С. И. Танеев следующим образом передает в своем дневнике подробности этого чтения, «6-го и 7-го августа Л. Н. читал новый роман «Воскресение». Началось чтение 6-го, в воскресение в 8 часов вечера, после ужина продолжалось до часу ночи. Л. Н. читал голосом очень взволнованным, передавая по временам рукопись Татьяне Львовне, которая его сменяла. В первый день прочитано было до окончания сцены в суде. После чтения, за ужином и после него, начались жаркие споры, преимущественно между дамами, о том, должен ли был герой жениться на героине». На следующий день чтение после ужина возобновилось. «Вторая половина романа — продолжает Танеев, — еще не отделана и не производит такого сильного впечатления, как первая. Л. Н. чаще передавал рукопись Татьяне Львовне, так как во многих местах затруднительно было разбирать написанное. Л. Н. говорил, что в романе сделает перестановку: то, что герой вспоминает о Кате, будет не в сцене суда, а ранее; иначе это растягивает действие и охлаждает впечатление. Весь конец будет переделан, и уничтожено благополучное окончание — жизнь в Англии. Очень хорошо, что это будет сделано; конец, в том виде, как его читал Л. H., очень натянут».558 «С. И. Танеев. Личность, творчество, документы его жизни», Госуд. изд. Музыкальный сектор. М. 1925, стр. 61—62. Конец «Воскресения» в ближайшей же редакции действительно был переделан; то же, что здесь названо воспоминанием героя о Катюше (главы XII—XIX в окончательном тексте), осталось на старом месте.

Как указывает Танеев, в числе слушателей «Воскресения» был и гостивший в то время у Толстых H. Н. Страхов. В письме к Толстому от 22 августа 1895 г. он так передает свое впечатление от прослушанной повести: «О вашем «Воскресении» я часто думал и позволю себе маленькое суждение. Хотя шило из мешка всегда выглядывает, но это, как у вас всегда бывает, не помешает делу. Что меня истинно восхищает — это ваша героиня. Кажется, видишь ее живою и был знаком с нею. Суд также живой и будет тем поразительнее, чем больше ослабите комический оттенок. Ведь вашему герою не до комизма, и следовательно впечатление комических черт — не его. А всего менее ясно то, что всего труднее и всего важнее — ваш герой. В нем ведь должно совершиться возрождение, и картина этого возрождения должна действовать всего сильнее. Предмет самый любопытный. В том или другом виде это будет история Черткова, и если бы вы уловили эту фигуру и ее внутреннюю жизнь — дело было бы удивительное. Но пока — лицо героя остается бледным и совершенно общим. Какой захват вашего рассказа! Великодушные мечты молодости, домашний разврат, увлечение пустой жизнью, публичный разврат, суд, пробуждение совести и крутой поворот на новую жизнь — как важны все эти точки рассказа! А между тем он прост, как всё, что вы пишете» (АТБ).

В высказываниях Страхова особенно любопытно его очень правдоподобное указание на связь образа Нехлюдова с фигурой В. Г. Черткова. Тут, нужно думать, имеется в виду сходство того и другого не в их внешней судьбе, а в их духовных исканиях. Если догадка Страхова верна, то в процессе работы над образом Нехлюдова Толстой осложнил его привнесением к нему черт характера того лица, внутренний облик которого был ему особенно близок. В таком случае тут мы имеем дело с тем «смешением» прототипов, которое обычно наблюдается в творчестве Толстого. Догадка Страхова косвенно подтверждается следующим диалогом присяжных о Нехлюдове, внесенным Толстым в рукопись № 18 (третья редакция «Воскресения») и затем в следующей рукописи зачеркнутым: «А, это тот самый, что отец был при государе», — сказал приказчик. — И со средствами? — спросил купец. — Богач». После слов «тот самый» Толстой написал: «Воронеж»... затем зачеркнул это недописанное слово, написал «Орло»... и тоже зачеркнул. Отец В. Г. Черткова Г. И. Чертков был генерал-адъютантом при Александре III; Чертковы были очень богаты; имение их Лизиновка было в Воронежской губернии. Зачеркнутое «Воронеж», вероятно, начинало собой предложение в роде «воронежский помещик»; затем «воронежский» исправлено, видимо, для завуалирования на « Орло Орловский », также, как сказано, зачеркнутое.

