяца жил в Москве, играл и играл счастливо, но как требовать от игрока, чтобы он отложил деньги, которые выиграл. — Выигранные деньги дороже для игрока денег, заработанных самыми тяжелыми трудами. «Почем знать, расчитывает игрок, может быть я завтра все проиграю, а на те деньги, которые я отложил, я бы мог отыграться. Потом, как расстаться с деньгами, из за которых я столько перенес моральных страданий — они мои, я за них мучился. Хотя я добровольно избирал такое состояние, но не менее того деньги эти достаются не даром».

Скажут, что стоило ему уделить хоть часть от огромной суммы (он был в выигрыше около 300,000). Чем больше сумма, тем больше страданий, и следовательно тем больше приобретает он на нее прав и ни за что не выпустит из рук. Сколько борений, сколько оскорблений, нанесенных и перенесенных. Как тяжело беспрестанное напряжение воли. Самое тяжелое для игрока это быть под влиянием одного из самых тяжелых чувств (потому что это чувство нисское), чувства страха. Игрок всегда боиться или зарваться, или не получить, или попасться, ежели он нечистой игрок. Потом, главная причина: игрок в то время, как играет (я разумею все то время, к когда он предвидит настоящую игру), теряет сознание всего окружающего. Одна сторона,; которой он сообщается с светом, это планы к будущему но настоящее все кажется ничтожным, [55а] кажется совсем в другом и, главное, кажется столько же подверженным законам судьбы, как и самая игра. Игроки привычку ожидать всего от вены переносют и в действительную жизнь. С отцом было тоже, поэтому он ничего того, о чем просила maman, не делал, ожидая какого-то необыкновенного случая, который, по его мнению, должен был все устроить. В Ноябре месяце он воротился в деревню, но ненадолго; maman по письмам знала, что он в большом выигрыше и что весь выигрыш нынешнего года он намерен был весною положить в ломбард вместе со всеми доходами этого года имений maman на наше имя. Впрочем maman с помощью Мими, которая любила прослыть за женщину, которая может в делах обойтись безъ помощи мужчинъ, выписала изъ уѣзднаго города протоколиста уѣзднаго суда, потолковала съ нимъ и поѣхала въ уѣздный городъ, подъ видомъ набожной поѣздки въ монастырь, и тамъ втайнѣ отъ отца написала на его имя 3 заемныхъ письма, въ 600,000 (по 200,000 каждому изъ насъ). Когда пріѣхалъ въ деревню отецъ и объявилъ maman свои планы на счетъ упроченія нашего будущаго состоянія, maman не вытерпѣла и призналась ему въ своей противъ него вине, показала ему вексель, который просила его взять, чтобы совершенно обезпечить нашу судьбу. Папа оскорбило это какъ будто недовѣріе въ его планы. Онъ сталъ убѣждать maman, говоря, что, во первыхъ, Богъ знаетъ, кому изъ нихъ суждено прежде умереть, что, ежели это будетъ онъ, то наследники его воспользуются этими деньгами, и эта сделка не принесетъ другой пользы, какъ только пятно его памяти, что даже, ежели бы, чего Боже избави, maman умерла бы прежде, то опекунъ ея законного сына Князь Иванъ могъ бы вступиться [56] и опровергнуть законность этихъ векселей. Не знаю, что́ еще и какъ доказывалъ папа безполезность этой сделки, но знаю, что онъ заключилъ свои доказательства тѣмъ, что векселя, которые у него во время разговора были въ рукахъ, онъ сообразивъ, что maman достаточно убеждена, разорвалъ и бросилъ въ каминъ, противъ котораго они сидели. Maman повиновалась и больше не настаивала, но она все боялась за нашу участь. Она чувствовала, что ей недолго остается жить. Петруша Козловскій въ это время былъ въ юнкерской школе и въ этомъ 34-[омъ] году долженъ былъ быть выпущенъ офицеромъ. Онъ былъ подъ опекой Князя Ивана. Князь Иванъ былъ человѣкъ добрый и любилъ maman, какъ сестру. Но братская любовь трехъ родовъ: любовь, которая происходитъ отъ родства, крови. Этотъ родъ любви имѣетъ начало въ физическихъ свойствахъ человѣка, и этотъ родъ любви никакія обстоятельства не могутъ уничтожить. Сколько есть примѣровъ, что братъ, несмотря на то, что никогда не жилъ съ своимъ братомъ, что; в чувствах и мыслях совершенно противоположен ему, что даже презирает его, несмотря на все это, продолжает питать к нему чувство, которое заставляет его радоваться счастью и соболезновать несчастию. Второй род братской любви это есть привязанность [1 неразобр.], которую вы чувствуете к брату, как к человеку, которого качества, направление вам нравится и вы любите его, сами не зная за что и почему. Наконец, третий род братской любви, и самой обыкновенной, это есть чувство заботливости и участия, которое вы чувствуете к брату, единственно на том основании, что он ваш брат. Это чувство основано на одном себялюбии. Вам больно слышать, что ваш брат сделал вещь, которую свет не одобривает, вам приятно, когда вы, напротив, знаете, что он чем нибудь возвысил себя в мнении света, вам приятно и неприятно не за него, а за себя, вы заботитесь не о нем, а о том отблеске его поступков, который отразится на вас. В этом роде любви все участие ваше устремлено не на то, что́ действительно могло бы составить счастие его, но [57] на то, что удовлетворяете его и вашему тщеславию. Заметьте, отчего братья не любят вместе выезжать в свет. Это оттого, что, когда остается только этот род любви, что часто бываете, они беспрестанно бояться краснеть один за другого и это состояние доставляет много внутренних моральных страданий. Эти 3 рода любви часто бывают вместе. Например, к братьям я питал все три рода; к старшему Петруше, которого я не знал вовсе, и к сестре, которую я не хотел знать, я питал только два — родовую любовь и тщеславную. Но все это я говорю к тому, что Князь Иван, как добрый человек, сначала любил maman полной братской любовью, но после связи ее с папа, которую он никогда не мог ей простить, он потерял к ней уважение и любовь как к женщине, но продолжал любить только, как сестру. Следовательно, и поступками его не управляла любовь, a тщеславие. Он настоял на том, чтобы Петруша, о котором его отец нисколько не заботился, был взят от maman и отдан ему, несмотря на то, какое это должно было причинить горе maman. Он занимался его воспитанием, однако внушал ему чувства уважения к матери, к которой заставлял его писать. (Детския письма Петруши, писанные еще по линейкам, maman всегда читала нам, в них посылался и поцелуй братьям.) Но я как то странно воображал себе этого брата, который не жил с maman, не жил с нами, а только писал к нам. Я ничего не понимал, почему это так, какая разница между нами и Петрушой, хотя я сказал, что я любил его, но я воображал себе, что он преступник. Князь Иван тоже писал к maman, (я после читал эти письма), но видно было по письмам его и вообще по отношениям его с maman, что им руководила не братская любовь, a какие то правила, основанные на тщеславии,; которым он, как Grand Seigneur82 82 [Вельможа]

Красное. 12 Апреля.

Добрый друг Alexandre!

Вчера вечером получила я твое доброе письмо от 3-го, но Федор, который привез мне его из города, был так недогадлив, что подал мне его только нынче утром. Нынче же утром М. В. La belle Flamande,83 83 [Красавица фламандка] 84 84 [Красавица фламандка] 85 85 [поверенной] взяла; ее. Но что я тебе болтаю вздор, поговорим о чем нибудь интереснее — больные, как дети, — всякие пустяки их занимают. Любочка сама тебе пишет, но не знаю, удасться ли ей кончить — она изорвала третий лист бумаги. Эта строгость к самой себе мне нравится. Мими Коферталь все такая же любящая дама, а Юза достойная любви девочка. Вот тебе все наши домашния новости. Да еще две. Первое, нынче утром Мах.86 86 Так звали у нас Максима.

