НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ
И НЕОКОНЧЕННОЕ

Князь В. В. Голицын уж 12 лет был первый человек в Русском Царстве. При царе Федоре Алексеиче и потом при Царевне Софье он правил, как хотел, Русским Царством, только не назывался Царем, а богатства и власти было столько же, сколько у Царя — что хотел, то и делал.116 Против слов: Он был кончая: Судить будет. — на полях написано: укладь сталь. Баня, квас в бураках скамьи. Крестовая, святыни. Он был и хитер и разумен, но пришло время и почуял он, что конец его Царству. — Меньшой царь Петр Алексеевич117 стал злобиться на князя подросъ, женился, и стали около него люди поговаривать, что не все одному князю съ Царевной царствовать именемъ старшаго Царя Ивана (Царь Иванъ былъ больной и убогій), что пора подрѣзать Царевнѣ съ ея Княземъ крылья, пора настоящему Царю въ свою власть вступить.

Василий Васильич ждал этого, но и ждал, что Царевна Софья не допустит до этого меньшего брата. Так и случилось. Когда вернулся летом из Крымского похода Кн. Василий Васильич, и меньшому Царю наговорили, что Кн. Василий Васильич в походе понапрасну погубил много казны и народа, Царевна заспорила, велела раздавать походным людям большия награды, а Кн. Василий Васильич стал еще больше подбивать Царевну. Он ей говорил:

— Хоть бы знать, Государыня, кому служил. Тогда бы и знали, за что ждать награды, а за что наказанье. Выходит дело на то, что мы, воеводы, — до последнего ратника, пот и кровь проливали, животы покладали, думали заслужить ласковое слово, а заслужили — и ласковое слово от тебя — на

том бьем челом — и гнев, откуда не ждали. А вас с братом, кто же судить будет. —

От таких слов в Царевне разгоралось сердце. Она говорила:

— Мы 7 лет правим царством; мы царство взяли, оно шаталось. Кабы не мы, всех бы, и братишку то мого с его матерью и дядями, всех бы побили, если бы не наша была заступа. И мы царство так подняли, что оно в бòльшей славе стало, чем было при отце нашем и деде, и за то нам теперь хотят поперечить, нашим слугам в наградах отказывают. Так мы же не посмотрим на брата. Да и что, и разве брат наш — он знает, что делать. Всем ворочает мачиха, злая змея подколодная, с братьями, да с твоим братцом Борисом.

Отвечает Голицын:

— Государыня Софья Царевна. Не от нас установлено царствовать после родителя сыну. Старшему сыну обычай был царствовать после отца. Стало быть точный наследник Царя Алексея один есть Иван Алексеич. Если ж Иван Алексеич по Божьему гневу убогий, надо его отстранять и меньшего поставить на царство.

А Ивана избрали народом, стало быть он им годился. — Выбрать надо одно: или царство меньшому отдать, а тебе и Ивану постричься, или Петру указать, что не Царь он, а брат он Царя, так, как братом Царя был при Федоре брат его младший.

И нахмурила черныя брови Царевна и ударила по столу пухлой ладонью.

— Не бывать ей Царицей мужичке, задушу с медвежонком медведицу злую. Ты скажи, князь Василий, — ума в тебе много — как нам дело начать. Ты сам знаешь какое.

Усмехнулся проныра старик и как девица красная очи потупил.

— Не горазд я, Царевна, на выдумки в царских палатах, как испортить невесту, Царя извести, это дело не наше. В ратном поле служить, с злым Татарином биться в степи обгорелой, не доесть, не доспать, в думе думать с посла послами , Бог мне дал, и готов тем служить до упаду. А что хитрые мудрости, крамолы ладить в царских хоромах, у меня нет ума, и того Бог мне не дал. Если думу подумать о Царстве, народе, о казне государевой, о послах, воеводах, под Азов воевать, строить храмы, мосты — я готов, а на дело в хоромах есть стрельцы, есть118 башка Леонтий Романыч, твой близкий слуга Шакловитой. Я ж устал, и жену, и детей уж давно я не видел. Поживу своим домом пока, как в скиту, а когда что велишь, я готов на всяк час. Когда примешь. —

Так прожил, как в скиту, Князь Василий Голицын с Петрова дни до первого Спаса. Приходили к нему от Царевны послы, говорили ему неподобные речи — что хотят извести мать Царицу Царицы съ Петромъ ея сыномъ, Кн. Василій молчалъ и совѣтовалъ дѣло оставить. Покориться сходнѣе, говорилъ Кн. Василій, чтожъ, сошлютъ въ монастырь, отберутъ награжденьи,120 Можно прочесть: награжденые земли, дворы, рухлядь, золотые... И без них можно жить.

Еще месяц прошел, по Москве все бурлило. Меньшой Царь испугался, уехал ко Троице, и приказы пришли, чтобы ко Троице шли бы все ратные люди. —121 Приходить стали к Князю бояре. Начальные люди стали спрашивать, нам кого же слушать. От Царевны и Ивана одно, от Петра от Царя нам другие приказы. Кого слушать велишь.

