Мими для меня теперь постороннее лицо: ни в каком случае она не имеет право вмешиваться в дела наши, я ее нисколько не боюсь и даже иногда подтруниваю над нею, и мне кажется всякий раз, когда на её лице показываются красные пятна, что она сердится за то, что потеряла всякую власть над нами, — мысль, необыкновенно льстящая моему самолюбию. Вражда между нею и Карлом Иванычем продолжается; но реже выказывается, так как они редко сходятся и оба без памяти боятся бабушки. Карл Иванычь чрезвычайно изменился: вопервых, по недавно подслушанному мною разговору бабушки с папа, я узнал, что он не гувернёр, a «menin», дядька, который только может водить нас гулять, и что нам необходимо настоящий гувернёр-француз и вовторых, Карл Иваныч уже больше не учил нас; следовательно, в Москве у него не бывало в руках ни линейки, ни книги диялогов, ни мелу, которым он отмечал проступки — одним словом, не было тех грозных атрибутов власти, которые в деревне внушали нам к нему такой страх; оставалась одна палка для гулянья, подтверждающая слова бабушки, что он только способен водить гулять нас; в 3 -их приятель его Schönheit сшил ему новый фрак без буфочек на плечах и медных пуговиц, и в этом наряде он много важности потерял в моих глазах. Но, что хуже всего, почтенная, многоуважаемая красная шапочка была заменена рыжим париком, который нисколько, как я ни прищуривался, не походил на естественные волоса. Одним словом, Карл Иваныч, дядька, сошел в моем мнении на много ступеней ниже: он уж казался мне чем-то средним между Николаем и тем Карлом Иванычем, который был в деревне. — В Любочке мало произошло перемен; тем более что, так как со времени нашего переезда в Москву девочки как-то отдалились от нас; не было ни общих уроков, ни общих игор. Я мало обращал на нее внимание; да и гордость быть мальчиком, а не девочкой, делала то, что я даже с некоторым презрением и гордым сознанием своего достоинства смотрел на нее. Но Катеньку узнать не было никакой возможности, такая она стала гордая не гордая, скучная не скучная, а странная. Она еще похорошела, личико, шейка и ручки её были такие нежные, розовенькия, но теперь мне и в мысль не приходило поцеловать ее, как я это делал 2 года тому назад. Я был слишком далек от неё. К ним, т. е. к девочкам, приезжали какие-то чужия девочки, и они с ними играли в какие-то куклы и другие смешные игры, но никогда не присоединялись к нам. И часто я с завистью и грустью слушал внизу, как звонко и радостно раздавались наверху их голоса и смех, особенно серебрянный голосок Катеньки.

Как я уже говорил, шесть недель траура не оставили во мне почти никаких воспоминаний. Хорошее расположение духа, которым я наслаждался дорогой, разбилось в дребезги о печаль бабушки, выражавшуюся78 В подлиннике: выражаювшуюся так резко и отчаянно, и о постоянное принуждение, которое наводил на меня вид обшитых белой тесемкой рукавчиков. — Теперь я должен выступить из хронологического порядка повествования, для того, чтобы ближе познакомить моих читателей с положением нашим. Ничто так не поразило меня в мой приезд в Москву, как странная внешняя перемена, происшедшая в Карле Иваныче. —

Почтенная, мною любимая, уважаемая и имеющая в моих глазах особенный характер достоинства лысина, зачесываемая сзади длинными прядями седых волос и изредка покрывающаяся красною шапочкой, заменилась какой-то странной рыжей, масляной оболочкой, называемой парик, как я узнал впоследствии. Я говорю странной оболочкой, потому что действительно не нахожу другого названия для этой штуки. Только впоследствии я узнал, что штука эта имела назначение заменять волоса и походить на них; тогда же, кладя руку на сердце, я никогда бы не подумал этого.

Синий фрак с медными пуговицами на плечах, облачение в который означало всегда что-то необыкновенное и располагало меня к праздничному расположению духа, употреблялся ежедневно, а новый, черный фрак с узкими, узкими фалдочками, произведение друга Schönheit, заменял его в торжественных случаях, казинетовые штаны, на которых я знал каждую заплаточку и пятнушко, переданы Николаю. Одним словом, Карл Иваныч уж не тот и много прелести и достоинств потерял в моих глазах. —

Несколько дней после приезда он повел нас гулять.