Милые мои друзья и дети Володенька М. и Васенька. Не ожидайте найти в этом письме радости и утешения, напротив, оно для вас будет очень грустно. Вас нет у меня, и нет у меня веселых мыслей, — но мысль моя всегда с вами: нет часу, в который бы я несколько раз не думала о вас, нет ночи, чтоб я не видела вас во сне. Всякую минуту, где бы я не была, мне все кажется, вот вбегут мои шалуны; но вспомню, что вас нет, и одно воображение рисует мне; вас, какими вы были и какими вы будете, но может быть оттого, что я одна, или оттого, что нездорова, мне страшно за вас. —

Слушайте меня, дети, теперь я с вами буду говорить не как с детьми, а как с добрыми и рассудительными мальчиками. Старайтесь понять меня. Я обязана перед Богом объявить вам печальную для вас истину. Когда вы узнаете ее, обещайтесь исполнять мою просьбу. Слушайте.

Когда мужчина и женщина любят друг друга и хотят навсегда жить вместе, они идут в церковь [61] и перед лицом всего света клянутся вечно любить друг друга и просят Бога благословить их союз, и Бог благословляет их. Тогда они делаются муж с женой и называется «они женились». Но есть несчастные люди, любовь которых Бог не благословляет, и за то, что они против воли Божьей живут вместе, Бог наказывает их и их детей. Это грех и большой грех. Бог не благословил любовь мою к вашему отцу, потому что я была замужем еще прежде за Князем. Он не любил меня, и я тоже не могла любить его, хотя он не злой человек, но жалкой и несчастный. От этого старший брат ваш, сын Князя, живет не с вами, от этого вы мои дети, а не можете быть дворяне и мои наследники, от этого я несчастна и прошу Бога, чтобы он не наказывал вас, а всю тяжесть наказания прошу его, чтобы он позволил перенести одной мне; от этого же я вас, детей своих, прошу простить меня и обещать мне никогда ни с кем про это не говорить и не обвинять меня. Ежели бы вы знали, дети, как мысль, что я вас родила может быть на ваше несчастие, мучает меня, и ежели бы вы знали, дети (впрочем, рано или поздно вы узнаете), что заставило меня поступить против воли Божией. Любовь, дети! Теперь для вас это слово без значения, но что значит это слово, вы поймете когда-нибудь и тогда поплачете о вашей бедной матери. Я не знаю, догадывались ли вы о том, что я вам объявила, но ежели нет, то я уверена, то вам легче узнать это от самой меня, чем вы могли бы, чего я боялась, узнать это от людей посторонних и особенно которые вас не любят. Теперь вы пожалеете обо мне, поплачете, [61а] вспомните, что во всем воля Божья, и что это крест.

Он послал нам, мне и вам, крест, который мы должны нести без ропота, и надеяться на Его бесконечную милость. Он не накажет вас. Так много злых и нечувствительных людей, что нашлись бы и может найдутся люди, которые опишут вам так ваше положение, что вам больно будет подумать о нем. Не слушайте никого и знайте и помните только то, что во всем определение свыше, и что, ежели бы можно было, то мать ваша сейчас отдала бы свою жизнь, чтобы избавить вас от этого положения. Я нездорова, и кто знает, может я вас больше не увижу. Теперь я спокойна, вы [и] чувства; ваши ко мне не изменятся. Прощайте, друзья мои, Ангелы мои. Нежно, нежно целую вас и молю Бога, чтобы он не оставил вас. Прощайте, дети. 87 87 Все письмо к детям перечеркнуто чертами крест-на-крест.

К письму этому была приложена записка от Мими Коферталь следующего содержания.

Княгиня очень больна. И. И. говорилъ мнѣ, что даже опасно больна. Мысль, что она не встанетъ отъ этой болѣзни, не оставляетъ ее, и эта мысль болѣе всего меня пугаетъ, хотя она совершенно спокойна. Вы хорошо сдѣлали, ежели бы приѣхали. Она безпрестанно въ бреду говоритъ про васъ и думаетъ, что вы въ Петербургѣ. Видно, что ее мучаетъ, что вы такъ далеко отъ нея. Я уже четвертую ночь провожу на волтеровскомъ креслѣ въ спальнѣ Княгини, но вамъ нечего говорить о моихъ чувствахъ къ ней. Вы знаете, что всѣмъ пожертвовала бы для нея, не только что нѣсколькими безсонными ночами. Я дѣлаю это съ удовольствіемъ и не ропщу.

Приезжайте же поскорей, с совершенным уважением и т. д.

Ответ Володи. —

Милая maman! —

Письмо твое огорчило меня не тем, что ты нам в нем объявила (я уж это прежде знал), но тем, что ты говорила про это — тебе верно это больно. Прежде, еще когда я не знал этого, но многое мне казалось странным, я не спрашивал у тебя об этом, потому что предчувствовал, не знаю, почему, что тебе больно будет говорить. Я не понимаю, зачем [62] ты написала нам это. — Неужели ты думала, что нам когда нибудь придет в голову судить тебя. Я отвечаю за себя и за братьев, что не только судить с другими об этом, но и в голову никогда нам не придет между собою рассуждать об этом. Мы тебя любим, так чего же нам больше. — 88 88 Письмо Володи перечеркнуто чертами крест-на-крест.

На другое же утро отецъ заѣхалъ къ намъ въ пансіонъ. Я это время сочинялъ отвѣтъ на грустное письмо, которое получили наканунѣ отъ maman, въ которомъ она намъ описывала наше положеніе незаконныхъ дѣтей, но описывала его такъ, какъ могла только это сдѣлать мать, чтобы не оскорбить нашего самолюбія, но только заставить насъ полюбить ее еще больше (и такъ какъ съ любовью, по крайней мѣрѣ во мнѣ, всегда неразлучно чувство страданія) и жалѣть ее еще больше. Я прежде уже зналъ это, Володя тоже, но мы сами, по догадкамъ отыскивая рѣшенія нѣкоторыхъ вопросовъ какъ-то: почему Петруша К[озловскій] живетъ особенно отъ насъ, почему и на адресахъ папа было «Высокоблагородію», а на адресахъ maman «Ея Сиятельству» и т. д., узнавъ все, что узнаетъ мальчикъ отъ 12 до; 15 лет в пансионе, составили себе понятие о нашем положении. Но в детях есть врожденное чувство тонкой деликатности, которое не позволяло нам доверить друг другу наши открытия. Но Вася, узнав некоторые неимоверные вещи на счет различия полов и происхождения рода человеческого, пришел и стал объявлять нам эти новости, уверяя, что ей Богу это правда, но мы его прогнали, сказав, что он врет и что ему соврали. Потом, разбирая те же вопросы, которые и нас приводили в затруднение, он пришел поверить нам свои умозаключения, но и тут мы его прогнали и сказали ему, что он дрянной мальчишка. Не знаю, как другие дети, но я, когда еще был так молод, что не имел никаких причин подозревать истину, я предчувствовал какую то тайну в моем рождении. Когда меня бывало накажут, поставят в угол, мне всегда приходило в голову, что я самый несчастный мальчик, что я должно быть подкидыш, и что меня за то никто не любит. Это не было предчувствие, а особенная страсть к несчастию, которая есть в душе у каждого человека. Не то, чтобы человек желал бы быть несчастливым, но он любит знать, что он несчастлив. — Отец объявил нам, что едет в деревню и берет нас с собою сейчас же. —

[63] Что-то защемило у меня в сердце, когда он нам это сказал, и мысль моя сейчас обратилась к матушке.

