— «А для детей что облегчит нищету? Нежные речи и воркованье родителей, которые, поверьте, в бедности перестанут нежничать?»

Должно быть тут он заметил, что этот разговор мог иметь отношение к взаимному отношению его к Володе, и он сейчас же и чрезвычайно неловко и глупо переменил тон.

Вы понять не можете, сколько положение наше заставляло нас переносить страданий таких, о которых и мысль не придет другому. Я сначала думал, что эти страдания происходили только от дурной наклонности анализировать все, даже пустую речь пустого человека, но теперь я убежден, что, вследствие нашего положения и беспрестанных мелких страданий для самолюбия, развилась эта способность. Вам бы никак не пришла в эту минуту та мысль, которая заставила пожелать доброму старику всего самого дурного за его неловкость. Ежели бы я был помоложе, я бы заплакал. Положим, он говорил без всякой цели, но для нас это было тяжело. Рождением и воспитанием поставленные на такую степень, с которой, естественно, мы могли не то, чтобы презирать его, по крайней мере нисколько не нуждаться в Докторе, мы в тоже время были в таком положении, что могло казаться, что Володя за честь почитает получить по выходе из Университета руку Докторской дочки. Во всех [80] такого рода случаях я всегда страдал гораздо больше за братьев, чем за самого себя. Часто приходила мне мысль, глядя на гордое, прекрасное и всегда спокойное лицо Володи, что бы было, ежели бы кто нибудь пришел и сказал бы ему в глаза: «ты..........97 97 Точки в подлиннике. важное; «что ежели кто нибудь подойдет и ударит изо всех сил его по носу кулаком. Что будет?»

Доктор стал закусывать губы и покраснел даже. «Да, я с вами согласен в том, что, ежели человек твердо уверен в том, что может быть опорою своего семейства...»

Я уверен, что Володя все заметил не хуже моего, но он остался также спокоен и продолжал с улыбкой и таким тоном, который принимают обыкновенно, чтобы кончить разговор: «Пускай даже он обманется в своих надеждах, приведет в бедность свое семейство, этого я и знать не хочу, вы будете смеяться, но я того мнения, что любовь, истинная любовь извиняет все». Он помолчал немного, взглянул на свои тетрадки и, сейчас же обратившись к Доктору: «вы меня извините, Доктор, но я теперь работаю решительно без отдыха». Он указал на стены, на потолок, улыбнулся, встал с места и взял в руки тетради. Что значили все эти движенья, трудно объяснить, но должно быть Доктор их очень хорошо понял, потому что сейчас простился и просил зайдти к нему вечером. Вслед за ним взошел товарищ наш по [81] Университету, веселый, добрый и очень порядочный молодой человек З. Володя очень обрадовался ему, потому что был с ним большой приятель, и как-то всегда они с ним вместе влюблялись и не ревновали друг к другу. Я очень обрадовался ему, потому что он вывел нас из неприятного положения. После такого разговора, который был с Доктором, и вообще после разговора, в котором было что нибудь неприятного, я не люблю оставаться с глазу на глаз с человеком, которого я и который меня хорошо понимает... Говорить, вспоминать и разбирать то, что было неприятного и скрытого в разговоре, кажется тяжелым, и мне всегда не хочется начинать, между тем молчать о такой вещи, которую мы очень хорошо оба поняли, тоже смешно и неуместно, оттого что мы могли бы сообщить друг другу интересные вещи на этот счет.

— Ну умо-ри-тельно, бтец.

— Что?

— Да милые Коры и надеюс на вашу любезность и все.

Надо заметить, что у них был между собою условленный язык. Например, все фамилии девушек, за которыми они волочились, они переделывали и придавали окончания множественного числа. Надеюс на вашу любезность — значило мать Коровиной, а Коры — сама Коровина (девушка.)

— Когда же ты их видел? Да, я и забываю, что только я, несчастный, работаю, как лошадь, а ты по пунктам разъезжаешь. (Пунктами назывались предметы любви.)

— Нынче был у них, бтец, ведь надеюсь на вашу любезность именинница. Приезжаю я часов в 12, уж народу пропасть: все любители Коров, — лось, милашка Андреев; (технических названия лиц), одним словом, вся компания Коровская, которую ты так ненавидишь, все собрались и трудятся ужасно есть пирог, любезничать и притом иметь величавый вид, что очень трудно, когда рот набит тестом, в одной руке шляпа, в другой тарелка, и еще предлагают бокал. Ну я затмил их совершенно; так приняли, [82] что уже дело начинает принимать серьезный характер и очень. Как мы уселись с милыми Корами, знаешь, на возвышении над плющем, надеюсь на вашу любезность куда то отправилась и папаша тоже, и того и ждал, что для имянин они выдут с образами. Да, до чего? Филип мой мне рассказывал. Только-что я приехал, из всего собрания кучеров вызывают его на крыльцо и для имянин надеюсь на вашу любезность подносют ему стакан вина. По какому случаю? Неизвестно».

— Неужели, подхватил Володя, это очень мило, и Филип, я воображаю, как доволен; теперь уже ты с ним не советуйся — il est corrompu.98 98 [он развратился.]

— Очень, т. е., как тебе сказать? Он приостановился и сделал движение, которым, видно, хотел заменить недостаток точности выражений. Свежи были очень как лицом, так и туалетом. Серенькое, тебе уже известное, платье, не менее известная черная ленточка. Любезны были очень, но что-то я ко всему этому был очень хладнокровен. Не знаю, или это излишняя любезность милых родителей, или то, что просто этот пункт становится плох, или меня расстроило то, что, как я взошел, они рассыпались в любезностях с этим дураком, ну, как его, толстого этого..... Улининым [?] и потом что-то шептались с юными Корами. Не то уж, окончил он с грустным лицом.

— Так и лучше бы, сказал Володя, заниматься бы экзаменами, вот как я, тогда бы не охладел.

— Ах, да, об тебе с милой улыбкой очень расспрашивали, отчего тебя не видно, и заботились о том, что перейдешь ли ты, как бы не помешал тебе Шмерц. Ужь откуда она это знает, удивительно, прибавил он, заметя, что Володя конфузится.