ВАРИАНТЫ ИЗ РУКОПИСНЫХ РЕДАКЦИЙ «НАБЕГА».

* № 1 (І ред.).

«Очень вам благодарен за ваши одолжения и советы, и я намерен воспользоваться как теми, так и другими; но скажите пожалуйста: как вы предполагаете: куда пойдет этот отряд?»

«Что предполагать?» с угрюмым видом отвечал мне мой собеседник, «верно опять на завал; больше и идти некуда».

«Какой это завал?» спросил я. —

«А вот какой это завал: в четвертом годе, когда мы его брали, в одном нашем батальоне было 150 человек потери, в третьем годе две сотни козаков занеслись вперед да и попали в такую трущобу, что из них вряд ли десятый человек вернулся; да и в прошлом годе опять же под этим завалом нас пощелкали таки порядочно».

«Вы, кажется, ранены в этом деле?» спросил я; капитан кивнул головой. — «Неужели этот завал так хорошо укреплен, что его никак нельзя взять?» спросил я.

«Какой, нельзя взять, да его каждой год берут. Возьмут да и уйдут назад; а они к будущему году его еще лучше укрепят. — Говорят, теперь они его так устроили, что придется за него поплатиться дорого».

«Отчего же не удержут навсегда это место, не построют крепости?»

«А подите спросите», отвечал мне Капитан, подавая руку, и вышел из комнаты.

Я привел вам разговор мой с Штабс-капитаном А... не для того, чтобы познакомить вас с мнениями этого старого Кавказца, а только для того, чтобы несколько познакомить вас с его личностью, — мнения его не могут быть авторитетом вообще и о военных делах в особенности, потому что Капитан человек, известный за чудака, вечно всем недовольного, и за страшного спорщика. — Мнение его о завале, который будто бы без всякой пользы брали четыре раза сряду, было совершенно ошибочно, как я узнал то впоследствии от людей, близских самому Генералу. — Когда я стал повторять при них слова Капитана, меня совершенно осрамили и очень ясно доказали мне, что это делалось совсем не для того, чтобы иметь случай получать и раздавать награды, а по более основательным и важным причинам. — Вообще капитан пользуется не совсем хорошею репутациею в кругу этих господ: они утверждают, будто он не только недалек, но просто дурак набитый и притом грубой, необразованный и неприятный дурак и сверх того горький пьяница; но хороший офицер. — Последнее обвинение — в пьянстве — мне кажется не совсем основательным, потому что, хотя действительно Штабс-капитан имеет красное лицо, еще более красный нос и пьет много, но он пьет регулярно, и я никогда не видал его пьяным.

Когда я спрашивал о нем — храбр ли он? мне ответили, как обыкновенно отвечают Г-да Офицеры в подобных случаях: «то есть — как храбр?.. Также как и все. — Здесь трусов нет». —

* № 2 (I ред.).

В свите Генерала было очень много офицеров; и все офицеры эти были очень довольны находиться в свите Генерала. Одни из них были его адъютанты, другие адъютанты его места, третьи находились при нем, четвертые — кригскомиссары или фельдцех... или квартирмейстеры, пятые командовали артилерией, кавалерией, пехотой, шестые адъютанты этих командиров, седьмые командовали арьергардом, авангардом, колонной, восьмые адъютанты этих командиров; и еще очень много офицеров — человек 30. — Все они, судя по названию должностей, которые они занимали, и которые очень может быть, что я переврал — я не военный — были люди очень нужные. — Никто не сомневался в этом, один спорщик Капитан уверял, что все это шелыганы, которые только другим мешают, а сами ничего не делают. Но можно ли верить Капитану, когда эти-то — по его словам — шелыганы и получают лучшия награды?

* № 3 (I ред.).

Генерал, Полковник и Полковница были люди такого высокого света, что они имели полное право смотреть на всех здешних офицеров, как на что-то составляющее середину между людьми и машинами, и их высокое положение в свете заметно уже было по одному их взгляду,85 Над строкой надписано: по их, хотя военным, но совершенно английским одеждам про который Г-да Офицеры говорили: «О! как он посмотрит!» Но Кап Капитан говорил, что у Ген Генерала был не только не величественный, а какой-то глупый и пьяный взгляд, и что Русскому Генералу и Полк Полковнику прилично быть похожим на Р Русских солдат, а не на Английских охотников.

* № 4 (I ред.).

Гикание Горцев есть звук, который нужно слышать, но нельзя передать. Он громок, силен и пронзителен, как крик отчаяния; но не есть выражение страха. Напротив, в этом звуке выражается такая отчаянная удаль и такой зверский порыв злобы, что невольно содрагаешься. — Звук пуль, который я в первый раз слышал, напротив доставил мне удовольствие — Их жужжание и визг так легко и приятно действуют на слух, что воображение отказывается соединять с этим звуком мысль ужасного; и я понимаю, не принимаю за хвастовство слова тех, которые говорят, что свист пуль нравится и воодушевляет. — Человек испытывает удовольствие или неудовольствие не вследствии рассуждения, но вследствии инстинкта, до тех пор пока опыт не подтвердит рассуждения так сильно, что рассуждение сделается инстинктом. — Поэтому-то я испугался не выстрела, но гиканья; поэтому тоже впоследствии, когда я в первый раз был в деле, я с истинным наслаждением слушал, как пули летали мимо меня; но испугался ужасно, когда услыхал первый выстрел из нашего орудия. По той же причине неприятное шипение ядра сильнее действует на дух, чем жужжание пуль; и люди, которые имеют дурную привычку кивать головой от пули, кивают больше всего в ту минуту, когда она сухим коротким звуком прекращает приятный, — ударяясь во что нибудь.

* № 5 (I ред.).

