ПЕРВАЯ СТУПЕНЬ

I

Если человек делает дело не для показу, а сжеланием совершить его, то он неизбежно действует в одной, определенной сущностью дела, последовательности. Если человекделает после то, что по сущности дела должно быть сделанопрежде, или вовсе пропускает то, что необходимо сделать длятого, чтобы можно было продолжать дело, то он наверное делаетдело не серьезно, а только притворяется. Правило это неизменноостается верным как в материальных, так и в нематериальныхделах. Как нельзя серьезно желать печь хлебы, не замесив преждемуку, и не вытопив потом, и не выметя печи и т. д., так точнонельзя серьезно желать вести добрую жизнь, не соблюдая известной последовательности в приобретении необходимых для того качеств.

Правило это в делах доброй жизни особенно важно, потому что в материальном деле, как, например, в печении хлеба, можно узнать, серьезно ли человек занимается делом, или толькопритворяется, по результатам его деятельности; в ведении жедоброй жизни поверка эта невозможна. Если люди, не меся муки, нетопя печи, как на театре делают только вид, что они пекут хлеб, то по последствиям — отсутствию хлеба — очевидно для каждого, что они только притворялись; но если человек делает вид, что онведет добрую жизнь, мы не имеем таких прямых указаний, покоторым мы бы могли узнать, серьезно ли он стремится к ведениюдоброй жизни, или только притворяется, потому что последствиядоброй жизни не только не всегда ощутительны и очевидны дляокружающих, но очень часто представляются имвредными; уважение же и признание полезности и приятности длясовременников деятельности человека ничего не доказывают впользу действительности его доброй жизни.

И потому для распознавания действительности доброй жизни от видимости ее особенно дорог этот признак, состоящий в правильной последовательности приобретения нужныхдля доброй жизни качеств. Дорог этот признак преимущественно недля того, чтобы распознавать истинность стремлений к добройжизни в других, но для распознавания ее в самом себе, так как мыв этом отношении склонны обманывать самих себя еще более, чемдругих.

Правильная последовательность приобретения добрыхкачеств есть необходимое условие движения к доброй жизни, и потому всегда всеми учителями человечества предписывалась людямизвестная, неизменная последовательность приобретения добрыхкачеств.

Во всех нравственных учениях устанавливается талестница, которая, как говорит китайская мудрость, стоит отземли до неба, и на которую восхождение не может происходитьиначе, как с низшей ступени. Как в учениях браминов, буддистов, конфуцианцев, так и в учении мудрецов Греции, устанавливаются ступени добродетелей, и высшая не может быть достигнута безтого, чтобы не была усвоена низшая. Все нравственные учителичеловечества, как религиозные, так и не религиозные, признавали необходимость определенной последовательности в приобретении добродетелей, нужных для доброй жизни; необходимость этавытекает и из самой сущности дела, и потому, казалось бы, должнабы быть признаваема всеми людьми.

Но удивительное дело! Сознание необходимой последовательности качеств и действий, существенных для добройжизни, как будто утрачивается всё более и более и остаетсятолько в среде аскетической, монашествующей. В среде же светскихлюдей предполагается и признается возможность приобретениявысших свойств доброй жизни не только при отсутствии низшихдобрых качеств, обусловливающих высшие, но и при самом широкомразвитии пороков; вследствие чего и представление о том, в чемсостоит добрая жизнь, доходит в наше время в среде большинствасветских людей до величайшей путаницы. Утрачено представление отом, что есть добрая жизнь.

II

Произошло это, как я думаю, следующим образом.

Христианство, заменяя язычество, выставило болеевысокие, чем языческие, нравственные требования и, как и немогло быть иначе, выставляя свои требования, установило, как и вязыческой нравственности, одну необходимую последовательность приобретения добродетелей или ступеней для достижения добройжизни.

Добродетели Платона, начинаясь воздержанием, через мужество и мудрость, достигали справедливости; христианские добродетели, начинаясь самоотречением, черезпреданность воле божией достигают любви.

Люди, серьезно принявшие христианство истремившиеся усвоить для себя добрую христианскую жизнь, так ипонимали христианство и всегда начинали добрую, жизнь отречениемот своих похотей, включающим в себя языческое воздержание.

Христианское учение потому только и заменилоязыческое, что оно иное и выше языческого. Но христианскоеучение, как и языческое, ведет людей к истине и добру; а так какистина и добро всегда одни, то и путь к ним должен быть один, и первые шаги на этом пути неизбежно должны быть одни ите же как для христианина, так и для язычника.

Различие христианского от языческого учения добрав том, что языческое учение есть учение конечного, христианскоеже — бесконечного совершенства. Платон, например, ставитобразцом совершенства справедливость; Христос же ставит образцомбесконечное совершенство любви. «Будьте совершенны, как отец вашнебесный». От этого и различное отношение языческого ихристианского учения к различным ступеням добродетелей. Достижение высшей добродетели по языческому учению возможно, ивсякая ступень достижения имеет свое относительное значение: чемвыше ступень, тем больше достоинства, так что люди с языческойточки зрения разделяются на добродетельных и недобродетельных, на более или менее добродетельных. По христианскому же учению, выставившему идеал бесконечного совершенства, деления этого неможет быть. Не может быть и ступеней высших и низших. Похристианскому учению, указавшему бесконечность совершенства, всеступени равны между собою по отношению к бесконечному идеалу. Различие достоинства в язычестве состоит в той ступени, котораядостигнута человеком; в христианстве достоинство состоит только в процессе достижения, в большей или меньшей скорости движения. С языческой точкизрения человек, обладающий добродетелью благоразумия, стоит внравственном значении выше человека, не обладающего этойдобродетелью; человек, обладающий сверх благоразумия имужеством, стоит еще выше; человек, обладающий и благоразумием, и мужеством, и сверх того справедливостью, стоит еще выше; христианин же не может считаться ни один ни выше, ни нижедругого в нравственном значении; христианин только тем болеехристианин, чем быстрее он движется к бесконечному совершенству, независимо от той ступени, на которой он в данную минутунаходится. Так что неподвижная праведность фарисея ниже движениякающегося разбойника на кресте.

Но в том, что движение к добродетели, ксовершенству не может совершаться помимо низших степенейдобродетели как в язычестве, так и в христианстве, — в этом неможет быть различия.

Христианин, как и язычник, не может не начатьработу совершенствования с самого начала, т. е. с того же, счего начинает ее язычник, именно с воздержания, как не можеттот, кто хочет войти на лестницу, не начать с первой ступени. Разница только в том, что для язычника воздержание само по себепредставляется добродетелью, для христианина же воздержание естьтолько часть самоотречения, составляющего необходимое условиестремления к совершенству. И потому истинное христианство всвоем проявлении не могло отвергнуть добродетели, которыеуказывало и язычество.

Но не все люди понимали христианство, какстремление к совершенству отца небесного; христианство, ложнопонятое, уничтожало искренность и серьезность отношения людей кнравственному его учению.

Если человек верит, что может спастись помимоисполнения нравственного учения христианства, то ему естественнодумать, что усилия его быть добрым излишни. И потому человек, верующий в то, что есть средства спасения помимо личных усилий кдостижению совершенства32 Как, например, индульгенции у католиков. , не может стремиться к этому с той энергией и серьезностью, скоторою стремится человек, незнающий никаких других средств, кроме личных усилий. А нестремясь к этому с полною серьезностью, зная другие средствакроме личных усилий, человек неизбежно будет пренебрегать и темодним неизменным порядком, в котором могут быть приобретаемыдобрые качества, нужные для доброй жизни. Это самое и случилосьс большинством людей, внешним образом исповедующих христианство.

III

Учение о том, что личные усилия не нужны длядостижения человеком духовного совершенства, а что есть дляэтого другие средства, является причиной ослабления стремления кдоброй жизни и отступления от необходимой для доброй жизни последовательности.