Князь Василий все ждал, не вступался в смятенье. Уж не раз удавалось ему отсидеться от смуты и к тому притулиться, чья вверху была сила. Так он ждал и теперь, и не верил, чтоб верх взяла матери Царской Нарышкиной сила. А случилося так.

Как у барки навесит купец тереза на подставки и насыпав в кадушку зерно, на латок кладет гири. Десять гирей положит, не тянет; одну бросит мерку, вдруг все зерно поднимает и тяги и силы уж нету в кадке, пальцом работник ей колыхает.

Так сделалось с Князем, чего он не думал. Весы поднялись, и себя он почуял в воздухе легким. Вместо той тяги, что чуял в себе. Чуял допрежде того, что с великой силою никто его тягу поднять не поднимет, своротить не своротит, почуял, что он, как соломка, сбившись с крыши, качается ветром.

Слышал про то Кн. Василий, что ездила к Троице Царевна, с братом мириться, что к брату ее не пустили, слышал, что Романыча Шакловитого взяли стрельцы, заковали и к Троице свезли, как заводчика вора, слышал, что ратные люди и немцы, солдаты к Троице ушли, что бояре туда, что ни день, отъезжают, слышал все это Василий Василич Голицын Князь и знал еще многое, хоть и не слышал. Знал он, что кончилась сила его. Знал, потому, что последние дни было пусто в богатых хоромах. Непротолчно бывало стоять дожидают и дьяки, дворяне, бояре в его.... передней.122 Со слов: А теперь никого и до конца — на полях написано: А. В. сидит за книгой. Приходит друг Щетинин. Открывает мерзость отца. Приезжает сын из Москвы. Отец заломил руки. Погода серая осень или паутины. А теперь никого не бывало, и холопы его — их до тысячи было, уж не те; что то видно на лицах и вчера спросил конюха, его нету, сказали ушел и другие бежали. Только видел в те дни он любимо любимого сына, невестку брюхатую, да старуху Авдотью, жену распостылую. —

Как на терезах твердо, — не двинется — сидит на земле положенная гиря и также сидит, пока на другой латок в насыпку зерно сыплят работники, и вдруг от горсти зерна поднимается и колышется без силы от пальца ребенка, так точно после шести лет силы при Царе Федоре и 6 лет при Царевне Софии, когда Князь Василий Васильич Голицын чувствовал себя первым человеком в Царстве, и все просили милости, он награждал и наказывал, и богатству его не было сметы, так после 12 лет, ничего не сделав, вдруг Кн. Василий Васильич почувствовал, что нет больше в ней силы, что он, так крепко сидевший, что ничто, казалось, не могло поколебать его, что он висит на воздухе и, как соломенка, выбившаяся из под крыши, мотается по ветру и вот вот оторвется и полетит незнамо куда и никто об ней не подумает. И, как главное ядовитое зло при житейском горе, сильнее всего мучала Князя та вечная злая мысль: когда же сделалось, когда началось мое горе. И в чем оно, горе. Когда я все тот же, все теже во мне силы, теже года, тоже здоровье, теже дети, жена, теже мысли. Или нет горя или я сшел с ума, что вижу, чего нет.123 В Москве оставаться нельзя было. Уж с неделю

