— «Давай, я честное слово даю, что отдам».

— «Ежели бы были, я бы не отказал...»

— «Ах, Боже мой, что я буду делать, сказал я сам себе и побежал опять к извощику уговаривать его приехать за деньгами после завтра.

Извощик не согласился и даже заметил, что он знает меня и много таких.

— «Ах, чорт возьми, что я наделал. Нужно мне было ездить любезничать к монаху», проворчал я, совершенно позабыв, что час тому назад я боялся каждой грешной мысли и считал бы себя достойным великого несчастия с такими словами. Наконец, я достал кое как двугривенный у Василья, расплатился и пошел в Церковь приобщаться с чувством какой-то торопливости в мыслях, беззаботности и недоверия к <самому себе>, *** к своим добрым наклонностям>.

С тех пор, как наши уехали в деревню, оставшись один в нашем большом доме, я так взволнован был сознанием свободы и надеждами разного рода, что решительно не мог совладать с своими мыслями. Бывало утром занимаешься в классной и знаешь, что необходимо, потому что завтра экзамен, а не прочел еще целого вопроса, вдруг пахнет какими-то весенними духами в отворенное окно, как будто вспомнишь что то очень хорошее, и нет возможности продолжать заниматься. Или — тоже сидишь за книгой — услышишь по корридору женския шаги — опять невозможно усидеть на месте; хотя и знаешь, что в доме женщин, кроме Гаши, старой горничной бабушки, никого нет и быть не может; и всетаки думаешь: может быть это она, может теперь-то вот сейчас и начнется». Или, бывало, вечером в доме все становится так тихо, что хочется слушать тишину эту и ничего не делать. А уж при лунном свете я решительно не мог не выходить в полисадник или не ложиться на окно и по целым часам лежать, ничего не делая и не думая. Так что, ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мне, не St. -Jérôme подстрекал мое самолюбие и — главное — не Дмитрий, который давал мне практическия наста- вления, как готовиться, весна и свобода сделали бы то, что я не выдержал бы экзамена и забыл бы все, что знал прежде.

Шестнадцатого Апреля я первый раз вошел в университетскую экзаменную залу. На мне были чорные узенькия брюки со штрипками, лаковые сапоги, атласная жилетка и бывший Володин синий фрак с бронзовыми пуговицами. Признаюсь, наружность моя больше всего меня занимала: была одна кривая складка на панталонах около сапог и оторванная запонка на рубашке, которая меня ужасно мучила. Только верхния части ног до колен я находил красивыми и любовался ими.

Первое чувство мое было — входя в большую, светлую наполненную народом залу — разочарование в надежде обратить на себя общее внимание. Я почувствовал себя таким ничтожным червяком в сравнении с важными профессорами, сидевшими под портретом Г Государя и красивыми м молодыми л людьми , ожидавшими очередь экзамена.

Я даже с большим удовольствием заметил одного — должно быть, семинариста — с всклокоченными волосами, отвисшей губой, в панталонах без штрипок и без белья и с обгрызанными до заусенцов ногтями. Мне приятно было убедиться, что он уже наверное хуже меня, а несмотря на то, самоуверенно ступая стоптанными сапогами по паркету залу, гордо выступил вперед экзаменоваться при вызове «Амфитеатров!»

Тут было 3 рода экзаминующихся. Одни, такие же, как я, в полуфрачках с гувернёрами. Это были самые робкие, сидели молча и не раскрывая книг, на скамейках и с уважением, почти трепетом смотрели на профессоров, находившихся в противоположном углу залы. Потом 2-ой сорт были молодые люди большей частью в гимназических мундирах без гувернёров. Эти были постарше нас, но хуже одеты, за то чрезвычайно развязны. Они говорили между собой довольно громко, по имени и отчеству называли профессоров, тут же готовили вопросы, передавали друг другу тетрадки, шагали через скамейки и ели пирожки. И, наконец, 3-й сорт, которых было однако немного, были совсем старые. Один из них бледный, худой, сидел против меня и, облокотив голову на обе руки, все читал какие-то тетрадки, написанные чрезвычайно мелко, и не говорил ни с кем. Когда профессор назвал «Ардани»,131 Первоначально было: Арнольдани он вышел, спокойно подошел к столу, не взяв, стал отвечать. Он говорил тихо, так что мне не слышно было, что он говорил, но по одушевлению профессоров я видел, что отлично.

— «Ну сколько?» спросил его другой старый.

— «Не знаю», отвечал он, собрал свои тетрадки, акуратно завернул и вышел. Потом я узнал, что это он был фортепиянный мастер и чрезвычайно учен.

Остальные же старые были престранные, и все не выдержали экзамена. Один из них в оливковом фраке, в синем атласном галстуке, с рыжими волосами на горле, выходил вместе со мной.

— «Иконин и Иртеньев», провозгласил кто-то около столов. — «Кто Иртеньев?» заговорили все. — «Иконин где?»

— «À vous»,132 *** Вам, — сказал St. -Jérôme.