СЕМЕЙНОЕ СЧАСТИЕ.

* № 1 (I ред.).

Раз я встала раньше обыкновенного, мартовское солнышко светило ярко сквозь белые занавески моей комнатки, и мне стало отчего-то повеселее. Мне даже стыдно стало своей апатии, я помолилась Богу, как давно не молилась, оделась в любимое свое счастливое серенькое платье, посмотрелась в зеркало и пошла вниз совсем другим человеком, чем накануне. Внизу в гостиной за самоваром мне показалось еще светлее и радостнее. Я растормошила Машу, защекотала Соню, задала ей урок, собрала свои давно нетроганные бумаги, записала свой дневник, проиграла все этюды, разыграла новую сонату и потащила всех гулять до большой дороги. На дворе так и пахло весной, и весну же мы принесли домой на своих платьях и лицах.

— Слышала: Сережа приехал! — прокричала мне Маша: — присылал спросить о нас и хотел приехать обедать.

— Так и есть, — подумала я, — нынче веселый день.

Мне нужно было нынче новое лицо, а Сережа был и новое лицо, и человек, которого я привыкла любить и уважать, как отца или дядю. Сережа был именно тот опекун, которого мы ждали. Он был близкой сосед наш и друг покойного отца, хотя и гораздо моложе его. Как встарину папа звал его Сережей, так он и остался для нас Сережей, когда мы говорили про него. Все в доме от няни до Сони обожали его. Соня родилась при нем и была его крестницей; меня же он застал 8-летней девочкой, целовал, дразнил и называл ты, Лизанька и фиялочка. Он находил, что я похожа лицом на фиалку. Только 3 года тому назад он, заехав к нам уж после отца, поцеловал у меня руку и стал говорить вы.

* № 2 (I ред.)

Я до тех пор смотрела по дороге, пока не только скрылась его фигура, но и затих топот его лошади, потом побежала на верх и опять стала смотреть в окно и в росистом тумане видела все, что хотела видеть. Мы не спали с Машей до трех часов утра и все говорили о нем. Она тоже страстно любила его и говорила, что нет подобного ему человека на свете. Отлично жить на свете! Да, тогда отлично было жить на свете.... Он приехал на другой день, на третий день, и когда он день не приезжал, то я чувствовала, что жизнь моя как будто останавливалась, и я находила, что он дурно поступает со мною. Наши отношенья продолжали быть те же, почти родственные; он распрашивал меня, я как будто исповедывалась ему, почему-то чувствуя необходимость во всем с трудом искренно признаваться ему. Большая часть моих вкусов и привычек не нравились ему. Я любила соседей, наряды, свет, которого не видала, любила изящество, внешность, аристократизм, он презирал все это. Он видел в них зачатки барышни. — И стоило ему показать движеньем брови, взглядом, что ему не нравится то, что я говорю, сделать свою особенную, жалкую, чуть-чуть презрительную мину, как мне казалось, что я уже не люблю того, что я любила. Когда он говорил, говорил, как он умел говорить, — увлекательно, просто и горячо, мне казалось, что я знала прежде все то, что он скажет. Только после передумывая я замечала на себе, какую перемену во всей моей жизни производили его слова. Я удивлялась, отчего вдруг в эти три месяца я перестала любить, что любила, начинала любить новое и на Машу, на наших людей, на Соню и на все стала смотреть другими глазами. — Прежде книги, которые я читала, были для меня так, препровождением времени, средством убивать скуку, с ним же, когда мы читали вместе, или он говорил, чтоб я прочла то-то и то-то, я стала понимать, что это одно из лучших наслаждений. Прежде Соня, уроки ей было для меня тяжелой обязанностью, он посидел раз со мной за уроком, и уроки сделались для меня радостью. Учить хорошо, основательно музыкальные пьесы было прежде для меня решительно невозможно; но когда я знала, что он будет слышать их и радоваться и похвалит, может быть, что с ним редко случалось, я играла по 40 раз сряду один пассаж, и Маша выходила из себя, а мне все не скучно было. Я сама удивлялась, как совсем иначе, лучше я стала фразировать другою становилась теперь та музыка, которую я играла прежде. Маша стала для меня другим человеком. Я только теперь стала понимать, какое прекрасное, любящее и преданное это было созданье, и как оно могло бы быть совсем не тем, чем оно было для нас. Он же научил меня смотреть на наших людей, на девушек, на мужиков, на дворовых, как на людей, хороших или дурных, счастливых или несчастных самих для себя, не по одному тому, как они нужны или полезны для нас. Смешно сказать, а прежде эти люди, и хорошие люди, среди которых я жила, были больше чужие для меня, чем люди, которых я никогда не видела. Да и не одно это; он открыл для меня целую жизнь счастья, не изменив моей жизни и ничего не прибавив кроме себя к каждому впечатлению. И все это он открывал мне, нетолько не поучая меня, но, я замечала, постоянно сдерживая себя и, казалось, невольно. Все то же года было вокруг меня, и я ничего не замечала, а только стоило ему придти, что чтобы все это вокруг меня заговорило и наперерыв запросилось в душу, наполняя ее счастием.

54 Абзац редактора. остается еще целый мир, чужой для меня, в который он не считает нужным впускать меня. Никогда почти я не могла заметить в нем смущенья или волненья при встречах и разговорах со мной, которые бывали иногда так искренни и странны. Главное-ж — он никогда не говорил со мной про себя. Он был предводитель нашего уезда и Я знала по деревенским слухам, что кроме своего хозяйства и нашего опекунства он занят какими-то дворянскими делами, за которые ему делают неприятности. Но всякой раз, как я наводила разговор на эти занятия, он морщился своим особенным манером, как будто говорил: «полноте, пожалуйста, болтать вздор и притворяться, что вам может быть это интересно», и переводил разговор на другой предмет.