Василий Васильич жил в Подмосковном селе Медведково и ждал. Он ждал, но сам знал, что ждет того, что не может случиться. Он ждал, как ждет человек перед умирающим близким. Он ждет, чтоб совершилось то, что быть должно, но, чтоб были силы ждать, утешает себя надеждой. Так ждал Кн. Василий в с селе Медведкова конца борьбы между сестрой Царевной и братом Петром. Он называл для себя эту борьбу [борьбой] между Царевной и Царем, но он знал, что ни Царевна, ни Царь не боролись, а боролись за Царя бояре — Черк Черкасский , Б. Голицын, Стрешнев и др. и за Царевну стрельцы, Шакловитый, Змеев, Неплюев. Что же он не вступал в борьбу? Отчего не становился в ряды с ними, a уехал в Подмосковную и сидел праздно. Он боролся и прежде не раз; но теперь на другой стороне он видел новую силу, он видел, что невидимая сила спустила весы, и с его стороны тяжести перекатывались на другую. На той стороне была не правда. Правды нет никогда в делах правительства. Он довольно долго был сам правителемъ, чтобы знать это. Чтоже, правда была въ выборѣ Годунова, Шуйскаго, Владислава, Дмитрія, Михаила. Правда была развѣ въ выборѣ Петра однаго, Нарышкиныхъ, въ выборѣ Ивана и Петра и Софьи, и какая же правда была теперь въ участіи Петра въ правленіи съ Иваномъ? Или Иванъ Царь, или убогій монахъ, а одинъ Петръ Царь. Не правда была, а судьба. И рука судьбы видна была въ томъ, что творилось. Руку судьбы — это зналъ Кн. Василій, — чтобъ узнать есть вѣрный знакъ: руку судьбы обозначаютъ толпы не думающихъ по своему. Они сыплятся на одну сторону вѣсовъ тысячами, тьмами, а что ихъ посылаетъ? они не знаютъ. Никто не знаетъ. Но сила эта та, которой видоизмѣнятся правительства. Теперь эти недумающія орудія судьбы сыпались на ту, враждебную сторону вѣсовъ. Кн. Василій видѣлъ это и понялъ, что его царство кончилось. Прозоровскій ѣздилъ къ Троицѣ заступить[ся] за Царевну и самъ остался тамъ. Патріархъ тожъ. Сама Царевна ѣздила и тѣ люди, которые на смерть пошли бы за нее, выѣхали къ ней и вернули ее. На той сторонѣ была судьба, не право, Кн. Василій зналъ это. Право больше было на сторонѣ Ивана, старшаго въ родѣ. Петръ былъ младшій братъ только. А при Иванѣ, какъ при Ѳедорѣ, должны были быть бояре — правители, и кому же, какъ не ему, Кн. Василію, быть этимъ правителемъ? Но когда судьба склоняетъ вѣсы на одну сторону, другая сторона, чтобъ удержать вѣсы, употребляетъ средства, губящія право, и тѣмъ еще больше губитъ себя. При началѣ борьбы право было ровное, но теперь слабая сторона погубила свое право и чѣмъ слабѣе она становилась, тѣмъ сильнѣе неправда ея становилась видна. Перекачнись вѣсы на нашу сторону, думалъ Кн. Василій, и ясно бы стало, что Петръ съ злодѣями, съ пьяными конюхами задумали погубить старшаго брата Ивана, благодѣт[ельницу]-правительницу и хотѣли убить спасшую царство отъ смутовъ и главнаго труженика Кн. Василія, и мало было плахи для изверговъ. Теперь перекачнулись вѣсы туда и ясно, какъ день, выступало неправо Софьи, называвшейся Государыней, ея развратн[ыхъ] любовниковъ, которые правили Царствомъ и все подъ видомъ управленія за старшаго брата, безотвѣтнаго дурака и убогаго. Мало того, теперь, что поправить вѣсы: и другое страшное дѣло выступало наружу — Софья подговаривала стрѣльцовъ къ бунту, и Шакловитый собирался убить молодаго Царя. —

Кн. Василий знал все это, но, хитрый старик, он не дотрогивался до весов, чтоб уравнять их, никто не видал, чтоб он приложил к ним руку. Он удалился от всего, после того как Немец Гордон, тот Немец, который в землю кланялся ему, просил отпуска, тот Немец, который, как раб, служил ему 6 лет, пришел спросить, что делать? Из Троицы, от младшего Царя пришел приказ идти с полком к Троице. Кн. Василий сказал не ходить к Троице, и на другой день ушел к Троице. Кн. Василий понял, что Немец и другие с ним сделали это — Немец бережет только свою шкуру — не потому, что он нашел, что то право, а потому, что к Троице идти было под гору, а оставаться — идти было на гору. Кн. Василий понял это и с тех пор уехал в Медведково и только ждал. Каждый день летали его послы в Москву. Он знал, что делалось, и видел, что все больше и больше перевешивало и что он, как соломенка, вьется, и вот оторвется, полетит по ветру. Он послал сына в Москву узнать про Царевну и ждал один в своей комнате. Он сидел за столом и думал. Думал уже о том, как его обвинят и как он оправдается. И чем больше он думал, тем больше он обвинял их. И ясны были ему все их вины.

Но, как это бывает с человеком в несчастии, он возвращался к своему прошедшему и искал в нем того, в чем упрекнуть себя, и, как у всякого человека, особенно правителя — было много дел, за которые и Церковь и суд, и молва могли осудить его — и казнь Самойловича и казни других, и казна присвоенная — он не замечал этих дел. Одно было, что заставляло его вскакивать, старика, ударять жилистой рукой по золотному столу: это было воспоминание о толстой, короткой, старой женщине, румяненой, беленой, с черными сурмленными бровями, злым и чувствен чувственным видом и с волосами на усах и бородавкой124 Против слов: на усах и бородавкой на полях написано: сын толстожопый резонер, не видит! Отец умнее. Все оставили, сидел один, вдруг все посетители, один за другим. Проблеск при виде — При горе — перелом жизни. — и без правленья делать нечего. Ни на чем была жизнь, хочется развратничать под двойным подбородком. Если б этого не было! Ах, если б этого не было! — говорил он себе. —

Он встал на свои длинные ноги, закинул длинные руки назад, отчего спина стала еще сутуловатее и вышел в крестовую. Там гудел голос попа домового, читавшего псалт псалтырь [?]

