Результат 1 из 1:
1852 - 1853 г. том 1

Решено было в Калиновой, и мы поехали. — Турок открывал шествие, за ним пестрым кружком бежали сомкнутые гончия. Жалко было смотреть, какая участь постигала ту неосторожную, которой вздумывалось отстать: ей надо было за шею перетянуть свою подругу и, сверх того, один из выжлятников, исполняя свою обязанность, не пропускал этого случая, чтобы ударить ее арапником, крикнув «в кучку».

Разровнялись. По сторонам ехали борзятники на славных низовых горбоносых, с хорошим ходом лошадях, — все красивые люди, со всеми охотничьими доспехами. Редко можно [39] видеть красивее групу, составленную из человека и животных, как охотника на лошади, за которой рыщут борзые собаки, особенно, когда он им бросает прикормку. Очень красиво!

Подъехав к Калиновому, мы нашли линейку уже там и, сверх всякого ожидания, еще тележку в одну лошадь, на середине которой сидел буфетчик и держал что-то в салфетке между ног; с одной стороны торчал самовар, и еще были кое какие привлекательные узелки. Нельзя было ошибиться — это был сюрприз: чай на чистом воздухе, мороженое и фрукты. Радость наша была неописанная. — Чай в чайной не доставлял никакого удовольствия; из буфета — очень малое; на балконе было очень приятно, но на воздухе, там, где никогда не пьют чай, где-нибудь под березой, это было верх наслаждения. — Турок слез с лошади и, выслушав подробное наставление с величайшим вниманием, как ровняться и куда выходить, наставление, которое, впрочем, ему было совсем не нужно — он всегда делал по-своему — разомкнул собак, сел опять на лошадь и, потихоньку посвистывая, скрылся за молодыми березками. — Разомкнутые гончие прежде всего выразили маханьями хвостов свое удовольствие, потом встряхнулись, сделали все это и еще больше того около, неизвестно почему избранных ими, кустиков, что делают солдаты, когда им говорят «оправься», и принялись серьезно за дело. Нам дали по собаке, которую мы должны были держать на платке, слезли с лошади и разослали по разным местам. Меня послали довольно далеко. Я бросился опрометью туда. То собака меня тащила, то упиралась, я торопился и диким голосом кричал у... у... наконец, запыхавшись, добежал и уселся в траве. Настала минута ожиданья. — Разумеется, воображение мое ушло далеко вперед действительности. Уже я пятого зайца сам затравливал и даже одну лисицу, как отозвалась одна гончая. [40] Тут решительно я пришел в неописанное волнение. Глаза выкатились у меня изо лбу, пот катился градом, и капли его,; хотя и щекотали меня, сбегая по подбородку, я не вытирал их, я не переводил дыхания и с бессмысленной улыбкой смотрел то на лес, то на собаку. Мне казалось, что решается моя участь, и что минуты решительнее этой в жизни быть не может. Но положение это было слишком неестественно, оно не могло продолжатся. Гончие все гоняли; зайца не было, я стал смотреть по сторонам. Подле самого меня муравей тащил огромную соломину и, хотя она цеплялась беспрестанно, он продолжал тащить, поворачиваясь с боку на бок. Его постоянство и сила обратили мое особое внимание, тут же на беду мою прилетела бабочка. В ней ничего не было особенного, — желтая с бе белым — но она так ми мило покружилась над длинн длинным белым цветочк цветочком , потом уселась и только изредка взмахивала жолтыми крылышками, наконец совсем замерла. Видно было, что ей приятно, очень приятно: солнушко ее пригрело. В это время Жиран рванулся. Не знаю, что сделалось с бабочкой, я оглянулся и увидел.... на опушке, одно ухо приложил, другое поднял, перепрыгивает заяц. Все мои планы выдержать исчезли, я спустил собаку и закричал голосом, неистовое выражение которого нельзя передать.

— Только что я сделал это, в ту же минуту я стал раскаиваться. Заяц присел, сделал прыжок, и уж больше я его не видал. — Но каков был мой стыд, когда за гончими, которые в голос вывели на опушку, выехал Турок. Он видел мое приключение и только сказал: «Ах, барин». Мне бы было легче, ежели бы он мне отрезал ноги, как зайцу, и повесил бы меня на седло, чем выслушать только эти два слова. Но как они были сказаны.

