VII.
ВАРИАНТЫ ИЗ ВТОРОЙ РЕДАКЦИИ «ЮНОСТИ».

Я говорил, что дружба моя с Дмитрием открыла мне новый взгляд на жизнь, её цель и отношения, сущность которого состояла в стремлении к нравственному усовершенствованию.

Такой взгляд открыли мне несколько педантические беседы с Дмитрием. Дидактической тон моего друга чрезвычайно нравился и сильно на меня действовал; но жизнь моя шла все тем же мелочным порядком, все добродетельные планы тотчас же забывались; как скоро я приходил в столкновение с людьми, я не думал о возможности постоянного приложения этих планов к жизни, да и вообще они больше нравились моему уму, чем чувству.

Но пришло время, когда это чувство само собой, без постороннего влияния со всей силой молодого самостоятельного открытия пришло мне в душу, пробудило новое еще для меня чувство раскаяния и положило начало совершенно новому моральному движенью. —

В душу каждого человека вложено одинаковое прекрасное представление идеала нравственного совершенства, и каждому дана способность, по мере движения жизни, обсуживанья её явления и сравнения их с этим идеалом. Но для этого обсуживанья и сравненья нужна известная степень силы мышленья или морального уединения, которых не допускает молодая жизнь с её шумным, ласкающим страсти, разнообразным ходом. — Но иногда вдруг совершенно случайно приходить эта минута морального уединенья и способность обсуживанья со всей силой сдержанного морального стремления, и с тем большей силой, чем дольше она спала, проникает в душу человека и обновляет ее как будто вдруг пришла человеку минута сводить счеты в моральной книге, за долго пропущенное время. Таких минут я не знал в моем детском и отроческом возрасте. Я знал чувство досады, но раскаяния, этого болезненного упрека в невозвратимой моральной потере я еще никогда не испытывал. Такого рода минуту морального счета с самим собою, (потому что я уже года 2 жил самостоятельно, и уже набралось достаточно пропущенных счетов), породившую в первый раз чувство раскаяния, я полагаю началом юности. Как ни мало времени продолжались эти моральные порывы, и как ни долго (года иногда) проходило времени от одного до другого, я все таки считаю их главными замечательными событиями жизни. Ежели нельзя назвать естественным состоянием то восторженное состояние души, в котором она находится во время этих минут морального уединения, то еще менее можно смотреть как на естественное состояние то, в котором находится душа в то время, когда она совершенно теряет способность обсуживанья и сравненья. Даже я нахожу, что все события этой необдуманной туманной жизни только потому интересны, что они подготавливали те порывы, которые были настоящей жизнью. — Чем более шуму, разнообразия, ошибок бывало в необдуманной период, чем бывал он продолжительнее, тем с большей силой и яркостью вдруг пробуждался голос совести, тем глубже и строже разбирал прошедшую жизнь рассудок, тем с большей горечью, вспоминал я о прошедшем и с большим наслаждением мечтал о будущем.

В то время, которое я кладу началом юности, вот в каком положении находился и я и все наше семейство.

Когда меня позвали обедать, и я, проходя через сени, увидал экипаж, который стоял на дворе, мне сейчас же пришла мысль, что нынче, сейчас же начнется и что она здесь. Но ничуть не бывало: это был экипаж старой барышни Роговой, в очках и с фальшивыми огромными буклями, которая очень часто ездила к нам после кончины бабушки. Эта Рогова приходилась нам как-то родственница. — При бабушке я ее никогда не видал, но в то время, как покойница была уже при смерти, барышня Рогова вдруг появилась и прожила целую неделю в нашем доме, ухаживала за бабушкой, плакала, бледнела, вся тряслась от волненья, когда бабушка была при смерти, но, главное, все закупила, что нужно было для похорон, пригласила священников, делала обед, нашла место и с тех пор приезжала к нам очень часто, делала для нас покупки в гостинном дворе, в чем, все говорили, она была удивительная мастерица, и всегда появлялась, когда у нас в доме были какие-нибудь отношения с духовенством. Своими сведениями и ловкостью в этом последнем отношении она гордилась еще более, чем искусством торговаться. Барышня Рогова, занимаясь этими делами, нисколько не имела корыстных видов и ни в каком случае не принадлежала к разряду приживалок, которыми еще больше, чем богатые старушки, злоупотребляют с некоторого времени наши литераторы, она была богата и самостоятельна, но чувствовала призвание к духовенству и гостинному двору и совершенно беспристрастно предавалась этим наклонностям. Она даже оказала нашему дому очень много услуг. Одно лишь, в чем я могу упрекнуть ее, это то, что она купила мне раз отвратительного грогро с цветочками на жилет, когда мне хотелось черного атласу, и уверяла, что для детей это самое лучшее, и еще, что она смотрела на меня с тех пор, как я стал носить галстук, и в особенности на Володю с тех пор, как он за обедом стал пить вино в стакане, как на таких развратных людей, с которыми чем дальше, тем лучше, особенно молодым девушкам. Она была одна из тех старых барышень, которые верят только детям, девушкам, старухам и монахам, для которых ребенок, становящийся мущиной, делается чем-то вроде дикого, опасного зверя, а замужняя женщина — насмешкой и укором, и была одной из главных причин очень вредного для нас удаления от женского кружка нашего семейства. —