Хуже всего эти последние дни было для Кн. Василия то, что жизнь его, до сих пор такая полная, необходимая, вдругь стала не нужна никому. За все эти 12 лет он не помнил дня, который бы не был полон необходимыми делами — делами, которые он один мог исполнить: быть у Царя и Царевны, быть в посольском приказе, подписывать, приказывать, смотреть войска, давать, отказывать в наградах и еще много и много. Так что часто он тяготился этой вечной работой и думал: когда это кончится и я буду свободен и завидовал своему брату и другим боярам, которые жили в свое удовольствие. Теперь он был125 На полях против слов: Теперь он был кончая: Посыпались под гору. написано: Сын говорит про незаконность. « Никогда не прощу». Карла доносить жене что делает. Сидит. Задрал руки. свободен, в последние 6 дней ни один человек не приехал к нему в Медведково, — его забыли. Без него могли жить люди по старому. Он чувствовал себя свободным, и эта тишина и свобода мучали, ужасали его. Он придумывал, чем бы ему занять свои дни. Пробовал читать. Все было такое чуждое, далекое. Пробовал говорить с женой, невесткой, с любимцем Засекиным; все как будто жалели его и говорили только о том, о чем он не хотел говорить. Чтоб наполнить пустоту жизни, он целый день ел, целый день пил, то спрашивал брусничного, то клубничного [?] меду, то варенья, то леденца, и живот болел уж у него. — После 6 дней сын поехал в Москву проведать, и в это самое утро, как сговорились, один за другим приезжали гости к Кн. Василию. Но гости были невеселые; ни один не привозил хороших вестей.

Как тереза, он висел, но ждал. Ждут весны и ждут ветра в затишье. Он ждал ветра и знал, что не будет, но когда он думал, он думал не как стоять, а как поплыветь и он думал, не как оправдает, а как обвинит. А он знал, что не будет ветра. Посыпались под гору. Он был один и ему было жутко. Полон дом людей — Карл, шуты, но он был один. Он встал рано, как всегда. Мылся. Карла держал мыло, зачесал расческой на лоб, расправил, пошел к обедни, позавтракал сел в комнату у окна ждать. Приехал Змиев — брюхатый, потом сын о Мазепе, о Борисе, о взятии Шакловитого. Потом Сашка Гладкий. 126 На полях внизу страницы написано: Карла шут. Жена посылает узнать и судит. — В обед ложиться спать — Сон. — Приходит, — молчит. А. Апраксин. Едет к Троице. Далее отчеркнуто: У Троицы К. Борис все сияют. Обросим Петров. Пытка. К. Г. молится, брюхатый. Два брата. Другой день. Казнь. Ссылка. Гладкий в деревне. Щетинин.

Василий Васильич не сдается, но молчит — моложавый сухой старик. Карлик сидит, молчит, ноги болтаются. Сын болтун, добродет добродетельный , себя одурманивает. Говорит о праве. Василий Васильич молчит, в душе смеется.

Жена узнает, что делает В. В. Он пьет, ест, ласкает девок. Она видит, что это плохо. — Сон ей. «Прости». — Он тебя стыдится. Невестка — жадная, завистливая, живая. — Проваливается свекровь — бабища твердая, здоровая. Кормит грудью обеих. В. В. просыпается. Щетинин верный друг и слуга его ворочают.

Как твердо — не двинется — сидит на земле латок весов, на который положена гиря, когда на другую сторону весов сыплят зерно в насыпку и как вдруг от одной лишней пригоршни зерен, вдруг дернется гиря и медленно поднимается, покачиваясь и повиснет, бессильная, туда и сюда мотаясь, от прикосновения пальца ребенка, так точно непоколебима 10 лет и больше казалась сила Кн. В. Голицына, при Царе Федоре и при Царевне Софье, правившего Царством и так точно вдруг после второго Крымского похода дрогнула эта сила и, когда Князь Борись Голицын и Нарышкины отвезли меньшего Царя Петра к Троице и началась борьба между сестрой и братом, повисла эта прежняя сила, колеблясь от малейшей случайности. Все видели и знали это, все бросили ближнего боярина и ни один человек из тех, которые прежние годы загромаздживали его крыльцо, дожидаясь милости, ни один не навестил его с тех пор, как он, боясь стрелецкой смуты, затеянной Л. Р. Шакловитым с Царевной, уехал в свое подмосковное село Медведкова. Он оставался один с своей семьей; с женой, не простившей его за его сношения с Софьей, с брюхатой, больной, слабой невесткой, с двумя малыми детьми, с толпой челядинцов, которые, что ни день, то бежали от него и с любимым старшим сыном, боярином Алексей Васильичем. Сын этот, 25 летний, красавец, молодец, умница, ученый, знавший по Латыни, Гречески, по Французски, любимец отцовский, был и прежде надежда и радость, а теперь горе и страх отца. Все знали, что сила Князя Василия кончилась и что он, как соломенка, выбившаяся из крыши, вот вот упадет и занесется ветром в погибель; но один, сам Князь Василий, не знал этого. Он не мог верить тому, что так вдруг от ничего, от горсти зерна, насыпанного на другую сторону весов, пропадет его сила. Он только сердит был и мрачен. И то, что сын его поехал в Москву проведать дела, тревожило его. —

