III.
* *** ВАРИАНТ ПЕРВЫХ ГЛАВ ПЕРВОЙ РЕДАКЦИИ «РОМАНА РУССКОГО ПОМЕЩИКА».

С семи часов утра слышался благовест с ветхой колокольни Николакочаковского прихода, и пестрые веселые толпы народа по проселочным дорогам и сырым тропинкам, вьющимся между влажными от росы хлебом и травою, приближались к церкви.

Пономарь перестал звонить и, вперив старческий, равнодушный взор в пестрые групы баб, детей, стариков, столпившихся на кладбище и паперти, присел на заросшую могилку. Отец Поликарп, отвечая поднятием шляпы на почтительные поклоны расступавшихся прихожан, прошел в церковь; народ вслед за ним, набожно кланяясь и крестясь, стал проходить в середния двери. — Седой, горбатый дьячок пронес в алтарь кофейник с водой и кадило, высокий белоголовый мужик, постукивая гвоздями огромных сапогов и запахивая новый армяк, вышел из толпы и, встряхивая волосами, с свечкой подошел к иконе, грудной ребенок заплакал на руках у убаюкивающей его молодой крестьянки, в алтаре послышался мерный, изредка возвышающийся голос отца Поликарпа, читающего молитвы, молодой безбородый крестьянский парень вдруг быстро стал креститься и кланяться в пояс. —

Начались часы. —

Отставной Священник, дряхлый Отец Пимен, в старом плисовом подряснике, слепой Тихон в желтом фризовом сюртуке, бывший княжеской дворецкой белый, как лунь, Григорий Михайлычь в палевых коротких панталонах и синем фраке; все стояли на своих обычных местах в олтаре и у боковых дверей.. На правый клирос прошли сборные певчие. Толстый бабуринский прикащик в глянцовитом сюртуке и голубых шароварах, его брат золотарь Митинька, рыжий дворник с большой дороги, Телятинской буфетчик и два мальчика в длинных нанковых сюртуках — сыновья Отца Поликарпа, прокашливались и перешептывались на клиросе. —

Перед концом часов толпа заколебалась около дверей, и из за торопливо и почтительно сторонившихся мужичков показался высокий лакей в нанковом сюртуке, который, левой рукой поддерживая женский салоп, правой толкал тех, которые не успевали дать ему дорогу. За лакеем шли господа: Телятинской помещик Александр Сергеевичь Облесков, дочь его 12-ти летняя румяная девочка в пукольках, панталончиках и козловых башмачках со скрипом и жена его — высокая, худая и бледная женщина с добрым выражением лица, ежели бы к нему не присоединялось выраженье какой-то апатии и бессмысленности. Александр Сергеичь был человек, на вид, лет 30 (хотя ему было гораздо больше), немного ниже среднего роста, тучный, полнокровный и довольно свежий. — Лицо его было одно из тех лиц, которые кажутся эфектными из далека, но которых выражение трудно разобрать под украшениями, покрывающими их. Высокий и широкий галстух с пряжкой назади скрывал его шею, часть подбородка и скул, черноватые бакенбарды, доходившие от зачесанных до самых бровей и загнутых маслянных висков до краев рта, закрывали его щеки, а золотые очки с 4 синими стеклами скрывали совершенно его глаза и переносицу. Открытые же части его физиогномии: высокий, гладкий и широкий лоб, небольшой правильный нос с крепкими ноздрями и крошечный как будто усиленно сложенный ротик с красными тонкими губами, носящими почему-то особенное выражение губ человека, только что обрившего усы — были не лишены приятности.

Александр Сергеевичь, оставив жену и дочь около амвона, скромной, но и не лишенной достоинства походочкой, прошел в алтарь и, поклонившись Священнику, стал около двери. — Часы кончились, и уже много пятаков и грошей из узелков в клетчатых платках и мошон перешло в потертый коммод, из которого седой отставной солдат выдавал свечи; и свечи эти вместе с теплыми молитвами простодушных подателей уже давно светились перед иконами Николая Чудотворца и Богоматери, a обедня все не начиналась. Отец Поликарп ожидал молодого Красногорского помещика — Князя Нехлюдова. (Он привык ожидать его батюшку и еще старого князя и княгиню, поэтому не мог допустить, чтобы красногорский помещик, самый значительный помещик в его приходе, мог дожидаться, или опоздать.) Горбатый Дьячок, уже несколько раз выходивший на паперть посмотреть, не едет ли венская голубая коляска, в которой он полвека привык видеть Красногорских Князей, снова продрался сквозь толпу и, защитив рукою глаза от яркого Іюньского солнца, устремил взор на большую дорогу.

