Николавна, как из тумана просияло солнце, лаской просияла на барина и на вопросы стала рассказывать ему.

1818 год —

Пролог.

Горе, испытываемое Марьей Яковлевной Гагариной послѣ столь неожиданной, страшной и неясной смерти своего мужа, было не только горе потери любимаго мужа, съ которымъ прожито семнадцать счастливыхъ и чистыхъ лѣтъ, но это было еще горе беспомощности и ужаса передъ неясной обязанностью воспитанія двухъ обожаемыхъ сыновей, оставшихся у нея на рукахъ. Старшему, геніальному, всѣми восхваляемому первенцу Сашѣ, было шестнадцать, второму Ѳедору, «Ѳедрину Тирру», какъ его прозвали въ семьѣ, было пятнадцать. И тутъ-то, именно въ ту пору, когда кончалось физическое воспитаніе, когда должно было начинаться то непонятное для матери руководствованіе этихъ юношей среди утесовъ жизни, между которыми должны были выплывать ихъ корабли, тутъ-то единственный руководитель семнадцатилѣтній другъ, мужъ, милый, добрый, несравненный ангелъ Васинька умиралъ вдали какой-то странной смертью, и на нее обрушивалась вся тяжесть непосильной обязанности. О дочери мать не думала. Съ ней она знала, что дѣлать, знала все, что волновалось въ душѣ этой тринадцатилетней Лизы, на лету ловила проявленія ея чувствъ и мыслей и направляла ихъ туда, куда нужно было, знала, какъ это дѣлать, и была увѣрена, что можетъ сдѣлать все, что нужно. Но что дѣлается тамъ, въ душахъ этихъ двухъ прелестныхъ, полныхъ запросовъ отъ жизни мальчиковъ, и чемъ надо отвѣчать на эти запросы, и что выйдетъ изъ нихъ, какъ помочь имъ, — она ничего не понимала. Она невольно любовалась ими, такъ прелестны были они: старшій своей тонкой, нѣжной, скрытой, совершенно непонятной для нея натурой и меньшой, любимецъ ея, страстный, любящій, другой отецъ, только еще лучше его. Но эти-то прелестныя качества сыновей, они-то и пугали ее. Мать знала, что чѣмъ лучше были сыновья, тѣмъ опаснее было, чтобы изъ этихъ самыхъ дорогихъ качествъ не вышло самое большое для нихъ же зло, она знала, что ей не любоваться надо сыновьями, не испытывать къ нимъ чувства восхищенія, а напротивъ, надо было холодно руководить ими. А этого она не могла. Куда? зачем? чего они хотят? Мать ничего не понимала. Если она и понимала что, то то, что она понимала, ужасало ее, показывая ей, что она не могла идти с этими юношами, чтобы руководить их туда, куда влекло их.

Про несчастье свое она узнала в Москве. Это было в начале Іюня 1818 года. В этом 1818 году они с мужем и детьми дожили в Москве до начала июня. Мальчики сдавали экзамены. Перед концом экзаменов Князь Василий Федорович уехал в Новгород окончить покупку Голицынского имения и осмотреть свое родовое, то, к которому он прикупал Голицынское имение. Он к 15-му должен был вернуться, чтобы со всем семейством ехать в Орловскую деревню, где они всегда проводили лето. Княгиня Марья Яковлевна была в комнате свекрови, старой 80-тилетней старушки, жившей с сыном, и присутствовала при, всегда несколько больных материнскому сердцу, предпочтительных ласках, которые бабушка оказывала старшему внуку Саше. Оба юноши, вернувшись с экзаменов, были в комнате бабушки. — Старший сидел подле бабушки и старался понятно и ловко отвечать на странные вопросы бабушки, расспрашивавшей об экзамене, и беспрестанно оглядывался на мать. Он понимал, казалось, неприятное чувство матери за то, что бабушка говорила только с ним, и старался рассказать про брата. Мать видела это и ценила его за это, но все-таки ей милей был этот здоровый, налитой кровью Федя, который хмурился, мял руками все, что попадалось, и, казалось, только ждал того, когда им можно будет уйти. Мать видела это и думала: Саша хорош, разумеется, он и добр и умен, но он найдется, он сумеет, и его все полюбят, a Федю никто, кроме меня, не понимает. Всякий на его месте завидовал бы брату, а у него и места нет в сердце для зависти, — он только всех любит. —

— Ты, батюшка, мой табак не просыпай, — обратилась к нему бабушка, протягивая старческую, с узловатыми сизыми жилами [руку] к табатерке, которой он играл.

Он хотел подхватить падающую табатерку, но она проскользнула, и он поймал ее, прижав подбородком к столу.

— Вот ты бы лучше учился как брат, а то все балуешься, — сказала она.

Федя хотел отвечать, но ему так смешно показалось, как он удержал табакерку; что он засмеялся, от смеха чихнул и засмеялся еще больше; взглянул на мать. Мать не могла не улыбнуться, и он залился хохотом, который невольно сообщился брату, матери и потом самой бабушке и горничной Даше, которая всегда с вязаньем сидела у бабушки. —

— Вечно шалости! Даша, убери табак, — утирая слезы смеха, сказала бабушка.

В это самое время Марья Яковлевна услыхала скрип сапог быстро подходившего к двери человека и, оглянувшись, увидала Семена Иваныча Езыкова, с бледным, испуганным лицом, делавшего ей знаки.

Семен Иваныч был приятель Князя. Он был сын бедного помещика и воспитывался с ним в доме старого князя. Он жил в деревне, а теперь, приехав в Москву, гостил в доме князя.

Она вышла к нему.

— Княгиня, матушка! Я боюсь, что что-то нехорошо.

Федя выбежал и, подбежав сзади Языкова и не замечая его лица и лица матери, стал, держась за пояс Языкова, прыгать над ним, расставляя ноги. —