В ауле не видно ни души; только кое-где, около заборов убегают испуганные петухи и куры, ишаки (ослы), собаки. На луже под горой спокойно плавают утки, не принимая никакого участия в общем бедствии. Не даром виднелись ночью огни и выскакывал оборванный Джемми, махал палкой с зажженой соломой и кричал во все горло. — Чеченцы еще ночью выбрались из аула, увели своих жен и детей и вытаскали все свое добро — ковры, перины, кумганы, скотину, оружие — под кручь, к которой не подойдут Русские, потому что из под подрыва много выставится заряженных винтовок. —

Опять не удалось нам с храбрым полковником показать своей удали: не кого ни бить, ни рубить. Только из за заборов изредка летают пули; но и это не его дело; к заборам послана пехотная цепь. — Я пришел в себя от воинственного восторга только тогда, когда мы остановились. В то время как мы неслись, я ничего бы не побоялся и, кажется, был способен из своей руки убить человека; но теперь я испытывал, стоя на месте без всякого дела, совсем другое чувство. Пули, которые летали беспрестанно мимо меня и изредка попадали в лошадей и солдат, производили на меня самое неприятное впечатление. Меня успокоивала только та мысль, что, верно, Чеченцы не целят в меня. — Я сравнивал себя — в штатском платьи между солдатами — с редкой птицей, которая вылетает из под ног охотника, когда он ищет дичи. Только любитель редкостей может пожелать убить эту птицу; но, может быть, и между Чеченцами найдется любитель редкостей, оригинал, который вместо того, чтобы с пользой пустить свой заряд в солдата, захочет подстрелить — для штуки — имянно меня. —

Генерал въехал в аул; цепи тотчас же усилили, отодвинули, и пули перестали летать. —

«Ну что-ж, полковник», сказал он, пускай их жгут и грабют; я вижу, что им ужасно хочется», сказал он, улыбаясь. —

Голос и выражение его были точно такие же, с которыми он у себя на бале приказал бы накрывать на стол; только слова другие. — Вы не поверите, как эфектен этот контраст небрежности и простоты с воинственной обстановкой. —

Драгуны, козаки и пехота рассыпались по аулу. — Там рушится крыша, выламывают дверь, тут загарается забор, сакля, стог сена, и дым расстилает по свежему утреннему воздуху; вот козак тащит куль муки, кукурузы, солдат — ковер и двух куриц, другой — таз и кумган с молоком, третий навьючил ишака всяким добром; вот ведут почти голого испуганного дряхлого старика Чеченца, который не успел убежать. — Аул стоял на косогоре, выше него, саженях в 10, начинался густый лес, а за лесом обрыв, про который я говорил. Я выехал на гору, откуда весь аул и кипевшее в нем и шумевшее войско и начинавшийся пожар видны были, как на ладонке. Капитан подъехал ко мне, мы спокойно разговаривали и шутили, посматривая на разрушение трудов стольких людей. Вдруг нас поразил крик, похожий на гикание, но более поразительный и звонкий; мы оглянулись. Саженях в 30 от нас бежала из аула к обрыву женщина с мешком и ребенком на руках. Лицо её и голова были закрыты белым платком, но по складкам синей рубашки было заметно, что она еще молода. Она бежала с неестественной быстротой и, подняв руку над головой, кричала. Вслед за ней еще быстрее бежало несколько пехотных солдат. Один молодой Карабинер86 Написано над зачеркнутым: парень в одной рубашке с ружьем в руке обогнал всех и почти догонял ее. — Его, должно быть, соблазнял мешок с деньгами, который она несла. —

«Ах, канальи, ведь они ее убьют», сказал канитан, ударил плетью по лошади и поскакал к солдату. «Не трогай ее!» закричал он. Но в то же самое время прыткий солдат добежал до женщины, схватился за мешок, но она не выпустила его из рук. Солдат схватил ружье обеими руками и из всех сил ударил женщину в спину. Она упала, на рубашке показалась кровь, и ребенок закричал. — Капитан бросил на землю папаху, молча схватил солдата за волосы и начал бить его так, что я думал, — он убьет его; потом подошел к женщине, повернул ее и когда увидал заплаканное лицо гологолового ребенка и прелестное бледное лицо 18-ти летней женщины, изо рта которого текла кровь, бросился бежать к своей лошади, сел верхом и поскакал прочь. Я видел, что на глазах его были слезы. —

87 Абзац редактора. Карабинер, зачем ты это сделал? Я видел, как ты глупо улыбался, когда капитан бил тебя по щекам. Ты недоумевал, хорошо ли ты сделал или нет; ты думал, что капитан бьет тебя так по нраву, ты надеялся на подтверждение твоих товарищей. — Я знаю тебя. — Когда ты вернешься в Штаб и усядешься в швальню, скрестив ноги, ты самодовольно улыбнешься, слушая рассказ товарищей о своей удали, и прибавишь, может быть, насмешку над капитаном, который бил тебя. Но вспомни о солдатке Анисье, которая держит постоялый двор в Т. губернии, о мальчишке — солдатском сыне — Алешке, которого ты оставил на руках Анисьи и прощаясь с которым ты засмеялся, махнув рукою, для того только, чтобы не расплакаться. Что бы ты сказал, ежели бы буяны-фабричные, усевшись за прилавком, с пьяна стали бы бранить твою хозяйку и потом бы ударили ее и медной кружкой пустили бы в голову Алешки? — Как бы это понравилось тебе? — Может быть, тебе в голову не может войдти такое сравнение; ты говоришь: «бусурмане». — Пускай бусурмане; но поверь мне, придет время, когда ты будешь дряхлый, убогий, отставный солдат, и конец твой уж будет близко. Анисья побежит за батюшкой. Батюшка придет, а тебе уж под горло подступит, спросит, грешен ли против 6-й заповеди? «Грешен, батюшка», скажешь ты с глубоким вздохом, в душе твоей вдруг проснется воспоминание о бусурманке, и в воображении ясно нарисуется ужасная картинка: потухшие глаза, тонкая струйка алой крови и глубокая рана в спине под синей рубахой, мутные глаза с невыразимым отчаянием вперятся в твои, гололобый детеныш с ужасом будет указывать на тебя, и голос совести неслышно, но внятно скажет тебе страшное слово. — Что-то больно, больно ущемит тебя в сердце, последния и первые слезы потекут по твоему кирпичному израненному лицу. Но уж поздно: не помогут и слезы раскаяния, холод смерти обнимет тебя. — Мне жалко тебя, карабинер.

Когда уже все было разрушено и уничтожено в ауле, Генерал приказал приготовиться к отступлению и поехал вперед. Опять тот же порядок — цепи по сторонам, Генерал с улыбкой и свитой в середине. Но неприятель усилился и действовал смелее. Пули летали с обеих сторон. Однако Генерал держал себя так, как должен держать начальник, подающий пример мужества и храбрости. Он ехал с п полковником и небрежно разговаривал с ним. Полковник был ни дать ни взять англичанин: кровный гнедой, скаковый жеребец, англ английское седло с необыкновенными стременами, ноги вперед, припригивая, ботфорты, белые панталоны, белый жилет, который виден из под расстегнутого военного сертука, и куча брелоков, манжеты, воротнички, огромные рыжия бакенбарды; и во всем этом чистота необыкновенная. Словом — британец совершенный, особенно, ежели снять с него военный сюртук и попаху. —

«Вы пойдете в авангарде, п полковник », сказал ему Генерал, наклоняясь и с любезной улыбкой. —

«Слушаю», сказал полковник, приставляя руку к попахе; и потом прибавил по-французски: «Вы меня обижаете, Генерал — ни раза не дадите арьергарда. On dirait que vous me boudez».88 *** Можно сказать, пожалуй, что вы мной недовольны.

