* № 3 (I ред.).

Генерал, Полковник и Полковница были люди такого высокого света, что они имели полное право смотреть на всех здешних офицеров, как на что-то составляющее середину между людьми и машинами, и их высокое положение в свете заметно уже было по одному их взгляду,85 Над строкой надписано: по их, хотя военным, но совершенно английским одеждам про который Г-да Офицеры говорили: «О! как он посмотрит!» Но Кап Капитан говорил, что у Ген Генерала был не только не величественный, а какой-то глупый и пьяный взгляд, и что Русскому Генералу и Полк Полковнику прилично быть похожим на Р Русских солдат, а не на Английских охотников.

* № 4 (I ред.).

Гикание Горцев есть звук, который нужно слышать, но нельзя передать. Он громок, силен и пронзителен, как крик отчаяния; но не есть выражение страха. Напротив, в этом звуке выражается такая отчаянная удаль и такой зверский порыв злобы, что невольно содрагаешься. — Звук пуль, который я в первый раз слышал, напротив доставил мне удовольствие — Их жужжание и визг так легко и приятно действуют на слух, что воображение отказывается соединять с этим звуком мысль ужасного; и я понимаю, не принимаю за хвастовство слова тех, которые говорят, что свист пуль нравится и воодушевляет. — Человек испытывает удовольствие или неудовольствие не вследствии рассуждения, но вследствии инстинкта, до тех пор пока опыт не подтвердит рассуждения так сильно, что рассуждение сделается инстинктом. — Поэтому-то я испугался не выстрела, но гиканья; поэтому тоже впоследствии, когда я в первый раз был в деле, я с истинным наслаждением слушал, как пули летали мимо меня; но испугался ужасно, когда услыхал первый выстрел из нашего орудия. По той же причине неприятное шипение ядра сильнее действует на дух, чем жужжание пуль; и люди, которые имеют дурную привычку кивать головой от пули, кивают больше всего в ту минуту, когда она сухим коротким звуком прекращает приятный, — ударяясь во что нибудь.

* № 5 (I ред.).

В ауле не видно ни души; только кое-где, около заборов убегают испуганные петухи и куры, ишаки (ослы), собаки. На луже под горой спокойно плавают утки, не принимая никакого участия в общем бедствии. Не даром виднелись ночью огни и выскакывал оборванный Джемми, махал палкой с зажженой соломой и кричал во все горло. — Чеченцы еще ночью выбрались из аула, увели своих жен и детей и вытаскали все свое добро — ковры, перины, кумганы, скотину, оружие — под кручь, к которой не подойдут Русские, потому что из под подрыва много выставится заряженных винтовок. —

Опять не удалось нам с храбрым полковником показать своей удали: не кого ни бить, ни рубить. Только из за заборов изредка летают пули; но и это не его дело; к заборам послана пехотная цепь. — Я пришел в себя от воинственного восторга только тогда, когда мы остановились. В то время как мы неслись, я ничего бы не побоялся и, кажется, был способен из своей руки убить человека; но теперь я испытывал, стоя на месте без всякого дела, совсем другое чувство. Пули, которые летали беспрестанно мимо меня и изредка попадали в лошадей и солдат, производили на меня самое неприятное впечатление. Меня успокоивала только та мысль, что, верно, Чеченцы не целят в меня. — Я сравнивал себя — в штатском платьи между солдатами — с редкой птицей, которая вылетает из под ног охотника, когда он ищет дичи. Только любитель редкостей может пожелать убить эту птицу; но, может быть, и между Чеченцами найдется любитель редкостей, оригинал, который вместо того, чтобы с пользой пустить свой заряд в солдата, захочет подстрелить — для штуки — имянно меня. —

Генерал въехал в аул; цепи тотчас же усилили, отодвинули, и пули перестали летать. —

«Ну что-ж, полковник», сказал он, пускай их жгут и грабют; я вижу, что им ужасно хочется», сказал он, улыбаясь. —

Голос и выражение его были точно такие же, с которыми он у себя на бале приказал бы накрывать на стол; только слова другие. — Вы не поверите, как эфектен этот контраст небрежности и простоты с воинственной обстановкой. —