18 Апреля мы у крыльца Краснинского дома вылезали из дорожной коляски, (в которой мы поместились все 4.) Папа, выезжая из Москвы, был задумчив. Когда Володя спросил у него, не больна ли maman, он с грустью посмотрел на нас и сказал, что да. В продолжении дороги он успокоился и был, как и всегда, но, подъезжая к дому, лицо его все более и более принимало печальное и задумчивое выражение, и когда мы выходили из коляски, и он спросил у выбежавшего запыхавшагося Фоки: «где М. Ф.?» голос его был нетверд, и, как мне казалось, что за ответ Фоки такого рода как: «они изволили пойдти в сад», или «они в гостиной», он сейчас бы отдал весь свой выигрыш нынешнего года. Но, несмотря на то, что слезы готовы были брызнуть из его глаз, Фока доложил, что «они уже 6-й день не изволят с постели вставать», и добрый старик Фока, как бы жалея о том, что он обязан был нанести такой удар папа, прибавил в утешение, отворяя в это время дверь в переднюю: «сейчас Маша понесла кашку. Только не знаю, изволили ли кушать». Милка, выпущенная из заключения, с радостью бросилась к отцу и, несмотря на то, что она выражала радость такими красивыми движениями, что весело было смотреть, папа даже не посмотрел на нее, а прошел прямо в гостиную, оттуда в фортепиянную, оттуда в диванную, из которой была дверь прямо в спальню maman. Мы шли за ним. Чем ближе подходил он к этой комнате, и тем более даже; по спине егозаметно было его беспокойство. Он менее опирался на каблук, и, хотя мне не видно было его лица, все телодвижения ясно доказывали это. Взойдя в эту последнюю комнату, он шел уже на самых ципочках, едва переводил дыхание и два раза перекрестился, прежде чем заглянул в щелку затворенной двери. —Там было темно, и слышны были тяжелые вздохи. О, как тяжело все это действовало на наши настроенные к горю тяжелым предчувствием юные души. Из боковой двери выбежала непричесанная Мими с платком в руках и слезами на глазах. Она шопотом сказала только: «Ах, И. А.», и, заметив, [64] что папа берется за ручку замка, она прибавила шопотом и рыдая: «здесь нельзя пройдти — ход из девичьей». Сію минуту, как я это пишу, шум проехавшей мимо окон моих телеги очень испугал меня. Мне показалось, что я еще в этой грустной комнате, где все боялись произвести малейший звук [?] у той двери, за которой на одре смерти лежала та, которую я любил больше всего на свете. Мы пошли через коридор в девичью, в коридоре на дороге попался нам дурачек истопник Аким, который всегда смешил нас. Когда папа прошел мимо его, поклонившись ему, он сделал нам пресмешную гримасу, но что тогда крайне меня удивило, это то, что, вместо того, чтобы рассмешить меня, эта гримаса прибавила еще только грусти. В девичьей две девушки сидели за работой, но, когда они привстали, чтобы поклониться нам, они сделали такие грустные лица, что мне досадно на них стало, я подумал: «зачем они притворяются?» Пройдя еще комнату Мими, папа отворил дверь в спальню, и мы взошли. Направо от двери были два окна, оба заставленные ставешками, которые были не по окошкам, немного малы, и сверху завешены платками; у одного из них сидела89 старушка Афимья.

Налево от двери стояли ширмы, за ширмами, стояла кровать, столик, шкапчик, уставленной лекарствами и волтеровское кресло. На нем дремал доктор; он даже и не слыхал, как мы взошли. На кровати лежала maman, у кровати стояла молодая девушка в белом утреннем капоте. Засучив немного рукава, она терла виски maman одеколоном. В комнате; было почти темно, жарко и пахло [65] <Что-то мятой, одеколоном, Гофманскими каплями и другим, чем, не знаю, как вам описать его, но это было одно из ясных [?] впечатлений моих в эту минуту.

Не только когда я слышу этот запах, но когда я вспоминаю о нем, воображение переносит меня с необыкновенной верностью к этой ужасной минуте.

Девушка эта была соседка наша, о которой maman писала, и которая была известна нам под именем la belle Flamande.90 90 [красавицы фламандки,] 91 91 [красавицы фламандки,] 92 Афимьи. заочно; благословляла, да видно не привел Господь. Потом видно опять подступила хуже боль, приподнялась, моя голубушка, по глазам видно, что ужасно мучалась бедняжка, и опять упала на подушки. «Матерь Божия, не остави их», и уцепилась зубами за простыню, а слезы в три ручья так и потекли. — «Ну потом?» спросил я. — «Что потом, батюшка», и слезы закапали из глаз доброй старушки. Она махнула сморщенной рукой и не могла больше говорить.

Maman умерла въ ужасныхъ страданіяхъ. За что? Помню я, какъ на второй день взошелъ я въ гостиную. На столѣ стоялъ гробъ, в гробу лежала maman. Это было вечеромъ, свѣчи нагорѣли, одинъ дьячокъ сидѣлъ въ дальнемъ углу, и слышно было его однообразное и тихое чтеніе. Лицо было открыто. Я тихо отворилъ дверь, дьячокъ оглянулся, но продолжалъ читать. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть еще разъ на нее. Неописанное чувство страху обуяло всего меня, нервы были разстроены, на щекахъ только-что высохли слезы, я подошелъ къ столу и сталъ смотрѣть, но я видѣлъ только свѣтъ, парчи, серебряные подсвѣчники. Я сталъ смотрѣть пристальнѣе, взоры мои устремлялись на то мѣсто, гдѣ должна была быть ея голова. Розовая подушка, чепчикъ, вѣнчикъ, и еще что-то бѣлое цвѣта воска, которое я принималъ то за лицо, то говорилъ себѣ, что это не можетъ быть — все сливалось вмѣстѣ, и ничего для меня не представляло. Я сталъ на стулъ, чтобы лучше разсмотрѣть, но и тутъ сначала я не вѣрилъ себѣ, что то желтоватое безцвѣтное мѣсто, на которомъ я сначала не могъ разобрать ничего, (мнѣ страшно было вѣрить) было ея лицо, но малу-по-малу я сталъ узнавать знакомыя милыя черты, сталъ [67] вглядываться въ нихъ, и, несмотря на то, что глазъ не было, что на одной щекѣ, подъ кожей, видно было черноватое пятно, складъ губъ, вытянувшіяся линіи щекъ, опущенныя вѣки, лобъ, на которомъ сгладились всѣ морщины, — все носило такой отпечатокъ величія спокойствія и спокойствія неземнаго, что я не могъ оторвать глазъ отъ него. — Я смотрѣлъ, смотрѣлъ и долго смотрѣлъ, сколько времени, я не могъ бы сказать, потому что въ это время не было для меня времени, и о чемъ я думалъ, что я чувствовалъ, этаго описать нѣтъ силъ. Сначала, смотря на это лицо, съ которымъ соединялось столько дорогихъ воспоминаній, я воображалъ и вспоминалъ ее то въ томъ, то въ другомъ положеніи; воображеніе рисовало цвѣтущія жизнью и радостью картины, а передо мною лежала смерть. Воображеніе измучалось этой работой, которая безпрестанно разрушала дѣйствительность.

Я уверен, что ангелы, которые в небесах несли душу моей матери, чтобы вселить ее в жилище праведных и отдать ее. Богу, взяли и мою на время. Так пробыл я, облокотясь к стене до тех пор, пока не отворилась дверь, и не взошел другой дьячок на смену. Это разбудило меня. Все время, которое я провел в этом созерцании, можно вычеркнуть из; моейжизни; я не помню,93 всего того, что происходило в моей душ ѣ. 94 как и всегда посл ѣ слез и горя.