— Ведь вы знаете, что К Княгиня ни за что не простит мне, ежели вы будете ранены. Одно, чем я могу оправдаться, это тоже быть раненным. —

— И точно, вы не бережете себя, Генерал.

— Ежели меня убьют, то я уверен, вы первый поднимете меня; и я вас» —

Полковник с сияющей улыбкой наклонился и пробормотал что-то.

«Какие милые рыцари», подумал я. Надо заметить, что такой любезный разговор происходил на ходу и под сильным огнем неприятеля. Не далеко от нас поранили несколько солдат, и когда провозили одного из них, раненного в шею и кричавшего из всех сил, и когда молодой подп подполковникъ , который был в свите Генерала, с участием взглянул на него и, обратившись к другим, невольно вымолвил: какой ужас, Генерал в середине разговора взглянул на него так.

..... — Вот это мужество!

Проехав сажен 200 и выехав из под непр неприятельского огня, Генерал слез с лошади и велел готовить закуску. Офицеры сделали тоже. А Адъютант с глянцевитым лицом, нахмурившись, лег в стороне.

Он, казалось, думал: «вот, чорт возьми, как еще убьют! Скверно!» Другие обступили Генерала и с большим участием смотрели на приготовление для него в спиртовой кастрюльки яичницы и битков; казалось, им очень нравилось, что Генерал будет кушать. Желал бы я знать тоже, как нравилась эта закуска войскам, отступающим сзади, и на которые со всех сторон, как мухи на сахар, наседали Чеченцы.

Трескотня, прерываемая залпами орудий, и дым сзади были страшны.

— Кто в ариергардной цепи? — спросил Генерал.

— К Капитан П. —, отвечал кто-то.

«C’est un très bon diable»,89 *** Это хороший малый, сказал Генерал. — «Я его давно знаю — вот уж истинно рабочая лошадь: всегда уж, где жарко, туда и его. Можете себе представить, он был старше меня в 22 году, когда я приехал на К Кавказ ». — Присутствующие изъявили участие, удивление и любопытство. —

— Поезжайте, скажите, чтоб отступали эшелонами.

А Адъютант сел на лошадь и поехал к ар ариергарду . Любопытство мое было сильнее страха, — я поехал с ним взглянуть на капитана. — Адъютант не подъехал к н начальнику ариергарда, которому следовало передать поручение, но передал его офицеру, который был поближе. Я подъехал к капитану. Он взглянул на меня сердито, ничего не сказал, тотчас отвернулся и стал отдавать приказания. Он кричал, горячился, но не суетился. Батальонный к командир был ранен, он командовал батальоном. Г Грузинский К Князек подъехал к нему: «Прикажите? на ура броситься под кручь, мы их отобьем!»

— Ваши слова неуместны, молодой человек, вы должны слушаться, а не рассуждать; вам приказано прикрывать обоз, вы и стойте. — Он отвернулся от него. — Хочется, чтоб убили. —

— Позвольте пожалуйста, чтож вы мне не хотите доставить случая. —

— У вас есть матушка? — сказал кротко капитан: — так пожалейте ее. — Молодой Князек сконфузился. —

— Извольте идти на свое место, — строго сказал Капитан.

Чеченцы наседали сильнее и сильнее, солдаты бросались на ура, давали залпы картечью, и на минуту пули переставали свистеть из за кручи; но потом опять начинали и еще больше. Храбрый поручик (он был несколько бледен) подъехал к капитану.

— В моей роте нет патронов (он приврал); что прикажете? Г Грузинский К Князек просит променяться со мной; а впрочем можно отбить и в штыки. —

— Тут штыков не нужно, надо отступать, а не мешкать; идите к обозу и пришлите К Князька .»

Как только Князек пришел, несмотря на запрещение капитана он закричал: «Урра!» и с ротой побежал под кручь. Солдаты насилу бежали с мешками на плечах, спотыкались, но бежали и кричали слабым голосом. — Все скрылось под обрывом. Через полчаса трескотни, гикания и крика за обрывом вылез оттуда старый солдат; в одной руке он держал ружье, в другой что-то желто-красное — это была голова Чеченца. Он уперся одним коленом на обрыв, отер пот и набожно перекрестился, потом лег на траву и о мешок стал вытирать штык. Вслед за ним два молодые солдата несли кого-то. Г Грузинский Князек] был ранен в грудь, бледен как платок и едва дышал. — ГІобежали за доктором. —

Доктор был пьян и начал что-то шутить; рука его так тряслась, что он попадал вместо раны зондом90 В подлиннике: зонтом в нос.

— Оставьте меня, — сказал Князек: — я умру. Однако отбили таки, капитан. —

— Да, отбили своими боками, — сказал развалившись на траве старик с головой. — Молод больно, вот и поплатился, и нашего брата не мало осталось. — Я лежал подле солдата. —

— Жалко, — сказал я сам себе невольно.

— Известно, — сказал солдат: — глуп ужасно, не боится ничего. —

— А ты разве боишься? —

— А не бось не испугаешься, как начнут сыпать. —

Однако видно было, что солдат и не знает, что такое — бояться.

Кто храбр? Генерал ли? Солдат ли? Поручик ли? Или уж не Капитан ли? — Когда мы ехали с ним к Н Начальнику О Отряда , он сказал мне:

— Терпеть не могу являться и получать благодарности. Какая тут благодарность. Ну, будь он с нами, а то нет. Говорят, ему надо беречься; так лучше пускай он вовсе не ходит, а приказывает из кабинета. В этой войне не нужно гения, а нужно хладнокровие и сметливость. — Как-то, право, досадно.

В это время подъехали один за другим два А Адъютанта с приказаниями. —

— Вот шелыганы, ведь там и не видать их, а тут сколько набралось, и тоже с приказаниями. — Жалко Князька, и зачем ему было ехать служить сюда. Эх молодость! —

— Зачем же вы служите? — спросил я.

— Как зачем? Куда же денусь, коли мне не служить? —

* № 6 (II ред.).

Рассказ волонтера.

Храбрость есть наука того, чего

нужно и чего не нужно бояться. —

Платон.