Точно определить текст «Воскресения», читавшийся Толстым 6—7 августа 1895 г., не представляется возможным в виду того, что ближайшие рукописи, следующие за рукописью № 5, впервые датированной 1 июля 1895 г., не представляют собой сплошного текста: в процессе работы отдельные части рукописей изымались и перекладывались в следующие по времени обработки повести. Во всяком случае, судя по тому, что повесть была прочитана всего лишь в два вечера, текст ее по объему не слишком превосходил текст рукописи № 5.

Отделка, исправления и дополнения повести, которые падают на вторую половину 1895 и на начало 1896 года и которые прослеживаются на материале рукописей №№ 6—13, образовали вторую редакцию «Воскресения».

К работе над этой редакцией относится, кроме приведенных выше, ряд дневниковых записей и упоминаний в письмах Толстого. Отвечая на письмо А. Ф. Кони, в котором он просил от имени Л. Я. Гуревич отдать повесть в «Северный вестник», Толстой писал 26 августа 1895 г.: «Пишу я, правда, тот сюжет, который вы рассказывали мне, но я так никогда не знаю, что выйдет из того, что я пишу, и куда оно меня заведет, что я теперь сам не знаю, что я пишу теперь» (ИЛ). Имея в виду всё ту же работу над «Воскресением», в письме к дочери Марье Львовне от 4 сентября того же года он жалуется: «Писание мое не идет и опротивело мне, и это очень хорошо» (ГТМ). 22 сентября в дневнике записано: «В повести вижу новые стороны, и очень важные, которые было упустил. Именно — радость нарушения всех принятых законов и обычаев и сознание своей доброй жизни». На следующий день Толстой написал письмо к дочери Марье Львовне, в котором читаем следующие строки: «Я хорошо занимался вчера, но нынче плохо, зато кое-что мне интересного записал в свой дневник и нынче вечером решил, придумал нечто для меня интересное, а именно то, что не могу писать с увлечением для господ — их ничем не проберешь: у них и философия, и богословие, и эстетика, которыми они, как латами, защищены от всякой истины, требующей следования ей. Я это инстинктивно чувствую, когда пишу вещи, как «Хозяин и работник» и теперь «Воскресение». А если подумаю, что пишу для Афанасьев и даже для Данил и Игнатов559 Афанасьи, Данилы и Игнаты здесь упомянуты как читатели из народа. Афанасий Агеев — сочувствовавший взглядам Толстого крестьянин из деревни Казначеевка Тульской губернии, в четырех верстах от Ясной поляны; Данила Козлов и Игнат Макаров — яснополянские крестьяне, бывшие ученики школы Толстого в 1860-х годах. и их детей, то делается бодрость и хочется писать. Так думал нынче. Надеюсь, что так буду делать. После болезни, как всегда, бывает ясна голова, и многое уяснилось» (ГТМ). 24 сентября в дневнике записано: «Начал писать Коневскую повесть, не пошло». На следующий день там же более бодрая запись: «Писал утром Коневскую, пересматривал с начала. Довольно хорошо. По крайней мере, без отвращения». Но в записи 26 сентября — новый приступ неудовлетворенности работой над повестью. Перечисляя неудачи за этот день, Толстой пишет: «Писание тоже не шло. Переменял слишком много и запутался. И стыдно писать эти вымыслы. Правду пишет Бодянский,560 А. М. Бодянский — харьковский помещик, в начале 1890-х годов отказавшийся от земельной собственности и с 1892 года за проповедь свободных религиозных идей находившийся в ссылке на Кавказе. что не годится писать художественное, иносказательное. Я всегда это чувствую и спокоен, только когда пишу во всю то, что знаю и о чем думаю».