Он сидел перед обедом один в своей комнате за точеным с аспидной доской столом, на точеном стуле с пуховой атласной спинкой и, открыв книгу, смотрел в нее и длинными пальцами водил ощупывая по вострым краям переплета. В заднем углу у холодной изразцовой печи сидел, свесив ноженки в красных сапожках, карлик Суслик, и, подняв брови,127 старался не пропустить взгляда хозяина, но хозяин не посмотрел на него не спуская глаз, смотрел на хмурое, бритое в подбородке, моложавое лицо старого Князя. Но Князь взглядывал только изредка в окно и не чувствоваль взгляда карлика, не чувствовал и другого взгляда больших черных, глубоких глаз жены, смотревших из за приподнятого ковра в задней двери. — В комнате было тихо, слышалось тиканье часов в голове оленя — подарок польского посла, — мокрое всхлипывание дыхания Суслика и шуршанье болтающихся ножек по подзору коника, дальше глухое чтенье псалтыри в крестовой из за 2-х дверей и изредка прокашливанье Князя. В открытые окна врывались другие звуки. Все эти [дни] были дожди и с ночи стала ясная осенняя погода с паутинами. С ярко освещенных полей слышались скрып возов, грохот пустых телег и крики мужиков и баб, возивших снопы.

У тесовых крытых резных ворот двора послышались колокольцы и, глянув в окно, Князь увидал заворачивающих выносных с кучеренком в самых воротах, так что виден был перед новой крашеной колымаги; приезжие остановились. Кучер и кучеренок заспорили, ехать в двор или нет.

Из колымаги высунулась голова в собольей шапке и передовой проехал к крыльцу, слезши, отдал одному держать кони и стал, дожидаясь высадить приезжего из колымаги.

Твердо, — не двинется, сидит на земле гиря на одной стороне128 латок весов, пока сыплют зерно на другую сторону. Насыпят полну насыпку и все не двигается гиря; но вот подсыпали от совка горсть зерна и, покачиваясь, поднимается гиря и висит, дрожит, и дитя пальцом качнет, поднимет и опустить ее.129 Таким чувствовал себя К. В. В. Г Голицын после 12 лет силы, когда в 1689 году Ц Царь П Петр уехал из Москвы в Троицу и смутился народ, поднялся за младшего Царя.

Так твердо сидела 12 лет сила Князя Василия Васильича Голицына и вдруг, никто не знал, как и отчего, поднялась эта сила и повисла беспомощная, как соломенка, выбившаяся из под крыши и качающаяся ветром.

Князь Василий 6[-ой] день уехал из Москвы и жил в Подмосковном селе своем Медведкове, где уже давно жили его жена, дети, невестка и внучата, и он, без приказа которого ничего 12 лет не делалось в Москве, теперь ждал сам приказа, что ему де делать . Всю ночь Кн. Василий не спал, все думал, и встал поздно. Одевшись, отслушав обедню и позавтракав, Кн. Василий сел в комнате за стол и облокотился на руки. Ст Старый [?] Карла в красном кафтане сидел на коннике, болтая ногами, и смотрел на хозяина. Хозяин то читал рукопись, разложенную на столе, то смотрел в окно на светлый осенний день и ждал сына, накануне уехавшего в Москву. — В комнате было тихо, слышно, как щелкали часы, и дышал хозяин и Карла. Карла смотрел то на свои мохающияся ножки в красных сафьяновых сапожках,130 чоботах то поднимал свое старческое бритое скуластое лицо с сплюснутым носом и старался уловить взгляд хозяина, но блестящий твердый взгляд хозяина не останавливался на нем, а переходил от окна к столу, к развернутому свитку, заложенному фигурой из меди. —

Сухое бритое, моложавое лицо старика Кн. Василия было нахмурено, длинные ноги вытянуты под столом и сырые с длинными пальцами и синими, как червяки, жилами руки потирали края стола, как бы ощупывая вострый край. —

— Кто приехал? — вдруг визгнул Князь, так что Суслик вздрогнул и [в] скочил на ноги. Но Князь уже узнал того, кто приехал, и, вставь на длинные ноги, пошел к дверям, но, обдумавшись, опять вернулся и сел на свое место. На широкий двор въехала кожей обитая, окованная крашеным железом, новая колымага на четверне разношерстных, крупных, косматых лошадей. Трое передовые верховых слезли с лошадей у часто ступенчатого тесового крыльца ˂и˃, отдав одному мальчику чумбуры своих лошадей, дожидались колымаги, чтоб высадить хозяина.

131 Хоть коротка Августовская ночь, а и ту не спала старушка Щетинина, Княгиня. Чуть забрезжилась заря и в волоковое оконце прошел свет на бревенчатую стену, она скинула ткацкое одеяло Всю сентябрскую длинную ночь не спалось Князю Борису Алексеевичу Голицыну. Всю ночь он ворочался, трещал тесовой кроватью за перегородкой в кельи Троицкого келаря, отца Авраамия. — Только забрезжилась заря, он тяжело вздохнул, поднялся, перегнувшись, достал расшитые шолками чоботы, надел шелковые на очхуре шаровары и, вздев кафтан на широкия плечи, стал перед образом спасителя и, сложив широкия руки перед животом, нагнул большую кудрявую голову.