«Я к вам с новостью», сказал мне Капитан Хлапов, в шашке и эполетах, входя в низкую дверь моей комнаты.

«Что такое?» спросил я.

«Видите, я прямо от Полковника», отвечал Капитан, указывая на свою шашку и эполеты — форму, которую редко можно видеть на Кавказе. — «Завтра на зорьке батальон наш идет в N., где назначен сбор войскам; и оттуда, наверно, пойдут или в набег, или рекогносцировку хотят сделать...... только уж что-нибудь да будет», заключил он.

«А мне можно будет с вами идти?» спросил я.

«Мой совет — лучше неходить. Из чего вам рисковать?..»

«Нет, уж позвольте мне не послушаться вашего совета: я целый месяц жил здесь только затем, чтобы дождаться случая быть в деле, и вы хотите, чтобы я пропустил его».

«Ну уж ежели вы так непременно хотите повоевать, пойдемте с нами; только, ей Богу, не лучше ли вам оставаться? Мы бы пошли с Богом, а вы бы нас тут подождали; и славно бы», — сказал он таким убедительным голосом, что мне в первую минуту — не знаю почему — показалось, что действительно было бы славно; однако я решительно сказал ему, что ни за что не останусь. —

«И что вам тут кажется лестного», продолжал он, «вот в 42 -ом годе быль тут такой же не служащий какой-то — Каламбар ли, Баламбар ли... ей Богу не помню — из Испанцев кажется — тоже весь поход с нами ходил в рыжем пальте в каком-то; ну и ухлопали. Ведь здесь, батюшка, никого не удивите».91 Дальше между строк другими чернилами и более крупным почерком позднейшая вставка. Что он храбрый был

«Да я и не хочу никого удивлять», отвечал я с досадой, что Капитан так дурно понимает меня, «я уж не так молод, чтобы воображать себя героем и чтобы это могло забавлять меня...»

«Ну так чего-ж вы там не видали? Хочется вам узнать, как сражения бывают, прочтите Михайловского-Данилевского, Генерала Лейтенанта, Описание Войны — прекрасная книга — там все подробно описано, и где какой корпус стоял — да и не такие сражения, как наши».

«Это меня нисколько не интересует», перебил я.

«Так что-ж, вам хочется посмотреть, как людей убивают?»

«Вот имянно это-то мне и хочется видеть: как это, человек, который не имеет против другого никакой злобы, возьмет и убьет его, и зачем?...»

«Затем, что долг велит. A смотреть тут, право, нечего. Не дай Бог этого видеть», прибавил он с чувством. —

«Оно так: разумеется не дай Бог видеть, как видел, а когда третьего дня Татарина расстреливали, вы заметили, сколько набралось зрителей. Еще мне хочется видеть храбрых людей и узнать, что такое храбрость».92 Первоначально после слов: набралось зрителей. — было с новой строки» «Да, кому больше делать нечего; но тут по крайней мере зрители знают; что их не убьют, а там, пожалуй, и зрителя зацепит».

«Храбрость? храбрость?»93 В обоих случаях переделано из: храбрый человек? повторил Капитан, покачивая головой с видом человека, которому в первый раз представляется подобный вопрос. «Храбрый тот, который ничего не боится».

«А мне кажется, что нет, что самый храбрый человек все-таки чего нибудь да боится. Ведь вы бы могли сказаться больным и нейдти в этот поход; но вы этого не сделаете, потому что боитесь, чтобы про вас не говорили дурно, или боитесь...»

«Нисколько, Милостивый Государь», прервал Капитан с недовольным видом, делая резкое ударение на каждом слоге милостивого государя, — «про меня говорить никто ничего не может, да и мне плевать, что бы ни говорили; а иду я потому, что батальон мой идет, и я обязан есть от своего батальона не отставать».

«Ну оставим это», продолжал я, «возьмем, например, лошадь, которая оттого, что боится плети, сломя голову бежит под кручь, где она разобьется; разве можно назвать ее храброй?»

«Коли она боится, то уж значит не храбрая».

«Ну а как вы назовете человека, который, боясь общественного мнения, из одного тщеславия решается подвергать себопасности и убивать другого человека?»

«Ну уж этого не умею вам доказать», отвечал мне Капитан, видимо, не вникая в смысл моих слов.

«Поэтому-то мне кажется», продолжал я, увлекаясь своей мыслью, «что в каждой опасности всегда есть выбор; и выбор, сделанный под влиянием благородного чувства, называется храбростью, а выбор, сделанный под влиянием низкого чувства, называется трусостью».

«Не знаю», отвечал капитан, накладывая трубку, «вот у нас есть Юнкир из Поляков, так тот любит пофилософствовать. Вы с ним поговорите, он и стихи пишет».

Летом 184. года я жил на Кавказе, в маленькой крепости N. и дожидался случая

12 Іюля единственный мой знакомец капитан Хлапов94 Переделано из: Чикин в шашке и эполетах вошел ко мне.

«Я к вам с новостью», сказал он.

«Что такое?»

«Видите, я прямо от Полковника... завтра на зорьке батальон наш выступает в NN. Туда всем войскам велено собраться; и уж верно что нибудь будет. — Так вот вам... ежели вы уж так хотите непременно повоевать....... (Капитан знал мое намерение и, как кажется, не одобрял его) поедемте с нами».

Война всегда интересовала меня. Но война не в смысле95 ученых комбинаций великих полководцев — воображение мое отказывалось следить за такими громадными действиями: я не понимал их — а интересовал меня самый факт войны — убийство. Мне интереснее знать: каким образом и под влиянием какого чувства убил один солдат другого, чем расположение войск при Аустерлицкой или Бородинской битве.

Для меня давно прошло то время, когда я один, расхаживая по комнате и размахивая руками, воображал себя героем, сразу убивающим бесчисленное множество людей и получающим за это чин генерала и бессмертную славу. Меня занимал только вопрос: под влиянием какого чувства решается человек без видимой96 для себя пользы подвергать себя опасности и, что еще удивительнее, убивать себе подобных? Мне всегда хотелось думать, что это делается под влиянием чувства злости; но нельзя предположить, чтобы все воюющие беспрестанно злились, и чтобы объяснить постоянство этого неестественного явления я должен был допустить чувства самосохранения и долга хотя кнесчастию весьма редко встречал его. Я не говорю о чувстве самосохранения, потому что, по моим понятиям, оно должно бы было заставить каждого прятаться, или бежать, а не драться.