Огромная масса людей, которая внешним толькообразом приняла христианство, воспользовалась заменой язычества христианством для того, чтобы, освободившись от требованийязыческих добродетелей, как бы не нужных уже для христианина, освободить себя и от всякой необходимости борьбы с своейживотной природой.

То же самое сделали и люди, переставшие верить вовнешнее только христианство. Они точно так же, как и теверующие, выставляя вместо внешнего христианства какое-нибудьпринятое большинством мнимое доброе дело, в роде служения науке, искусству, человечеству, — во имя этого мнимого доброго делаосвобождают себя от последовательности приобретения качеств, нужных для доброй жизни, и довольствуются тем, что притворяются, как на театре, что живут доброю жизнью.

Такие люди, отставшие от язычества и неприставшие к христианству в его истинном значении, сталипроповедывать любовь к богу и людям без самоотречения исправедливость без воздержания, т. е. проповедывать высшиедобродетели без достижения низших, т. е. не самые добродетели, а только подобие их.

Одни проповедуют любовь к богу и людям безсамоотречения, другие — гуманность, служение людям, человечествубез воздержания.

И так как проповедь эта поощряет животную природучеловека под видом введения его в высшие нравственные сферы, освобождая его от самых элементарных требований нравственности, давным-давновысказанных язычниками, и не только не отвергнутых, но усиленныхистинным христианством, то она охотно была принята какверующими, так и неверующими.

На днях только вышла энциклика папы о социализме. Там после опровержения мнения социалистов о незаконности собственности сказано прямо, что «никто, несомненно, не обязан помогать ближнему, давая из того, что ему или семье его нужно (Nul assurément n’est tenu de soulager le prochain en prenant sur son necéssaire ou sur celui de sa famille), ни даже уменьшить что-либо из того, чего требуют от него приличия. Никто, в самом деле, не должен жить противно обычаям». (Это место из святого Фомы: Nullus enim inconvenienter debet vivere.) «Ho после того, как отдано должное нужде и внешним приличиям», говорит далее энциклика, «обязанность каждого — отдавать излишек бедным».

Так проповедует глава одной из самых распространенных теперь церквей. И рядом с этой проповедьюэгоизма, предписывающей отдавать ближнему то, что вам не нужно, проповедуется любовь, и постоянно с пафосом приводятся знаменитые слова Павла из 13 главы 1-го послания к коринфянам олюбви.

Несмотря на то, что всё учение евангелия переполнено требованиями самоотречения, указаниями на то, чтосамоотречение есть первое условие христианского совершенства, несмотря на такие ясные изречения, как: «кто не возьмет крестасвоего... кто не отречется от отца, матери... кто не погубитжизнь свою...» — люди уверяют себя и других, что возможно любитьлюдей, не отрекаясь не только от того, к чему привык, но и оттого, что сам считаешь для себя приличным, Так говорят ложныехристиане, и точь-в-точь так же думают и говорят и пишут ипоступают люди, отвергающие не только внешнее, но и истинное христианское учение, люди свободомыслящие. Люди эти уверяют себяи других, что, вовсе не уменьшая своих потребностей, не побеждаясвоих похотей, можно служить людям и человечеству, т. е. вестидобрую жизнь.

Люди отбросили языческую последовательность добродетелей и, не усвоив христианского учения в его истинномзначении, не приняли и христианской последовательности иостались без всякого руководства.

IV

В старину, когда не было христианского учения, увсех учителей жизни, начиная с Сократа, первою добродетелью вжизни было воздержание — ἐγκράτεια σωφροσύνη, и было ПОНЯТНО, что всякая добродетель должнаначинаться с нее и проходить через нее. Было ясно, что человек, не владеющий собой, развивший в себе огромное количество похотейи подчиняющийся всем им, не мог вести добрую жизнь. Было ясно, что прежде, чем человек мог думать не только о великодушии, олюбви, но о бескорыстии, справедливости, он должен был научитьсявладеть собою. По нашим же взглядам этого ничего не нужно. Мывполне уверены, что человек, развивший свои похоти до той высшейстепени, в которой они развиты в нашем мире, человек, не могущийжить без удовлетворения сотни получивших над ним власть ненужныхпривычек, может вести вполне нравственную, добрую жизнь.

В наше время и в нашем мире стремление кограничению своих похотей считается не только не первым, но дажеи не последним, а совершенно не нужным для ведения доброй жизниделом.

По царствующему самому распространенному современному учению о жизни увеличение потребностей считается, напротив, желательным качеством, признаком развития, цивилизации, культуры и совершенствования. Люди так называемые образованные считают, что привычки комфорта, т. е. изнеженности, суть привычки не только не вредные, но хорошие, показывающие известную нравственную высоту человека, почти что добродетель.

Чем больше потребностей, чем утонченнее этипотребности, тем считается это лучше.

Ничто так ясно не подтверждает этого, какописательная поэзия и в особенности романы прошедшего и нашеговека.

Как изображаются герои и героини, представляющие идеалы добродетелей?

В большинстве случаев мужчины, долженствующие представить нечто возвышенное и благородное, начиная сЧайльд-Гарольда и до последних героев Фелье, Троллопа, Мопассана, — суть не что иное, как развратные тунеядцы, ни начто, ни для кого не нужные; героини же — это так или иначе, более или менее доставляющие наслаждение мужчинам любовницы, точно так же праздные и преданные роскоши.

Яне говорю о встречающемся изредка в литературе изображении действительно воздержных и трудящихся лиц, — я говорю о типе обычном, представляющем идеал для массы, о том лице, похожим на которое старается быть большинство мужчин и женщин. Помню, когда я писал романы, то тогда для меня необъяснимое затруднение, в котором я находился и с которым боролся, — и с которым теперь, я знаю, борются все романисты, имеющие хотя самое смутное сознание того, чтò составляет действительную нравственную красоту, — заключалось в том, чтобы изобразить тип светского человека идеально хороший, добрый и вместе с тем такой, который бы был верен действительности.

V

Несомненным доказательством того, чтодействительно люди нашего времени не только не признают того, что языческое воздержание или христианское самоотречение сутьсвойства желательные и добрые, но считают увеличение потребностей чем-то хорошим и возвышенным, служит то, как вогромном большинстве воспитываются дети нашего мира. Их нетолько не приучают к воздержанию, как это было у язычников, и ксамоотречению, как это должно быть у христиан, но сознательно прививают им привычки изнеженности, физической праздности ироскоши.

Мне давно хотелось написать такую сказку:женщина, оскорбленная другой, желая отмстить ей, похищаетребенка своего врага, идет к колдуну, прося его научить, чем оназлее всего может отмстить своему врагу на единственном похищенном детище. Колдун научает похитительницу отнести ребенкав место, которое он указывает, и утверждает, что месть будетсамая ужасная. Злая женщина делает это, но следит за ребенком ик удивлению своему видит, что ребенок взят и усыновлен бездетнымбогачом. Она идет к колдуну и упрекает его, но колдун велитждать. Ребенок растет в роскоши и изнеженности. Злая женщина внедоумении, но колдун велит ждать. И действительно наступаетвремя, когда злая женщина удовлетворена и даже жалеет своюжертву. Ребенок вырастает в изнеженности и распущенности и, благодаря своему доброму характеру, разоряется. И тут начинаетсяряд физических страданий, нищеты и унижений, к которым онособенно чувствителен и с которыми не умеет бороться. Стремлениек нравственной жизни — и бессилие изнеженной, приученнойк роскоши и праздности плоти. Тщетная борьба, падение всё ниже иниже, пьянство, чтоб забыться, и преступление, или сумасшествие, или самоубийство.