— Господи Отец, научи твое чадо творити волю твою, Господи сын Іисус Христос, научи мя уподобиться тебе, Господи, дух Святый, вселися в меня и через меня твори волю свою. Пресвятая Богородица, Ангел Хранитель, Борис и Глеб, угодник Сергий заступите за меня, научите, что делать буду... — Так он сказал и вспомнил все свои мерзости, пьянство, обжорство, любострастье и ту беду, которая теперь одолевала его душу. —

13 лет прожил он дядькой при царевиче Петре Алексеевиче и только думал отслужить свою службу и уйти в монастырь спасать душу и к 50 годам откачнуться от всей суеты житейской. Он ждал только того, чтобы женился, возмужал Царь и стал править царством, а вышло не то: стали вздоры меж Царской семьи: Софья Царевна стала мутить, и нельзя было Кн. Борису уйти в монастырь.

132 Абзац редактора. Все смешалось в Царской семье. Царевна связалась с братом двоюродным Васильем Васильевичем, настроила Ивана Царя, и Петра Царя забросила и народ весь был в смущеньи. Не хотел сперва Кн. Борис мешаться в это дело, да нельзя было оставить, а другого никого не было. Слово за словом, дело за делом, замешался он так, что совсем расстроились Царь Петр с Царевной, и бросил [Петр] Москву и уехал к Троице. И вот 4-ю неделю жил Царь Петр в Троице и шла борьба промеж молодого Царя и Царевны. У молодого Царя никого не было и за всяким делом приходили к Кн. Борису: что написать, что сказать, кого куда послать. И стал Кн. Борис вместо монаха первым человеком при Царе. И во всем удача была Кн. Борису. Царевну оставляли понемногу и бояре и стрельцы и Немецкие полки и с помощью Угодника, чего не чаял никто, ни Кн. Борис, вся сила сошлась к Троице и стал одним Царем Петр Алексеич и одним дельцом Кн. Борис Алексеич. Тяжело было Кн. Борису чувствовать на себе всю тяжесть власти. Сколько греха, сколько соблазна! А пуще всего, на той стороне был старший брат Василий Васильевич и дошло дело до того, что не миновать было Василию Васильевичу плахи. И всему зачин и коновод был он, Князь Борис. — Подумал он, вспомнил все это, нагнул еще ниже голову, и лицо и шея его налились кровью и на глаза выступили слезы. — Он прочел все молитвы, поклонился три раза в землю и кликнул холопа, калмыка, Федьку и велел подать умываться.

Прошел месяц с тех пор, как молодой Царь Петр Алексеевич переехал из Москвы в Троицо-сергиевскую Лавру, и за ним переехали молодая и старая Царицы — жена и мать Петра Алексеевича; и по одному, и по нескольку стали переезжать из Москвы в Лавру бояре, немцы, стрелецкие сотники и головы. Во всем народе был страх: не знали, кого слушаться. В Москве оставался Царь Иван Алексеич и Царевна Софья Алексевна. При них ближним боярином был Князь Василий Васильич Голицын. В Лавре был Царь Петр Алексеич с матерью Царицей; при них был ближний боярин, Князь Борис Алексеич Голицын.

Во всех приказах в Москве сидели судьи от Царевны Софьи Алексевны и судили, приказывали, казнили и награждали по указам Царевны Софьи и Князя Василья Васильича.

От Царевны Софьи Алексевны и Князя Василья Васильича читались указы стрельцам, немцам, солдатам, воеводам, дворянам, чтобы под страхом казни не смели ослушаться, не смели бы слушать указов из Лавры.

От Царя Петра Алексеевича читались указы из Лавры, чтоб под страхом казни не смели слушаться Царевны Софьи Алексевны, чтоб стрельцы, немцы, солдаты шли к Троице, чтоб воеводы высылали запасы туда же.

Уже 7 лет весь народ слушался указов Царевны Софьи Алексевны и Василья Васильича и слушался их в делах не малых: и войны воевали, и послов принимали, и грамоты писали, и жаловали бояр и стрельцов, и деньгами, и землями, и вотчинами, и в ссылки ссылали, и пытали, и казнили людей немало. И Патриарх, и Царь Иван Алексеич, и сам Петр Алексеевич, меньшой Царь, не спорили с Царевной.

Царь Петр Алексеевич никогда народом не правил и мало входил во все дела, только слышно было про него, что он связался с немцами, пьет, гуляет с ними, постов не держит и утешается ребяческими забавами: в войну играет, кораблики строит. Кого было слушаться? Народ не знал и был в страхе. Страх был и от угрозы казни —от Царевны ли, от Царя ли, — но еще больше страх был от стрельцов. Только 7 лет тому назад били и грабили стрельцы всех, кого хотели, и теперь тем же хвалились.

