Результат 4 из 6:
1852 - 1853 г. том 1

И Maman заплакала, ей больно было, что она увлеклась и невольно оскорбила отца. Он тоже был растроган, слезы были у него на глазах.

— Как может раскаиваться ангел, прости меня. Приказывай мне, и я буду исполнять. — Это были только слова. — Но maman уже перешла от настроенности высокого материнского чувства к исключительному чувству любви к одному человеку. Отец просил простить его, ежели он виноват; обещал исполнить все, ежели будет возможно; уверял в, любви, просил забыть этот тяжелый для него разговор. Нарисовал ей блестящую картину нашей молодости в его духе, говорил, что переменить теперь этого невозможно, но что, бывши в Москве, он будет хлопотать о узаконении нас, возвратившись, возьмет от нее вексель (он надеялся выиграть довольно, чтобы от себя дать нам достаточный капитал). Maman не имела, как я говорил, силы возвратится к прежнему разговору и ослабела под припадком нежности. Судьба; наша осталась в руках отца, которого решение зависело от хорошей или дурной вены два вечера в клу клубе .

Долго еще сидели мы наверху, долго бессмысленно [25] смотрел я в книгу диалогов. Карл Иваныч был так взвинчен, что и решительно, кажется, никогда не хотел кончить несносного класса. Он беспрестанно сердился, сморкался, бегал к Н Николаю Д. жаловаться на всех и на все и даже зажмуривал глаза, когда мы ему говорили наши уроки, что было всегда признаком очень дурным для нас.

Он даже сказал, что мы не дети, a медведи, и что таких детей ни в Саксонии, где он жил у богатого отца, который был арендатором, ни у Енерал-Спазин, [у]кого он жил не так, как у нас — не как учитель, а как друг, в доказательство чего он приводил то, что Генерал ничего не предпринимал, не посоветовавшись с ним. О причинах же, которые заставили его оставить счастливую жизнь в Саксонии и у Спазина, он умалчивал. Впрочем, заключил он, когда совесть чиста, то нечего бояться, и что он не ожидал благодарности никогда и знает очень хорошо, чьи это все штуки (Мими). Он желал счастья этим людям, ему же было все равно, и он полу-отчаянным полу-грустным жестом показывал, что он многое бы мог сказать, но не стоит того.

Уже было без четверти час (а в час ровно садились обедать). Карл Иваныч не одевался, и не по чему решительно нельзя было заметить, что он скоро намерен кончить. Из буфета долетал уже до нас стук тарелок. Я слышал, как папа велел давать одеваться. Видел, как прошла дворовая женщина мыть тарелки. Слышал, как в столовой [26] раздвигали стол и уставляли стулья. Скоро, скоро позовут нас. Одно только может задержать. Я видел, как после разговору в кабинете maman, Мими, Любочка и Юзинька пошли в сад и не ворочались. Но вот, кажется, виднеются их зонтики. Нет, это Мими с девочками. Ах! да вон и Maman идет. Как она тихо идет и какая грустная, голубушка. Зачем она не едет с нами? А что, ежели мне сказать папа, что я не за что без нее не поеду, обнять ее и сказать: «Умру, папа, а с maman не разлучусь». Ведь верно он меня оставит, и тогда мы с Maman и с Любочкой будем всегда, всегда вместе жить, я дома, буду учиться, буду писать братьям, а потом, когда выросту большой, дам Карлу Иванычу домик, он будет жить всегда в Красном, а я поеду служить и, когда буду генералом, женюсь на Юзиньке, привезу его родных из Саксонии, или нет, лучше я ему дам денег, и пускай он едет. Много мечтал я о генеральском чине, о Саксонии и о любви. Maman, которая за то, что я с ней останусь и буду генералом, будет любить больше всех братьев. Какое гадкое эгоистическое чувство! —

Ну сейчас позовут обедать. Вот дворецкий Фока с салфеткой; на руке идет в сад искать Maman и докладывать, что кушанье готово. Какой он смешной [?] всегда в черном сертуке, в белом жилете и плешивый. Как это он не видит maman, она на середней дорожке идет, а он бежит к оранжерее. Ну, наконец, [27] нашел, чуть чуть не упал. А вот и нас идут звать. Слава Богу. — Я никак не мог угадать однако, чьи были шаги, которые приближались по лестнице. Уже не говоря о братьях, я по походке могу узнавать всю прислугу. Мы все с любопытством смотрели на дверь, в которой наконец показалась совершенно незнакомая нам фигура. Это был человек огромного роста с длинными, но редкими, полусе дыми волосами, с широким, изрытым оспою лицом, с редкой седой бородой, кривой на один глаз и одетый в платье, между подрясником и кафтаном, с палкой больше своего роста в руке. — И-их, птички вы мои, птички!! Самка скучает, грустит, а птички выросли, в поле летят. Не видать ей птенцов своих, велики, умны стали; а коршун их заклюет, бедняжек. На могиле камень, на сердце свинец. Жалко! Ох больно, — и он стал плакать, утирая действительно падавшия слезы рукавом подрясника. — Голос его был груб и хрипл, речь бессмысленна и несвязна, но интонации были так трогательны, и безобразное лицо его принимало такое откровенно печальное выражение, что нельзя было смотреть на него и слушать без участия. Это был юродивой Гриша, который хаживал еще к бабушке (маменькиной матери) в Петербурге и очень любил ее, когда она была еще малюткой и, отыскав ее здесь, пришел полюбоваться птенцами ея, такъ онъ поэтически называлъ насъ, дѣтей. «А ты дуракъ, вдругъ сказалъ онъ, обращаясь къ Карлу Иванычу, который въ это время одѣвался [28] и надѣвалъ помача, «хоть ты на себя ленты надѣвай, а все ты дуракъ — ты ихъ не любишь». Карлъ Иванычъ былъ въ скверномъ положеніи: сердиться на сумасшедшаго ему было совѣстно, сносить его глупыя слова ему тоже не хотѣлось.