В самом деле, нельзя без ужаса видеть воспитаниенекоторых детей в нашем мире. Только злейший враг мог бы такстарательно прививать ребенку те слабости и пороки, которыепрививаются ему родителями, в особенности матерями. Ужас берет, глядя на это и еще более на последствия этого, если уметь видетьто, чтò делается в душах лучших из этих старательно самимиродителями погубляемых детей.

Привиты привычки изнеженности, привиты тогда, когда еще молодое существо не понимает их нравственного значения. Уничтожена не только привычка воздержания исамообладания, но, обратно тому, что делалось при воспитании вСпарте и вообще в древнем мире, совершенно атрофирована этаспособность.

Не только не приучен человек к труду, ко всемусловиям всякого плодотворного труда, сосредоточенного внимания, напряжения, выдержки, увлечения делом, уменья исправить испорченное, привычки усталости, радости совершения, но приученк праздности и пренебрежению всяким произведением труда, приученк тому, чтоб портить, бросать и вновь за деньги приобретать всё, что вздумается, не думая даже никогда о том, как что делается. Человек лишен способности к приобретению первой по порядкудобродетели, необходимой для приобретения всех других, —благоразумия, и пущен в мир, в котором проповедуются и как будтоценятся высокие добродетели справедливости, служения людям, любви. Хорошо, если молодой человек — натура нравственно слабая, не чуткая, не чующая разницы между показной доброй жизнью инастоящей, и которая может удовлетворяться царствующим в жизнизлом. Если так, то всё устраивается как будто хорошо, и снепроснувшимся нравственным чувством такой человек иногдаспокойно доживает до гроба. Но не всегда это так бывает, вособенности в последнее время, когда сознание безнравственности такой жизни носится в воздухе и невольно западает в сердце. Часто, и всё чаще и чаще, бывает так, что требования настоящей, непоказной нравственности пробуждаются, и тогда начинаются внутренняя мучительнейшая борьба и страдания, редко кончающиесяпобедой нравственного чувства. Человек чувствует, что жизнь егодурна, что ему надо изменить ее всю с самого начала, и он пытаетсяэто сделать; но тут люди, прошедшие ту же борьбу и не выдержавшие ее, со всех сторон нападают на пытающегося изменить свою жизнь и стараются всеми средствами внушить ему, что этого вовсе и не нужно, что воздержание и самоотречение не нужны для того, чтобы быть добрым, что можно, предаваясь объядению, наряжанию, физической праздности, даже блуду, быть вполне хорошим, полезным человеком. И борьба большей частью кончается плачевно. Либо измученный своей слабостью человек подчиняется этому общему голосу и подавляет в себе голос совести, кривит свой ум, чтобы оправдать себя, и продолжает вести ту же развратную жизнь, уверяя себя в том, что он выкупает ее верой во внешнее христианство или служением науке, искусству; либо борется, страдает и сходит с ума, или застреливается. Редко бывает то, чтобы среди всех соблазнов, окружающих его, человек нашего мира понял то, чтò есть и было тысячелетия тому назад азбучной истиной для всех разумных людей, именно то, что для достижения доброй жизни надо прежде всего перестать жить дурной жизнью и что для достижения каких-либо высших добродетелей надо прежде всего приобретать добродетель воздержания или самообладания, как определяли ее язычники, или добродетель самоотречения, как определяет ее христианство, — и стал бы понемногу усилиями над собой достигать ее.

VI

Я только что читал письма нашего высокообразованного передового человека сороковых годов, изгнанника Огарева, к другому еще более высокообразованному идаровитому человеку — Герцену. В письмах этих Огарев высказываетсвои задушевные мысли, выставляет свои высшие стремления, инельзя не видеть, что он, как это и свойственно молодомучеловеку, отчасти рисуется перед своим другом. Он говорит о самосовершенствовании, о святой дружбе, любви, о служении науке, человечеству и т. д. И тут же спокойным тоном он пишет, чточасто раздражает приятеля, с которым живет, тем, что, как онпишет «возвращаюсь (домой) в нетрезвом виде или пропадаю долгиечасы с погибшим, но милым созданием»... Очевидно, замечательно сердечный, даровитый, образованный человек не мог дажепредставить себе, чтобы было что-нибудь хоть сколько-нибудь предосудительногов том, чтобы он, женатый человек, ожидая родов жены (в следующемписьме он пишет, что жена его родила), возвращался домой пьяный, пропадая у распутных женщин. Ему в голову не приходило, что покаон не начал бороться и хоть сколько-нибудь не поборол своегопоползновения к пьянству и блуду, ему о дружбе, любви, а главноео служении чему бы то ни было и думать нельзя. А он не только неборолся с этими пороками, но, очевидно, считал их чем-то оченьмилым, нисколько не мешающим стремлению к совершенствованию, апотому не только не скрывал их от своего друга, перед которым онхочет выставиться в лучшем свете, но прямо выставлял их.

Так это было полстолетия тому назад. Я застал ещеэтих людей. Я знал самого Огарева и Герцена, и людей тогосклада, и людей, воспитанных в тех же преданиях. Во всех этихлюдях было поразительное отсутствие последовательности в делахжизни. В них были искреннее горячее желание добра и полнейшая распущенность личной похоти, которая, казалось им, не можетмешать доброй жизни и произведению ими добрых и даже великихдел. Они сажали немешанные хлеба в нетопленную печь и верили, что хлеба испекутся. Когда же под старость они стали замечать, что хлеба не пекутся, т. е. что никакого добра от их жизни несовершается, они видели в этом особенный трагизм.

Трагизм такой жизни действительно ужасен. Итрагизм этот, каков он был в те времена для Герцена, Огарева идругих, таков он и теперь для многих и многих так называемых образованных людей нашего времени, удержавших те же взгляды. Человек стремится жить доброю жизнью, но та необходимая последовательность, которая нужна для этого, потеряна в томобществе, в котором он живет. Как 50 лет тому назад Огарев иГерцен, так и большинство теперешних людей убеждены, что вестиизнеженную жизнь, есть сладко, жирно, наслаждаться, всячески удовлетворять своей похоти — не мешает доброй жизни. Но, очевидно, добрая жизнь не выходит у них, и они предаютсяпессимизму и говорят: «таково трагическое положение человека».

VII

Заблуждение в том, что люди, предаваясь своимпохотям, считая эту похотливую жизнь хорошею, могут при этомвести добрую, полезную, справедливую, любовную жизнь, так удивительно, что люди последующих поколений, я думаю, прямо не будутпонимать, чтò именно разумели люди нашего времени под словами«добрая жизнь», когда они говорили, что обжоры, изнеженные, похотливые ведут добрую жизнь. В самом деле, стоит только навремя отрешиться от привычного взгляда на нашу жизнь ипосмотреть на нее — не говорю с точки зрения христианской — но сточки зрения языческой, с точки зрения самых низших требований справедливости, чтобы убедиться, что здесь не может быть и речини о какой доброй жизни.

Всякому человеку в нашем мире для того, чтобы, нескажу начать добрую жизнь, но только начать хоть немногоподвигаться в ней, надо прежде всего перестать вести злую жизнь, надо начать разрушать те условия злой жизни, в которой оннаходится.

Как часто слышишь, как оправдание того, что мы неизменяем нашей дурной жизни, рассуждение о том, что поступок, идущий в разрез с обычной жизнью, был бы ненатуральным, был бысмешным, или желанием выказаться, и был бы от того не добрымпоступком. Рассуждение это как будто сделано для того, чтобылюди никогда не изменили своей дурной жизни. Ведь если бы всяжизнь наша была хорошею, справедливою, доброю, то ведь толькотогда всякий поступок, согласный с общею жизнью, был бы добрый. Если же жизнь на половину хорошая, на половину дурная, то длявсякого поступка, не согласного с общей жизнью, столько жевероятия быть хорошим, сколько и дурным. Если же жизнь всядурная, неправильная, то человеку, живущему этой жизнью, нельзясделать ни одного доброго поступка, не нарушив привычноготечения жизни. Можно сделать дурной поступок, не нарушивобычного течения жизни, но нельзя сделать хорошего.

