К письму этому была приложена записка от Мими Коферталь следующего содержания.

Княгиня очень больна. И. И. говорилъ мнѣ, что даже опасно больна. Мысль, что она не встанетъ отъ этой болѣзни, не оставляетъ ее, и эта мысль болѣе всего меня пугаетъ, хотя она совершенно спокойна. Вы хорошо сдѣлали, ежели бы приѣхали. Она безпрестанно въ бреду говоритъ про васъ и думаетъ, что вы въ Петербургѣ. Видно, что ее мучаетъ, что вы такъ далеко отъ нея. Я уже четвертую ночь провожу на волтеровскомъ креслѣ въ спальнѣ Княгини, но вамъ нечего говорить о моихъ чувствахъ къ ней. Вы знаете, что всѣмъ пожертвовала бы для нея, не только что нѣсколькими безсонными ночами. Я дѣлаю это съ удовольствіемъ и не ропщу.

Приезжайте же поскорей, с совершенным уважением и т. д.

Ответ Володи. —

Милая maman! —

Письмо твое огорчило меня не тем, что ты нам в нем объявила (я уж это прежде знал), но тем, что ты говорила про это — тебе верно это больно. Прежде, еще когда я не знал этого, но многое мне казалось странным, я не спрашивал у тебя об этом, потому что предчувствовал, не знаю, почему, что тебе больно будет говорить. Я не понимаю, зачем [62] ты написала нам это. — Неужели ты думала, что нам когда нибудь придет в голову судить тебя. Я отвечаю за себя и за братьев, что не только судить с другими об этом, но и в голову никогда нам не придет между собою рассуждать об этом. Мы тебя любим, так чего же нам больше. — 88 88 Письмо Володи перечеркнуто чертами крест-на-крест.

На другое же утро отецъ заѣхалъ къ намъ въ пансіонъ. Я это время сочинялъ отвѣтъ на грустное письмо, которое получили наканунѣ отъ maman, въ которомъ она намъ описывала наше положеніе незаконныхъ дѣтей, но описывала его такъ, какъ могла только это сдѣлать мать, чтобы не оскорбить нашего самолюбія, но только заставить насъ полюбить ее еще больше (и такъ какъ съ любовью, по крайней мѣрѣ во мнѣ, всегда неразлучно чувство страданія) и жалѣть ее еще больше. Я прежде уже зналъ это, Володя тоже, но мы сами, по догадкамъ отыскивая рѣшенія нѣкоторыхъ вопросовъ какъ-то: почему Петруша К[озловскій] живетъ особенно отъ насъ, почему и на адресахъ папа было «Высокоблагородію», а на адресахъ maman «Ея Сиятельству» и т. д., узнавъ все, что узнаетъ мальчикъ отъ 12 до; 15 лет в пансионе, составили себе понятие о нашем положении. Но в детях есть врожденное чувство тонкой деликатности, которое не позволяло нам доверить друг другу наши открытия. Но Вася, узнав некоторые неимоверные вещи на счет различия полов и происхождения рода человеческого, пришел и стал объявлять нам эти новости, уверяя, что ей Богу это правда, но мы его прогнали, сказав, что он врет и что ему соврали. Потом, разбирая те же вопросы, которые и нас приводили в затруднение, он пришел поверить нам свои умозаключения, но и тут мы его прогнали и сказали ему, что он дрянной мальчишка. Не знаю, как другие дети, но я, когда еще был так молод, что не имел никаких причин подозревать истину, я предчувствовал какую то тайну в моем рождении. Когда меня бывало накажут, поставят в угол, мне всегда приходило в голову, что я самый несчастный мальчик, что я должно быть подкидыш, и что меня за то никто не любит. Это не было предчувствие, а особенная страсть к несчастию, которая есть в душе у каждого человека. Не то, чтобы человек желал бы быть несчастливым, но он любит знать, что он несчастлив. — Отец объявил нам, что едет в деревню и берет нас с собою сейчас же. —

[63] Что-то защемило у меня в сердце, когда он нам это сказал, и мысль моя сейчас обратилась к матушке.

