— Садись, бабушка, что стоишь. Садись вот тут-то, котомку-то сними.

— И так не повернешься, куда садиться-то. Проводи ее в черную избу.

— Вот так мадам от Шальме, сказал молодой лакей, указывая на петушки на зипуне Тихоновны. И чулочки то и башмачки.

Онъ показывалъ на ея онучи и лапти — обновы для Москвы.

— Тебе бы, Параша, так.

— А в черную, так в черную. Пойдем, я тебе провожу.

И старикъ, воткнувъ шило, пошелъ съ ней и проводилъ ее въ другую избу. Къ Дьяконицѣ въ это время сбѣжались ея знакомыя, и М. Пим., поварова жена, повела ее къ себѣ. Тихоновна не только не обращала вниманія на то, что говорили вокругъ нея и про нее, но не видѣла и не слыхала. Она съ тѣхъ поръ, какъ вышла изъ дома была проникнута чувствомъ необходимости потрудиться для Бога, и другое чувство, она сама не знала, когда, западало ей въ душу — необходимость подать прошеніе. Уходя изъ чистой избы людской, она подошла къ Дьяконицѣ и сказала кланяясь: Объ дѣлу то объ моемъ, матушка Парамоновна, ты не забудь ради Христа. Спроси, нѣтъ ли человѣчка.

— А это чего старухе надо?

— Да вот обида есть, прошение ей люди присоветовали Царю подать.

— Прямо к Царю ее и весть, сказал шутник лакей.

— Э, дура, вот дура-то неотесанная, сказал старик сапожник. Вот возьму тебе, колодкою отжучу, не погляжу на твой фрак.

Лакей начал браниться, но старик, не слушая его, увел Тихоновну в черную. В черной, где тоже было много народа, кучера, конюха, Тихоновна сняла котомку, перебулась и не дожидаясь хотела закусить своего хлебца, но кухарка отрезала ей господского, горяченького и дала кваску. Поевши, Тихоновна, разговорилась с стариком сапожником и рассказала ему свою заботу. Старик обещал спросить у писца. И Тихоновна осталась ждать, пересучивая ниченки и разминая онучи. Она насмотрелась многого невиданного ею в эти три часа до господского обеда.

Дьяконица была у старой Княгине.

Изба черная была старая горница из крепкого красного леса. Тихоновна смеряла ее глазом и нашла, что она еще побольше будет их новой избы, которую они поставили в прошлом году. И печь была большая и новая, видно, недавно смазана, и полы мощеные, но прибора в избе не было. Полы грязные, палатей не было. Ни конничка, ни вешалки. Ничто не прибрано. Платье, шапки валялись по углам и по окнам. Не было хозяина. Кухарка из дворовых, толстая женщина, вынимала хлебы и ставила горшки и ругалась с народом. А народ то входил, то выходил. Кто попросить хлебца, кто пошутить с Аксиньей. А ей не до шуток было. Никто ей не хотел помочь. Так что Тихоновна пошла и принесла с кучеренком ушат воды. —

Весь народ входил и выходил. Сидели в горнице только птичница, мать прачки, мотавшая нитки, сапожник с небритой бородой белой, как стриженая овца, и молодой малый, лежавший на печи и просивший Христа ради рюмочку. Через час после прихода Т. (Николавны) хлебы были вынуты, обед готов, люди пообедали (и то не по порядку, а то один, то другой, порознь), и Николавна, прежде отказываясь, пообедала и разговорилась с птичницей. — Птичница рассказ рассказала , как живут господа: дворни человек было сто в Москве. Птицы привозят битой с деревень. И господа хорошие. —