Афектация всегда поражала меня. Он старается и может удерживаться от порывов горести и даже помнит о том, что нужно, стало быть и он не так убит горем, чтобы думать только об нем. Я почувствовал [в] нем [?] это и обвинил его в том же, в чем обвинял и себя. Меня утешала мысль, что не я один бесчувствен. Панафида кончилась, лицо открыли, и все стали прощаться, прикладываться, но нам не позволили. Я стоял и смотрел на эту печальную церемонию. Подошла прикладываться какая то крестьянка с девочкой лет 6 на руках. В это самое время я хотел уйдти и стал кланяться в землю, но только что я нагнулся, меня поразил; страшный крик, но такой страшный, такой пронзительный и исполненный ужаса, что, проживи я 100 лет, я никогда его не забуду, и всегда пробежит дрожь по моему телу, когда я вспомню об этом «а... а... а...» Я поднял голову — на табурете подле гроба стояла та же крестьянка, держа в руках девочку, которая взмахнув руками и отвернув голову, откинулась назад и продолжала кричать страшным испуганным голосом. Я вскрикнул, я думаю, ужаснее этой девочки и выбежал из залы. Неужели здесь, в этом гробу, лежит maman, и она возбуждает ужас, та же maman, с которой мы всегда жили, моя мать?! Это ужасно!!

Я говорю, что есть какое то наслаждение в горе. И вот доказательство: в то время, как я описывал это несчастие, я чувствовал его не слабее, как тогда; мне это доставляло какое то грустное удовольствие. Но довольно. —

Планы отца насчет нас переменились. В пансион мы больше не возвращались, и в ту же осень он повез нас в Д. Гимназию и поручил своему старому приятелю. Перспектива наша была уже не купечество, а университет, служба. Капитала же, который он намерен был положить на наше имя, он не положил, не знаю, почему. Должно быть потому, что весь его капитал, состоящий из 300,000,95 95 Поперек текста на стр. 68 рукописи написано: Впечатл[ѣ нія] В Володи Отца и Н Натальи Сав Савишны .

Смерть матушки однако была для него тяжелым ударом. Это горе так сильно на него подействовало и так скоро прошло, как то лишь бывает с людьми, одаренными такими пылкими страстями и способными быстро увлекаться ими.

Теперь следуют 6 лет новой жизни, обстоятельства которой я вам описывать не буду. Ознакомлю вас только с главными переворотами, случившимися в нашем семействе, и с лицами, составляющими его. Отец жил зимы в Москве, и после 4 удачных зим (в отношении игры) дела пошли худо, и он в две последния зимы проиграл все и остался при св'оих 400 душах, правда, очень хорошо устроенных, потому что летом, живя в деревне, он занимался хозяйством и привел; его в довольно редкие между Русскими помещиками порядок и устройство.

Любочка, я уже вам сказал, кажется, была очень хорошенькая девочка и стала хорошенькой девушкой. Знали, что у отца есть деньги, и что он намерен ей дать хорошее приданое. Подвернулся К. помещик, дальний сосед по имению, но близкий знакомый по охоте, скупой, пожилой и грубой хохол Пестовичъ, [70] сдѣлалъ предложеніе. Обоюдныя условія насчетъ приданаго покончили съ большой тщательностью со стороны Пестовича и съ притворною щедростью и беззаботностью со стороны отца. Любочку мы совершенно потеряли изъ виду. Вся Губернія толковала, что отецъ мой прекрасный, примѣрный отецъ, что онъ такъ пристроилъ дочку, что хоть бы родному. Да и что говорить, какіе балы задавалъ! — Мими Купферталь послѣ свадьбы была отпущена. Семейство Ипатовичъ оказалось чудомъ неблагодарности, по ея словамъ. Что, ежели бы Княгиня была жива и видѣла это? Карлъ Иванычъ давно былъ отпущенъ. Мими жила съ Юзой въ Москвѣ и, неизвѣстно, на какія суммы, нанимала квартиру, лучшихъ учителей всѣхъ возможныхъ искуствъ и наукъ для образованія необыкновенныхъ способностей ко всему Юзы. Подробное положеніе всѣхъ этихъ лицъ вы узнаете изъ послѣдующихъ моихъ записокъ. Теперь поговорю немного про насъ и наше развитіе въ этотъ 6-ти годовой періодъ.

Чтобы понять характер молодых людей, нужно рассматривать поступки их в трех главных сферах и подвиги их на трех этих поприщах; имянно: наук, светского обращения и нежнейшей из страстей. — Под светским обращением я разумею обращение со всеми людьми, с которыми судьба сталкивает человека: высших, ниссших, равных. Начну по старшинству с Володи. В общих чертах описывать характер так трудно, что даже невозможно. Я раз уже пробовал описать вам в общих чертах нашу жизнь в училище, и мне не удалось. Теперь, чтобы дать вам понятие о наших респективных характерах, я возьму эпизоды из нашей жизни самые простые, но постараюсь как можно подробнее передать их вам, и с тою же простотою, [71] с которою тогда они представлялись мне. —

Как уже я сказал вам, мы были поручены одному приятелю папа, у него и жили. — Приятель этот был профессором физиологии человеческого тела и Анатомии, вместе читал он Историю Медицины. Отец мой знавал его в первой своей молодости, был с ним однокашник. Обращаясь всегда в высшем или близком к высшему кругу обществах, отец совершенно упустил его из виду и даже, ежели бы и имел его на виду, то не очень бы обрадовался. Когда же пришло время нас пристроить, папа вспомнил, хотя и не блестящего, но полезного в настоящих обстоятельствах профессора и узнав,; что он преподает вышеозначенные науки, и что он декан и даже одно время исполнял должность Ректора, сообразил, что эта связь, которую совершенно от него зависит поддержать визитом и ласковым обхождением, может быть для него и для нас крайне полезна. Папа почитал бесполезным осведомиться о том, в каком он Факультете был Деканом, довольно того, что это слово звучало приятно в его ушах, особенно с прибавлением Профессор Эмерит [?], не обращая внимания на то, что мы никогда не предназначались к Медицинской карьере; он вообразил, что его влияние на всех молодых людей, воспитывающихся в Университете, всемогуще. Сообразно с этим, сделав первый визит самому Доктору и вторичный его семейству, папа умел, несмотря на пришепетование, внушить величайшее уважение к своей особе будущему нашему покровителю, который, несмотря на все свои прекрасные качества, был очень тщеславен и твердо убедился в том, что он может быть нам полезен, и что это составит его непременную обязанность для того, чтобы не отстать от общества и всегда быть в состоянии возобновить с ним [72] связи, с помощью которых он будет в состоянии прилично пристроить свою 16-ти летнюю дочку, белокуренькую овечку Зинаиду. Но что я рассказываю? Я только хотел сказать, что мы жили у Доктора, и в 1836 году в Апреле Володя, у которого была особенная комната, сидел в ней на большом кресле с полозьями, которое приятно покачивалось, держал в руках тетрадки Уголовного права и, задравши ноги кверху, смотрел с большим вниманием [на] стены и потолок своей комнаты. —

Дело происходило перед экзаменами, за 5 дней до экзамена Уголовного права Профессора Шмерца, который, как то было известно через некоего студента — собаку, который составлял вопросы, был недоволен осанкою Володи, находя ее слишком самостоятельною, и выражался так: «Я знать ничего не хочу; я сужу по репетициям, а г-н Картилин [?] отозвался, что он не м может приготовить всех прочитанных лекций. Посмотрим, он умен, я знаю, но и я тоже тверд в своем слове. Г-н К. еще молод, и ему нужно пробыть два года в 3-ем курсе для узнания основательнее предмета».