— Началась обедня? — спросил его молодой человек в круглой серой шляпе и парусинном пальто, скорыми шагами, подходивший к церкви.

— Нет, батюшка ваше сиятельство, все вас поджидали, — отвечал Дьячок, давая ему дорогу.

— Ведь я просил Батюшку никогда не дожидаться, — сказал он краснея, и пройдя в боковые двери, стал сзади клироса. Вслед затем послышался благовест, и Дьякон в стихаре вышел на амвон.

Началась обедня.

Молодой князь стоял совершенно прямо, внимательно следил за службой, крестился во всю грудь и набожно преклонял голову. —

Все это он делал даже с некоторою аффектациею; казалось, что не чувство, a убеждение руководило им. Когда бабуринской мужичок, не зная его, дотронулся до его плеча свечкой и просил его передать «Миколе», он с видимым удовольствием взял ее и, толкнув впереди стоящего крестьянина, тоже сказал «Миколе».

Сборные певчие пели складно, голоса были хороши, но дребезжащий старческий голос старого дьячка одиноко раздававшийся иногда на левом клиросе как-то более соответствовал спокойной прелести деревенской церкви, более возбуждал отрадно согревающее религиозное чувство. К причастью подошли 2 старушки и несколько крестьянок с грудными младенцами. Худощавый сгорбленный мужичок, помолившись перед иконостасом, кланяясь и звоня колокольчиком, стал обходить прихожан, прося на Церковь Божию. Потом среди благоговейного молчания, прерываемого только пронзительным плачем детей и сдержанным кашлем стариков, отдернулась завеса, и Дьякон провозгласил священные слова. Наконец Отец Поликарп благословил прихожан и вышел с крестом из Царских дверей.

Александр Сергеевичь, пропустив вперед себя жену и дочь, приблизился к Священнику; люди значительные: прикащики, дворники, дворовые сделали тоже, но Отец Поликарпий обратился с крестом к молодому князю, который стоял сзади и который под обращенными на него со всех сторон любопытными взорами краснея, как виноватый, должен был выйдти вперед и приложиться прежде всех. Торопливо ответив на поздравление с праздником Священника и поклонившись Александр Сергеевичу, у которого при этом несмотря на приветливую улыбку губы сделались еще тонше, молодой человек, краснея еще больше, выбрался из церкви и, завернув за угол, вышел в маленькую часовню, построенную на кладбище.