Человеку, живущему нашей жизнью, нельзя вестидобрую жизнь, прежде чем он не выйдет из тех условий зла, вкоторых он находится, нельзя начать делать доброе, не переставделать злое. Невозможно роскошно живущему человеку вести добруюжизнь. Все его попытки добрых дел будут тщетны, пока он неизменит своей жизни, не сделает то первое по порядку дело, которое ему предстоит сделать. Добрая жизнь, как по языческому мировоззрению, так тем более по христианскому, измеряется одним, и не может измеряться ничем иным, как только отношением вматематическом смысле любви к себе — к любви кдругим. Чем меньше любви к себе и вытекающей из нее заботы осебе, трудов и требований от других для себя, и чем больше любвик другим и вытекающих из нее заботы о других, трудов своих длядругих, тем добрее жизнь.

Так понимали и понимают добрую жизнь все мудрецымира и все истинные христиане, и точно так же понимают ее всесамые простые люди. Чем больше человек дает людям и меньшетребует себе, тем он лучше; чем меньше дает другим и большетребует себе, тем он хуже.

Если передвинуть точку опоры рычага от длинного конца к короткому, то этим не только увеличится длинное плечо, но укоротится еще и короткое. Так что, если человек, имея одну данную способность любви, увеличил любовь и заботу о себе, то этим он уменьшил возможность любви и заботы о других не только на то количество любви, которое он перенес на себя, но во много раз больше. Вместо того, чтобы кормить других, человек съел лишнее, и этим не только уменьшил возможность отдать это лишнее, но еще себя лишил вследствие объядения возможности заботиться о других.

Для того, чтобы точно, не на словах быть всостоянии любить других, надо не любить себя — тоже не насловах, а на деле. Обыкновенно же бывает так: других мы думаем, что любим, уверяем в этом себя и других, но любим только насловах, себя же любим на деле. Других мы забудем покормить иуложить спать, себя же никогда. И потому для того, чтобы точнолюбить других на деле, надо выучиться забывать покормить себя иуложить себя спать, так же как мы забываем это сделатьотносительно других.

Мы говорим «добрый человек» и «ведет добруюжизнь» про человека изнеженного, привыкшего к роскошной жизни. Но человек такой — мужчина или женщина — может иметь самыелюбезные черты характера, кротости, благодушия, но не можетвести добрую жизнь, как не может быть острым и резать самойхорошей работы и стали нож, если он не наточен. Быть добрым ивести добрую жизнь значит давать другим больше, чем берешь отних. Человек же изнеженный, и привыкший к роскошной жизни, неможет этого делать, во-первых, потому, что ему самому всегдамного нужно (и нужно не по эгоизму его, а потому что он привык, и для него составляет страдание лишиться того, к чему онпривык), а во-вторых, потому, что, потребляя всё то, что он получает от других, он этим самым потреблением ослабляетсебя, лишает себя возможности работать и потому служить другим. Человек изнеженный, мягко, долго спящий, жирно, сладко и многоедящий и пьющий, соответственно тепло или прохладно одетый, неприучивший себя к напряжению работы, может сделать только оченьмало.

Мы так привыкли лгать сами себе и ко лжи других,— так выгодно нам не видеть лжи других, чтобы они не увидалинашей, что мы нисколько не удивляемся и не сомневаемся всправедливости утверждения добродетели, иногда даже святостилюдей, живущих вполне распущенной жизнью. Человек, мужчина илиженщина, спит на постели с пружинами, двумя матрацами и двумячистыми глажеными простынями, наволочками, на пуховых подушках. У кровати его коврик, чтобы ему не холодно было ступить на пол, несмотря на то, что тут же стоят туфли. Тут же еще необходимые принадлежности так, что ему не надо выходить. Окна завешанышторами так, что свет не может разбудить его, и он спит докакого ему поспится часа. Кроме того, приняты меры, чтобы зимойбыло тепло, а летом прохладно, чтобы его не тревожили шум и мухии другие насекомые. Он спит, а вода горячая и холодная дляумывания, иногда для ванны или для бритья, уже готова. Готовитсяи чай или кофе, возбудительные напитки, которые выпиваютсятотчас же после вставания. Сапоги, башмаки, калоши, несколькопар, которые он запачкал вчера, уже чистятся так, что ониблестят, как стекло, и на них нет ни пылинки. Также чистятсяразные заношенные предшествующим днем одежды, соответствующие нетолько зиме и лету, но весне, осени, дождливой, сырой, жаркойпогоде. Приготовляется вымытое, накрахмаленное, разутюженноечистое белье с пуговками, запонками, петельками, которые всеосматриваются приставленными к тому людьми. Если человекдеятелен, он встает рано, т. е. в 7 часов, т. е. все-таки часадва, три после тех, которые всё это готовят для него. Кромеприготовления одежд для дня и покрывала для ночи есть еще одеждаи обувь для времени одеванья, халаты, туфли, и вот человек идетумываться, чиститься, чесаться, для чего употребляет несколькосортов щеток, мыл и большое количество воды и мыла. (Многиеангличане и женщины особенно гордятся почему-то тем, что онимогут очень много вымылить мыла и вылить на себя воды.) Потомчеловек одевается, причесывается перед особым от тех, которыевисят почти во всех комнатах, зеркалом, берет необходимые ему вещи, как то: большей частью очки или pince-nez, лорнет, потом раскладывает по карманам: платок чистый, чтобы сморкаться, часы на цепочке, несмотря на то, что везде, где он будет, почти в каждой комнате есть часы; берет деньги разных сортов, мелкие (часто в особой для того машинке, избавляющей от труда найти то, что нужно) и бумажки, карточки, на которых напечатано его имя, избавляющие от труда сказать или написать; книжку белую, карандаш. Для женщины одеванье еще много сложнее: корсет, прическа, длинные волосы, украшения, тесемочки, ластики, ленточки, завязочки, шпильки, булавки, брошки.

Но вот всё кончено, начинается день обыкновенноедой, пьется приготовленный кофе или чай с большим количествомсахара, едят булки; хлеб первого сорта пшеничной муки с большимколичеством масла, иногда свиного мяса. Мужчины большей частьюпри этом курят папиросы или сигары и затем читают газету свежую, только что принесенную. Потом хождение из дома на службу или поделам, или езда в экипажах, нарочно существующих для перевозкиэтих людей. Потом завтрак из убитых животных, птиц, рыб, потомобед такой же, при большой скромности из трех блюд, — сладкоеблюдо, кофе, потом игра — карты, и игра — музыка, или театр, чтение или беседа в мягких пружинных креслах при усиленном исмягченном свете свечи, газа, электричества, — опять чай, опятьеда, ужин и опять в постель, приготовленную, взбитую с чистымбельем и с очищенной посудой.

Таков день человека скромной жизни, про которого, если он мягкого характера и не имеет исключительно неприятныхдля других привычек, говорят, что это человек, ведущий добруюжизнь.