Папа редко обедал дома — 2 раза в неделю в английском клубе, у Кнезь Иван Иваныча по воскресеньям, или еще где-нибудь, так что большей частью разливала суп и первое место занимала Мими. Когда гостей не было и нас без Володи оставалось пятеро, мы обедали за круглым столом в гостиной, перед диваном. С тех пор, как за обедом стала председательствовать одна Мими, мы, я и Володя, позволяли себе приходить в середине или вставать из за обеда, сидеть развалившись, спрашивать по 2 раза кушанье, пить вино стаканами и т. п., все вещи очень обыкновенные, и, может быть, удобные, но которые делали то, что семейный обед и кружок вместе с своим decorum стал мало-по-малу терять для нас всю свою прежнюю прелесть. Обед уже перестал быть, чем он был прежде — патриархальным и вместе торжественным, как молитва, обычаем, соединяющим все семейство и разделяющим день на 2 половины. Мы сбирались есть, но не обедать. Когда папа так, как в эту страстную середу, обедал дома, было только веселее, но все-таки не было той торжественной прелести, которая была при покойнице maman и в особенности при бабушке. Когда она бывало в чепце с лиловыми лентами бочком выплывала в столовую, и в комнате воцарялось мертвое молчание, и все ожидали её первого слова. —

Мы уже сели за стол, когда Володя с Дубковым и Нехлюдовым вошли в залу.

Папа, как мне показалось, был очень рад им, он видимо боялся скуки предстоящего обеда с старой Анастасьей Дмитревной и детьми; я замечал это по тому, как он подергивал плечом и все переставлял вокруг себя графинчик, стакан и солонку. —

— «Садитесь, садитесь, сказал он им, отодвигая стул и передвигая прибор. Настасья Дмитревна уверяет, что нынче, по её заказу, будет постная еда удивительная — какой-то кисель с грыбами, с клюквой, и конопляным маслом, — говорит, что прекрасно. Вы Дмитрий, подите сюда, а вы, Дубков, идите к дамам. Настасья Дмитревна без вас жить не может».

Настасья Дмитревна улыбнулась, но, подвигаясь, сердито встряхнула лентами.

Несмотря на то, что Дубков был старше, гораздо почтительнее к папа, гораздо приятнее собеседник и более схожий с ним характером, чем Дмитрий, папа заметно предпочитал последнего за то только, как я после убедился, что Дмитрий был лучшей фамилии и богаче Дубкова, хотя наверно папа не мог иметь никаких видов ни на знатность, ни на богатство Дмитрия, но так уж это была его привычка.

Не говоря про нас, уже и девочки были таких лет, что Мими становилась для них не начальница, а старый, чопорный, смешной, но добрый друг. — Я еще не простил Мими её притеснения в детстве и, не считая необходимым впоследствии подумать, что она в самом деле за женщина, продолжал не любить ее. — К чести Любочки должен сказать, что она первая из нас, перестав быть дитей, сделала открытие, что Мими очень жалкая, и такая добрая, чудесная, что целый ве к такой не найдешь. Я сначала очень удивился этому открытию, но вскоре согласился совершенно с Любочкой. Мими обожала свою дочь и всех нас любила, кажется, немного меньше ее. Но она ни в ком не находила и сотой доли той любви, которую она имела к дочери и к нам. Катенька была очень мила, добродушна, чувствительна, но она не любила свою мать, вопервых потому, что она любила романы и вечно воображала, что она влюблена, вздыхала, прищуривала и выкатывала глазки; а, вовторых, потому, что она всегда видела свою мать в нашем доме в зависимом и второстепенном положении. — Володя и я имели привычку видеть Мими, но не только не любили ее, но, наслаждаясь в сознании своей независимости, очень часто с жестокостью первой молодости больно задевали её нежные струны с целью доказать ей только, что мы не дети и от неё не зависим. Папа был к ней добр и милостив и сух чрезвычайно, что, как я после узнал, было для неё главной причиной моральных страданий. Одна Любочка в то время, о котором я говорю, кажется, понимала горе Мими и старалась утешать ее.