Красногорский помещик Князь Нехлюдов, которого знакомые звали еще M-r Dmitri, а родные просто Митя и Дмитрий, и которого мы впредь будем называть также, был третий сын известного Князя Нехлюдова и Княгини Нехлюдовой, урожденной графини Белорецкой. Княгиня умерла от родов дочери, меньшой сестры, Дмитрия, а старый Князь пережил ее только 4 года, так что четверо детей, из которых старшему Николаю было тогда 9 лет, а дочери 5, и большое, но отягченное долгами именье остались на руках опекунов. Опекунами были: бывший адъютант покойного Князя, отставной Штаб-Ротмистр Рыков, помещик Т-ой губернии и Графиня Белорецкая, вдова брата Княгини, искренний друг покойного Князя. Первый принял на себя управление делами, вторая управление воспитанием малолетних. Но потому ли, что одно труднее другого, или потому что неодинаковые чувства руководили опекунами, управление и воспитание шли не одинаково успешно. Через 12 лет дети получили прекрасное светское и нравственное воспитание, и уменьшенное во время опеки из 3 до 2 тысяч душ растроенное имение. Старший брат Николай, окончив кандидатом курс в Московском Университете, поступил на службу в Министерство Иностранных Дел и, достигнув совершеннолетия, по совету родных, принял от Г-на Рыкова опеку. Память отца, оказывавшего доверенность Г-ну Рыкову, была достаточная причина для сына, чтобы безотчетно принять от него дела и дать ему от себя и братьев удостоверение в исправности и верности счетов, очевидно бесчестных. Князь Николай однако скоро почувствовал свою неспособность управлять расстроенными делами, и побоявшись ответственности перед братьями, предложил им съехаться в Красных Горках и разделить имение. Ваня, средний брат, служивший на Кавказе, прислал доверенность Николаю и, полагаясь во всем на него, просил об одном, чтобы сестре дать ровную часть имения, что точно также уже было решено между Николаем и Митей. Братья приехали в деревню, уравняли, как умели, 4 части, бросили жеребий, и Мите, который был еще в третьем курсе Университета, достались Красные Горки. Митя в то время еще был очень, очень молод. Несмотря на выше обыкновенная, высокий рост, сильное сложение, и на выражение гордости и смелости в походке, только издалека можно было принять его за взрослого человека, вглядевшись же ближе, сейчас видно было, что он еще совершенный ребенок. Это заметно было и по плоскости груди и по длине рук и по слишком неопределенным очертаниям около глаз и по светлому пушку, покрывавшему его верхнюю губу и щеки, а в особенности, по совершенно детски-добродушной неутвердившейся улыбке. Он был нехорош собой, но приятный контур лица, открытый выгнутый над бровями лоб и узкие необыкновенно-блестящие серые глаза давали всей его физиогномии, общий благородный характер ума и решительности. Кроме того (несмотря на неряшество и бедность, которые он как будто любил или считал нужным выказывать в одежде) в выражении рта, в изгибе спины, в расположении волос и в особенности в прекрасной мужской руке, было что-то изобличавшее в нем человека неспособного подчиняться чужому влиянию, а рожденного для того, чтобы оказывать его. Что же касается до его характера, то ежели бы я мог описать его, мой роман тут бы и кончился.

После раздела Князь Николай уехал в Петербург, а Митя до конца ваканций один оставался в деревне, и вот отрывок письма, которое он за год перед тем воскресеньем, с которого начинается наш рассказ, писал в Москву Графине Белозерской.

J’ai pris une résolution, qui doit décider de mon sort: je quitte l'université pour me vouer à la vie de campagne, pour laquelle je me sens fait. — Au nom du Ciel, chère maman, ne vous moquez pas de moi. Je suis jeune, peut-être qu’en effet je suis encore enfant; mais cela ne m’empêche de sentir ma vocation de vouloir faire le bien et de l’aimer.

Comme je vous l’ai déjà écrit, j’ai trouvé les affaires dans un état de délabrement impossible à décrire. En voulant y mettre de l’ordre j’ai trouvé que le mal principal était dans le misérable état des paysans et que l’unique moyen d’y remédier était le tems et la patience terrible misère dans laquelle se trouvent des paysans et que pour y remédier au mal il n’y a pas d’autres moyens, que du tems et du travail.

Si vous aviez pu voir seulement Давыдка Козел et Иван Белый — deux de mes paysans — et la vie qu’ils mènent avec leurs familles je suis sûr que la vue seule de ces deux malheureux vous aurait mieux convaincu que tout ce que je pourrai dire pour vous expliquer ma résolution. N’est-ce pas mon devoir le plus sacré que de travailler au bonheur de ces 700 personnes, dont je dois être résponsable devant Dieu? N’est-ce pas une horreur, que d’abandonner ces pauvres et honnêtes gens aux fripons d’ Управляющие et старосты, pour des plans de plaisir ou d’ambition? Si je continue mes études, si je prends du service comme Nicolas, si même avec le tems (je sais que vous faites des plans d’ambition pour moi) j’occupe une place marquante, de quoi cela m’avancera-t-il? Les affaires dérangés à présent sans ma présence se dérangeront à un tel point, que peut être je serais obligé de perdre Красные Горки, qui nous sont à tous tellement chers, ma vocation manquée, je ne pourrais jamais être bon à rien et toute ma vie je ne cesserai de me reprocher d’avoir été la cause du malheur de mes sujets. Tandis que si je reste à la campagne, avec de la pérsévérance et du travail, j’éspère bientôt payer mes dettes, devenir indépendant, peut-être servir aux élections et le principal, faire le bonheur de mes paysans et le mien. Et pourquoi chercher ailleurs l’occasion d’être utile et de faire du bien, quand j’ai devant moi une carrière si belle et si noble.