18 Апреля мы у крыльца Краснинского дома вылезали из дорожной коляски, (в которой мы поместились все 4.) Папа, выезжая из Москвы, был задумчив. Когда Володя спросил у него, не больна ли maman, он с грустью посмотрел на нас и сказал, что да. В продолжении дороги он успокоился и был, как и всегда, но, подъезжая к дому, лицо его все более и более принимало печальное и задумчивое выражение, и когда мы выходили из коляски, и он спросил у выбежавшего запыхавшагося Фоки: «где М. Ф.?» голос его был нетверд, и, как мне казалось, что за ответ Фоки такого рода как: «они изволили пойдти в сад», или «они в гостиной», он сейчас бы отдал весь свой выигрыш нынешнего года. Но, несмотря на то, что слезы готовы были брызнуть из его глаз, Фока доложил, что «они уже 6-й день не изволят с постели вставать», и добрый старик Фока, как бы жалея о том, что он обязан был нанести такой удар папа, прибавил в утешение, отворяя в это время дверь в переднюю: «сейчас Маша понесла кашку. Только не знаю, изволили ли кушать». Милка, выпущенная из заключения, с радостью бросилась к отцу и, несмотря на то, что она выражала радость такими красивыми движениями, что весело было смотреть, папа даже не посмотрел на нее, а прошел прямо в гостиную, оттуда в фортепиянную, оттуда в диванную, из которой была дверь прямо в спальню maman. Мы шли за ним. Чем ближе подходил он к этой комнате, и тем более даже; по спине егозаметно было его беспокойство. Он менее опирался на каблук, и, хотя мне не видно было его лица, все телодвижения ясно доказывали это. Взойдя в эту последнюю комнату, он шел уже на самых ципочках, едва переводил дыхание и два раза перекрестился, прежде чем заглянул в щелку затворенной двери. —Там было темно, и слышны были тяжелые вздохи. О, как тяжело все это действовало на наши настроенные к горю тяжелым предчувствием юные души. Из боковой двери выбежала непричесанная Мими с платком в руках и слезами на глазах. Она шопотом сказала только: «Ах, И. А.», и, заметив, [64] что папа берется за ручку замка, она прибавила шопотом и рыдая: «здесь нельзя пройдти — ход из девичьей». Сію минуту, как я это пишу, шум проехавшей мимо окон моих телеги очень испугал меня. Мне показалось, что я еще в этой грустной комнате, где все боялись произвести малейший звук [?] у той двери, за которой на одре смерти лежала та, которую я любил больше всего на свете. Мы пошли через коридор в девичью, в коридоре на дороге попался нам дурачек истопник Аким, который всегда смешил нас. Когда папа прошел мимо его, поклонившись ему, он сделал нам пресмешную гримасу, но что тогда крайне меня удивило, это то, что, вместо того, чтобы рассмешить меня, эта гримаса прибавила еще только грусти. В девичьей две девушки сидели за работой, но, когда они привстали, чтобы поклониться нам, они сделали такие грустные лица, что мне досадно на них стало, я подумал: «зачем они притворяются?» Пройдя еще комнату Мими, папа отворил дверь в спальню, и мы взошли. Направо от двери были два окна, оба заставленные ставешками, которые были не по окошкам, немного малы, и сверху завешены платками; у одного из них сидела89 старушка Афимья.

Налево от двери стояли ширмы, за ширмами, стояла кровать, столик, шкапчик, уставленной лекарствами и волтеровское кресло. На нем дремал доктор; он даже и не слыхал, как мы взошли. На кровати лежала maman, у кровати стояла молодая девушка в белом утреннем капоте. Засучив немного рукава, она терла виски maman одеколоном. В комнате; было почти темно, жарко и пахло [65] <Что-то мятой, одеколоном, Гофманскими каплями и другим, чем, не знаю, как вам описать его, но это было одно из ясных [?] впечатлений моих в эту минуту.

Не только когда я слышу этот запах, но когда я вспоминаю о нем, воображение переносит меня с необыкновенной верностью к этой ужасной минуте.

Девушка эта была соседка наша, о которой maman писала, и которая была известна нам под именем la belle Flamande.90 90 [красавицы фламандки,] 91 91 [красавицы фламандки,] 92 Афимьи. заочно; благословляла, да видно не привел Господь. Потом видно опять подступила хуже боль, приподнялась, моя голубушка, по глазам видно, что ужасно мучалась бедняжка, и опять упала на подушки. «Матерь Божия, не остави их», и уцепилась зубами за простыню, а слезы в три ручья так и потекли. — «Ну потом?» спросил я. — «Что потом, батюшка», и слезы закапали из глаз доброй старушки. Она махнула сморщенной рукой и не могла больше говорить.