Но добрая жизнь есть жизнь того человека, которыйделает добро людям; как же может делать добро людям человек, живущий так и привыкший жить так? Ведь прежде, чем делать добро, он должен перестать делать зло людям. А сочтите всё то зло, которое он, часто сам не зная этого, делает людям, и вы увидите, что ему далеко до добра людям, и много, много ему надо совершитьподвигов для того, чтобы искупить делаемое им зло, а чтоподвигов-то он, расслабленный своей похотливой жизнью, никакихпроизводить и не может. Ведь спать он мог бы издоровей и физически, и нравственно, лежа на полу на плаще, какспал Марк Аврелий, и потому все труды и работы матрацов и пружини пуховых подушек и ежедневной работы прачки, женщины, слабогосущества с своими женскими слабостями и родами и кормлениемдетей, полоскающей его, сильного мужчины, белье, — все эти трудымогли бы не быть. Он мог бы лечь раньше и встать раньше, и трудыгардин и освещения вечером могли бы тоже не быть. Мог бы онспать в той же рубахе, в которой ходил днем, мог бы ступатьбосыми ногами на пол и выдти на двор, мог бы умытьсяводой у колодца, — одним словом, мог бы жить так, как живут всете, которые работают всё это на него, и потому всех этих трудовна него могло бы не быть. Могло бы не быть и всех тех трудов дляего одежд, для его утонченной пищи, для его увеселений.

Так как же такому человеку делать добро людям ивести добрую жизнь, не изменив свою изнеженную, роскошную жизнь. Не может нравственный человек, не говорю христианин, но толькоисповедующий гуманность, или хоть только справедливость, неможет не желать изменить своей жизни и не перестать пользоваться предметами роскоши, изготовляемыми иногда с вредом для другихлюдей.

Если человек точно жалеет людей, работающихтабак, то первое, что он невольно сделает, это то, что онперестанет курить, потому что, продолжая курить и покупая табак, он этим поощряет производство табаку, губящее здоровье людей.

Но люди нашего времени рассуждают не так. Онипридумывают самые разнообразные и хитрые рассуждения, но тольконе то, которое естественно представляется всякому простомучеловеку. По их рассуждениям, воздерживаться от предметовроскоши совсем не нужно. Можно соболезновать положению рабочих, говорить речи и писать книги в их пользу и вместе с темпродолжать пользоваться теми трудами, которые мы считаем для нихгубительными.

По одним рассуждениям выходит, что пользоваться губительными трудами других людей можно, потому что, если я небуду пользоваться, то будет пользоваться другой. Вроде тогорассуждения, что надо выпить вредное мне вино, потому что онокуплено, и если не я, то другие выпьют его.

По другим выходит, что пользование для роскошитрудами этих людей даже очень полезно для них, так как этим мы даем имденьги, т. е. возможность существования, точно как будто нельзядавать им возможность существования ничем иным, как только тем, чтобы заставлять их работать вредные для них и излишние для насвещи.

Всё это происходит от того, что люди вообразилисебе, что можно вести добрую жизнь, не усвоив но порядку первоесвойство, нужное для доброй жизни.

И первое свойство это есть воздержание.

VIII

Доброй жизни не было и не может быть безвоздержания. Помимо воздержания не мыслима никакая добрая жизнь. Всякое достижение доброй жизни должно начаться через него.

Есть лестница добродетелей, и надо начинать спервой ступени, чтобы взойти на последующие; и первуюдобродетель, которую должен усвоить человек, если он хочетусвоить последующие, есть то, что древние называли γκράτεια или σωφροσύνη, т. е. благоразумие или самообладание.

Если в христианском учении воздержание включено впонятие самоотречения, то тем не менее последовательность остается та же самая, и приобретение никаких христианских добродетелей невозможно без воздержания — не потому, что кто-либо это выдумал, а потому, что таково существо дела.

Воздержание есть первая ступень всякой добройжизни.

Но и воздержание достигается не вдруг, а тожепостепенно.

Воздержание есть освобождение человека отпохотей, есть покорение их благоразумию, σωφροσύνη. Но похотей учеловека много различных, и для того, чтобы борьба с ними былауспешна, человек должен начинать с основных, — таких, на которыхвырастают другие, более сложные, а не с сложных, выросших наосновных. Есть похоти сложные, как похоть украшения тела, игр, увеселений, болтовни, любопытства и много других, и есть похотиосновные: обжорства, праздности, плотской любви. В борьбе спохотями нельзя начинать с конца, с борьбы с похотями сложными; надо начинать с основных, и то в одном определенном порядке. Ипорядок этот определен и сущностью дела, и преданием мудрости человеческой.

Объедающийся человек не в состоянии бороться с ленью, а объедающийся и праздный человек никогда не будет в силах боротьсяс половой похотью. И потому по всем учениям стремление квоздержанию начиналось с борьбы с похотью обжорства, начиналосьпостом. В нашем же мире, где до такой степени потеряно, такдавно потеряно всякое серьезное отношение к приобретению добройжизни, что самая первая добродетель — воздержание, — без которойдругие невозможны, считается излишней, — потеряна и тапостепенность, которая нужна для приобретения этой первойдобродетели, и о посте многими забыто и решено, что пост естьглупое суеверие и что пост совсем не нужен.

А между тем так же, как первое условие добройжизни есть воздержание, так и первое условие воздержанной жизниесть пост.

Можно желать быть добрым, мечтать о добре, непостясь; но в действительности быть добрым без поста так женевозможно, как идти, не вставши на ноги.

Пост есть необходимое условие доброй жизни. Обжорство же всегда было и есть первый признак обратного —недоброй жизни, и, к сожалению, этот признак относится в высшейстепени к жизни большинства людей нашего времени.

Взгляните на лица и сложения людей нашего круга и времени, — на многих из этих лиц с висящими подбородками и щеками, ожиревшими членами и развитыми животами лежит неизгладимый отпечаток развратной жизни. Да это и не может быть иначе. Присмотритесь к нашей жизни, к тому, чем движимо большинство людей нашего мира; спросите себя, какой главный интерес этого большинства? И как ни странно это может показаться нам, привыкшим скрывать наши настоящие интересы и выставлять фальшивые, искусственные, — главный интерес жизни большинства людей нашего времени — это удовлетворение вкуса, удовольствие еды, жранье. Начиная с беднейших до богатейших сословий общества, обжорство, я думаю, есть главная цель, есть главное удовольствие нашей жизни. Бедный, рабочий народ составляет исключение только в той мере, в которой нужда мешает ему предаваться этой страсти. Как только у него есть время и средства к тому, он, подражая высшим классам, приобретает самое вкусное и сладкое, и ест и пьет, сколько может. Чем больше он съест, тем больше он не только считает себя счастливым, но сильным и здоровым. И в этом убеждении поддерживают его образованные люди, которые именно так и смотрят напищу. Образованные классы представляют себе счастье и здоровье(в чем уверяют их доктора, утверждая, что самая дорогая пища, мясо — самая здоровая), в вкусной, питательной, легкоперевариваемой пище, — хотя и стараются скрыть это.

Посмотрите на жизнь этих людей, послушайте ихразговоры. Какие все возвышенные предметы как будто занимают их:и философия, и наука, и искусство, и поэзия, и распределение богатств, и благосостояние народа, и воспитание юношества; новсё это для огромного большинства — ложь, всё это их занимаетмежду делом, между настоящим делом, между завтраком и обедом, пока желудок полон, и нельзя есть еще. Интерес один живой, настоящий, интерес большинства, и мужчин и женщин — это еда, особенно после первой молодости. Как поесть, чтò поесть, когда, где?

Ни одно торжество, ни одна радость, ни одноосвящение, открытие чего бы то ни было не обходится без еды.

Посмотрите на путешествующих людей. На них этоособенно видно. «Музей, библиотеки, парламент — как интересно! Агде мы будем обедать? Кто лучше кормит?» Да взгляните только налюдей, как они сходятся к обеду, разодетые, раздушенные, кукрашенному цветами столу, как радостно потирают руки иулыбаются.