Что такое храбрость, это качество, уважаемое во всех веках и во всех народах? Почему это хорошее качество, в противоположность всем другим, встречается иногда у людей порочных? Неужели храбрость есть только физическая способность хладнокровно переносить опасность и уважается97 только как большой рост и сильное сложение? Можно ли назвать храбрым коня, который, боясь плети, отважно бросается под кручь, где он разобьется? ребенка, который, боясь наказания, смело бежит в лес, где он заблудится, женщину, которая, боясь стыда, убивает свое детище и подвергается уголовному наказанию, человека, который из страха общественного тщеславия решается убивать себе подобного и подвергается опасности быть убитым? —

В каждой опасности есть выбор. Выбор, сделанный под влиянием благородного или низкого чувства, не есть ли то, что должно называть храбростью или трусостью? — Вот вопросы и сомнеиия, занимавшие меня и для решения которых приехав на Кавказ я намерен был воспользоваться первым представившимся случаем побывать в деле.

Только те, которые испытали скуку в маленьком укреплении, из которого нельзя шагу выйдти, могут понять как я обрадовался новости капитана и98 Переделано из: я закидал его вопросами: куда идут? на долго ли? под чьим начальством?

«Этого, я вам скажу, отвечал мне капитан, не только наш брат, ротный командир, а и сам Полковник не знает: прискакал вчера ночью Татарин от Генерала, привез приказ, чтобы батальону выступать и взять двух-дневный провиянт, а куда? зачем? да надолго ли? этого, батюшка, не спрашивают: велено идти и идут».

«Да какже, перебил я, ведь вы сами говорите, что провиянта велено взять на два дня, так стало быть и войска продержат не долее...»

«Видно, что вы из России,99 приехали с самодовольной улыбкой сказал капитан, что-ж такое, что провиянта на два дня взято, разве не бывало с нами, что сухарей возьмут на 5 дней, а на пятый день отдают приказ, чтобы от одного дня растянуть провиянт еще на 5 дней, а потом еще на 10 дней. И это бывает. Вот она-с, кавказская служба-то какова!»

«Да какже-так?»

«Да также, лаконически отвечал капитан. А ежели хотите с нами ехать, то советую вам всякой провизии взять побольше. Вещи ваши на мою повозку положить можно, и человека даже взять можно».

Я поблагодарил капитана.

«Да не забудьте теплое платье взять. Шуба у вас есть?»

Я отвечал утвердительно.

«То-то, продолжал капитан, вы не смотрите на то, что здесь жарко, в горах теперь такие холода бывают, что и в трех шубах не согреешься. Вот в таком-то году тоже думали, что не надолго, ничем не запаслись...» и Капитан стал рассказывать уже давно известные мне по его рассказам бедствия, претерпенные им в одном из самых тяжелых кавказских походов. — Надавав мне кучу наставлений и насказав пропасть страхов о здешних походах, по привычке старых кавказцев пугать приезжих, Капитан отправился домой. —

«Зачем вы здесь служите?» спросил я.

«Надо же служить», отвечал он с убеждением.

«Вы бы перешли в Россию: там бы вы были ближе».

«В Россию? в Россию?» повторил капитан, недоверчиво качая головой и грустно улыбаясь. «Здесь я все еще на что нибудь да гожусь, а там я последний офицер буду. Да и то сказать, двойное жалованье для нашего брата, бедного человека, тоже что нибудь да значит».

«Неужели, Павел Иванович, по вашей жизни вам бы недостало ординарного жалованья?» спросил я.

«А разве двойного достает?» подхватил горячо Капитан, «посмотрите-ка на наших офицеров: есть у кого грош медный? Все у маркитанта на книжку живут, все в долгу по уши. Вы говорите: по моей жизни.... что-ж по моей жизни, вы думаете, у меня остается что нибудь от жалованья? Ни гроша! Вы не знаете еще здешних цен; здесь все в три дорога...»

Капитан очень понравился мне после этого разговора — больше чем понравился: я стал уважать его. —

Павел Ивановичь жил скупо: в карты не играл, кутил редко и курил простой табак — тютюн, который однако, неизвестно почему, называл не тютюн, a самброталический табак и находил весьма приятным.

«Всего бывало», — говаривал капитан, — «когда я в 26 году в Польше служил...» Он рассказывал мне, что в Польше он будто бы был и хорош собой, и волокита, и танцор; но глядя на него теперь, как-то не верилось. Не потому, чтобы он был очень дурен; у него было одно из тех простых спокойных русских лиц, которые с первого взгляда не представляют ничего особенного, но потому что маленькие серые глаза его выражали слишком много равнодушия ко всему окружающему, и в редкой улыбке, освещавшей его морщинистое загорелое лицо, был заметен постоянный оттенок какой-то насмешливости и презрения.

Офицеры одного с ним полка, кажется, уважали его, но считали зa человека грубого и чудака. Когда я спрашивал о нем, храбр ли он? мне отвечали как обыкновенно отвечают Кавказские офицеры в подобных случаях: «То-есть, как храбр?.. Также как и все».100 Здес трусов нет. Надписанное над этим: особенного ничего нет... тоже зачеркнуто,

В 4 часа утра на другой день капитан заехал за мной. На нем был старый истертый и заплатанный сюртук без эполет, лезгинские широкие штаны, белая попашка с опустившимся и пожелтевшим курпеем101 Курпей — овчина. и азиятская шашченка через плечо самой жалкой наружности — одна из тех шашек, которые можно видеть только у бедных офицеров и у переселенных хохлов, обзаводящихся оружием.

Мы молча ехали по дороге; капитан не выпускал изо рта дагестанской трубочки, с каждым шагом поталкивал ногами свою лошадку и казался задумчивее обыкновенного. Я успел заметить торчавший из-за засаленного воротника его мундира кончик черной ленточки, на которой висел образок, привезенный мною; и мне, не знаю почему, приятно было убедиться, что он не забыл надеть его.

«И куда скачет?» с недовольным видом пробормотал капитан, щурясь от пыли, которая столбом поднялась на дороге, и не выпуская чубука изо рта сплевывая на сторону. —

«Кто это такой?» спросил я его.

«Прапорщик нашего полка, князь..... ей Богу забыл. Недавно еще прибыл в полк. Из Грузин кажется. Аланин, субалтер-офицер моей роты. Еще только в прошлом месяце из корпуса прибыл в полк».

«Верно, он еще в первый раз идет в дело?» сказал я.

«То-то и радёшенек.....» отвечал капитан, глубокомысленно покачивая головой. «Ох! молодость!»