Maman умерла въ ужасныхъ страданіяхъ. За что? Помню я, какъ на второй день взошелъ я въ гостиную. На столѣ стоялъ гробъ, в гробу лежала maman. Это было вечеромъ, свѣчи нагорѣли, одинъ дьячокъ сидѣлъ въ дальнемъ углу, и слышно было его однообразное и тихое чтеніе. Лицо было открыто. Я тихо отворилъ дверь, дьячокъ оглянулся, но продолжалъ читать. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть еще разъ на нее. Неописанное чувство страху обуяло всего меня, нервы были разстроены, на щекахъ только-что высохли слезы, я подошелъ къ столу и сталъ смотрѣть, но я видѣлъ только свѣтъ, парчи, серебряные подсвѣчники. Я сталъ смотрѣть пристальнѣе, взоры мои устремлялись на то мѣсто, гдѣ должна была быть ея голова. Розовая подушка, чепчикъ, вѣнчикъ, и еще что-то бѣлое цвѣта воска, которое я принималъ то за лицо, то говорилъ себѣ, что это не можетъ быть — все сливалось вмѣстѣ, и ничего для меня не представляло. Я сталъ на стулъ, чтобы лучше разсмотрѣть, но и тутъ сначала я не вѣрилъ себѣ, что то желтоватое безцвѣтное мѣсто, на которомъ я сначала не могъ разобрать ничего, (мнѣ страшно было вѣрить) было ея лицо, но малу-по-малу я сталъ узнавать знакомыя милыя черты, сталъ [67] вглядываться въ нихъ, и, несмотря на то, что глазъ не было, что на одной щекѣ, подъ кожей, видно было черноватое пятно, складъ губъ, вытянувшіяся линіи щекъ, опущенныя вѣки, лобъ, на которомъ сгладились всѣ морщины, — все носило такой отпечатокъ величія спокойствія и спокойствія неземнаго, что я не могъ оторвать глазъ отъ него. — Я смотрѣлъ, смотрѣлъ и долго смотрѣлъ, сколько времени, я не могъ бы сказать, потому что въ это время не было для меня времени, и о чемъ я думалъ, что я чувствовалъ, этаго описать нѣтъ силъ. Сначала, смотря на это лицо, съ которымъ соединялось столько дорогихъ воспоминаній, я воображалъ и вспоминалъ ее то въ томъ, то въ другомъ положеніи; воображеніе рисовало цвѣтущія жизнью и радостью картины, а передо мною лежала смерть. Воображеніе измучалось этой работой, которая безпрестанно разрушала дѣйствительность.

Я уверен, что ангелы, которые в небесах несли душу моей матери, чтобы вселить ее в жилище праведных и отдать ее. Богу, взяли и мою на время. Так пробыл я, облокотясь к стене до тех пор, пока не отворилась дверь, и не взошел другой дьячок на смену. Это разбудило меня. Все время, которое я провел в этом созерцании, можно вычеркнуть из; моейжизни; я не помню,93 всего того, что происходило в моей душ ѣ. 94 как и всегда посл ѣ слез и горя.

Афектация всегда поражала меня. Он старается и может удерживаться от порывов горести и даже помнит о том, что нужно, стало быть и он не так убит горем, чтобы думать только об нем. Я почувствовал [в] нем [?] это и обвинил его в том же, в чем обвинял и себя. Меня утешала мысль, что не я один бесчувствен. Панафида кончилась, лицо открыли, и все стали прощаться, прикладываться, но нам не позволили. Я стоял и смотрел на эту печальную церемонию. Подошла прикладываться какая то крестьянка с девочкой лет 6 на руках. В это самое время я хотел уйдти и стал кланяться в землю, но только что я нагнулся, меня поразил; страшный крик, но такой страшный, такой пронзительный и исполненный ужаса, что, проживи я 100 лет, я никогда его не забуду, и всегда пробежит дрожь по моему телу, когда я вспомню об этом «а... а... а...» Я поднял голову — на табурете подле гроба стояла та же крестьянка, держа в руках девочку, которая взмахнув руками и отвернув голову, откинулась назад и продолжала кричать страшным испуганным голосом. Я вскрикнул, я думаю, ужаснее этой девочки и выбежал из залы. Неужели здесь, в этом гробу, лежит maman, и она возбуждает ужас, та же maman, с которой мы всегда жили, моя мать?! Это ужасно!!