Понятно, что Володя занимался этим предметом преимущественно перед другими и неусыпно. Комната его была расписана по всем стенам Филоссофиями уголовного права и даже в одном месте конспект смешанных теорий доставал до потолка. Меблировка Володиной комнаты состояла из кресла на полозьях, смело, как говорил Володя, кинутаго на середину комнаты. Все находили, что это кресло, хотя и чрезвычайно приятно в нем качаться, стоит не у места, но Володя утверждал, что это так нужно, и что он, как хорошие живописцы, не размазывает тщательно картины, a смело; сажает шишки. Он так выговаривал это слово шишки» и, сжимая все [73] пальцы правой руки, делал ими движение, как будто бросая что-нибудь с отвращением, что все слушавшие его невольно убеждались, что это кресло шишка и стоит прекрасно.

Заговорив о шишках, я нахожу, что это темно для всех, кроме членов нашего семейства [и] коротких знакомых, и понять настоящее значение того, что я говорю, может только человек, которого я называю понимающим. Я обещался вам растолковать то, что я называю понимающими [и] непонимающими людьми. Нет удобнее случая. Но приступая к этому объяснению, я боюсь, что не съумею провести для вас эту черту, которая в моих глазах разделяет весь род человеческий на два разряда. Ни один из качественных противоположных эпитетов, приписываемых людям, как-то, добрый, злой, глупый, умный, красивый, дурной, гордый, смиренный, я не умею прилагать к людям: в жизни моей я не встречал ни злого, ни гордого, ни доброго, ни умного человека. В смирении я всегда нахожу подавленное стремление гордости, в умнейшей книге я нахожу глупость, в разговоре глупейшего человека я нахожу умные вещи и т. д. и т. д., но понимающий и не понимающий человек, это вещи так противоположные, что никогда не могут слится одна с другою, и их легко различить. Пониманием я называю ту способность, которая способствует нам понимать мгновенно те тонкости в людских отношениях, которые не могут быть постигнуты умом. Понимание не есть ум, потому что, хотя посредством ума можно дойдти до сознания тех же отношений, какие познает понимание, но это сознание не будет мгновенно, и поэтому не будет иметь приложения. От этого очень много есть людей умнейших, но не понимающих; одна способность нисколько не зависит от другой. —

[74] Такт опять совсем другое дело. Такт есть умение обращаться с людьми, и хотя для этого умения необходимо понимание отношений людских, но это понимание может происходить от привычки, от хорошего воспитания, а чаще всего люди, так называемые с тактом, основывают эту способность на хладнокровии, на умении владеть собою и на медленности и осторожности во всех проявлениях. От этого большей частью люди с тактом люди непонимающие. Медленность и хладнокровность совершенно противоположны этой способности, основанной, напротив, на быстроте соображения. Какая разница между человеком, который едет с визитом соболезнования в дом, хозяева которого сильно огорчены потерею какого нибудь родственника и говорить там, почитая то своею обязанностью, пошлые и избитые фразы участия, и тем, который, предвидя в этом визите много тяжелых минуть, не едет вовсе? Какая разница между человеком,; который с первого взгляда на другого человека говорит вам: «это порядочный человек», и тем, который парикмахера принимает за артиста? Какая разница между тем человеком, который, когда кончился анекдот, спрашивает вас: «ну, а потом?» не понимая, как груб этот вопрос, и тем, который, когда вы только начинаете рассказывать, оценил уже ваш рассказ и никогда не спросит этого? Разница между человеком понимающим и непонимающим. Самые приятные отношения с людьми понимающими. Есть много понятий, для которых не достает слов ни на каком языке. Эти то понятия могут передаваться и восприниматься только посредством понимания. Чтобы передать такого рода понятие, для которого нет выражения, один из собеседников говорить другому один из признаков этого понятия или выражает его фигурно; другой [75] по этому признаку или фигуре, a более по предшествующему разговору и выражению губ и глаз понимает, что первый хочет выразить, и, что бы еще более объяснить понятие и вместе с тем показать, что оно для него понятно, говорить другой характеристический признак. Это средство распространяет круг разговора и притом доставляет большое наслаждение. Когда люди привыкли один к другому, то игра эта идет с необыкновенною быстротою, и чем быстрее, тем приятнее, как игра в мячь. В нашем семействе понимание весьма развито, и сначала я полагал, что оно произошло от одинакового воспитания, оттого что каждому из нас вся жизнь другого известна до мельчайших подробностей, одним словом, что оно происходило от сродства в мыслях, так же, как и может существовать независимо от способности понимания во всяких кружках, но сталкиваясь с различными людьми, я убедился окончательно, что, несмотря на чрезвычайную разницу в прошедшем с многими людьми, некоторые сейчас понимали, другие, как ни часто я с ними сходился, всегда оставались непонимающими, и что резкая черта эта между всеми людьми существует, хотя и с подразделением: на людей, понимающих всегда и везде, и на людей, понимающих в известном кружке и вследствие известных обстоятельств. Я привел пример шишки. Шишка называлась у нас такая вещь, которая поставлена не у места, с претензиею на laisser aller.96 96 [дать свободно развиваться событиям.] шишка и значило гораздо больше. Так, шишка говорилось о известном способе завязывать галстук; даже в разговоре, в лекциях профессоров некоторые отступления назывались шишка. Много было у нас таких понятий, выраженных странно, много типов. Например, в то время, как перестали носить штрипки, со стрипками выражало очень; [76] галстук «со стрипками», прическа «со стрипками», даже разговор и манера танцовать «со стрипками» были для нас вещами очень ясными. Продолжаю. Меблировка комнаты состояла из этого кресла на полозьях, дивана, который очень искусно превращался к вечеру в кровать и к утру опять приходил в первобытное положение, ломберного стола, который всегда был раскрыт, и на котором лежали книги, тетради, пенковая трубка, из которой никто не курил и, так называемая, [изюм]ная чернильница с подсвечником в середине. (Один раз, расспрашивая Володю об одном молодом человеке, юнкере, нашем родственнике, я сказал ему, не удовлетворяясь его ответами: «да ты дай мне о нем понятие. Что он глуп был?» — «Нет, он еще молоденькой мальчик был, ни глуп, ни умен, так себе, но, знаешь, в таком возрасте, в котором всегда бывают смешны молодые люди. У него была губительная слабость, от которой, я всегда уверял его, он расстроит и желудок и обстоятельства, это изюм покупать.» — «Как изюм? спросил я. «Ну да как изюм? Как есть деньги, уж он не может выдержать, посылает в лавочку покупать изюм, не изюм, так пряники, а не пряники, так саблю или тёрку какую нибудь купит.») С тех пор изюмом называется у нас всякая такого рода покупка, которая покупается, не потому что ее нужно, а так. Володя признавался, что чернильница эта была куплена в изюмные времена, да и вид она имела изюмный.

Доктор, должно быть предполагая, что посещение его никак для нас не может быть неприятно, заходил очень часто то в мою, то в Володину комнату. Он долго сидел у меня, и, несмотря на то, что действительно мне было некогда переливать с ним из пустого в порожнее на какую-то филоссофическую тему, несмотря на то, что перед тем, как он взошел ко мне, я с математической верностью рассчел, на сколько часов предстоит мне занятий, и, несмотря на то, что я сказал [77] сам себе, что не дам никому помешать себе, прямо скажу, что мне некогда, он сидел у меня, и, хотя я слушал его и сам отвечал ему, мысль моя была занята тем, что глупо, бессмысленно из ложного стыда расстроивать порядок своих занятий. А между тем что то говорило во мне: «совестно сказать ему, что некогда; он так рад поговорить старик с человеком, об уме которого он весьма высокого мнения, и говорит он не глупо, главное же, как заметить ему, что он мне мешает, когда он в полной уверенности, что делает мне превеликую честь и удовольствие. Впрочем он сам скоро уйдет, не стоит и обижать его. Вот Володя, тот, хотя также хорошо понимает все эти тонкости, и хотя ему нужнее его задобривать по случаю дочки, но Володя сейчас скажет, и видно, что ему это труда никакого не стоить. Я тоже могу, но это стоит мне всегда большего труда, и я сделаю это раз,; два, но никогда такое обращение не взойдет мне в привычку, а, чтобы успевать в делах мирских, это необходимо, и от мала до большего между мной и Володей эта разница. Должно быть от этого Володя приобретает влияние на других. Ведь доктор, хотя старик, но уважает его; это видно во всем его обращении.»