(У меня есть тетушка, довольно дальняя, но я привыкъ ее звать тетушкой. У этой тетушки есть [41] братъ, у брата есть охота. Тетушка особа весьма степенная, пожилыхъ лѣтъ, у нее свой домъ, своя воспитанница, и кругъ ее знакомыхъ состоитъ изъ лицъ самыхъ почетныхъ въ Губерніи. Всѣ Архиреи, которые были въ продолженіе 20 лѣтъ, что она живетъ въ городѣ, бывали у нее, и она пользовалась расположеніемъ Преосвѣщенныхъ. Однимъ словомъ, тетушка особа. Уѣзжая изъ деревни брата своего, куда она приѣзжала на короткое время, въ ноябрѣ мѣсяцѣ, братъ ея предложилъ ей проводить ее верхомъ нѣсколько верстъ. (Была пороша, самый Михайловъ день 8 ноября.) Только что выѣхали за околицу, братецъ ея замѣтилъ маликъ, который пошелъ къ гумнамъ. Онъ поѣхалъ доѣзжать, расчитывая догнать сестрицу. Заяцъ вскочилъ, охотники стали травить. Заяцъ покосилъ на дорогу. Около дороги были сугробы. Собаки проваливались, русакъ оттянулъ, выбрался на дорожку и былъ таковъ. — Надо замѣтить, что это дѣло происходило возлѣ самаго возка тетушки. Но каково положеніе братца, когда онъ увидалъ слѣдующую картину. Тетушка, подобравъ салопъ, была по колѣно въ снѣгу. Старый; лакей не мог догнать ее, она падала от усталости. Ноги ее в белых мохнатых сапогах отказывались двигаться. Кучер смотрел на нее в тупом изумлении, но, что хуже всего, тетушка в эту минуту (после она раскаивалась) не чувствовала всей непристойности своего положения, а продолжала твердить: «Что ж, братец, я бы рада, но сил нет. Ушел?» спрашивала она. —

Второй случай. В нашем Губернском городе жил купец Подъемщиков. Он всегда вел дела с отцом, и отец любил его за честность и акуратность. Об охоте же он отзывался всегда с презрением. Уговорил его раз отец [42] ехать на охоту. После некоторых безуспешных отговорок он влез в длиннополом купеческом кафтане и [с] седенькой бородкой на охотничью лошадь и ездил все поле с нами. Поле было неудачно. Ироническая и презрительная полуулыбка не сходила с его лица. Пришлось, наконец, у самых ног его лошади затравить беляка. (Травля беляка красивее травли русачей, хотя и не так [1 неразобр.] беляк беспрестанно увиливается). Я следил за ним во время всей травли, желая знать, какое на него произведет впечатление. Он скакал как сумашедший. Я беспрестанно ждал, что или упадет лошадь, или он раздавить собак. Сам же он едва сидел на седле. Упав на переднюю луку, он помирал со смеху. Когда затравили беляка, он не слез, а свалился с лошади и, упав на землю, продолжал смеятся, так что уже не слышно было звуков, а по конвульсиям можно было заключить, что он смеется. Насилу серьезные лица охотников его успокоили.)

Долго стоял я в немом отчаянии на том же мес месте , не звал даже собаки и только твердил с самыми выразительными жестами: «Ах, какая досада». Я слышал, как погнали дальше гончие, как заотукали на другой стороне леса, как отбили зайца, и как вызывал доезжачий собак, но я все не трогался с места.

Охота кончилась. На ковре, в тени, сидели все кружком. Буфетчик Василий стоял на коленях и из коробки вынимал завернутые в листья груши и персики. Так было жарко и хотелось есть, что, кажется, проглотил бы весь коробок с Василием, а надо было дожидаться, пока Василий выложит все на тарелки, расставит эти тарелки симметрично на ковре, и когда после больших раздадут нам по одной штучке. Как ни долго дожидались мы [43] этого, однако дождались и тотчас побежали устроивать беседочку. Любочка нашла необыкновенной величины зеленого червяка. Все мы припали, головами вместе, к листочку, на котором сорвала его она и с ужасом бросила на землю. Юза решилась поднять его, подставив ему сухую травку на дороге, и, чтобы ловчее сделать это, она сделала движение плечом, за которое всегда сердилась; Мимиговоря, que c’est un geste de femme de chambre76 76 [что это жест горничной.]

