Митька-форейтор зашевелился; натянулись кожаные постромки, задрожали зарубленные крашеные вальки, тронули вместе дышловые, заиграл левый пристяжной, и тяжелая коляска, как бы легкая тележка, подкатилась и стала у самого крыльца, и откинулись ступеньки.

Генерал оглянул лошадей, шапки кучеров в чахлах и, как будто недовольный чем-то, нахмурился, но, вспомнив страшные дни и говенье, только нахмурился и, поддерживаемый двумя лакеями, вошел в колебавшуюся от тяжести его грузного тела коляску и сел на левую сторону, отдуваясь. Лакеи вскочили на зад; форейтор, скосившись, оглянулся.

— Пошел!

Генерал левой рукой снял шапку с красивой лысой головы и наложил крест на широкую, выпуклую грудь.

Погода на шестой неделе стояла теплая и ясная, но с страстной начались заморозки, и нынче в четверг выпал снежок. Он таял уже, и пристяжные с туго и коротко подвязанными хвостами шлепали по грязи, мелькая вдоль дерев аллеи. Генерал на легкой качке поглядывал на эту пофыркивающую пристяжную и на седую прядь хвоста, которая была захлестнута узлом, и, как знаток и охотник лошадиный, на уступами между ног выступающие, и как углом отрезанные мослы задних ног; но думал он не о пристяжной, а о том, зачем нельзя ему попросить прощенья у всех своих людей, как это делал он в детстве.

«Кто Богу не грешен, царю не виноват» говорил он себе, вглядываясь в широкую спину кучера Николая и вспоминая, как он постом наказал его за захромавшего жеребца. Я бы желал у них всех просить прощенья, и то хорошо.

«Господи, помилуй мя, грешного», проговорил он, въезжая в улицу села Излегощи. На улице еще никого не было, только дым, подымавшийся из труб, показывал, что народ встал. «Тоже этот народ, — думал он, вспоминая свой спор о земле с этими излегощинскими мужиками. — Ведь я просил их сменять, продать, вызывал их на межеванье. А они сами же нагрубили. Ну, что ж делать. Я бы и рад был жить в согласьи со всеми». Но, несмотря на эти доводы, князь опять вздохнул и проговорил: «А и грешен, то, Господи, помилуй меня. Я смиряюсь перед тобой. Да и на что им земля? — продолжал он думать. — Они и так могли бы быть богаты. Земли больше, чем у моих, барщины нет, a все голые. Вот сынок, князь Александр, все говорит: «вольность», вспомнил князь сына. — Вот и вольны. Что же им за польза? Все нищи. Нешто один Иван Федотов», подумал он, проезжая мимо свежо покрытого большего, в две связи, двора с видневшимся позади его садом яблоновым, еще с голыми листьями.

«Это аккуратный, зажиточный мужик». И в самое то время, как князь это думал, подъезжая к дому Ивана Федотова, сам Иван Федотов, вставший раньше всех мужиков своего 20-душного семейства, в отворенные ворота, прихрамывая, вывозил на себе соху с привязанной к оглоблям болтавшейся седелкой. Старуха его отворяла ворота. Увидав князя, старуха вышла на середину ворот и, закинувшись назад, сперва низко перегнулась как раз, когда коляска поровнялась. Старик тоже, бросив обжи, снял шапку и низко поклонился.

— Простите, говеть еду, — сказал князь и улыбнулся.

Старик, подняв голову от поклона, встряхнул густыми прямыми полуседыми волосами и соображал с минуту. Поняв, он поклонился еще раз, тихо и строго проговорив: «Бог простит». Подняв обжи и заворотив соху к крыльцу, поставил ее.

— Чего говорил? — спросила старуха.

— Простите, говорит; к попу едет. Эй, Сёма, веди кобылу, что ль, — крикнул старик во двор.

В церкви села Излегощи благовестили к заутрени. Был чистый четверг, на дворе было сиверко, в ночь выпал снежок. Народ — старики и старушки — дожидались в церкви. Священник отысповедывал уже всех и сидел в олтаре, ожидая Покровского Князя Одуевского Ивана Александровича, желавшего в этот день исповедоваться и причащаться. Пономарь, присевши на перила колокольни, задремал, держа в руке веревку от колокола, и не заметил карету шестерней, выехавшую уже из-под горы от Покровского и приближавшуюся к Церкви. Густой голос дьякона окликнул его внизу. Пономарь очнулся и, увидав карету, кинул петлю на ногу и начал звонить.

