— «Да, 2 вопроса не совсем помню».

— «Какие?»

— «Вот».

— «Да это пустяки», и Володя начал объяснять, но так скоро, что я ничего не понял, да при том и сам он, кажется, твердо не знал этого. —

— «Нет, постой, Володя, дай, я ему объясню», сказал Дмитрий и сел подле меня. —

Удивительно было влияние на меня этого человека: все, что он говорил, казалось мне такой непреложной истиной, что глубоко неизгладимо врезывалось в памяти. Я всю мою жизнь помнил эту теорию сочетаний и перемещений, которую здесь в 1/4 часа он объяснил мне. — Но едва он успел кончить, как St. -Jérôme сказал, что меня вызывают. Иконин вышел опять вместе со мной. — Какой-то в прыщах и с цепочкой гимназист бойко выводил формулу, со стуком ломал мел о доску и все писал, хотя профессор уже сказал ему, «довольно» и велел нам взять билеты. Старый опять также остолбенел как и в первый экзамен. «Ведь попадаются же этакие», сказал и опять показал мне свой билет и спросил, что мне досталось. Я посмотрел, и, о ужас, это был единственный билет, который я не знал — проклятый бином Ньютона.

— «Хотите меняться?» спросил уж я, увидав, что у него именно теория сочетаний и перемещений, которую я прошел только что.

— «Все равно, шопотом отвечал он: чувствую, что сре-жусь. А Бином я знаю».

— «Ну, так давайте скорее», говорил я, но мой старый, как я сказал, остолбенел. Все равно, я решил из рук его вырвать билет, но было уж поздно — профессор подозвал его к доске.

— «Давайте сюда», с отчаянным жестом сказал старый, оборачиваясь, и взял мой билет, a мне отдал свой в глазах профессора.

— «Что это вы меняетесь», сказал профессор с доброй улыбкой. (Он был молодой человек приятной наружности).

— «Нет, проговорил старый: это так». И опять это было его последнее слово, и опять, проходя назад, мимо меня, он тупо улыбнулся и пожал плечами.

Я отвечал отлично. Профессор сказал мне даже, что лучше, чем можно требовать, и поставил 5. —

Успех этих 2 -х и еще 3 -х следующих экзаменов так раздул во мне самолюбие, что уже для меня дело шло не о том, чтобы выдержать экзамен, но о том, чтобы выдержать его лучше всех. — Был один бледный гимназист в узеньких взодравшихся брюках, коротеньком мундирчике, с мутными впалыми глазами и обгрызанными до заусенцов ногтями, который один только экзаменовался лучше меня, и я, признаюсь, с досадой, злобой даже, смотрел на него. Мне противно было его лицо и руки и волоса и коленки 1 неразобр *** . и тетрадки — все противно было в нем. Мне бы хотелось, чтобы он провалился (словцо, которому я выучился у товарищей, означающее не выдержать экзамена); но, так как видно было, что это невозможно, я даже не отказался бы от того, чтобы с ним случилось какое нибудь несчастье, помешавшее бы ему экзаменоваться, чтобы он сломал себе ногу, или заболел хорошенько. Я видел, что он превзойдет меня, а быть первым мне казалось верхом наслаждения. Не для того, чтобы гордиться перед товарищами — о них я не думал, но для своих — мне хотелось в деревне похвастаться перед папа или St. -Jérôm’ ом. Но Латинский экзамен сразу уничтожил мои честолюбивые планы и злобу к бледному гимназисту. — Уже с первого экзамена все гимназисты вольные рассказывали нам с каким-то трепетом про латинского профессора Нецера, который, по словам всех, был какой-то изверг, говоривший только по-гречески и по-латыне и наслаждающийся в погибели молодых людей и особенно не любивший и угнетавший нашего брата — вольных. St. -Jérôme, который был моим учителем Латинского языка, ободрял меня, да и мне казалось, что, умея переводить Цицерона без лексикона, половину од Горация и зная отлично Цумпта, я был приготовлен не хуже других; но вышло не так. Когда нас вызвали опять вместе с Икониным, уже я предчувствовал что-то недоброе. Нецер был один на своем столике. Это был маленькой не старый человечек с длинными русыми волосами и не дурной наружности, но жолтый, видно, что злой. — Он дал Иконину книгу речей Цицерона и заставил переводить его. К великому удивлению моему, Иконин не только умел читать, но и перевел несколько строк, хотя и с помощью профессора. Чувствуя свое превосходство знаний перед таким слабым соперником, я не мог удержаться от самодовольной и несколько презрительной улыбки, особенно, когда дело дошло до анализа и старый по-прежнему дал столбняка.

— «А что вы лучше знаете, что вы улыбаетесь?» сказал мне Нецер с злобной улыбкой. (После я узнал, что он почему-то покровительствовал Иконину). «Так скажите вы».