Охота и гулянье больше ничем не были замечательны. Нечто тем, что тут maman, найдя удобную веселую минуту, упросила папа отложить расставание до завтрашнего утра, после раннего завтрака. —

Назад мы поехали другим порядком: не с охотой, а с линейкой. Мы один перед другим гарцовали около линейки. Я по тени казался довольно удовлетворительным, но меня приводило в смущение другое обстоятельство. Я хотел прельстить всех сидевших в линейке своей ездой, пролетев мимо них. Я сзади начинал хлыстом разгонять лошадь, поровнявшись с линейкой, принимал самое непринужденное и грациозное положение, поводя правой [44] рукой по поводьям от левой руки до конца, как вдруг, поровнявшись с упряжными лошадьми, моя лошадь, несмотря на все мое старанье, останавливалась. И это несколько раз. Ужасно досадно. —

Приехали домой, пили чай, играли. Явился Гриша. Наконец, уселись все с maman, чтобы провести последний вечер с ней — это была мысль старшего, Володи. — Папа не было, его голос слышен был из кабинета — он занимался с Никитой. Гриша продолжал говорить притчами. Очень легко было перевести его слова так, что он предсказывал maman смерть и то, что она с нами больше не увидится. Он плакал в нашем доме. Это одно, по мнению принимавших его за пророка, значило, что нашему дому предстоит несчастие. Он встал и стал прощаться. Мы переглянулись и вышли потихоньку, но только-что наших шагов не могло быть слышно, мы опрометью бросились на верх и засели в темный чулан, из которого видно нам будет, как будет молиться Гриша. Никто из нас друг другу не признавался, но всем нам было страшно в темноте, и мы все жались друг к другу. Гриша с своей палкой и свечкой в руке взошел в комнату. Мы не переводили дыхания. Гриша беспрестанно твердил; «Господи, помилуй» и «Господи, Исусе Христе» и «Мати, Пресвятая Богородица» с разными интонациями и выговаривая эти слова так, как говорят те, которые их часто произносят. — Он с молитвой поставил свой посох в угол, осмотрел постель и стал раздеватся. Снял изорванный нанковый подрясник, сложил его, снял сапоги, подвертки, все это тщательно и медленно. Выражение лица его было совсем другое, чем обыкновенно. Вместо всегдашнего выражения торопливости, беспокойства и тупоумия, в эту минуту он был спокоен, важен и умно задумчив. Оставшись в одном белье, которое совсем не было бело, он сел на кровать видно с усилием, потому что он в это время77 77 По написанному на стр. 44 рукописи наискось написаны слова: Занятия в каб. Запах. Maman играет. Л-a вяжет рагульку. 78 78 Поперек текста на стр. 45 рукописи написано: Предсказ. только; изредко вздыхая. — Описывая впечатления, которые произвела на меня в детстве молитва Гриши, когда все хорошее сильно отзывается в еще неиспорченной душе нашей, мне пришли на мысль некоторые несправедливые понятия, которые я и сам разделял когда-то, о бесполезности наружных знаков благоговения при молитве. Большая часть людей нынешнего века, исключая тех, которые вам скажут откровенно, (а это я ценю), что они ни во что не верят, состоит из людей, которые вам ответют, ежели вы их спросите, молются ли они, что они не полагают молитву в том, чтобы в известные часы становиться в позицию перед дурно намалеванной доской и читать заученные слова, но что они молються всегда и везде, где придут к ним мысли благоговения. — Не верьте им, это люди, которые не имеют ничего святого, и эти мысли благоговения никогда им не приходят. Говорят они, что их возбуждает к молитве величие природы. Ежели бы это было так, то они всегда бы должны молиться, потому что есть ли такая природа, которая бы не была велика? Чтение известных, условленных молитв и все признаки благоговения, которые приняты у нас при молитве, невольно возбуждают мысли религиозные, во-первых, потому что, читая молитвы, заученные вами в детстве, переносят вас к этому времю, времю единственному, в котором вы чувствовали чистоту души и не сомневались в том, что Бог слышит вашу молитву. — Простота есть величие. Молитва есть просьба. — Мне скажут — раскаяние, преданность Воле Божьей есть тоже молитва. Раскаяние есть просьба простить грехи наши, преданность воле Божьей есть просьба принять нас в свою волю. Всякая молитва есть просьба. —