И в течение ближайшего месяца чувство неудовлетворенности, лишь изредка покидавшее Толстого, — основное его чувство, сопровождающее работу над «Воскресением». 29 сентября в дневнике записано: «Третьего дня и вчера писал Коневскую», но 5 октября он пишет H. H. Страхову: «Писание мое ужасно осложнилось и надоело мне, — ничтожно, пошло; главное, противно писать для этой никуда, ни на что не годной паразитной интеллигенции, от которой никогда ничего, кроме суеты, не было и не будет».561 «Толстой и о Толстом». Новые материалы. Сборник второй. Редакция В. Г. Черткова и H. Н. Гусева. М. 1926, стр. 63. 6 октября в дневниковой записи это же чувство выражено кратче: «Писание мое опротивело мне». Через три дня, 9 октября, в дневнике записано: «Я два дня порядочно писал.... Ходил, гулял и думал о двойственности Нехлюдова. Надо это яснее выразить». 12 октября там же следующая запись: «Сейчас раскладывал пасьянс, думал, как Нехлюдов должен трогательно проститься с Соней».562 Очевидно, со своей предполагаемой невестой, которая фигурирует в рукописях пока под разными именами (Алина, Соня, Маша) и фамилиями (Кармалина, Сарматова, Картавцева) и которая в окончательной редакции называется Мисси Корчагиной. В дневниковой записи 24 октября, сделанной непосредственно вслед за записью 13 октября, читаем: «Брался за «Воскресение» и убедился, что это всё скверно, что центр тяжести не там, где должен быть, что земельный вопрос развлекает, ослабляет то, и сам выйдет слабо. Думаю, что брошу. И если буду писать, то начну всё сначала». 28 октября Толстой записывает в дневник: «Жить остается на коротке, а сказать страшно хочется так много: хочется сказать и про то, во что мы можем, должны, не можем не верить, и про жестокость обмана, которому подвергают сами себя люди — обман экономический, политический, религиозный, и про соблазн одурения себя — вина и считающегося столь невинным табака, и про брак, и про воспитанье. И про ужасы самодержавия. Всё назрело и хочется сказать. Так что некогда выделывать те художественные глупости, которые я начал было делать в «Воскресении». Но сейчас спросил себя: а могу ли я писать, зная что никто не прочтет, и почувствовал как бы разочарование, но только на время почувствовал, что могу: значит, была доля славолюбия, но есть главная потребность перед Богом».

Новый прилив бодрости в своей работе Толстой почувствовал лишь тогда, когда ему пришла в голову мысль по иному начать повесть, так чтобы сразу же речь пошла о Катюше, а не о Нехлюдове. 5 ноября он пишет в дневнике: «Сейчас ходил гулять и ясно понял, отчего у меня не идет «Воскресение»: ложно начато. Я понял это, обдумывая рассказ «Кто прав?» (о детях).563 Неоконченный рассказ на тему о голоде, над которым Толстой работал в ноябре 1891 года. ^{Я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они — предмет, они — положительное, а то — тень, то — отрицательное. И то же понял и о «Воскресении». Надо начать с нее. Сейчас хочу начать». 7 ноября там же записано: «Немного писал эти два дня новое «Воскресение». Совестно вспомнить, как пошло я начал с него. До сих пор радуюсь, думая об этой работе так, как начал»; 8—9 ноября там же записано: «Писал «Воскресение» мало. Не разочаровался, но оттого что слаб»; 15 ноября отмечено: «Записал в Коневскую».}

Вскоре после этого работа над «Воскресением» надолго почти совсем приостановилась. В конце 1895 и в начале 1896 года Толстой сосредоточился на писании статьи о вере, озаглавленной позже «Христианское учение», и автобиографической драмы, позднее получившей заглавие «И свет во тьме светит». Среди этой работы, в 1896 году, Толстой, видимо, лишь однажды вернулся к работе над «Воскресением». В дневниковой записи 13 февраля 1896 г. читаем: «Дописал кое-как 5-й акт драмы и взялся за «Воскресенье». Прошел 11 глав и понемногу подвигаюсь». Незадолго до этого, по словам сотрудника газеты «Новости», на его вопрос Толстому о том, скоро ли появится в печати его новая повесть, Толстой ответил: «О, я ее забросил пока!.. Она мне не понравилась, как-то не по душе... А главное — мне решительно некогда засесть за нее. Годы, знаете, берут свое. Мне не хватает времени... Теперь работа требует от меня гораздо более усидчивости, а между тем всё усложняющиеся и усложняющиеся личные отношения отнимают много рабочих часов. Приходится много читать, кроме того... В результате и оказывается, что работать над повестью некогда, а она требует еще много работы. Я еле успеваю справиться с текущей срочной работой».564 Н. Рахманов. «Беседа с графом Л. Н. Толстым (Впечатления)». — «Новости» и «Биржевая газета» 1896 г., № 9, от 9 января.