Как устанавливают терезà перед амбаром, полным зерна, когда уж собрался народ для того, чтоб начать работу — грузить хлеб на барку; как ждет хозяин, глядя на стрелку, скоро ли она остановится, а она медленно качается, переходя то в ту, то в другую сторону, так теперь остановились на мгновение весы Русского народа. Но вот терезà установились, чуть, как дышет, пошевеливается стрелка, и покачивается коромысло. Хозяин кинул гири на одну сторону и на другую посыпалось зерно в кадушку. Выравнивают, сгребают, высыпают в мешки, взваливают на плечи, стучат ноги по намостьям, встречаются порожние с нагруженными; покряхтывает, опускаясь, барка, и закипела работа. —

Так весь август 1689 года стояли, уравниваясь, весы правительства Русского народа. Сначала были слухи, что Нарышкины и Борис Голицын мутят народ, хотят погубить Царевну Софью, которая законно царствовала 7 лет; потом стал слух, что Царевна Софья с Васильем Голицыным мутит народ. Потом пришло время, что никто не царствовал. Царевна Софья приказывала и грозила казнью, если не сделают.., то Царь Петр приказывал сделать напротив и [тоже] грозил.

В начале Сентября весы выравняло, и вдруг началась работа, — началось то время, которое называется Царствованием Петра Великого.

7 Сентября к вечерне ударил большой колокол соборной Троицкой церкви, и в ясном осеннем воздухе тихого вечера звонко раздался благовест. Но кроме звона колокола и слов молитвы слышались другие звуки; кроме монахов, по заведенному порядку в черных рясах и клабуках, шедших с разных сторон из келий к церковной133 На полях от слов: к церковной службе, до слов: У игумна и келаря написано: Б. А. в нервном напряжении Андрюша. — Был слух что едет Голицын не узнает никого. Забывают все живут сами по себе. Заплакал, когда промок. Жена нарочно дразнит и Софье и плачет. — Голиц. орет. службе, много было в монастыре других людей, думавших не о молитве.134 Но редкий из монахов, шедших в Церковь, шел с тем духом спокойствия и отчуждения от забот мирских, который приличествует монаху. Монастырь был полон народа! В Царских хоромах был Царь с Царицами и со всеми придворными. В обеих гостиницах было полно народа — бояре, стольники, генералы, полковники, немцы и свои. У игумна и келаря стояли135 На полях от слов: к церковной службе, до слов: У игумна и келаря написано: Б. А. в нервном напряжении Андрюша. — Был слух что едет Голицын не узнает никого. Забывают все живут сами по себе. Заплакал, когда промок. Жена нарочно дразнит и Софье и плачет. — Голиц. орет. бояре. Все кельи простых монахов были заняты. На слободе тоже было полно народа. За воротами стрельцы и приезжие стояли обозом, как в походе. Беспрестанно то проходили офицеры в невиданном еще немецком платье, то пробегал стольник в красном кафтане за какой нибудь царской посылкой, то боярин в соболей собольей атласной шубе и шапке выходил на крыльцо кельи и приказывал, что-то кричал громким голосом.136 Но не столько все то, что они видели, развлекало монахов, сколько то, что они слышали и что не могли заглу Несколько десятков баб за воротами выли. Вой и плач этот, переливаясь на разные голоса, то словами, то пеньем, то плачем, не переставал ни на минуту.137 Слово: и по ошибке не зачеркнуто. Зач.: не заглушался ни говором, ни звоном колокола. Это выли стрельчихи из Москвы, — матери, жены, дети тех стрельцов, которых одних привозили из Москвы, a другие сами пришли с повинною. Стрельцов этих допрашивали все утро, a после полдней привезли стрелецкого приказа окольничего, Федора Леонтьевича Шакловитого, — того самого боярина Федора Леонтьевича, который не раз бывал в Лавре, пожертвовал иконостас в придел Рожества Богородицы. Его поутру допрашивали без пытки, а теперь, в самые вечерни, повели на воловий монастырский двор, где за три дня монастырские плотники тесали и устанавливали новую дыбу для пытки. Двое монахов, старичок с красным лицом и курчавой седой бородкой и толстый опухший монах, приостановились у входа в церковные двери и шептали о том, что происходило на воловьем дворе. По плытам двора послышались быстрые, легкие шаги тонких сапог, и, оглянувшись, они увидали138 Против слов: они увидали кончая: из черного сукна ряса на полях написано: хмурое остановивш закоменевшая хмурость подходящего келаря, отца Авраамия. Отец Авраамий был еще не старый человек, с сухим, длинным и бледным рябым лицом и черными, глубоко ушедшими, блестящими глазами. На нем была длинная из черного сукна ряса и мантия, волочившаяся до земи. Клобук Каблук был надвинут на самые брови, волоса, запрятанные за уши и редкие, по рябинам разбросанные волоса бороды были неразчесаны. Все в нем говорило о строгости монашеской жизни; но движения его — быстрые, порывистые, особенно легкая, быстрая походка и взгляд быстрый, твердый, внимательный и прожигающий — выказывали силу жизни, несвойственную, как будто неприличную, монаху. Когда он подошел к церковным дверям, оба монаха низко, медленно поклонились ему. Он ответил таким же поклоном и спросил: «Что?» — хотя никто не говорил ему ничего. Старичок с красным лицом сказал: «Отец Пафнутий сказывал: пытать повели Федора Леонтьевича».