Так рассуждал я втихомолку, а Доктор, преспокойно усевшись на моей постели, так покойно, что не было надежды, чтобы он когда-нибудь встал, рассуждал вслух: «Я все-таки полагаю, что те люди, которые, как вы говорите, счастливы своей независимостью и твердостью, с которыми переносят неудачи, не могут быть совершенно счастливы. Эгоизм происходит от слабости. Они не могут любить, потому что не чувствуют довольно силы, чтобы сделать счастье других людей. Как не говорите, а этих людей я презираю». Он сбил ногтем среднего пальца пепел с конца сигары. Я сам как-то затеял речь об эгоистах, теперь же вовсе не слушал, и мысли мои можно было перевести вот как: «что он толкует слабость, чувствуют силу какую-то, [78] не хочется мне спорить, а стоит, чтобы его сбить, только спросить, что он разумеет под этими фразами; и долго ли еще он намерен сидеть; должно быть еще докурит эту сигару; хоть бы он к Володе пошел». Ожидания мои сбылись. «Поверьте мне, М. A., вы еще молоды, нет выше счастия для человека известных лет, как иметь такое занятие, которым бы он занимался с любовью. Вот я, например, да впрочем, что вам говорить; вы знаете, как я живу», и он так разгорячился, что, не доканчивая доказательства, каким образом он один умел найти счастие (что впрочем он мне неоднократно доказывал), он встал, бросил сигару за окошко и сказал: «однако вам надо заниматься; не хочу вам мешать, теперь, я знаю, для студентов минута дорога» и вышел.

Когда мне бывало помешают в занятиях, как помешал этот Доктор, не столько мешают тем, что отрывают от занятий, но, так как я очень впечатлителен, расстроивают настроенность духа. Только что он ушел, я не сел заниматься, а вышел, слышал, как он взошел к Володе, потянулся и стал ходить по комнате, улыбаясь и думая, Бог знает о чем: и о том, что он добрый человек, но очень тщеславен, о том, что из чего он так хлопочет рисоваться передо мной своими добродетелями, о том, что славно, что он ушел, но что можно зайдти к Володе, отдохнуть и поболтать; притом же я не встал, как он уходил, может он обиделся.

Володя сидел в той же позе, Доктор на диване и толковаль что-то о том, что по его мнению, человеку без средств жениться на девушке тоже небогатой, он почитает делом подлым и нисским и т. д. «Как это попал на этот; пунктъу нихъ разговоръ? — подумалъ я — и какъ онъ можетъ съ [79] жаромъ толковать обо всемъ. Должно быть у него нѣтъ никакихъ убѣжденій, отъ этого онъ какъ-то страненъ и стыдливъ, а иногда грубъ и неловокъ въ обращеніи. Теперь, напримѣръ, онъ не замѣчаетъ, что этотъ разговоръ похожъ на намекъ Володѣ, который волочится за его дочерью. Я бы растерялся въ такомъ положеніи, а Володя чудо какъ холодно и просто отвѣчаетъ ему, что нельзя предполагать, чтобы человѣкъ, имѣющій нѣкоторыя способности, не нашелъ средствъ содержать семейство, «и притомъ, говорилъ онъ, любовь извиняетъ его, ежели бы даже жена его перемѣнитъ образъ жизни», что любовь мужа для нея должна замѣнить эту потерю.

— «А для детей что облегчит нищету? Нежные речи и воркованье родителей, которые, поверьте, в бедности перестанут нежничать?»

Должно быть тут он заметил, что этот разговор мог иметь отношение к взаимному отношению его к Володе, и он сейчас же и чрезвычайно неловко и глупо переменил тон.

Вы понять не можете, сколько положение наше заставляло нас переносить страданий таких, о которых и мысль не придет другому. Я сначала думал, что эти страдания происходили только от дурной наклонности анализировать все, даже пустую речь пустого человека, но теперь я убежден, что, вследствие нашего положения и беспрестанных мелких страданий для самолюбия, развилась эта способность. Вам бы никак не пришла в эту минуту та мысль, которая заставила пожелать доброму старику всего самого дурного за его неловкость. Ежели бы я был помоложе, я бы заплакал. Положим, он говорил без всякой цели, но для нас это было тяжело. Рождением и воспитанием поставленные на такую степень, с которой, естественно, мы могли не то, чтобы презирать его, по крайней мере нисколько не нуждаться в Докторе, мы в тоже время были в таком положении, что могло казаться, что Володя за честь почитает получить по выходе из Университета руку Докторской дочки. Во всех [80] такого рода случаях я всегда страдал гораздо больше за братьев, чем за самого себя. Часто приходила мне мысль, глядя на гордое, прекрасное и всегда спокойное лицо Володи, что бы было, ежели бы кто нибудь пришел и сказал бы ему в глаза: «ты..........97 97 Точки в подлиннике. важное; «что ежели кто нибудь подойдет и ударит изо всех сил его по носу кулаком. Что будет?»

Доктор стал закусывать губы и покраснел даже. «Да, я с вами согласен в том, что, ежели человек твердо уверен в том, что может быть опорою своего семейства...»

Я уверен, что Володя все заметил не хуже моего, но он остался также спокоен и продолжал с улыбкой и таким тоном, который принимают обыкновенно, чтобы кончить разговор: «Пускай даже он обманется в своих надеждах, приведет в бедность свое семейство, этого я и знать не хочу, вы будете смеяться, но я того мнения, что любовь, истинная любовь извиняет все». Он помолчал немного, взглянул на свои тетрадки и, сейчас же обратившись к Доктору: «вы меня извините, Доктор, но я теперь работаю решительно без отдыха». Он указал на стены, на потолок, улыбнулся, встал с места и взял в руки тетради. Что значили все эти движенья, трудно объяснить, но должно быть Доктор их очень хорошо понял, потому что сейчас простился и просил зайдти к нему вечером. Вслед за ним взошел товарищ наш по [81] Университету, веселый, добрый и очень порядочный молодой человек З. Володя очень обрадовался ему, потому что был с ним большой приятель, и как-то всегда они с ним вместе влюблялись и не ревновали друг к другу. Я очень обрадовался ему, потому что он вывел нас из неприятного положения. После такого разговора, который был с Доктором, и вообще после разговора, в котором было что нибудь неприятного, я не люблю оставаться с глазу на глаз с человеком, которого я и который меня хорошо понимает... Говорить, вспоминать и разбирать то, что было неприятного и скрытого в разговоре, кажется тяжелым, и мне всегда не хочется начинать, между тем молчать о такой вещи, которую мы очень хорошо оба поняли, тоже смешно и неуместно, оттого что мы могли бы сообщить друг другу интересные вещи на этот счет.

— Ну умо-ри-тельно, бтец.

— Что?

— Да милые Коры и надеюс на вашу любезность и все.

Надо заметить, что у них был между собою условленный язык. Например, все фамилии девушек, за которыми они волочились, они переделывали и придавали окончания множественного числа. Надеюс на вашу любезность — значило мать Коровиной, а Коры — сама Коровина (девушка.)