«Nun, liebe Kinder»,79 *** Теперь, милые дети, начал он своим торжественным тоном: «теперь уже вы большия дети, вам можно понимать», посадив нас около себя на скамейке в уединенном месте в Нескучном саду. Несмотря на парик, он в эту минуту был тем же старым, добрым Карлом Иванычем. «Потеря, которую вы сделали, невозвратима; но что же делать? я чувствую ее так же, как и вы», сказал он с таким трогательным выражением, что нельзя было сомневаться в искренности его слов. «Теперь Dие Gräfin, ваша бабушка (он никогда *** не забывал прибавлять die Gräfin, говоря о ней) заступила её место и будет для вас второй маменька. Любите его, любите его, дети!» Он помолчал немного. — «Die Gräfin, ваша бабушка, осталась одна; — вы дети. Она любит вас, как вашу мать, и просила Петра Александровича, ваша папенька, оставить вас у неё». —

— «А папа где будет жить, Карл Иваныч? спросил Володя.

— «Он скоро приедет, будет жить во флигеле и на учителей будет платить за вас: так хотела сама die Gräfin, ваша бабушка. <Теперь, дети, я вам скажу о своей участьи — вы можете понимайть. Одна покойный ваша маменька Иртеньева, Наталь Николаевна, сказал он, поднимая руки к небу, — одна ваша маменька понимала меня и любила старика глухого Карла Иваныча. Я поступил к вам, Володя был еще у кормилицы, а Николенька не родился. Когда у Волод была горячка, я не смыкал глаз 2 недели......» Вдруг Карл Иваныч остановился и прекратил свою речь на месте, хотя несколько раз слышанном мною, следовательно, не новом но не менее того возбуждавшем всегда во мне удивление к его добродетелям. Теперь мне особенно приятно было слышать песнь, хотя уже давно известную, но всегда трогательную, так как она обращалась в первый раз прямо к нам, как к лицам, заслуживающим его доверия <— обстоятельство, доставлявшее тогда великое удовольствие моему самолюбию>. Друг портной Schönheit, некоторые люди, Володина горячка, неблагодарность — все в давно известном мне методическом порядке вышло на сцену.

«Но многоуважаемая dие Gräfin, ваша бабушка, не любит меня, я, я должен буду с вами расстаться».

Бабушка хочет заменить нам мать. Горизонт моей будущности начинал проясняться. Но я горько ошибался, воображая, что бабушка после первого припадка горести будет тою же приятной старушкой, какою я знал ее. Горесть странно подействовала на её характер. —