Между тем, как Григорий Иванович Чернышев упрекал себя за это невнимание к службе и пытался настроить себя на молитву, церковный староста Иван Федотов, хотя точно так же, как и богатый барин, большую часть времени службы не молился, а также думал, вспоминал и загадывал и не думал ни в чем упрекать себя. Разница его с барином состояла в молитве в том, что, когда барин молился, как он молился во время стиха, — он умилялся, и ему щипало в носу и хотелось плакать, когда же Иван Федотов молился, как он всегда, в каждую службу, молился три раза: когда ставил свечу угоднику, в «Достойную» и в «Херувимскую», ему становилось жутко: он во время этой молитвы вдруг вспоминал, что он один, один, без всякой помощи, подверженный exposé всем известным и неизвестным ему бедствиям, и что он заслуживает всех их, и он начинал со страхом призывать на помощь себе всех тех, которые могли подать ему помощь, и простить всех, имена которых он знал, и форма обращения к которым была ему известна: «Матушка, Пресвятая Богородица», «угодники Божии», «Господи, Іисусе Христе», «Матушка, Батюшка Іисус Христос».357 И он в те минуты, когда находило это на него, призывал того Святого (все были для него равно Святые), имя которого он слышал произнесенным, или когда видел, что священник кланялся в землю. И, как человек, привыкший к физической работе, он в эти минуты молился и мыслью и телом и, быстро вздрагивая, как он все делал, он заносил взмахивая, судорожно сжатые персты на плешивую голову так высоко, как только хватала рука, и ниже кушака на пуп и на оба плеча запахнутого, пушистого, нового, серого, отороченного армяка; он также судорожно сгибал вдвое свое, без живота, худое, хотя и сильное, тело и падал на колени и быстро, легко приподнимался и опять падал. И ему не так, как барину, тяжело было сгибаться и кланяться, но, напротив, нужно было сделать усилие, чтобы остановиться. А то, как только он налаживался, так сами собой сокращались гибкие суставы ног, он падал на колени, латки, вместо подошв, упирались носками, голова склонялась, волосы с висков падали с обеих сторон лица до каменного пола, сморщенный лоб касался холода камня, руки подталкивали, он поднимался, глядел на икону Николая, обвешанную полотенцами и украшенную подвесками, сияющую из-за свеч, и опять поднимался, и опять кланялся, прося прощения и избавления. Так он молился во время «Херувимской», «Достойной», остальное же время он или продавал свечи и ставил или наблюдал, думал, вспоминал, загадывал, не замечая, что он это делает. Продажу свеч, уборку церкви, образов он считал делом самым приятным. Если было дело и дело было Божие, в котором не было страха, как в молитве, но которое, по его понятию, столь же угодно было Богу, как и молитва.

Приезд барина с дочерьми и молодым барчуком в его блестящем мундире, с двумя лакеями в расшитых ливреях, бравших 10-и копеечные свечи и менявших деньги, заняли его, хотя он и часто видал их. Развлекло и заняло его тоже препирательство с старушкой, хотевшей разменять ему негодный стертый пятиалтынный. И заняли его более всего Господа, когда они вышли причащаться, сняв шубы. Барин в белом платке с крестами. Молодой барчук в золоте, весь расшит, и дочери барския в белых платьях с оголенными руками и шеями, в лентах и простоволосые. Никогда он не видал этого близко, и это заняло его. Но не показалось странным. Хотя деревенския девки не только в церкви, но и дома простоволосые и оголенные показались бы ему мерзкими, он знал, что Господа живут по особенному, и, не зная, как это они живут, он не осуждал их, но дивился на никогда невиданное. Но с тем чувством приличия, которое свойственно хорошему человеку, он избегал подолгу смотреть на них и даже в душе осудил других, особенно баб, которые, не спуская глаз, смотрели на господ, когда они, подойдя к иконостасу, прикладывались к местным образам. Это невиданное зрелище Господ развлекало его; кроме того, когда он не занят был по церкви и не молился, он думал о домашних делах, о том, что он забыл приказать старшему сыну, поехавшему в город, купить палицу новую, и о том, какова будет пахота нынче, и пойдет ли молодой мерин в сохе.