— Das fehlte noch,73 73 [Этого еще не доставало,] постное; — все это по иждивенію maman. Всѣ уже собрались въ гостиной. Maman съ папа ходили рука объ руку по гостиной. Мими важно сидѣла на одномъ изъ креселъ симетрично подъ прямымъ угломъ, примыкавшимъ къ дивану, подлѣ нея съ одной стороны сидела Любочька, которая, как только мы взошли, бросилась цѣловаться съ нами, съ другой Юзинька, которой тоже очень хотѣлось вскочить и подбѣжать къ намъ, но это было несогласно съ этикетомъ Мими. Мы должны были подойдти сначала къ Мими и сказать «bonjour, Mіmі» и потомъ...... нѣтъ, рѣшительно не помню, какъ я здоровался съ Юзой, цѣловалъ или нѣтъ. Не помню. Помню только то, что я при Мими никогда отъ души не говорилъ съ этой чудесной, бѣлокуренькой, [29] бѣленькой, чистенькой дѣвочкой Юзой. Несносная Мими безпрестанно приставала, оглядываясь на папа. «Parlez donc Français».74 74 [Говорите же по-французски.] 75 75 [Ешьте же хлеб].

За обедом между папа и maman завязался очень интересной разговор насчет юродивого Гриши, который из-за своего столика продолжал твердить: «Птички от матки летят, матка плачет, не видать ей больше птенцов. Лети голубь в небо! На могиле камень, на сердце свинец» и т. д., прерывая свои слова всхлипываниями и рыданиями, которые, очень понятно, усиливали расстройство нервов maman, которая уважала в душе Гришу, да и вообще имела слабость к странникам, юродивым [30] и, хотя не признавалась, верила в способность предсказывать некоторых. «Ах, да, я хотела пожаловаться тебе, Alexandre», сказала она, подавая ему тарелку с супом (она сама разливала), «на твоего охотника...; Боже мой, как его зовут?... помнишь, про которого я всегда говорила, что он страшный».

— «Прохора?»

— Да.

— «Что он сделал? Ты так редко бываешь недовольна людьми, что я знаю все случаи, в которые может случится, что ты жалуешься. Первое — или он подошел разговаривать к детям. Ты этого не любишь, а они без памяти рады и горды с охотником говорить. Не правда ли, дети?» Мы улыбались. «Или жена его приходила жаловаться, или он при тебе ударил больно собаку. — Вот три главные случая. Не правда ли?» Maman с улыбкой, которая употребляется тогда, когда смеются над вашими добрыми качествами, отвечала, что нет, и рассказала отцу с большим прискорбием как бедного Гришу чуть не съели собаки, когда он проходил по дворне, и решительно, ежели бы не его большая палка, его так таки и загрызли собаки. А все виноват этот злой Прохор, который нарочно притравливал их. Гриша подтверждал эту речь указаниями на изорванные полы подрясника и твердил отцу, «ты его больно не бей, он дурак, а то и совсем не бей, грех. Бог простит. Дни не такие». — Разговор начался следующий и по Французски.

Папа. Я откровенно тебе говорю всегда и буду говорить, что я вообще этих Господ не люблю. Ты можешь любить их и верить им, а по моему все или большая часть лентяи, лицемеры, корыстолюбивы и, главное, никого не любят и никакой благодарности ни к кому и ни за что. Что меня больше всего сердит, это их смелость и самонадеянность, которые [31] они скрывают под личиной простоты и грубости. Все они плуты.

Maman. Да почему это так думаешь? есть исключения...

Папа. «Почему? Например, сейчас, как он говорил ловко, просил меня, чтобы я не наказывал и не бил бы больно, как он говорит, Прохора, как будто уже я намерен был его наказывать. Я в этом вижу только дерзкую хитрость — выставить себя добреньким. Другие могут видеть в этом Христианское милосердие. Отчего в этих людях никогда не найдешь откровенности? Ни один не расскажет тебе всей своей жизни, а они очень ловко умеют как будто скрывать того, чего нет. — Например М. П. (странница, которая жила у нас) своими недоконченными фразами, намеками умела всех уверить, что она несчастный отросток очень знатного рода, тогда как она просто крестьянка и бывшая любовница какого-то Твер Тверского помещика. Они даже как будто не хотят показывать свой ум и образование, которых и нет, умеют уверить, что они и умны и образованны. Хотя я и не стану их травить собаками и побраню Прохора, но ей Богу они того стоют. (Папа ужасно разгорячился.) Maman; с улыбкой попросила его передать горчицу. (Он взял ее в руку и, не подавая ее maman, которая протянула уже руку, с этим орудием в руке продолжал.)

— Нет, меня сердит, когда я вижу, что люди умные вдаются им в обман. Все они имеют претензию предсказывать, мелют вздор и так много, что с добрым желанием можно разобрать во всей этой галиматье что-нибудь и похожее на предсказание.

1 ... 3 4 5 ... 12

Мы собираем cookies для улучшения работы сайта.