— Когда же ты их видел? Да, я и забываю, что только я, несчастный, работаю, как лошадь, а ты по пунктам разъезжаешь. (Пунктами назывались предметы любви.)

— Нынче был у них, бтец, ведь надеюсь на вашу любезность именинница. Приезжаю я часов в 12, уж народу пропасть: все любители Коров, — лось, милашка Андреев; (технических названия лиц), одним словом, вся компания Коровская, которую ты так ненавидишь, все собрались и трудятся ужасно есть пирог, любезничать и притом иметь величавый вид, что очень трудно, когда рот набит тестом, в одной руке шляпа, в другой тарелка, и еще предлагают бокал. Ну я затмил их совершенно; так приняли, [82] что уже дело начинает принимать серьезный характер и очень. Как мы уселись с милыми Корами, знаешь, на возвышении над плющем, надеюсь на вашу любезность куда то отправилась и папаша тоже, и того и ждал, что для имянин они выдут с образами. Да, до чего? Филип мой мне рассказывал. Только-что я приехал, из всего собрания кучеров вызывают его на крыльцо и для имянин надеюсь на вашу любезность подносют ему стакан вина. По какому случаю? Неизвестно».

— Неужели, подхватил Володя, это очень мило, и Филип, я воображаю, как доволен; теперь уже ты с ним не советуйся — il est corrompu.98 98 [он развратился.]

— Очень, т. е., как тебе сказать? Он приостановился и сделал движение, которым, видно, хотел заменить недостаток точности выражений. Свежи были очень как лицом, так и туалетом. Серенькое, тебе уже известное, платье, не менее известная черная ленточка. Любезны были очень, но что-то я ко всему этому был очень хладнокровен. Не знаю, или это излишняя любезность милых родителей, или то, что просто этот пункт становится плох, или меня расстроило то, что, как я взошел, они рассыпались в любезностях с этим дураком, ну, как его, толстого этого..... Улининым [?] и потом что-то шептались с юными Корами. Не то уж, окончил он с грустным лицом.

— Так и лучше бы, сказал Володя, заниматься бы экзаменами, вот как я, тогда бы не охладел.

— Ах, да, об тебе с милой улыбкой очень расспрашивали, отчего тебя не видно, и заботились о том, что перейдешь ли ты, как бы не помешал тебе Шмерц. Ужь откуда она это знает, удивительно, прибавил он, заметя, что Володя конфузится.

— Верно этот дурак, наш покровитель, по всему городу благовестит, прибавил Володя — ведь ему только и занятия, что о нас говорить».

[83] — Что ты на него так сердит? Нет, он славный. Однако послушай, нынче еще день можно еще жуировать. При этом он взял со стола тетрадки Володи и отодвинул их подальше. «Поедем по пунктам, пожалуйста, и М. с нами поедет», сказал он, обращаясь ко мне. — У него была такая удивительная веселость, что хотелось всегда участвовать в; ней, и притом он и сам не понимал веселости иначе, как avalanche.99 99 [лавина.] пожалуйста, поедем» до тех пор, пока действительно находил настоящую и убеждал. Но когда он обратился ко мне, я был в самом дурном расположении духа. Слушая их веселый, беззаботный разговор, мне в душе было им завидно, но я, сколько не пробовал, не мог и не умел так волочится, как они, и поэтому в эту минуту бес научал меня презирать их веселость, и что как они мною мало занимаются, так и мне надо мало заниматься ими и идти в свою комнату, но я не уходил. Надо заметить еще, что я так же как и они, был влюблен почти во все пункты, но не мог действовать так же, как они, потому что сталкивался бы везде с братом, а брат меня так хорошо понимал, и я его, что это столкновение было бы нам неприятно. Поэтому, когда он обратился ко мне, я сконфузился и отвечал, что «нет». Он был человек понимающий, поэтому не продолжал настаивать, сообразив, что это предложение мне неприятно, но ежели бы у него спросить, почему оно мне неприятно, он верно ошибся бы и сказал, что я Филоссоф и не люблю этих вещей.

— Удивительно, я не знаю у него ни однаго пункта, прибавил Володя, может быть и есть таинственный какой нибудь, но мне до сих пор неизвестен.

Мне опять было больно, что сказал Володя, тем более, что я знал, что он не сказал [84] бы этого, ежели бы мы были с ним с глазу на глаз. Я уверен был, что он, хотя темно, но понимал отчасти причину моей филоссофии. Отчего это, я не раз замечал, между людьми, которые друг друга хорошо понимают, говорятся в обществе такие вещи, которые наедине не скажут ни за что друг другу? Поговорив еще и довольно подробно о разных пунктах, они сделали расписание порядка, по которому следовало нынче отправляться по пунктам, следующее. Прежде ехать к Корам, но зайдти нельзя, потому что был утром; стало быть только постоять под окошком. Оттуда к Бронам; смотря по обстоятельствам взойдти или нет, но во всяком случае оставить знак своего присутствия, потом к 10,000,000 (так называлась одна девушка, в которую тоже был влюблен Володя и название это получила от того, что, когда З. уезжал на ваканции, то просил Володю писать к нему и доносить о ней, но для того, чтобы в каком нибудь случае не открылось это дело, писать о ней под названием 10 миллионов. Я полагаю, что осторожность эта была совершенно излишняя.) и т. д. и т. д.

— A где Васенька? спросил З., не поедет ли он? Что он нынче филоссоф, артист, un homme tout à fait comme il; faut100 100 [вполне порядочный человек]

— Однако теперь еще рано, а я до 8 часов буду заниматься, в 8 ты приезжаешь, а теперь прощай.

— Ну хорошо, так я пойду к покровителю; ты ведь обещался прийдти к нему, так зайди за мной — это будет 5 пункт.

То, что сейчас так легко и просто сказано было о Васеньке, с некоторыми пояснениями даст вам ясное понятие о его характере в это время. [85] В какое бы положение не поставила судьба человека, она всегда дает ему способы быть довольным им. Чтобы быть довольным в том положении, в которое нас поставила судьба, нужно иметь одну из трех качеств: или твердость характера и практическую способность к жизни, которой наделен в высшей степени Володя, или умение [1 неразобр.] всегда и во всем свое тщеславие, умение, которым могу похвастаться, или какую нибудь одну блестящую специяльную способность, которой был наделен Васенька. Вы знаете, какой он был музыкант! Природа, как нарочно, разделила эти качества между нами 3-мя. Известно, что, когда ищешь одну вещь между многими, ту, которую нужно, находишь последнюю. Это справедливо даже тогда, когда молодой человек ищет себе дорогу. Васенька рожден, чтобы быть артистом, но он не убежден в том, что это его призвание, и вместе с тем он ищет какую нибудь специальность и бросается то на филоссофию, т. е. на такую дорогу, на которой прогресс его не будет поверяться практической жизнью, и вместе с тем из которой он может почерпнуть убеждение о своем достоинстве, то на музыку, но к несчастию не остается на этой дороге, но на grand genre,101 101 [светскость,] стать; в него. Иной день он только и говорит, что о большом свете и с презрением смотрит на все, что́ не большой свет, другой день он сидит за каким нибудь Шилингом, которого не понимает, и все пустяки кроме Филоссофии. За музыку же, за настоящую наклонность и способность, к несчастию он реже всего принимается. —

Ах, как он славно играл! В наше время (а может быть, и всегда так было) развилось несметное количество музыкантов, которые не занимаются музыкой, ничего не умеют играть, и вместе с тем всегда и при всех имеют дерзость играть и судить и рядить о музыке. Иногда у этих безграмотных Господ точно есть талант, но к несчастию от лени или от убеждения, что подчиниться труду и общепринятым правилам значит подавить талант, взгляд их делается односторонним руки неспособными, и сами они делаются очень неприятными. Большей частью жертвою этих Господ делаются фортепияно, на котором они екзекютируют свои фантазии, состоящия из ряду диссонансов и консонансов, хотя и правильно, не имеющих никакого смысла. — Эти Господа играют по слуху все, что слышут, и искажают лучшия вещи. Обыкновенно они удаляются от людей, основательно понимающих музыку, и даже с презрением отзываются о них, называя их педантами и Немцами, произведения же своих талантов отдают на суд людей, которые безразлично говорят «c’est charmant»102 102 [это очаровательно] 103 103 [Она исполнила чудесную органную пьесу или трогательную бемольную мелодию.] 104 104 [большая часть публики была на их стороне.] теперь; только слушаю и продолжаю краснеть. Что люди всегда любят говорить о том, чего не знают, это слабость общая всем. Что можно любить музыку и иметь талант, но не посвятить себя ей, это тоже я понимаю, но почему ни о какой науке, ни о каком художестве нельзя услыхать столько совершенно бессмысленных рассуждений, как о музыке, и с такою огромною самоуверенностыо, я не понимаю.