55 Абзац редактора. Потом, что тоже сначало обманывало меня, он как будто не любил или презирал мою красоту. — Он никогда не намекал на нее и морщился, когда при нем называли меня хорошенькой. Напротив, все недостатки мои он ясно видел и любил ими как будто дразнить меня. Родинку на щеке он называл мушищей и уверял, что усы мне скоро придется брить с мылом. Красивые туалеты или куафюры новые, которые мне шли, казалось, возбуждали в нем отвращенье. Один раз в свои имянины я ждала его и надела новое ярко-голубое платье, очень открытое на груди, и красные ленты и переменила прическу, зачесала волосы к верху, что очень шло ко мне, как говорили Маша и девушки. Когда он вошел и удивленно посмотрел на меня, я оробела, покраснела и умоляющим взглядом спрашивала его мненья о себе в новом наряде. Должно быть, в моих глазах он прочел другое. Он сделал свою недовольную мину и холодно посмотрел на меня. Когда теперь я вспоминаю это, мне ясно, почему ему неприятно было. Деревенская безвкусная, бестактная барышня, которая начинает нравиться, воображает себя красавицей и победительницей и для 2 х соседок и старого друга дома нескладно убралась всеми своими нарядами и выставила свои прелести. Весь этот день он жестоко мучал меня за мое голубое [платье] и новую прическу. Он был официально холоден со мной, насмешлив и ни на один волосок не был со мной иначе, чем с другими. В целый день я не могла вызвать от него ни одного дружеского, интимного слова или взгляда. Вечером, когда все уехали, я сказала Маше, что платье мне жмет, и ушла на верх. Я сбросила противное платье, надела лиловую кофточку, которую он называл семейно-покровской кофточкой, и, уничтожив с трудом сделанную утром прическу, зачесала волоса гладко зa уши и сошла вниз.

— A! Лизавета Александровна! здраствуйте, — сказал он, увидав меня, и все лицо его от бороды до лба просияло той милой, дружески-спокойной улыбкой. — Наконец-то удалось увидать вас. Так-то лучше.

— Развѣ вы не любите ея новую прическу? — спросила Маша. — А я нахожу, что къ ней очень идетъ.

— А я ненавижу всякое фр, фр, фр! — сказал он. — Зачем? Эти барышни, что были здесь, теперь возненавидели ее за это сизое платье я и поговорить не смел целый день, и самой ей неловко было, да и не красиво. То ли дело — так опять запахло фиялкой и Александр Иванычем и всем хорошим. —

Я только улыбалась и молчала. Маша видѣла, что я нравлюсь ему, и рѣшительно не понимала, что это значило. Какъ не любить, чтобы женщина, которую любишь, выказывалась въ самомъ выгодномъ свѣтѣ? А я уже понимала, чего ему надо. Ему нужно было вѣрить, что во мнѣ нѣтъ кокетства, чтобы сильнѣе любить меня, и когда я поняла это, во мнѣ и тѣни не осталось кокетства нарядовъ, причесокъ, движеній. Правда, явилось тогда во мнѣ бѣлыми нитками шитое кокетство — простота, тогда, когда еще не могло быть простоты. И онъ вѣрилъ, что во мнѣ не было кокетства, а были простота и воспріимчивость, которыхъ ему хотѣлось во мнѣ. Какъ часто въ это время я видѣла, какъ онъ приходилъ въ восторгъ отъ своихъ собственныхъ мыслей, которыя я ему высказывала по своему, какъ онъ наивно радовался на самаго себя, видя, воображая, что радуется на меня. Однако Женщина не можетъ перестать быть кокеткой, когда ее любятъ, не можетъ не желать поддерживать обмана, состоящаго въ томъ убѣжденіи, что она лучшая женщина въ мірѣ, и я невольно обманывала его. Но и въ этомъ какъ онъ высоко поднялъ меня отъ того, что я была прежде. Какъ легче мнѣ было и достойнѣе — я чувствовала — выказывать лучшія стороны своей души, чѣмъ тѣла. Мои волосы, руки, мои привычки, какія бы онѣ не были, хорошія или дурныя, мнѣ казалось, что онъ всѣ зналъ и сразу оцѣнилъ своимъ проницательнымъ взглядомъ, такъ что я ничего кромѣ желанія обмана, ломанья не могла прибавить къ своей красотѣ, душу же мою онъ не зналъ, потому что онъ любилъ ее, потому что въ то самое время она росла и развивалась, и тутъ-то я могла и обманывала его. Притомъ какъ мнѣ легко стало, когда я ясно поняла это. Эти смущенье, стѣсненность движеній совсѣмъ изчезли во мнѣ, какъ и въ немъ. Я чувствовала, что спереди ли, съ боку, сидя или ходя онъ видѣлъ меня, съ волосами кверху или книзу, — онъ зналъ всю меня (и мнѣ чуялось, любилъ меня какой я была) я не могла ни на одинъ волосъ крѣпче привязать его. Но за то Я даже не знаю, была ли бы рада, ежели бы онъ вдругъ сказалъ мнѣ, что у меня глаза стали лучше. Зато какъ отрадно и свѣтло на душѣ становилось мнѣ, когда пристально вглядываясь в меня и как будто вытягивая глазами из меня ту мысль, которую ему хотелось, он вдруг, выслушав меня, говаривал тронутым голосом, которому он старался дать шутливый тон: — Да, да, в вас есть. Вы отличная девушка, это я должен вам сказать. Вы интересная девушка, не interessante, а интересная, [так] что мне хотелось бы узнать конец отличной вещи, которую я в вас читаю.