Je me sens capable d’être un bon хозяин (c’est à dire d’être le bienfaiteur de mes paysans) et pour l’être je n’ai besoin ni du diplôme de candidat, ni des rangs, que vous désirez tant pour moi. Chère maman! cessez de faire pour moi des plans d’ambition, habituez-vous à l’idée que j’ai choisi un chemin extraordinaire; mais qui est bon et qui, je le sens, me menera au bonheur.

Ne montrez point cette lettre à Nicolas, je crains son persif-flage et vous savez qu’il a pris l’habitude de me dominer et moi celle de l’être. Pour Jean je sais, que s’il ne m’aprouve, du moins il me comprendra...104 Включены только слова, необъясненные в тексте самим Толстым.

«Я принял решение, от которого должна зависеть участь моей жизни: я выхожу из Университета, чтобы посвятить себя жизни в деревне, потому что чувствую, что рожден для неё. Ради Бога, милая maman, не смейтесь надо мной. Я молодь, может быть точно, я еще ребенок; но это не мешает мне чувствовать мое призвание, желать делать добро и любить его.

Как я вам писал уже, я нашел дела в неописанном расстройстве. Желая их привести в порядок и вникнув в них, я нашел, что главное зло заключается в самом жалком бедственном положении мужиков, и зло такое, которое можно исправить только трудом и терпением. Ежели бы вы только могли видеть двух моих мужиков: Давыда и Ивана и жизнь, которую они ведут с своими семействами, я уверен, что один вид этих двух несчастных убедил бы вас больше, чем все то, что я могу сказать вам, чтобы объяснить мое намерение.

Не моя ли священная и прямая обязанность заботиться для счастия этих 700 человек, за которых я должен буду отвечать Богу. Не подлость ли покидать их на произвол грубых старость и управляющих из-за планов наслаждения или честолюбия. И зачем искать в другой сфере случаев быть полезным и делать добро, когда мне открывается такая блестящая, благородная карьера. Я чувствую себя способным быть хорошим хозяином; а для того, чтобы быть хозяином, как я разумею это слово, не нужно ни кандидатского диплома, ни чинов, которые вы так желаете для меня. Милая maman, не делайте за меня честолюбивых планов, привыкните к мысли, что я пошел по совершенно особенной дороге, но которая хороша и, я чувствую, приведет меня к счастью. Не показывайте письма этого Николиньке, я боюсь его насмешек: он привык первенствовать надо мной, а я привык подчиняться ему. Ваня, ежели и не одобрит мое намерение, то поймет его».

«Ta lettre, cher Dmitri, ne m’a rien prouvé si ce n'est ton excellent coeur, chose dont je n’ai jamais douté, — писала ему Графиня Белорецкая. — Mais, mon cher, les bonnes qualités nous font dans la vie plus de tort, que les mauvaises. Je ne compte point influencer ta conduite, te dire, que tu fais des extravagances, que ta conduite m’afflige, mais je tacherai de te convaincre. Raisonnons, mon ami. Tu dis que tu te sens de la vocation pour la vie de campagne, que tu veux faire le bonheur de tes sujets et que tu espères devenir un bon хозяин. I-mo il faut que je te dise: qu’on ne sent sa véritable vocation, qu’après l’avoir manquée; 2-do qu’il est plus facile de faire son propre bonheur que celui des autres et 3-io, que pour être un bon хозяин, il faut être raisonable froid et sévère, ce que tu ne pourras jamais être. Tu crois tes raisonnements peremptoires et ce qui plus et tu veux les prendre pour régies de conduite; mais à mon âge, mon ami, on ne croit qu’à l’expérience: et l’expérience me dit que ton projet n’est qu’un enfantillage. Je frise la cinquantaine, j’ai connu dans ma vie beaucoup de gens de mérite et cependant jamais je n’ai entendu parler d’un jeune homme bien né et de capacités, qui de gaieté de coeur s’allât enterrer à la campagne sous pretexte de faire du bien. Vous avez toujours affecté d’être original, tandis que votre originalité n’est qu’un excès d’amour propre. Hé! mon cher, suivez les chemins battus; ce sont ceux dans lesquels on réussit et il faut réussir pour acquérir les moyens de faire du bien. La misère de quelques paysans est un mal indispensable, ou un mal auquel il est possible de remédier sans oublier tous ses devoirs, envers l’état, ses parents et soi même.