— «Вы хотите уехать от нас?» спросил. я, поворачиваясь к нему, но не взял его за руку, как я это деловал встарину. Какой-то ложный стыд остановил меня. — «Я не хочу, продолжал Карл Иваныч, но я должен. Бог милостив, я составлю сам свое счастье, и вы будьте счастливы, дети, и помните вашего старого друга Карла Иваныча, который никогда вас не будет забыть». — С этими словами он торжественно встал, обдернул фалды своего фрака и пошел дальше. Мы молча последовали за ним, не смея нарушать его молчания, и меня долго впоследствии занимал вопрос, каким образом он надеется сам составить свое счастье.> Бабушка много, очень много изменилась. В несколько месяцев после кончины матушки она состарелась физически и морально больше, чем за 20 лет. Моль уже ест сукно и басон в высокой, высокой карете, в которой она выезжала прежде с двумя огромными лакеями, и едва едва у неё достает сил с помощью горничной перейти через комнату. Лицо стало какого-то прозрачно желтого цвета и носит на себе почти всегда отпечаток досады и неудовольствия, все покрылось морщинами; на белых, нежных руках образовались складки, даже на концах пальцев, как будто они только-что вымыты горячей водой. Любовь ее, однако, не трогала меня и внушала мне больше сожаления. Я инстинктивно понимал, что она в нас любила не нас, a воспоминания. Гости почти никто не принимаются, но она любит видеть нас подле себя, в особенности Любочку, которую, по моим замечаниям, она не любила прежде. К папа она как-то особенно серьезно вежлива и внимательна; но ко всем остальным лицам, живущим у нас в доме, она, как кажется, питает особенную ненависть, в особенности к Мими, которой однако она удвоила жалованье и сказала, что «вы, моя милая, надеюсь, останетесь у меня. Коли покойница находила, что вы хороши, так и для меня вы будете хороши», и Мими осталась. Карла Иваныча она называет, говоря про него, дядькой: «позовите обедать дядьку», и я должен признаться, что Карл Иваныч дядька потерял от этого немного важности в моих глазах. С горничной своей она не перестает ссориться, беспрестанно называет ее «вы, моя милая», угрожает ей выгнать ее, сердится до слез, но никогда не приводить в исполнение своей угрозы, несмотря на то, что горничная Гаша, самая ворчливая и грубая горничная в свете, часто говорить, хлопая дверью: «что ж прогоните, не заплачу» и т. п. Когда бабушка несколько успокоилась, и нас стали пускать к ней, я ее всегда видал в одном и том же черном шелковом капоте, свежем чепчике и белом, как снег, платочке, которым она повязывала свою шею.

Она сидит в своих больших волтеровских креслах, раскладывает пасьянс или слушает старый роман M-me Радклиф, который, по её желанию, читает ей Мими или П. В. По лицу её видно, что истории с привиденьями и ужасами очень мало интересуют её, и мысли её далеко в прошедшем. Я не могу верить, чтобы она действительно любила сочинения M-me Радклиф, хотя и уверяла, что не существует более приятной книги. Мне кажется только, что равномерный звук читающего голоса распологал ее к мечтанию. Почти все напоминало ей матушку, так что часто я замечал, как Мими и Гаша делали нам жесты, когда мы только-что начинали говорить о вещах, которые будто бы могли напомнить о матушке. Никогда не забуду я её горести при свидании с папа; тем более, что я тогда никак не понимал, каким образом вид папа мог так опечалить ее. Когда приходили ей такие воспоминания, она обыкновенно брала в руки черепаховую табакерку с портретом maman и до тех пор пристально смотрела на нее, пока тяжелые старческия слезы не застилали ей глаза. Тогда она брала один из батистовых платков, обыкновенно лежавших около неё, прикладывала их *** к лицу, подзывала кого нибудь из нас, клала ему руку на плечо, и слышались тяжелые рыдания. Но не знаю, почему любовь бабушки не трогала меня и не внушала взаимности. Понимал ли я инстинктивно, что она любила нас не за самих себя, а как воспоминание, или действительно справедливо то, что для каждой любви необходима привлекательная внешность, я не мог ее любить, как матушку, скажу больше, вспоминая слова Карла Иваныча, что она хочет заменить нам мать, я понимал, что дать ей в моем сердце место любви, занимаемое воспоминанием о матери, было бы хуже, чем кощунство.

то страсть к девичьей, в которой он проводил все свободное время, разумеется, тогда, когда никто не мог поймать его там. Я всегда следил за его страстями, и сам невольно увлекался ими; но предаваться им было уже для меня невозможно, так как место было занято им; и я молча завидовал. Особенно последняя страсть Володи занимала меня, и я внимательно и далеко не беспристрастно следил за ней. По целым часам проводил я в чулане под лестницею, без всякой мысли, с напряженным вниманием прислушиваясь к малейшим движениям, происходившим наверху, и наблюдая сцены, происходившия в корридоре. Ссоры, происходившия между нами, производили во мне тоже чувство зависти к счастливому, благородно-откровенному характеру Володи, которому я удивлялся, но не мог подражать.

Я был дурен, знал это, и мысль, что я не могу никому нравиться мучала меня. А ничто — я твердо убежден — не имеет такого разительного влияния на направление человека, как наружность его. И не столько самая наружность, сколько убеждение в привлекательности, или непривлекательности её. —