[47] Просить Бога от души нельзя иначе, как также, как мы просим человека: языком самым простым, доступным и понятным для того человека, которого просим. Искать таких молитв и выражения мыслей, которые бы были достойны Бога, есть верх гордости человеческого ума. Некоторые люди говорят, что, удивляясь творению Бога, изучая творчество, я мыслями переношусь к Богу и хвалю его. Какая же это хвала, ежели ты ее не можешь выразить? Моли Бога, как ты молишь человека. Эта молитва будет доступна для самого тебя, ты дашь себе отчет в том, о чем ты просишь, а для Бога доступны всякие слова. Я вижу гораздо больше величия в словах одной жалкой девочки 10 лет, которая умирала, и смерть которой я видел, от водяной в страшных страданиях, и, не переставая молиться, говорила: «Божия матерь, избави меня, помилуй меня. Да помилуй меня, да прости же меня». Это «да» есть верхъ величія и простоты въ молитвѣ. Эта дѣвочка чувствовала, что Богъ слышитъ ея молитву, чѣмъ въ словахъ людей, которые говорятъ, что это оскорбленіе Божеству, ежели допускать, что есть молитвы Святыхъ, которыя; могут искупить мои грехи, есть иконы, которые имеют силу исцелить, а не Бог, которого творения я вижу во всем от мириядов бесконечно мелк мелких насекомых до мириядов светил небесных. — Человек существо плотское, и поэтому чем проще он берется за молитву, тем более видна его вера, и тем угоднее эта молитва Богу, a чем более старается человек стать мыслями на уровень величия Божия, тем более он заблуждается, тем менее он в состоянии дать отчет в том, что он называет своей молитвой, и тем менее она угодна Богу. Чем более имеет человек верное понятие о своем ничтожестве, тем более верное понятие будет иметь он о величии Бога. Поэтому то я говорю: во-вторых не отклоняйтесь от знаков благоговения при молитве — они указывают на ваше ничтожество и на Величие Бога.

[48] Всѣ мы, сидя въ темномъ чуланѣ и безмолвно смотря на Гришу, были проникнуты чувствомъ дѣтского удивленія, благоговѣнія и жалости къ Гришѣ. Гриша продолжалъ молиться. Любопытство наше было удовлетворено, и чувство умиленія вмѣстѣ съ нимъ скоро пропало. Юза взяла мою руку и спросила шопотомъ: «чья эта рука?» — въ темнотѣ мы не узнавали другъ друга. Юза сидѣла на полу, я, облокотившись за локоть, лежалъ за нею. Какъ только я услыхалъ пожатіе ея руки и голосъ ея надъ самой моей щекой, я вспомнилъ нынѣшній поцѣлуй, схватилъ ее голую руку и сталъ страстно цѣловать ее, начиная отъ кисти до сгиба локтя. Найдя эту ямочку, я припалъ къ ней губами изо всѣхъ силъ и думая только объ одномъ, чтобы не сдѣлать звука губами, и чтобы она не вырвала руки. Юза не выдергивала руки, но другой рукой отыскала въ темнотѣ мою голову и своими нѣжными тонкими пальчиками провела по моему лицу и по волосамъ. Потомъ, какъ будто ей стало стыдно, что она меня ласкаетъ, она хотѣла вырвать руку, но я крѣпче сжалъ ее, и слезы капали у меня градомъ. Мнѣ такъ было сладко, такъ хорошо, какъ никогда въ жизни. Я назвалъ Юзу чистенькой дѣвочкой. Это была ее главная черта и красота. Всегда она была бѣленькая, розовенькая, на лицѣ, рукахъ все у нее было ни слишкомъ блѣдно, ни слишкомъ красно, всѣ контуры какъ лица, такъ и таліи были чрезвычайно отчетливы и ясны. — Кожа была глянцовитая и всегда сухая. Ежели она была въ испареньи, то franchement79 79 [откровенно] с; какой-то [49] неопределенной грустью. Васинька, пошевелившись, зацепил за какое-то сломанное, выставленное в чулан стуло, и, хотя тут ничего не было смешного, особенно для меня, кто то не удержался от смеху и, потому что нельзя было смеятся, фыркнул, и мы все с шумом выбежали из комнаты. Для меня прекратилось самое блаженное состояние, а Гришу на минуту оторвали от молитвы; он тихо оглянулся и стал крестить все стороны, читая молитвы.