Avec ton esprit, ton coeur et ton enthousiasme pour la vertu il n’y a point de carrière dans laquelle tu ne réussisse; mais choisis en au moins une qui te vaille et qui te fasse honneur. Je te crois sincère, quand tu dis que tu n’as point d’ambition; mais tu te trompes, mon ami: tu en a plus que tout autre. A ton âge et avec tes moyens l’ambition est une vertu et n’est plus qu’un travers et un ridicule quand on n’est plus en état de la satisfaire. — Tu l’éprouveras si tu persiste dans ta résolution. —

Adieu, cher Dmitri, il me parait, que je t’aime encore plus pour ton projet qui, quoiqu’extravagant, est noble et généreux. Tu n’as qu’à faire selon ta volonté; mais, je t’avoue que je ne l’aprouve pas».105 Включены только слова, необъясненные в тексте самим Толстым.

«Твое письмо, милый Дмитрий, ничего мне не доказало, кроме того, что у тебя прекрасное сердце, в чем я никогда не сомневалась. — Но, милый друг, наши добрые качества больше вредят нам в жизни, чем дурные. Я не хочу руководить твоими поступками — не стану говорить тебе, что ты делаешь глупость, что поведете твое огорчает меня, но постараюсь подействовать на тебя одним убеждением. Будем рассуждать, мой друг. Ты говоришь, что чувствуешь призвание к деревенской жизни, что хочешь сделать счастие своих подданных, и что надеишься быть добрым хозяином. 1-mo, я должна сказать тебе, что мы чувствуем свое призвание только тогда, когда ошибемся в нем; 2-do, что легче сделать собственное счастие, чем счастие других и З-o, что для того, чтобы быть добрым хозяином, нужно быть холодным и строгим, чем ты никогда не будешь. Ты считаешь свои рассуждения непреложными, и даже принимаешь их за правила в жизни; но в мои лета, мой друг, не верят в рассуждения, a верят только в опыт; а опыт говорит мне, что твои планы — ребячество. Мне уже под 50, и я много знавала достойных людей; но никогда не слыхивала, чтобы молодой человек с именем и способностями, под предлогом делать добро, зарылся в деревне. Ты всегда хотел казаться оригиналом; а твоя оригинальность ничто иное, как излишнее самолюбие. И! мой друг, выбирай лучше торные дорожки; они ближе ведут к успеху, a успех необходим, чтобы иметь возможность делать добро. —

Нищета нескольких крестьян есть зло необходимое, или такое зло, которому можно помочь, не забывая всех своих обязанностей к государству, к своим родным и к самому себе. С твоим умом, твоим сердцем и любовью к добродетели нет карьеры, в которой бы ты не имел успеха, но выбирай по крайней мере такую, которая бы тебя стоила и сделала бы тебе честь. —

Я верю в твою искренность, когда ты говоришь, что у тебя нет честолюбия; но ты сам обманываешь себя. Честолюбие добродетель в твои лета и с твоими средствами, но она делается недостатком и пошлостью, когда человек уже не в состоянии удовлетворить ему. И ты испытаешь это, ежели не изменишь своему намерению. Прощай, милый Митя, мне кажется, что я тебя люблю еще больше за твой несообразный, но благородный и великодушный план. Делай как знаешь, но признаюсь, не могу согласиться с тобой».

Митя вышел из Университета и остался в деревне.

Помолившись над прахом отца и матери, вместе похороненных в часовне, Митя вышел из неё и задумчиво направился к дому; но, не пройдя еще кладбища, он столкнулся с семейством Телятинского помещика.

— А мы вот отдавали визит дорогим могилкам, с приветливой улыбкой сказал ему Александр Сергеичь. Вы верно тоже были у своих, Князь?

Но на Князя, находившагося еще под влиянием искреннего чувства, испытанного в часовне, повидимому неприятно подействовала шуточка соседа; он, не отвечая, сухо взглянул на него.

— Признаюсь вам, Князь, — продолжал Александр Сергеичь, приятным, вкрадчивым голосом, — в наш век так редко видишь в молодых людях это похвальное религиозное чувство, что особенно бывает приятно встречать...