«Да какже не радоваться? я понимаю, что это для молодого офицера должно быть очень приятно».

«Поверьте», отвечал капитан медленно-серьезным тоном, выколачивая трубочку о луку седла, «поверьте Л. H.: ничего приятного нет. Ведь все мы думаем, что не мне быть убитым, а другому; а коли обдумать хорошенько: надо же кому нибудь и убитым быть».

Батальонный командир — маленький пухленький человечек в шапке огромного размера, сопровождаемый двумя Татарами, ехал стороной и представлял из себя вид человека, глубоко чувствующего собственное достоинство и важность возложенной на него обязанности — колонно-начальника. Когда он отдавал приказания, то говорил необыкновенно добреньким, сладеньким голоском. (Эту манеру говорить я заметил у большей части колонно-начальников, когда они исполняют эту обязанность.)

Этот офицер был один из довольно часто встречающихся102 на Кавказе здесь103 забавных типов удальцов, образовавшихся по рецепту героев Марлинского и Лермантова. Эти люди в жизни своей на Кавказе принимают за основание не собственные наклонности, а поступки этих героев и смотрят на Кавказ не иначе, как сквозь противоречащую действительности призму Героев Нашего Времени, Бэл, Амалат-Беков и Мулла-Нуров. Поручик всегда ходил в азиятском платье, имел тысячи кунаков нетолько во всех мирных аулах, но даже и в горских, по самым опасным местам езжал без оказии, за что не раз сидел на гауптвахте ходил с мирными Татарами по ночам засаживаться на дорогу, подкарауливать, грабить и убивать попадавшихся Горцев, имел Татарку-любовницу и писал свои записки. Этим-то он и заслужил репутацию джигита в кругу большей части офицеров; один чудак Капитан не любил Поручика и находил, что он ведет себя неприлично для Русского Офицера.

Но и у этого Ахиллеса была своя пятка, в которую больно можно было уколоть его. Поручик Розенкранц уверял всех, что он чистый Русской, многие же не без основания предполагали, что «он должен быть из Немцов».

В числе их был и Грузинский Князек молодой Прапорщик, который мне так понравился. Он был очень забавен: глаза его блестели, язык немного путался; то он лез целоваться, обниматься и изъясняться в любви со всеми, то схватывал ложки, постукивая ими выскакивал перед песенников и помирая со смеху пускался плясать. Видно было, что офицерский кутеж был для него еще вещью необыкновенной и непривычной: он вполне наслаждался. У него не было еще рутины пьянства; он не знал, что в этом положении можно быть смешным и наделать таких глупостей, в которых после будешь раскаиваться, не знал, что нежности, с которыми он ко всем навязывался, расположат других не к любви, а к насмешке, не знал и того, что когда он после пляски, разгоревшись, бросился на бурку и облокотившись на руку, откинул назад свои черные густые волосы — он был необыкновенно мил.

После прапорщика, два старые офицера заказали другую песню, встали и пошли плясать. Пляска их нисколько не была похожа на бестолковую пляску пьяных людей, которые не знают, что делают; напротив, видно было, что они не мало практиковались в этом деле и прилагали к нему все возможное старание и усердие. Один стоял чинно и терпеливо дожидался, пока другой выделывал красивые и разнообразные па. Когда этот останавливался, пускался другой и не менее отчетливо исполнял свою партию. Особенно Подпоручик танцовал так хорошо, что когда он с кондачка, выкидывая ногами, прошел в присядку, все офицеры изъявили громкое одобрение, и молодой прапорщик бросился обнимать его. Одним словом, всем было хорошо, исключая, может быть, одного офицера, который, сидя под ротной повозкой, проиграл другому лошадь, на которой ехал, с уговором отдать по возвращении в Штаб и тщетно уговаривал его играть на шкатулку, которая, как все могли подтвердить, была куплена у Жида за 30 р. сер., но которую он, единственно потому, что находился в подмазке, решался пустить в 15-ть. Противник его небрежно посматривал в даль, упорно отмалчивался и наконец сказал, что ему ужасно спать хочется.

Признаюсь, что с тех пор как я вышел из крепости и решился побывать в деле, мрачные мысли невольно приходили мне в голову; поэтому, так как мы все имеем склонность по себе судить о других, я с любопытством вслушивался в разговоры солдат и офицеров и внимательно всматривался в выражения их физиогномий; но ни в ком я не мог заметить ни тени малейшего беспокойства. Шуточки, смехи, рассказы, игра, пьянство выражали общую беззаботность и равнодушие к предстоящей опасности. Как будто нельзя было и предположить, что некоторым не суждено уже вернуться назад по этой дороге, как будто все эти люди давно уже покончили свои дела с этим миром. — Что это: решимость ли, привычка ли к опасности, или необдуманность и равнодушие к жизни? — Или все эти причины вместе и еще другие неизвестные мне, составляющия один сложный, но могущественный моральный двигатель человеческой природы, называемый esprit de corps?104 "силой спаянности?] Этот неуловимый устав, заключающей в себе общее выражение всех добродетелей и пороков людей, соединенных при каких бы то ни было постоянных условиях, — устав, которому каждый новый член невольно и безропотно подчиняется и который не изменяется вместе с людьми; потому что, какие бы ни были люди, общая сумма наклонностей людских везде и всегда остается та же. В настоящем случае он называется дух войска.

Карета застучала дальше, а Генерал с Маиором вошли в приемную. Проходя мимо отворенной двери адъютантской комнаты, Генерал заметил мою немундирную фигуру и обратил на нее свое милостивое внимание. Выслушав мою просьбу, он изъявил на нее совершенное согласие и прошел опять в кабинет. «Вот еще человек, — подумал я, — имеющий все, чего только добиваются люди: чин, жену, богатство, знатность; и этот человек перед боем, который Бог один знает чем кончится, шутит с хорошенькой женщиной и обещает пить у неё чай на другой день, точно также, как будто он встретился с нею на придворном бале или рауте у Собранника». Я вспомнил слышанное мною рассуждение Татар о том, что только байгуш может быть храбрым: богатый стал, трус стал, говорят они, нисколько не в обиду своему брату, как общее и неизменное правило. Генерал вместе с жизнью мог потерять гораздо больше тех, над кем я имел случай делать наблюдения, и напротив, никто не выказывал такой милой, грациозной беспечности и уверенности, как он. Понятия мои о храбрости окончательно перепутались.

Я люблю ночь. Никакое самолюбивое волнение не может устоять против успокоительного, чарующего влияния прекрасной и спокойной природы.