Отец Авраамий вздрогнул, как будто мороз пробежал у него по спине, и, подняв руку, хотел перекреститься, но в это мгновенье с воловьего двора послышался страшный, сначала тихий, потом усиливающейся стон, перешедший в рев. Отец Авраамий побледнел, и рука его остановилась.

— Волы ревут, их на двор не пускают, — сказал толстый монах, слегка улыбаясь.

Отец Авраамий повернулся лицом к Церкви и быстро стал креститься, гибко кланяясь в пояс и читая молитву, и потом также быстро разогнулся, оглянулся на заходящее за западную башню солнце и скорыми, легкими шагами прошел в храм, где уже зажигали свечи и готовились к службе. Он прошел на клирос, достал книгу и стал читать, крестясь и молясь.

Только что ударили в большой колокол к вечерни; накануне праздника Рожества Богородицы к воротам Троицо Сергиевского монастыря, звеня уздовыми цепями конных и громыхая колесами колымаг и телег, подъехал длинный поезд — из Москвы. В передней карете, окруженной конными людьми в богатых уборах, сидел главный боярин и печати оберегатель Василий Васильевич, Князь Голицын, с молодым сыном. Навстречу от ворот монастырских вышел урядник стрелецкий и узнав, кто приехал, побежал в калитку, вывел с собой сотника и вместе с ним вышел в калитку.

В карете стукнуло, дернулось слюденое оконце и опустилось. Худая белая рука с длинными пальцами легла на окно и вслед за рукой высунулось и знакомое сотнику бритое, продолговатое, моложавое с усиками лицо — Главного Боярина и оперлось подбородком, под которым оставалась невыбритая борода, на белую, худую с синими жилами руку. Сотник подошел к окну и, сняв с лисей лисьей опушкой суконную шапку, в пояс поклонился.

— Что-ж ворота не отпираешь, — сказал тонким женским голосом Князь Василий Васильевич.

— Ворота приказаны Полковнику, сейчас к нему побежали.

— Разве ты не знаешь меня?

— Когда же Князь Василья Васильеча не знать, — отвечал сотник улыбаясь и вглядываясь в лицо боярина и в лицо его сына в глубине кареты. Лицо боярина было такое же, как всегда, тихое, тонкое и задумчивое, только оно серо показалось сотнику от пыли ли, залегшей с лева вдоль по159 горбатому прямому длинному носу или от чего другого и открытые большие глаза казались блестящее обыкновенного и быстро перебегали с лица сотника на лицо стрельцов и толпы дворян, стрельцов, солдат, монахов, собиравшейся все больше и больше у ворот. Раза два он втягивал в себя дух, как будто хотел сказать что то, но не говорил. По лицу сына сразу видно было, что он был не в себе. Лицо его было похоже на лицо отца, но было много красивее, не столько потому, что оно было моложе, сколько потому, что это было почти то же лицо, но без того выдающаго выдающагося вперед подбородка и рта, над которым лежал длинный звериный лисий нос. Это было тоже лицо, но как будто выпрямленное и от того более привлекательное. Молодой Князь видимо старался не смотреть и не показывать волнения; но он не мог мгновенья усидеть смирно; то он облакачивался назад на подушки за спиной, то вытягивался прямо, оборачивался то к тому, то к другому окну, то застегивал, то расстегивал пуговицу на кафтане у шее. Лицо его было красно, брови нахмурены и дыхание, слышно, давило его.

— А что Федор.... здеся? — спросил Василий Васильевич, не глядя на сотника.

— Нынче на разусвете привезли, — отвечал сотник.

— Повели пытать, — прибавил стрелец стоявший близко.

Василий Васильевич будто не слыхал слов стрельца, принял руку и, подозвав своего человека, стал приказывать что-то. Но в это время калитка отворилась, народ расступился, и вышел полковник стрелецкий и дьяк. Дьяк подошел к окну, поклонился, снял шапку и проговорил:

— Государь и Великий Князь, самодержец... Петр Алексеевич не приказал тебе, Боярину Василию Васильевичу, Князь Голицыну, быть в монастыре, а приказал тебе ехать и стать на посаде и ждать Его Царского указа, а оттуда никуда не отбывать.

Голицын, приподняв шапку, поклонился и приказал своему человеку везть на посад к Посадскому человеку, где он знает двор получше.

Люди хотели трогаться, когда к окну подошел Полковник и, низко кланяясь, сказал: Князь Борис Алексеевич приказывал подождать — сам к тебе выдти хотел.

Лицо Василья Васильевича вспыхнуло огнем при словах Полковника.

— Пошел, — крикнул он. — Мне его видеть не зачем, я не к нему... — видно с трудом он подавил ругательство, просившееся в прибавку к упоминанию о враге, — а к Царю приехал, пошел.

Человѣкъ, сидѣвшій на козлахъ, замахалъ кнутомъ передов[ому[?]], зачмокалъ. Карета тронулась, закачалась, повернулась и покатилась къ посаду. За каретой пошли стрѣльцы.