Если бы заглянуть в души, — чего ждет большинстволюдей? — Аппетита к завтраку, к обеду. В чем наказание самоежестокое с детства? Посадить на хлеб и воду. Кто получает измастеровых наибольшее жалованье? Повара. В чем главный интересхозяйки дома? К чему в большинстве случаев склоняется разговормежду хозяек среднего круга? И если разговор людей высшего кругане склоняется к этому, то это не потому, что они болееобразованны и заняты высшими интересами, а только потому, что уних есть экономка или дворецкий, которые заняты этим иобеспечивают их обеды. Но попробуйте лишить их этого удобства, ивы увидите, в чем их забота. Всё сводится к вопросам об еде, опене тетеревов, о наилучших средствах варить кофе, печь сладкиепирожки и т. д. Собираются люди вместе, по какому бы случаю онини собирались: для крестин, похорон, свадьбы, освящения церкви, проводов, встречи, празднования памятного дня, смерти, рождениявеликого ученого, мыслителя, учителя нравственности, собираютсялюди, занятые будто бы самыми возвышенными интересами. Так ониговорят; но они притворяются:все они знают, что будет еда, хорошая, вкусная еда, и питье, иэто главное собрало их вместе. За несколько дней уже для этойсамой дели били и резали животных, тащили корзины продуктов изгастрономических магазинов, и повара, помощники их, поваренки, буфетные мужики, особенно одетые, в чистых крахмальных фартуках, колпаках, «работали». Работали получающие 500 и больше рублей вмесяц chef’ы, отдавая приказания. Рубили, месили, мыли, укладывали, украшали повара. Еще с таким же торжеством иважностью работал такой же начальник сервировки, считая, обдумывая, прикидывая взглядом, как художник. Работал садовникдля цветов. Судомойки... Работает армия людей, поглощаются произведения тысяч рабочих дней, и всё для того, чтобы людям, собравшись, поговорить о памятном великом учителе науки, нравственности, или вспомнить умершего друга, или напутствовать молодых супругов, вступающих в новую жизнь.

В низшем и среднем быту ясно видно, что праздник, похороны, свадьба — это жранье. Так там и понимают это дело. Жранье так заступает место самого мотива соединения, чтопо-гречески и по-французски свадьба и пир однозначащи. Но ввысшем кругу, среди утонченных людей, употребляется большоеискусство для того, чтобы скрыть это и делать вид, что еда естьдело второстепенное, что это так только приличие. Они и удобномогут представлять это, потому что большей частью в настоящемсмысле слова пресыщены — никогда не голодны.

Они притворяются, что обед, еда, им не нужны, даже в тягость; но это ложь. Попробуйте вместо ожидаемых имиутонченных блюд дать им, не говорю хлеба с водой, но каши илапши, и посмотрите, какую бурю это вызовет, и как окажется то, что действительно есть, именно то, что в собрании этих людейглавный интерес не тот, который они выставляют, а интерес еды.

Посмотрите на то, чем торгуют люди, пройдите по городу и посмотрите, что продается: наряды и предметы для объядения.

В сущности это так и должно быть и не может бытьиначе Не думать об еде, держать эту свою похоть в пределах можнотолько тогда, когда человек покоряется необходимости есть; нокогда человек, только покоряясь необходимости, т. е. полнотежелудка, перестает есть, тогда это не может быть иначе. Есличеловек полюбил удовольствие еды, позволил себе любить этоудовольствие, находит, что это удовольствие хорошо (как этонаходит всё огромное большинство людей нашего мира, иобразованные, хотя они и притворяются в обратном), тогда нетпределов его увеличению, нет пределов, дальше которых оно немогло бы разрастись. Удовлетворение потребности имеет пределы, но удовольствие не имеет их. Для удовлетворения потребности необходимо и достаточно есть хлеб, кашу или рис; для увеличения удовольствия нет конца приправам и приспособлениям.

Хлеб есть необходимая и достаточная пища (доказательство этому — миллионы людей сильных, легких, здоровых, много работающих на одном хлебе). Но лучше хлеб есть с приправой. Хорошо мочить хлеб в воде, наварной от мяса. Еще лучше положить в эту воду овощи, и еще лучше разные овощи. Хорошо съесть и мясо. Но мясо лучше съесть не вываренное, а только зажаренное. А еще лучше с маслом слегка зажаренное и с кровью, известные части. А к этому еще овощи и горчицу. И запить это вином, лучше всего красным. Есть уже не хочется, но можно съесть еще рыбы, если приправить ее соусом и запить вином белым. — Казалось бы, больше нельзя ни жирного, ни вкусного. Но сладкое еще можно съесть, летом мороженое, зимойкомпот, варенье и т. п. И вот обед, скромный обед. Удовольствиеэтого обеда можно еще много, много увеличить. И увеличивают, иувеличению этому нет пределов: и возбуждающие аппетит закуски, иentremets,33 [легкое блюдо, подаваемое перед десертом,] идесерты, и разные соединения вкусных вещей, и цветы, иукрашения, и музыка за обедом.

И удивительная вещь, — люди, каждый день объедающиеся такими обедами, перед которыми ничто Валтасаров пир, вызвавший чудесную угрозу, наивно уверены, что они при этом могут вести нравственную жизнь.

IX

Пост есть необходимое условие доброй жизни; но ив посте, как и в воздержании, является вопрос, с чего начинатьпост, как поститься, — как часто есть, что есть, чего не есть? Икак нельзя заняться серьезно никаким делом, не усвоив нужной внем последовательности, так и нельзя поститься, не зная, с чегоначать пост, с чего начать воздержание в пище.

Пост. Да еще в посте разборка, как я с чего поститься. Мысль этакажется смешной, дикой большинству людей.

Помню, как с гордостью за свою оригинальность нападавший на аскетизм монашества евангелик говорил мне: моехристианство не с постом и лишениями, а на бифстексах. Христианство и добродетель вообще с бифстексом!

В нашу жизнь въелось столько диких, безнравственных вещей, особенно в ту низшую область первого шага к доброй жизни, — отношения к пище, на которое мало кто обращал внимания, — что нам трудно даже понять дерзость и безумие утверждения в наше время христианства или добродетели с бифстексом.

Ведь мы не ужасаемся перед этим утверждениемтолько потому, что над нами случилось то необычное дело, что мысмотрим и не видим, слушаем и не слышим. Нет зловония, ккоторому человек бы не принюхался, нет звуков, к которым бы неприслушался, безобразия, к которому бы не пригляделся, так чтоуже не замечает того, что поразительно для непривыкшего человека. Точно то же и в области нравственной. Христианство инравственность с бифстексом!

На днях я был на бойне в нашем городе Туле. Бойняу нас построена по новому, усовершенствованному способу, как онаустроена в больших городах, так чтобы убиваемые животныемучились как можно меньше. Это было в пятницу, за два дня доТроицы. Скотины было много.

Еще прежде, давно, читая прекрасную книгу «Ethics of Diet», мне захотелось побывать на бойне с тем, чтобы самому глазами увидать сущность того дела, о котором идет речь, когда говорят о вегетарианстве. Но всё совестно было, как всегда бывает совестно идти смотреть на страдания, которые наверное будут, но которых ты предотвратить не можешь, и я всё откладывал.

Но недавно я встретился на дороге с мясником, который ходил домой и теперь возвращался в Тулу. Он ещенеискусный мясник, а его обязанность колоть кинжалом. Я спросилего, не жалко ли ему убивать скотину? И как всегда отвечают, онответил: «Чего же жалеть? Ведь надо же». Но когда я сказал ему, что питание мясом не необходимо, то он согласился и тогдасогласился, что и жалко. «Что же делать, кормиться надо», —сказал он. — «Прежде боялся убивать. Отец, тот в жизнькурицы не зарезал». — Большинство русских людей не могут убивать, жалеют, выражая это чувство словом « бояться». Он тоже боялся, но перестал. Он объяснил мне, что самая большая работа бывает по пятницам и продолжается до вечера.

Недавно я также разговорился с солдатом, мясником, и опять точно так же он был удивлен моим утверждениемо том, что жалко убивать; и, как всегда, сказал, что этоположено; но потом согласился: «Особенно, когда смирная, ручнаяскотина. Идет сердешная, верит тебе. Живо жалко!»