Как могли люди среди этой природы не найти мира и счастия? — думал я.

Война? Какое непонятное явление в роде человеческом. Когда рассудок задает себе вопрос: справедливо ли, необходимо ли оно? внутренний голос всегда отвечает: нет. Одно постоянство этого неестественного явления делает его естественным, а чувство самосохранения справедливым.

Кто станет сомневаться, что в войне Русских с Горцами справедливость, вытекающая из чувства самосохранения, на нашей стороне? Ежели бы не было этой войны, что бы обезпечивало все смежные богатые и просвещенные русския владения от грабежей, убийств, набегов народов диких и воинственных? Но возьмем два частные лица. На чьей стороне чувство самосохранения и следовательно справедливость: на стороне ли того оборванца, какого нибудь Джеми, который, услыхав о приближении Русских,105 Начиная с этого слова, переделанного из: Русского и кончая: на штыки Русских? — приведенный текст надписан над зачеркнутым: отряда с проклятием снимет со стены старую винтовку и с тремя, четырьмя зарядами в заправах, которые он выпустит не даром, побежит навстречу Гяурам, который, увидав, что Русские все-таки идут вперед, подвигаются к его засеянному полю, которое они вытопчут, к его сакле, которую сожгут, и к тому оврагу, в котором, дрожа от испуга, спрятались его мать, жена, дети, подумает, что все, что только может составить его счастие, все отнимут у него, — в бессильной злобе, с криком отчаяния, сорвет с себя оборванный зипунишко, бросит винтовку на землю и, надвинув на глаза попаху, запоет предсмертную песню и с одним кинжалом в руках, очертя голову, бросится на штыки Русских? На его ли стороне справедливость, или на стороне этого офицера, состоящего в свите Генерала, который так хорошо напевает французския песенки имянно в то время, как проезжает мимо вас? Он имеет в России семью, родных, друзей, крестьян и обязанности в отношении их, не имеет никакого повода и желания враждовать с Горцами, а приехал на Кавказ.... так, чтобы показать свою храбрость. Или на стороне моего знакомого Адъютанта, который желает только получить поскорее чин Капитана и тепленькое местечко и по этому случаю сделался врагом Горцев? Или на стороне этого молодого Немца, который с сильным немецким выговором требует пальник у артилериста? Каспар Лаврентьичь, сколько мне известно, уроженец Саксонии; чего же он не поделил с Кавказскими Горцами? Какая нелегкая вынесла его из отечества и бросила за тридевять земель? С какой стати Саксонец Каспар Лаврентьичь вмешался в нашу кровавую ссору с беспокойными соседями?

«Скажите пожалуйста, что это за огоньки?» спросил я у подъехавшего ко мне Татарского офицера.

«Это Горской в ауле огонь пускает.»106 пущает жигает

«Зачем же огонь пускает?»

«Чтобы всякий человек знал: Русской пришел. Теперь в ауле всякий хурда-мурда будет из сакли в балка тащить».

«Разве в горах уж знают, что отряд идет?»

«Всегда знает», отвечал он мне. «Наш какой народ? Мошенник!» прибавил он, делая особенно сильное ударение на последнем слове.

«Ты какой человек?» спросил он меня после минутного молчания, во время которого внимательно всматривался в мою одежду. Штатское платье мое, видимо, приводило его в недоумение. Я старался объяснить ему107 что я гражданский чиновник свое положение неслужащего человека; но он, как кажется, не мог постигнуть, чтобы человек мог быть не татарином, не козаком и не офицером.108 Начиная со слов: не мог и кончая: офицером. надписано над зачеркнутым: не понял меня «Ты не офицер, не козак?» спрашивал он меня. «Я думал, ты мулла, поп», — сказал он наконец.

«Зачем ты на похода пошел?»

«Посмотреть».

«A! посмотреть. Отчего-ж у тебя ни шашки, ни пистоли нет?»

«Да я так только посмотреть хочу».

«А! посмотреть!.. Что-ж ты смотреть будешь?»

‹Я решительно не знал, что отвечать ему. ›

«И Шамиль знает, что Русские идут?» спросил я, чтобы отделаться от его вопросов.

«Знает, всегда знает. Он недалеко живет. Вот, вот лева сторона, верста тридцать будет».

«Почем же ты знаешь, где он живет, разве ты был в горах?»

«Был, наши все в горах был».

«И Шамиля видел?»

«Пих! Шамиль большой человек. Шамиль наша видно не будет. Сто, триста, тысячи Мюрид кругом. Шамиль середка будет. Шамиль очень большой человек».

Он помолчал немного.

«Ты наш народ не верь, наш народ плут, надувать будет. Мой кунак будешь. Кошкильды-аул, Мшербай, офицер спроси. Кажный баранчук покажет...... водка есть?»

Водки у меня не было, и новый приятель отъехал от меня.

Вдруг в темноте, немного впереди нас, зажглось несколько огоньков... В тоже мгновение с визгом прожужжали пули, среди окружающей тишины далеко раздались короткие сухие выстрелы и громкий крик, пронзительный, как крик отчаяния, но выражающий не страх, а такой зверской порыв удали и злости, что нельзя не содрогнуться, слушая его. Это был неприятельский передовой пикет. Татары, составлявшие его, выстрелили на удачу и с криком разбежались.

«Ну что-ж, полковник», сказал Генерал. «Пускай грабют. Я вижу, им ужасно хочется», — прибавил он, улыбаясь, указывая на козаков. Нельзя себе представить, как поразителен контраст небрежности, с которой сказал Генерал эти слова, с их значением и воинственной обстановкой.

Был позван горнист, у которого находилась водка и закуска. Спокойствие и равнодушие Капитана невольно отразилось и на мне. Мы ели жареного фазана и разговаривали, нисколько не помышляя о том, что люди, которым принадлежала сакля, не только не желали видеть нас тут, но едва ли могли предполагать возможность нашего существования.

Приехавший доктор, сколько я мог заметить по нетвердости в ногах и потным глазам, находился не в приличном положении для делания перевязки. Однако он принял от фершала бинты, зонд109 В подлиннике: зонт и другие принадлежности и, засучивая рукава, смело подошел к раненному.

«Что, батюшка, видно и вам сделали дирочку на целом месте... покажите-ка».

Хорошенький Прапорщик повиновался ему, но в выражении, с которым он взглянул на него, было удивление и упрек, которых, разумеется, не заметил нетрезвый доктор.