Существенные особенности второй редакции повести по сравнению с первой сводятся к следующему.

В согласии с дневниковой записью 5 ноября 1895 г. заново написано начало «Воскресения», соответствующее I и II главам первой части романа в окончательной редакции (отправка Масловой из тюрьмы в суд и рассказ о ее прошлом, вариант № 1). Кроме того, в отдельных частях повести сделано много дополнений и исправлений. Дополнена и углублена характеристика внутреннего мира Нехлюдова и его поведения до встречи с Катюшей на суде (варианты №№ 2, 3, 13—17, 20, 22—24). Дополнены характеристики судейских и особенно председателя, а также подсудимых (варианты №№ 4—9). Текст обвинительного акта радикально переработан в направлении к окончательной редакции, причем исправлена фактическая ошибка: он следует не после предъявления председателем обвинения каждому подсудимому в отдельности, как в первой редакции, а до него. Развернут эпизод присяги и особенно эпизод судебного следствия, в первой редакции лишь бегло и описательно намеченный; простое упоминание о свидетелях дополнено рассказом о допросе Розанова, содержателя дома терпимости, в котором жила Маслова (позднее, в третьей редакции, Розанов был заменен Розановой, затем, в четвертой редакции, переименованной в Китаеву). Добавлены эпизоды осмотра присяжными вещественных доказательств и чтения акта врачебного исследования внутренностей Смелькова. Введена речь товарища прокурора, значительно подробнее охарактеризовано резюме председателя. Текст приговора суда над Масловой исправлен: она приговорена не к ссылке в Сибирь на поселение, а к каторжным работам; но это исправление не согласовано с заключительной частью повести, где Маслова попрежнему фигурирует лишь как ссыльная. Введен разговор Нехлюдова с председателем суда о Масловой после вынесения приговора и затем с адвокатом, фамилия которого здесь — Файницын,565 Фамилия эта созвучна с фамилией Фойницкий, которую носил известный русский криминалист, книги которого Толстому посылал В. А. Маклаков. В пятой редакции (корректура № 27) «Файницын» всюду было исправлено на «Фанарин». (Так и в печатном тексте.) о составлении кассационной жалобы; однако в дальнейшем из текста не видно, чтобы эта жалоба была подана и чтобы Нехлюдов и адвокат предпринимали какие-нибудь хлопоты по делу Масловой.

