— Ах, мой друг, не говорите про то, что было, каким я был, теперь берите меня, каким я есть, я ваш, я вами думаю, я вами люблю. Теперь с вами молюсь и верю и буду молиться. Я чувствую, что мне нельзя жить теперь без вас и без молитвы. Я чувствую, как с каждым днем таит мое сердце, и все прекрасное становится близко ему. Мне опять 16 лет становится.

— И оставайтесь так всегда, увидите, как вам хорошо будет, — сказала я.

— Как мне уж теперь хорошо, мой ангел!

И он смотрел мне в глаза, и все глубже, глубже проникал его счастливый, довольный взгляд.

Дом наш был один из старых барских домов, в которых со дня их основания ничего не изменялось из старого порядка, а только в том же порядке прибавлялось новое вместе с изменявшимися поколениями и потребностями. Все отзывалось воспоминаниями о нем, о его детстве, о его матери, отце, деде. Кабинет его был кабинет его отца и деда, еще дедовская, кожанная мебель с гвоздиками стояла в нем и висели портреты его отца, деда и прадеда и охотничьи гравюры, привезенные дедом из Англии и отцом его обделанные в рамки. Шкапы с книгами в библиотеке рядом были наполнены — один философскими энциклопедическими книгами деда в кожанных переплетах с золотыми обрезами, другой непереплетенными и неразрезанными историческими книгами отца и третий его книгами. В гостиной постарому стояла симметрично дедовская мебель и висели два в золотых рамах зеркала, картина снятия с креста, всеми принимаемая за Тицьяна, и два портрета бабушек. Отцом его старая мебель была отполирована за ново и обита штофом, и картина снятия со креста и ковер во всю комнату, теперь уж старой, были прибавлены к украшению гостиной. Татьяна Семеновна, уже вдовой, украсила гостиную перегородкой с плющем и надела чехлы на мебель и протянула полосушки через ковер. Точно такие же прибавления и украшения заметны были и во всех других комнатах, особенно на половине и в комнате Татьяны Семеновны. Там было столько диванов, диванчиков, ширмов, ширмочек, шифоньерок, шкапчиков, столов, столиков, часиков, вещиц, все разных времен и цветов и фасонов, дедовских и нынешних, что все это на первое впечатление поражало своей пестротой и разнородностью и загроможденностью, но потом все это очень приятно соединялось в один общий характер домовитости и уютности, который особенно понятен был, когда среди всего этого в своем волтеровском кресле сидела сама Татьяна Семеновна. Посуда, кухня, экипажи, старая прислуга, стол — все было в том же изобильном старинном и фамильном характере. Всего было много, все было не ново, но прочно, опрятно и по старинному красиво. От всего, начиная от тяжелых медных подсвечников, изображающих толстого амура, дувшего вверх, от тяжелого трюмо с резными полками, до киеских киевских соусников и старых лакеев Татьяны Семеновны и особенного никольского манера делать кашку, — от всего пахло хорошими старыми семейными воспоминаниями. Все эти воспоминания тотчас же сроднились со мною. Мне казалось, что я сама помнила, как умирал его отец так [3 неразобр.] на большом кожаном диване, как сам Сережа, бывший ребенком самым прекрасным, живым и милым, в мире [?], разбился головой об угол, сбегая с лестницы, как из детской в первый раз перевели вниз к гувернеру этого самого кроткого ребенка в мире, и как он спрыгнул в окно из залы, и его посадили в этот самый чулан под лестницей, и как он, лучший сын в мире, в растопель в первый раз приехал большим после университета. Вся эта старина, от рассказов его матери, няни и его самого, ожила в моих глазах и слилась с воспоминаниями о нем в то время, когда я не знала его.

Все время мое от позднего утра и до поздней ночи принадлежало не мне и было занято, даже ежели бы я и не выезжала. Мне это было уже не весело и не скучно, а казалось, что так, а не иначе должно быть. Так было и в то время, когда я надеялась быть матерью. Внимательность и уважение ко мне мужа как будто еще увеличились в это время, но часто мне больно и неловко было замечать, что как будто не одна я, были причины этой внимательности.

Часто, сама размышляя о новом предстоящем мне чувстве, я становилась недовольна вечной рассеянностью и пустыми заботами, поглощавшими меня, и мне казалось, что вот стоит мне сделаться матерью, и я само собой брошу все старые привычки и вкусы и начну новую жизнь. Я ждала и перерожденья, и счастия от материнской любви. Мне казалось, что новое чувство без всякого подготовленья с моей стороны, против моей воли, схватит меня и увлечет за собой в другой счастливый мир. Но Бог знает отчего это случилось? от того ли, что я хуже других женщин, от того ли, что я находилась в дурных условиях, или это общая участь всех нас, женщин, только первое и сильнейшее чувство, которое мне доставил мой ребенок, было горькое оскорбительное чувство разочарования, смешанное с гордостью, сожалением и сознанием необходимости некоторой притворно-официяльной нежности. Сгорая от нетерпения узнать это сильнейшее новое чувство, обещавшее мне столько радостей, я в первый раз ожидала своего ребенка. Ребенка принесли, я увидала маленькое, красное, кричащее созданьице, упиравшееся мне в лицо пухлыми ручонками. Сердце упало во мне. Я взяла его на руки и стала целовать, но то, что я чувствовала, было так мало в сравнении с тем, что я хотела чувствовать, что мне показалось, что я ничего не чувствую. Я хотела отдать ребенка, но тут были няня, кормилица с нежно улыбающимися лицами, вызывающими мою нежность, тут были его глаза, как-то вопросительно глядевшие то на меня, то на Кокошу, и мне стало ужасно больно и страшно.

— Вот они все ждут от меня чего-то, — думала я, — ждут эти добродушные женщины, ждет и он, а во мне нет ничего, — как мне казалось. Но я еще раз прижала к себе ребенка, и слезы выступили мне на глаза. — Неужели я хуже всех других женщин? — спрашивала я себя. И страшное сомнение в самой себе проникло мне в душу. Но этот страх, эти сомненья продолжались недолго. С помощью вечного рассеянья, частью притворяясь, частью признаваясь себе и другим в своей холодности к ребенку и полагая, что это так и должно быть, я примирилась с своим положеньем и стала вести старую жизнь.

1 2 3 4 5 6 7

Мы собираем cookies для улучшения работы сайта.