На другой день утром коляска и тарантас, запряженные почтовыми лошадьми (не могу не заметить, что мы очень гордились ехать на почтовых, привыкши ездить на своих), стояли у подъезда, окруженные многочисленной дворней: стариков, женщин, детей, которые пришли прощаться, стояли у подъезда. Мы все и Папа в дорожных платьях, maman, Любочка, Юзенька, Мими, Карл Иваныч сошлись после завтрака в гостиной прощаться.

Я так был занят тем, что мы едем на почтовых, что мне будет жарко в лисьей шубки, и что совсем не нужно шарфа (что я за нежинка), что и не думал о том, как грустно будет расставаться. Все сидели в гостиной. Папа и maman ничего не говорили о себе и о нас. Они оба чувствовали, что так грустно, что об этом не надо говорить, а говорили о вещах, которые никого не интересовали, как-то, хороша ли будет дорога, что сказать Княжне Д. и т. д. Фоке поручено было доложить, когда все будет готово. Он взошел. Ему велели затворить все двери и сели, Фока тоже присел у двери. Я продолжал быть беззаботен и нетерпелив; просидели не более 10 секунд, a мне казалось, что очень долго; наконец, встали, перекрестились. Папа обнял maman, и мне смешно казалось, как они долго целуются, и хотелось, чтобы поскорее это кончилось, и ехать, но когда maman обернулась к нам, [50] и когда я увидал эти милые глаза, полные слез, тогда я забыл о том, что надо ехать, мне так стало жалко бедную душечку maman, так грустно было с ней расставаться... Она целовала отца и прощалась с ним, а плакала о нас. Это все я почувствовал. Она стала прощаться с Володей и столько раз его крестила и целовала, что я несколько раз совался вперед, думая что настал мой черед. Наконец, и я обнял мамашу и плакал, плакал, ни о чем не думая, кроме о своем горе. Вышли на крыльцо, уселись в экипажи. Maman почти на каждой ступени останавливала и крестила нас. Я уселся в коляске с папа на переднем месте; верх был поднять; мне не видно было maman, но я чувствовал, что она тут. «Еще раз поцеловать ее, думал я, или нет, лучше не надо». Однако я протянулся еще раз к ней; она была на другой стороне, мы разошлись. Увидав меня [1 неразобр.], она грустно улыбнулась и крепко, крепко поцеловала меня в последний раз. Мы поехали;; сердце мое сжималось; я уже не плакал, а рыдал; мне что то давило в горле; с большой дороги мы еще видели платок, которым махала maman, стоя на балконе, я стал махать своим. Это движение протрезвило меня, и я уже перестал отчаяваться; теперь меня занимало и как-то доставляло удовольствие, что я плачу о maman, что я чувствительный ребенок. Отец молчал и смотрел изредка на меня с участием; я подвинулся на самый зад и продолжал плакать, глядя на пристяжку, которую видел с своей стороны. Смотрел я, как махала хвостом эта пристяжная, как переменяла аллюр она то рысью, то галопом; смотрел, как прыгала на ней шлея, и смотрел до тех пор, пока шлея взмылилась. Папа стал расчитывать дни, когда мы приедем; я стал вслушиваться и скоро забыл про maman, а рассчитывал, когда мы, днем или ночью, увидим Москву. После только я [51] вспомнил о том, что я холодно простился с Любочкой и Юзой, так я в то время был огорчен. А как они бедные плакали, особенно Любочка. И Карла Иваныча жалко и Фоку жалко и березовую аллею жалко и все, все жалко, a бедная maman! и слезы опять навертывались мне на глаза, но ненадолго.

1 ... 5 6 7 ... 12

Мы собираем cookies для улучшения работы сайта.