Мы шли раз из Москвы, и по дороге нас подвезли ломовые извозчики, ехавшие из Серпухова в рощу к купцу за дровами. Был чистый четверг. Я ехал на передней телеге с извозчиком, сильным, красным, грубым, очевидно сильно пьющим мужиком. Въезжая в одну деревню, мы увидали, что из крайнего двора тащили откормленную, голую, розовую свинью бить. Она визжала отчаянным голосом, похожим на человеческий крик. Как раз в то время, как мы проезжали мимо, свинью стали резать. Один из людей полоснул ее по горлу ножом. Она завизжала еще громче и пронзительней, вырвалась и побежала прочь, обливаясь кровью. Я близорук и не видел всего подробно, я видел только розовое, как человеческое, тело свиньи и слышал отчаянный визг; но извозчик видел все подробности и, не отрывая глаз, смотрел туда. Свинью поймали, повалили и стали дорезывать. Когда визг ее затих, извозчик тяжело вздохнул. «Ужели ж за это отвечать не будут?» — проговорил он.

Так сильно в людях отвращение ко всякомуубийству, но примером, поощрением жадности людей, утверждением отом, что это разрешено богом, и главное привычкой, людей доводятдо полной утраты этого естественного чувства.

В пятницу я пошел в Тулу и, встретив знакомогомне кроткого доброго человека, пригласил его с собой.

— Да, я слышал, что тут хорошее устройство, ихотел посмотреть, но если там бьют, я не войду.

— Отчего же, я именно это-то и хочу видеть! Еслиесть мясо, то ведь надо бить.

— Нет, нет, я не могу.

Замечательно при этом, что этот человек — охотники сам убивает птиц и зверей.

Мы пришли. У подъезда уже стал чувствителен тяжелый, отвратительный гнилой запах столярного клея или краски на клею. Чем дальше подходили мы, тем сильнее был этот запах.

Строение— красное, кирпичное, очень большое, со сводами и высокимитрубами. Мы вошли в ворота. Направо был большой, в 1/4 десятины, огороженный двор — это площадка, на которую двадня в неделю пригоняют продажную скотину, — и на краю этогопространства домик дворника; налево были, как они называют, кàморы, т. е. комнаты с круглыми воротами, с асфальтовымвогнутым полом и с приспособлением для подвешиванья иперемещения туш. У стены домика направо, на лавочке сиделочеловек шесть мясников в фартуках, залитых кровью, сзасученными, забрызганными рукавами на мускулистых руках. Они сполчаса как кончили работу, так что в этот день мы могли видетьтолько пустые каморы. Несмотря на открытые с двух сторон ворота, в каморе был тяжелый запах теплой крови, пол был веськоричневый, глянцовитый, и в углублениях пола стояла сгущающаясячерная кровь.

Один из мясников рассказал нам, как бьют, ипоказал то место, где это производится. Я не совсем понял его исоставил себе ложное, но очень страшное представление о том, какбьют, и думал, как это часто бывает, что действительность произведет на меня меньшее впечатление, чем воображаемое. Но вэтом я ошибся.

В следующий раз я пришел на бойню во-время. Этобыло в пятницу перед Троицыным днем. Был жаркий июньский день. Запах клея, крови был еще сильнее и заметнее утром, чем в первоемое посещение. Работа была в самом разгаре. Вся пыльная площадкабыла полна скота, и скот был загнан во все загоны около камор.

У подъезда на улице стояли телеги с привязанными к грядкам и оглоблям быками, телками, коровами. Полки, запряженные хорошими лошадьми, с наваленными живыми, болтающимися свесившимися головами, телятами подъезжали и разгружались; и такие же полки с торчащими и качающимися ногами туш быков, с их головами, яркокрасными легкими и бурыми печенками отъезжали от бойни. У забора стояли верховые лошади гуртовщиков. Сами гуртовщики-торговцы в своих длинных сюртуках, с плетями и кнутами в руках ходили по двору, или замечая мазками дегтя скотину одного хозяина, или торгуясь, или руководя переводом волов и быков с площади в те загоны, из которых скотина поступала в самые каморы. Люди эти, очевидно, были все поглощены денежными оборотами, расчетами, и мысль о том, что хорошо или нехорошо убивать этих животных, была от них так же далека, как мысль о том, каков химическийсостав той крови, которой был залит пол каморы.

Мясников никого не видно было на дворе, все былив каморах, работая. В этот день было убито около ста штук быков.

Я вошел в камору и остановился у двери. Остановился я и потому, что в каморе было тесно от передвигаемыхтуш, и потому, что кровь текла внизу и капала сверху, и всемясники, находившиеся тут, были измазаны ею, и, войдя всередину, я непременно измазался бы кровью. Одну подвешеннуютушу снимали, другую переводили к двери, третья — убитый воллежал белыми ногами кверху, и мясник сильным кулаком подпарывал растянутую шкуру.

Из противоположной двери той, у которой я стоял, в это же время вводили большого красного сытого вола. Двоетянули его. И не успели они ввести его, как я увидал, что одинмясник занес кинжал над его шеей и ударил. Вол, как будто емусразу подбили все четыре ноги, грохнулся на брюхо, тотчас жеперевалился на один бок и забился ногами и всем задом. Тотчас же один мясник навалился на перед быка с противоположной стороны его бьющихся ног, ухватил его за рога, пригнул емуголову к земле, и другой мясник ножом разрезал ему горло, ииз-под головы хлынула черно-красная кровь, под поток которойизмазанный мальчик подставил жестяной таз. Всё время, пока этоделали, вол, не переставая, дергался головой, как бы стараясьподняться, и бился всеми четырьмя ногами в воздухе. Таз быстронаполнялся, но вол был жив и, тяжело нося животом, бился заднимии передними ногами, так что мясники сторонились его. Когда одинтаз наполнился, мальчик понес его на голове в альбуминный завод, другой — подставил другой таз, и этот стал наполняться. Но волвсё так же носил животом и дергался задними ногами. Когда кровьперестала течь, мясник поднял голову вола и стал снимать с неешкуру. Вол продолжал биться. Голова оголилась и стала красная сбелыми прожилками и принимала то положение, которое ей давалимясники, с обеих сторон ее висела шкура. Вол не переставалбиться. Потом другой мясник ухватил быка за ногу, надломил ее иотрезал. В животе и остальных ногах еще пробегали содрогания. Отрезали и остальные ноги и бросили их туда, куда кидалиноги волов одного хозяина. Потом потащили тушу к лебедке и тамраспяли ее, и там движений уже не было.

Так я смотрел из двери на второго, третьего, четвертого вола. Со всеми было то же: также снятая голова сзакушенным языком и бьющимся задом. Разница была только в том, что не всегда сразу попадал боец в то место, от которого волпадал. Бывало то, что мясник промахивался, и вол вскидывался, ревел, обливаясь кровью, рвался из рук. Но тогда его притягивалипод брус, ударяли другой раз, и он падал. Я зашел потом состороны той двери, в которую вводили. Тут я видел то же, толькоближе и потому яснее. Я увидал тут главное то, чего я не видализ первой двери: чем заставляли входить волов в эту дверь. Всякий раз, как брали вола из загона и тянули его спереди наверевке, привязанной за рога, вол, чуя кровь, упирался, иногдаревел и пятился. Силой втащить двум людям его нельзя бы было, и потому всякий раз один из мясников заходил сзади, брал вола захвост и винтил хвост, ломая репицу, так что хрящи трещали и волподвигался.