— Извините, Князь, что я вас задерживаю, — прибавил он, заметив, что Митя хотел раскланяться с ним, — у меня до вас есть нижайшая просьба... Изволите видеть, когда я еще весной утруждал вас своим посещением, я имел в виду переговорить с вами об этом обстоятельстве; но ваша любезность заставила меня тогда совершенно забыть о деле, да притом, сознаюсь вам, Князь, я надеялся, что вы не пренебрежете мной и что удостоите посетить и мой скромный домик, — сказал, необыкновенно тонко складывая свои крошечные губы.

— Я очень виноват перед вами, — сказал Митя краснея, — но поверьте, что это произошло нисколько не от пренебрежения, я, напротив, очень благодарен за честь, которую вы мне сделали; но откровенно скажу вам, что, живя в деревне и занимаясь хозяйством, я взял себе за правило избегать всех, даже приятных знакомств.

— Помилуйте, князь, я и не смею претендовать, очень хорошо понимая, как много много трудов у вас должно быть теперь по хозяйству. Именье ваше, Князь, действительно золотое дно, но между нами, во время опеки оно сильно поразстроилось. Я, как ближайший сосед, могу судить об этом. Не знаю, как теперь, но прежде не только запасов, но поверите ли, Князь, — с сладкой улыбочкой сказал Александр Сергеичь, — у меня мелкопоместного сколько раз брали на обсеменение и теперь еще есть за вашей экономией. — Ведь не акты же совершать — взаимные одолжения!

— Сделайте одолжение, я вовсе не к тому говорю, — продолжал он, перебивая Князя, хотевшего сказать что-то, — вы извольте спросить своего прикащика; но главное, усердные трудолюбцы наши — мужички, откровенно скажу, раззорены были у вас, Князь; а это главное, главное...

— Итак, — продолжал Александр Сергеичь, придавая своему лицу вдруг деловое выражение, — нижайшая просьба, с которой я обращаюсь к вам, относится к церковному делу. Изволите видеть, Князь, ежели вы потрудитесь бросить на него внимательный взгляд, общий наш деревенский храм год от году приходит в большую ветхость и упадок, так что не только чувству больно смотреть на это разрушение, но разрушение это представляет даже некоторую опасность для прихожан. Во избежание такого несчастия, я, как постояннейший посетитель здешней Церкви, позволил себе обратить внимание наших прихожан на это обстоятельство, и предложить им содействовать общими силами, не употребляя на это церковных сумм, которые у нас слишком незначительны, и все наши дворяне, приняв мое предложение и принеся посильные лепты на общее душеспасительное дело, удостоили меня быть сборщиком и возобновителем нашего храма. Поэтому надеюсь, что и вы, Князь, как главный наш. помещик, не откажете содействовать общему душеспасительному делу.

— Какже-с я очень рад, — сказал Митя. — И непременно подпишу то, что в состоянии...

— Истинная жалость, — продолжал Александр Сергеичь тем же певучим голосом, — допустить до разрушения этот скромный дом Божий, в котором силшком сто лет приносились теплые молитвы Всевышнему. Не так ли. Князь? Согласитесь, что единственная радость и утешение для всех этих трудолюбцов, — сказал он, указывая на крестьян выходивших из церкви, — составляет религия и Церковь, и поверьте, что ежели бы не это чувство руководило мной, я никогда не взял бы на себя такую хлопотливую обязанность.

<С праздником Христовым, батюшка Александр Сергеичь, — сказал в это время невысокий, плотный мужичок в синем армяке и поярковой шляпе, которую он ловко снял, проходя мимо разговаривающих.

— Изволите знать этого молодца? — сказал Александр Сергеич, обращаясь к князю. — Это банкир наш — я всегда его так называю — дворник с большой дороги.

— К несчастию знаю и даже на днях подал на него прошение.

— Ах как это неприятно. Верно по случаю этой гнусной ссоры с вашими крестьянами, как это неприятно!

— Напротив, я очень рад, что имею случай раз навсегда избавить здешний край от этого вредного человека.

— Да-с это совершенная правда; но извините меня, Князь, — с этими людьми трудно, да и как то... глу... неприятно судиться. — Вот вам отец Петра Николаича Болхова умел с ними ладить, расспросит, дознается, призовет к себе, да и расправится с ним в 4 -х стенах без свидетелей. И прекрасно!>.106 Включены только слова, необъясненные в тексте самим Толстым.

— Однако, не смею задерживать вас долее, — сказал он, посмотрев на жену, которая с покорным выражением лица стояла около экипажа. — Позвольте надеяться, что до приятного свидания.