Драгуны, козаки и пехота рассыпались по аулу. — Там рушится крыша, выламывают дверь, тут загарается забор, сакля, стог сена, и дым расстилает по свежему утреннему воздуху; вот козак тащит куль муки, кукурузы, солдат — ковер и двух куриц, другой — таз и кумган с молоком, третий навьючил ишака всяким добром; вот ведут почти голого испуганного дряхлого старика Чеченца, который не успел убежать. — Аул стоял на косогоре, выше него, саженях в 10, начинался густый лес, а за лесом обрыв, про который я говорил. Я выехал на гору, откуда весь аул и кипевшее в нем и шумевшее войско и начинавшийся пожар видны были, как на ладонке. Капитан подъехал ко мне, мы спокойно разговаривали и шутили, посматривая на разрушение трудов стольких людей. Вдруг нас поразил крик, похожий на гикание, но более поразительный и звонкий; мы оглянулись. Саженях в 30 от нас бежала из аула к обрыву женщина с мешком и ребенком на руках. Лицо её и голова были закрыты белым платком, но по складкам синей рубашки было заметно, что она еще молода. Она бежала с неестественной быстротой и, подняв руку над головой, кричала. Вслед за ней еще быстрее бежало несколько пехотных солдат. Один молодой Карабинер86 Написано над зачеркнутым: парень в одной рубашке с ружьем в руке обогнал всех и почти догонял ее. — Его, должно быть, соблазнял мешок с деньгами, который она несла. —

«Ах, канальи, ведь они ее убьют», сказал канитан, ударил плетью по лошади и поскакал к солдату. «Не трогай ее!» закричал он. Но в то же самое время прыткий солдат добежал до женщины, схватился за мешок, но она не выпустила его из рук. Солдат схватил ружье обеими руками и из всех сил ударил женщину в спину. Она упала, на рубашке показалась кровь, и ребенок закричал. — Капитан бросил на землю папаху, молча схватил солдата за волосы и начал бить его так, что я думал, — он убьет его; потом подошел к женщине, повернул ее и когда увидал заплаканное лицо гологолового ребенка и прелестное бледное лицо 18-ти летней женщины, изо рта которого текла кровь, бросился бежать к своей лошади, сел верхом и поскакал прочь. Я видел, что на глазах его были слезы. —

87 Абзац редактора. Карабинер, зачем ты это сделал? Я видел, как ты глупо улыбался, когда капитан бил тебя по щекам. Ты недоумевал, хорошо ли ты сделал или нет; ты думал, что капитан бьет тебя так по нраву, ты надеялся на подтверждение твоих товарищей. — Я знаю тебя. — Когда ты вернешься в Штаб и усядешься в швальню, скрестив ноги, ты самодовольно улыбнешься, слушая рассказ товарищей о своей удали, и прибавишь, может быть, насмешку над капитаном, который бил тебя. Но вспомни о солдатке Анисье, которая держит постоялый двор в Т. губернии, о мальчишке — солдатском сыне — Алешке, которого ты оставил на руках Анисьи и прощаясь с которым ты засмеялся, махнув рукою, для того только, чтобы не расплакаться. Что бы ты сказал, ежели бы буяны-фабричные, усевшись за прилавком, с пьяна стали бы бранить твою хозяйку и потом бы ударили ее и медной кружкой пустили бы в голову Алешки? — Как бы это понравилось тебе? — Может быть, тебе в голову не может войдти такое сравнение; ты говоришь: «бусурмане». — Пускай бусурмане; но поверь мне, придет время, когда ты будешь дряхлый, убогий, отставный солдат, и конец твой уж будет близко. Анисья побежит за батюшкой. Батюшка придет, а тебе уж под горло подступит, спросит, грешен ли против 6-й заповеди? «Грешен, батюшка», скажешь ты с глубоким вздохом, в душе твоей вдруг проснется воспоминание о бусурманке, и в воображении ясно нарисуется ужасная картинка: потухшие глаза, тонкая струйка алой крови и глубокая рана в спине под синей рубахой, мутные глаза с невыразимым отчаянием вперятся в твои, гололобый детеныш с ужасом будет указывать на тебя, и голос совести неслышно, но внятно скажет тебе страшное слово. — Что-то больно, больно ущемит тебя в сердце, последния и первые слезы потекут по твоему кирпичному израненному лицу. Но уж поздно: не помогут и слезы раскаяния, холод смерти обнимет тебя. — Мне жалко тебя, карабинер.

Когда уже все было разрушено и уничтожено в ауле, Генерал приказал приготовиться к отступлению и поехал вперед. Опять тот же порядок — цепи по сторонам, Генерал с улыбкой и свитой в середине. Но неприятель усилился и действовал смелее. Пули летали с обеих сторон. Однако Генерал держал себя так, как должен держать начальник, подающий пример мужества и храбрости. Он ехал с п полковником и небрежно разговаривал с ним. Полковник был ни дать ни взять англичанин: кровный гнедой, скаковый жеребец, англ английское седло с необыкновенными стременами, ноги вперед, припригивая, ботфорты, белые панталоны, белый жилет, который виден из под расстегнутого военного сертука, и куча брелоков, манжеты, воротнички, огромные рыжия бакенбарды; и во всем этом чистота необыкновенная. Словом — британец совершенный, особенно, ежели снять с него военный сюртук и попаху. —

«Вы пойдете в авангарде, п полковник », сказал ему Генерал, наклоняясь и с любезной улыбкой. —