Кончили волов одного хозяина, повели скотинудругого. Первая скотина из этой партии другого хозяина был невол, а бык. Породистый, красивый, черный с белыми отметинами иногами, — молодое, мускулистое, энергическое животное. Егопотянули; он опустил голову книзу и уперся решительно. Но шедшийсзади мясник, как машинист берется за ручку свистка, взялся захвост, перекрутил его, хрящи хрустнули, и бык рванулся вперед, сбивая тащивших за веревку людей, и опять уперся, косясь черным, налившимся в белке кровью глазом. Но опять хвост затрещал, и быкрванулся и уже был там, где и нужно было. Боец подошел, прицелился и ударил. Удар не попал в место. Бык подпрыгнул, замотал головой, заревел и, весь в крови, вырвался и бросилсяназад. Весь народ в дверях шарахнулся. Но привычные мясники смолодцоватостью, выработанной опасностью, живо ухватили веревку, опять хвост и опять бык очутился в каморе, где его притянулиголовой под брус, из-под которого он уже не вырвался. Боецпримерился живо в то местечко, где расходятся звездой волосы, и, несмотря на кровь, нашел его, ударил, и прекрасная, полная жизнискотина рухнулась и забилась головой, ногами, пока ему выпускаликровь и свежевали голову.

—Вишь, проклятый чорт, и упал-то не куда надо, — ворчал мясник, разрезая ему кожу головы.

Через пять минут торчала уже красная, вместочерной, голова без кожи, с стеклянно-остановившимися глазами, таким красивым цветом блестевшими за пять минут тому назад.

Потом я пошел в то отделение, где режут мелкийскот. Очень большая камора, длинная с асфальтовым полом и сстолами со спинками, на которых режут овец и телят. Здесь ужекончилась работа; в длинной каморе, пропитанной запахом крови, было только два мясника. Один надувал в ногу уже убитого баранаи похлопывал его ладонью по раздутому животу; другой, молодоймалый в забрызганном кровью фартуке, курил папироску загнутую. Больше никого не было в мрачной, длинной, пропитанной тяжелымзапахом каморе. Вслед за мной пришел по виду отставной солдат ипринес связанного по ногам черного с отметиной на шее молодогонынешнего баранчика и положил на один из столов, точно напостель. Солдат, очевидно, знакомый, поздоровался, завел речь отом, когда отпускает хозяин. Малый с папироской подошел с ножом, поправил его на краю стола и отвечал, что по праздникам. Живойбаран так же тихо лежал, как и мертвый, надутый, только быстро помахивал коротеньким хвостиком и чаще, чемобыкновенно, носил боками. Солдат слегка, без усилия придержалего подымающуюся голову; малый, продолжая разговор, взял левойрукой за голову барана и резнул его по горлу. Баранзатрепыхался, и хвостик напружился и перестал махаться. Малый, дожидаясь, пока вытечет кровь, стал раскуривать потухавшуюпапироску. Полилась кровь, и баран стал дергаться. Разговорпродолжался без малейшего перерыва.

А те куры, цыплята, которые каждый день в тысячахкухонь, с срезанными головами, обливаясь кровью, комично, страшно прыгают, вскидывая крыльями?

И, смотришь, нежная утонченная барыня будетпожирать трупы этих животных с полной уверенностью в своейправоте, утверждая два взаимно-исключающие друг друга положения:

Первое, что она, в чем уверяет ее ее доктор, такделикатна, что не может переносить одной растительной пищи и чтодля ее слабого организма ей необходима пища мясная; и второе, что она так чувствительна, что не может не только сама причинятьстраданий животным, но переносить и вида их.

Амежду тем слаба-то она, эта бедная барыня, только именно потому, что ее приучили питаться несвойственной человеку пищей; непричинять же страданий животным она не может потому, чтопожирает их.

X

Нельзя притворяться, что мы не знаем этого. Мы нестраусы и не можем верить тому, что если мы не будем смотреть, то не будет того, чего мы не хотим видеть. Тем более этогонельзя, когда мы не хотим видеть того самого, что мы хотим есть. И главное, если бы это было необходимо. Но положим ненеобходимо, но на что-нибудь нужно? — Ни на что34 Те, которые сомневаются в этом, пусть прочтут темногочисленные, составленные учеными и врачами, книги об этомпредмете, в которых доказывается, что мясо не нужно для питаниячеловека. И пусть не слушают тех старозаветных врачей, которыеотстаивают необходимость питания мясом только потому, что этопризнавали очень долго их предшественники и они сами; отстаивают супорством, с недоброжелательностью, как отстаивают всегда всё старое, отживающее. . Только на то, чтобы воспитывать зверские чувства, разводитьпохоть, блуд, пьянство. Что и подтверждается постоянно тем, чтомолодые, добрые, неиспорченные люди, особенно женщины и девушки, чувствуют, не зная, как одно вытекает из другого, чтодобродетель не совместима с бифстексом, и как только пожелаютбыть добрыми, — бросают мясную пищу.

Что же я хочу сказать? То, что людям для того, чтобы быть нравственными, надо перестать есть мясо? Совсем нет.

Я хотел сказать только то, что для доброй жизнинеобходим известный порядок добрых поступков; что еслистремление к доброй жизни серьезно в человеке, то оно неизбежнопримет один известный порядок; и что в этом порядке первойдобродетелью, над которой будет работать человек, будетвоздержание, самообладание. Стремясь же к воздержанию, человекнеизбежно будет следовать тоже одному известному порядку, и вэтом порядке первым предметом будет воздержание в пище, будетпост. Постясь же, если он серьезно и искренно ищет доброй жизни,— первое, от чего будет воздерживаться человек, будет всегдаупотребление животной пищи, потому что, не говоря о возбуждениистрастей, производимом этой пищей, употребление ее прямобезнравственно, так как требует противного нравственному чувствупоступка — убийства, и вызывается только жадностью, желанием лакомства.

Почемуименно воздержание от животной пищи будет первым делом поста инравственной жизни, превосходно сказано, и не одним человеком, авсем человечеством в лице наилучших представителей его впродолжение всей сознательной жизни человечества. Но почему, если незаконность, т. е. безнравственность животной пищи такдавно известна человечеству, люди до сих пор не пришли ксознанию этого закона? — спросят люди, которым свойственно руководиться не столько своим разумом, сколько общим мнением. Ответ на этот вопрос в том, что всё нравственное движение человечества, составляющее основу всякого движения, совершаетсявсегда медленно; но что признак настоящего движения, неслучайного, есть его безостановочность и постоянное егоускорение.

И таково движение вегетарианства. Движение этовыражено и во всех мыслях писателей по этому предмету и в самойжизни человечества, всё больше и больше переходящего бессознательно от мясоедения к растительной пище, и сознательно— в проявившемся с особенной силой и принимающем всё бòльшие ибòльшие размеры движении вегетарианства. Движение это идетпоследние 10 лет, всё убыстряясь и убыстряясь: всё больше ибольше с каждым годом является книг и журналов, издающихся поэтому предмету; всё больше и больше встречается людей, отказывающихся от мясной пищи; и за границею с каждым годом, особенно в Германии, Англии и Америке, увеличивается числовегетарианских гостиниц и трактиров.

Движение это должно быть особенно радостно длялюдей, живущих стремлением к осуществлению царства божия наземле, не потому, что само вегетарианство есть важный шаг кэтому царству (все истинные шаги и важны, и не важны), а потому, что оно служит признаком того, что стремление к нравственному совершенствованию человека серьезно и искренно, так как оноприняло свойственный ему неизменный порядок, начинающийся спервой ступени.

Нельзя не радоваться этому так же, как не моглибы не радоваться люди, стремившиеся войти на верх дома и преждебеспорядочно и тщетно лезшие с разных сторон прямо на стены, когда бы они стали сходиться, наконец, к первой ступени лестницыи все бы теснились у нее, зная, что хода на верх не может бытьпомимо этой первой ступени лестницы.

Лев Толстой.


Мы собираем cookies для улучшения работы сайта.