Вслед за этим сюжет развивается так: Нехлюдов после суда едет к себе домой, предается воспоминаниям о своей жизни и размышлениям о Катюше (см. варианты №№ 34—37), затем под утро засыпает. На следующий день он едет вновь в суд, где присутствует на заседании, в котором разбираются дела юноши, укравшего половики, и крестьян, обвиняемых в сопротивлении властям (это второе дело здесь изложено гораздо подробнее, чем в первой редакции; см. вариант № 39), после чего отправляется к прокурору (а не к председателю суда, как в первой редакции) с просьбой о свидании с Масловой и с заявлением об отказе от дальнейшего участия в суде. Затем, после неудачной попытки свидания в тот же день с Масловой в тюрьме, он едет к Кармалиным — Корчагиным. По дороге к ним происходит разговор с извозчиком, в первой редакции приуроченный к поездке Нехлюдова в суд. В исправленном тексте (рукопись № 11 после ее окончательной правки) в развитии сюжета сделаны перестановки: по окончании суда над Масловой Нехлюдов едет к Корчагиным (по дороге разговор с извозчиком), затем, возвращаясь к себе домой, предается воспоминаниям и размышлениями. Из второго дня сессии суда дело о сопротивлении крестьян властям исключено, в связи же с делом о краже половиков добавлены размышления Нехлюдова о жестокости и несправедливости судов (см. варианты №№ 40—42). Фамилия «Кармалины», по рукописям чередующаяся с фамилией «Сарматовы» и «Картавцевы», в рукописи № 11 исправлена на «Корчагины» (так и в окончательной редакции). Имя предполагавшейся невесты Нехлюдова, звучавшее по разному в различных рукописях (Алина, Соня, Маша) исправлено на Мисси (то же имя и в окончательной редакции). В число обедающих у Корчагиных введен двоюродный брат Мисси (Сони), довольно подробно охарактеризованный как «один из самых характерных молодых людей новой формации». Особо подчеркивается его утонченная корректность, его обыкновение целовать руки у всех дам высшего круга, имеющих детей, креститься во весь размах руки перед обедом и после обеда. О нем сказано, что имена лиц царской фамилии он произносил всегда почтительно, любил искусства, также любил выпить и избегал серьезных разговоров, отлично говорил на трех европейских языках и на всех их умел вести шуточные разговоры, держался всегда самого высшего общества и ухаживал за всеми хорошенькими барышнями и дамами. Ему было 33 года (см. вариант № 29). Эта характеристика вызывает предположение, что она была подсказана Толстому свойствами натуры в ту пору близкого к семье Толстых М. А. Стаховича, которому тогда было 34 года. (Позднее, начиная с третьей редакции, осталось лишь упоминание о двоюродном брате Мисси, без его характеристики.) Далее — впервые написан эпизод, соответствующий XXVII главе первой части романа в окончательной редакции (в комнате княгини Софьи Васильевны Корчагиной). Здесь Софья Васильевна сначала спрашивает Нехлюдова о его романсе, замечая, что его талант признает сам Рубинштейн, затем слово «романс» исправлено на «картина», а Рубинштейн заменен Репиным. Здесь же назван автор новой драмы, о которой идет спор (Ибсен) (см. вариант № 32). В дальнейшем введен разговор Нехлюдова с Аграфеной Петровной о его намерении оставить занимаемую им квартиру. Вслед за этим Нехлюдов думает о том, как примет сестра Наташа и ее муж, который назван здесь Иваном Михайловичем, его намерение жениться на Катюше и итти за ней в Сибирь. Тут о Наташе и ее муже говорится обратное тому, что будет подробно сказано в окончательной редакции романа:

И потом он начинал думать о сестре, как она примет это и Иван Михайлович, её муж. «Иван Михайлович скорей поймет. Но Наташа — она страшна, она сделает какую-нибудь глупость» (рук. № 11, л. 24).

В первой редакции, вслед зa единственным свиданием Нехлюдова с Масловой в тюрьме, он уезжает в свое имение для передачи земли крестьянам.

Во второй редакции до этого у Нехлюдова происходит с Катюшей ряд свиданий (см. варианты №№ 43—45). При первом свидании она, вместо согласия выйти за Нехлюдова, как это было в первой редакции, здесь отвечает ему уклончиво и определенного ответа не дает: в рукописи № 11, л. 269, слова, сказанные ею в ответ на предложение Нехлюдова: «Что же, если не смеетесь, отчего же» зачеркнуты и вместо них написано: «А что, нельзя мне на кассацию подать? — сказала она вдруг». При втором свидании Нехлюдов повторяет Масловой свое предложение — выйти за него замуж, но и тут она уклоняется от согласия. Она просит перевести ее в «дворянскую», починить ей зуб и купить платье. На просьбу Нехлюдова не пить вина и читать привезенное им Евангелие она отвечает согласием, но явно неохотно. В последующие свидания Катюша посвящает Нехлюдова в подробности тюремного быта и знакомит его с жизнью своих товарок по заключению. Она плохо поддается воздействию Нехлюдова, но в его душе жалость и любовь к ней и желание возродить ее непрестанно растут.