Доктор так неловко щупал рану и без всякой надобности давил ее трясущимися пальцами, что выведенный из терпения раненый с тяжелым стоном отодвинул его руку.

«Оставьте меня», сказал он чуть слышным голосом... «все равно я умру». — Потом, обращаясь к капитану, он насилу выговорил: «Пожалуйста.... капитан.... я вчера.... проиграл Дронову.... двенадцать.... монет. Когда будут.... продавать мои вещи.... отдайте ему».

С этими словами он упал на спину, и через пять минут, когда я, подходя к группе, образовавшейся около него, спросил у солдата: «Что Прапорщик?» мне отвечали: «Отходит».

Солнце бросало багровые лучи на продолговатые и волнистые облака запада, молодой месяц, казавшийся прозрачным облаком на высокой лазури, белел и начинал собственным неярким светом освещать штыки пехоты, когда войска широкой колонной с песнями подходили к крепости. Генерал ехал впереди, и по его веселому лицу можно было заключить, что набег был удачен. (Действительно, мы с небольшой потерей были в тот день в Макай-ауле, месте, в котором с незапамятных времен не была нога Русских). Саксонец Каспар Лаврентьичь рассказывал другому офицеру, что он сам видел, как три Черкеса целились ему прямо в грудь. В уме Поручика Розенкранца слагался пышный рассказ о деле нынешнего дня. Капитан Хлапов с задумчивым лицом шел перед ротой и тянул за повод белую хромавшую лошадку. В обозе везли мертвое тело хорошенького Прапорщика.

«Храбрость есть наука того: чего должно и чего не должно бояться», говорит Платон. — (Ясно, что под словом наука он разумеет истинное знание.) —

Большей же частью храбростью называют такое состояние души человека, в котором какое нибудь чувство подавляет в нем чувство страха к опасности. —

Постараюсь рассмотреть каждое из этих определений и какая между ними разница.

Я не упоминал о ложном мнении, которое принимает за храбрость неведение опасности. —

Определение Платона другими словами можно передать так: храбрость есть знание того, что истинно опасно и что не опасно. Опасно только вредное, слѣд следовательно храбрость есть истинное знание вредного и безвредного, — или ист истинное знание того, что вреднее. —

Храбра ли лошадь, которая боится шпор и скачет под пули? Храбр ли солдат, который, боясь наказания, идет в дело? Храбр ли тот, который, боясь стыда, подвергает себя опасности? Храбр ли тот, который из честолюбия рискует жизнью? Храбр ли тот, который в минуту злобы, ненависти или страсти к хищничеству110 Последняя фраза, приписанная внизу 1 л., осталась незаконченной.

Подводя все эти вопросы к предыдущему определению, ответы на него представляются очень ясные. — Лошадь не знает, что пуля вреднее шпор, солдат не обдумал, что наказание не сделает ему такого вреда, как неприятель. — Тот ошибается, который полагает, что стыд вреднее опасности, также как тот, который больше заботится о том, чтобы отличиться, утолить свою злобу, ненависть, страсть к хищничеству, чем сохранить свою жизнь, не думая о том, что удовлетворение этих страстей доставит ему меньше пользы, чем вреда. —

Определение Платона неполно только в том отношении, что преимущество одного чувства над другим не знается, а чувствуется, что не всегда один страх преобладает над другим (хотя большей частью это так бывает), но какое нибудь чувство над страхом, и что оно слишком отвлеченно и не приложимо к храбрости. Это же определение будет понятнее и полнее, ежели его выразить так: Храбрость есть способность человека подавлять чувство страха в пользу чувства более возвышенного. —

И это определение разнствует с общепринятым понятием о храбрости только прибавлением слов: более возвышенного. Ежели бы оставить первое определение так, как оно было, то что решит вопрос о том, что более и менее вредно? Более или менее вредно для солдата наверно подвергнуться розгам или иметь сто шансов из одного быть убитым и раненым? Менее ли вредно наверно прослыть за труса, чем иметь шансы не быть убитым? Как расчесть все эти шансы? — особенно ежели принять во внимание здоровье, погоду, нервы, хорошее и дурное расположение, жмут ли сапоги или нет? и тысячи мельчайших обстоятельств, которые мешают рассчитывать по аналогии, ежели бы даже это и было возможно. Правда, решить рассудком, какое чувство возвышеннее другого, невозможно; но на это есть в нас внутренний голос, который никогда не обманет. —

Это определение (что храбрость есть способность иметь высокия чувства и подавлять ими страх) совпадает с инстинктивным нашим чувством, которое говорит нам, что только люди высокой добродетели способны к истинной храбрости. —

Платон говорит, что храбр храбрость есть знаиие того, чего нужно и чего не нужно бояться, я говорю, что храбр храбрость есть чувство руководящее нас в выборе способность души увлекаться высоким чувством до такой степени, чтобы забывать страх к смерти.

Определение это не сливается с самоотвержением. Храбрость есть понятие более общее, самоотвержение — частное. Маштаб, по которому можно измерять высотучувства, есть эгоизм и самоотвержение. —

Как хорошо жить на свете, как прекрасен этот свет! — почувствовал я, — как гадки люди и как мало умеют111 В подлиннике: умеет ценить его, — подумал я. Эту не новую, но невольную и задушевную мысль вызвала у меня вся окружающая меня природа, но больше всего звучная беззаботная песнь перепелки, которая слышалась где-то далеко, в высокой траве. —

«Она верно не знает и не думает о том, на чьей земле она поет, на земле ли Русской или на земле непокорных горцев, ей и в голову не может придти, что эта земля не общая. Она думает, глупая, что земля одна для всех, она судит по тому, что прилетела с любовью и песнью, построила где захотела свой зеленой домик, кормилась, летала везде, где есть зелень, воздух и небо, вывела детей. Она не имеет понятия о том, что такое права, покорность, власть, она знает только одну власть, власть природы, и безсознатель бессознательно , безропотно покоряется ей. Она глупа, но не от того ли она и свистит так беззаботно. Ей нечего желать и нечего бояться.

Но постой! ты увлеклась, перепелка: разве иногда, спрятавшись в густой траве, не подымаешь ты с ужасом свои красные глазенки к высокому синему небу, не следишь ими с трепетом за медленным полетом черного коршуна, который затем только и взвился под облака, чтобы отыскать тебя, видишь, куда смотрят его кровожадные глаза? имянно на то место, к которому ты прижалась, и, невольно распустив крылья, напрасно стараешься скрыть от него своих голых больше-головых детенушей. —

А! и ты трепещешь, и ты боишься? да и кто не боится неправды!