Васенька принадлежал к числу безграмотных и светских музыкантов, но с тем только исключением, что, несмотря на его лень, он так хорошо чувством понимал и играл всякую вещь по слуху, что в отношении исполнения нечего было желать, но зато рассуждал он о музыке, как дитя, по незнанию и, как Бах, по самоуверенности. Сколько раз меня, который с 16-ти лет начал серьезно и не перестаю до сих пор заниматься наукой музыки, он ставил в ничто и заставлял молчать каким-нибудь до того безграмотным и высокопарным аргументом, что я видел, что заставить его согласиться со мною нельзя, иначе как объяснив ему всю теорию музыки с самого начала, что было бы слишком долго. Я помню у нас был разговор по тому случаю, что, не помню, в пиесе, [88] Васенька имитацию в басу назвал фугой.

— «Послушай, как хорошо я проделал фугу».

— Так это не фуга, a имитация, говорю я.

— Вечно ты споришь, ну как же не фуга. Вот тебе rondo Бетховенской сонаты. Разве это не фуга. Ну и моя точно то же. Ну имитация, прибавил он, видя, что я не соглашаюсь, только это разные названия одному и тому же.

— Нет, не одно и то же, потому что у тебя мотив имеет одно основание тонику как в теме, так и в подражании, а там сначала мотив имеет основанием тонику, а потом доминанту.

— Ну началось — des grands mots vides de sens.105 105 [громкие слова без смысла.] 106 106 [доминанта?]

— Le ton dominant c’est le ton mineur.107 107 [доминанта это минорный тон.]

— Ну так что ж?

Я замолчал, и Васенька был убежден, что я, а не он говорил слова без смысла, и что я виноват, что он меня не понимает, и что я про доминанту сказал только, чтобы пощеголять словцом.

Шарлатанство в чем ужасно, что они некоторые музыкальные термины присвоили в свой язык и понимают их совсем навыворот, например фуга у некоторых значит «avec fugue»108 108 [с подъемом] переврали,; как из «negligé»109 109 [небрежный] 110 110 [гулять]

Разговор шел довольно вяло. Ежели бы другой человек, более беспечного характера, был на моем месте, он, верно, умел бы оживить его, но меня не оставляла мысль, которую выразил В., что они думают: «зачем он к нам приехал?» Допрашивали меня о том, в каком я классе, [89] на что я отвечал, что в третьем курсе; спрашивали, что учат у нас. Я сказал, что математику. Спрашивали, не у нас ли учит Пр. Мит. Я отвечал утвердительно, что он читает Дифференциальное исчисление, а Ив. интегральное, а Эт. Физику, а Н. Астрономию. «Но кто же математику то читает?» спросила хозяйка. По этому вопросу я заключил, что она весьма ученая дама, но не нашел ответа. Притом же мне казалось, что надо бы дать разговору другой оборот, а то он похож стал на книжку с вопросами и ответами, и верно по моей вине, думал я. Но что спросить у людей, которых в первый раз вижу? Я попробовал говорить о городе и его удовольствиях, но, хотя и говорил, перемешивая рассказ о жителях довольно остроумными замечаниями, я замечал в глазах слушателей выражение учтивого внимания. Вместе с тем, раз приехавши, я хотел оставить о себе хорошее мнение и в молчании придумывал чем бы блеснуть, и, хотя много в это короткое время пробежало блестящих мыслей в моей голове, я упускал время сказать их. Мне ужасно досадно было видеть, что они чувствуют, что пора бы и ехать мне домой и что я не очень приятный молодой человек, и досадно было, что приличия не позволяют сказать им прямо: «вы не думайте, что я всегда такой дурак, я, напротив, очень не глуп и хороший человек; это только я с первого раза не знаю, что говорить, а то я бываю любезен, очень любезен». Зачем они говорят со мною так, как с мальчиком и жалким мальчиком; они верно думают, что я смущаюсь от мысли о моем положении. Эта мысль всегда мне придавала энергии. «А, впрочем, пускай их думают, что хотят, мне что за дело», и я взялся за шапку. Но в это время в комнату взошла Л. А. (она ходила гулять с сестрой), и за ними здешний молодой человек. Л. А. с детским удивлением посмотрела на меня, когда ей сказали, кто я, и сейчас, снимая шляпку, назвала меня «mon cousin» и стала что-то рассказывать, как давно знакомому человеку. Доброта ли это или глупость, не знаю, но я ее полюбил за это.

[90] Молодой человек, которого я прежде встречал и знал за дурака, был недавно представлен в их дом, но, несмотря; на это, взошел так развязно, о погоде и о обществе, о тех же самых предметах, о которых и я принужден был говорить, говорил с таким жаром, что с ним, как я заметил, говорили без всякого принуждения. Он спорил о погоде, доказывал что-то, приводил примеры из прошлого года, и так громко, что из другой комнаты непременно захотелось бы послушать этот занимательный разговор.

«Неужели, думал я, этим преимуществом передо мной он обязан своей глупости, тому, что у него в голове ничего другого нет, а что я не могу говорить о погоде и думать о ней; я в это время обыкновенно думаю о другом, поэтому не говорю от души.»

Л. А. въ это время, разговаривая со мной о жизни въ этомъ городѣ, дала мнѣ замѣтить, что они знакомы почти со всѣмъ здѣшнимъ обществомъ. Эта новость для меня была непріятна; мнѣ казалось сначала, что она никого не знаетъ, и что я буду ея ресурсомъ, но теперь я боялся, что она, какъ и многіе другіе предметы моей страсти, пропадетъ для меня въ этомъ свѣтскомъ кругу, къ которому никогда не могъ привыкнуть. Я представилъ уже себѣ ее на балѣ Губернатора рука объ руку съ племянницей [1 неразобр.]111 111 Фамилия, начинающаяся: Кор 112 112 [согласиться протанцовать со мной кадриль] за; его свояченицей, она мелькнула в моей голове. Эта мысль довела мое смущение до такой степени, что хозяину видно было очень тяжело говорить со мною, и что, надев шляпу как то на бок, а шинель почти навыворот и споткнувшись еще, я весь в поту, с слезами на глазах, совершенно неестественно выскочил на улицу. Как ужасно и сильно я страдал в подобные минуты, описать невозможно. Это на меня находило днями, и это похожо на болезнь. Были такие дни, в которые малейшая вещь могла меня довести до такого смущения, от которого я плакал.

Отчего бы это? Когда сконфужен, Бог знает, откуда берутся столы и полосушки, о которые спотыкаешься. Будь дома я один, я способен сделать 1000 самых замысловатых прыжков посреди расставленных кеглей, не зацепив ни одну и ни разу не споткнувшись.